Текст книги "Реформация. Полная история протестантизма"

Итак, в начале 1540-х годов многие в Римско-Католической Церкви приходили в восторг, видя, как возрождается религия, – и их энтузиазм не подразумевал непримиримого отношения к северным протестантам. Иезуитов многое связывало с кругом Контарини и Поула, а последние, в свою очередь, были друзьями и покровителями таких богословов, как Вальдес, Окино и Вермильи, которые спокойно выясняли, чем могут помочь в объединении католической религии северные евангелические христиане. Благодаря тому, что в Италии действовали такие силы, Церковь могла бы пойти иным путем, по-иному взглянуть на свои недостатки и перестроить богословие, к чему стремился Эразм до того, как разразился лютеровский кризис, – иными словами, она могла бы принять «иренический» подход, направленный на поиски мира. И если бы ей удалось это сделать, ее бы ждала сердечная благодарность Карла V. Слава императора-полководца достигла апогея после недавних побед над османами и над мусульманами в Северной Африке, но Карл прекрасно понимал, что религиозные распри вносят раздробленность и во владения Священной Римской империи в Центральной Европе, и в королевства, бывшие под властью его брата Фердинанда. Возможно, он знал и о том, что его сестра Мария (вдова несчастного короля Людовика Венгерского, а ныне регент Карла в богатых и беспокойных Нидерландах) тайно покровительствовала евангелическому духовенству при своем дворе в Брюсселе [14].

Память о том, что случилось в Мюнстере, побуждала властителей Священной Римской империи во многом содействовать поиску некоего соглашения, призванного восстановить мир и порядок. Некоторые влиятельные князья еще не приняли окончательного решения по поводу Реформации. Например, зять Иоахима II, курфюрста Бранденбурга, был лютеранином, а тесть, король Польский – католиком (тот брак Иоахима, как известно, был несчастным). И поскольку кардинал Альбрехт Майнцский к тому же приходился Иоахиму дядей, неудивительно, что курфюрст не слишком почитал иерархию старой Церкви – и решил, как истинный Landesvater, установить в Бранденбурге свое религиозное устроение, провозгласив, что оно будет действовать временно, до тех пор, пока во всей Империи не вступит в силу общее соглашение. Он не стал порывать с Римом, но конфисковал большую часть церковных земель и распустил монастыри, точно так же, как Генрих VIII в Англии – и, подобно английскому монарху, почти не проявил интереса к реинвестиции обретенных средств [15].

Филипп Меланхтон в 1538 году презрительно называл таких людей Mittelhauf («пребывающие в толпе») – но всего через год он охотно помогал Иоахиму в проведении дальнейших церковных реформ. К тому времени он уже давно показал, что способен на замечательные поступки ради преодоления раскола. В 1531 году он предложил вывести Генриха VIII из тупика в браке с Екатериной Арагонской и добиться от папы разрешения на двоеженство, предоставляемого в исключительных случаях [16]. В 1532 году Меланхтон посвятил толкование на Послание к Римлянам самому кардиналу Альбрехту, умоляя того использовать свой статус примаса Германии и выступить в роли посредника, а в 1535 году точно так же посвятил свой труд «Общие принципы теологии» Генриху, королю Англии – иными словами, довольно оптимистично отпустил хлеб свой по водам. И не кажется странной язвительная ремарка Мартина Лютера, сказавшего, что его соработник адресовал свои лучшие посвятительные предисловия «самым непослушным мальчикам» [17]. Более того, пусть Меланхтон в конце 1530-х годов и клеймил приспособленцев, сам он весьма интересовался новыми событиями в архиепархии Кёльна.

Архиепископом Кёльнским в те годы был влиятельный аристократ Герман фон Вид. Большой учености он не приобрел, а на архиепископский престол взошел в 1515 году, в сане субдиакона, и не было даже намека на то, что он станет вносить разрушительные перемены в привычную аристократическую немецкую Церковь в большей мере, чем его коллега кардинал Альбрехт, курфюрст Майнцский. Но, как оказалось, фон Вид приступил к активным реформам в своем богатом и могущественном княжестве-епископстве в Рейнланде (одном из семи курфюршеств Империи). Он призвал Йоханнеса Гроппера, почтенного богослова, написать «Энхиридион» – книгу-ответ на «Общие принципы» Меланхтона, способную рассказать в благотворном и созидательном духе о том, во что верит Церковь. Гроппер внес в свой труд сложное рассуждение об оправдании, которое привлекло внимание итальянцев, входивших в круг Контарини и Поула. В 1536 году архиепископ созвал в Кёльне местный церковный Собор, и принятые на нем постановления о реформах были опубликованы в 1538 году наряду с «Энхиридионом» Гроппера; они, в духе традиции гуманизма, стремились исправить недостатки существующих структур, призывали духовенство к строжайшим нравственным стандартам и выражали уверенность в том, что духовные лица продолжат верно и непрестанно наставлять мирян в основах христианского учения. Копии расходились по всей Европе, и везде, даже в далекой Шотландии, их считали лучшим из доступных проектов для местных церковных реформ.

В Западной Церкви был и архиепископ, откровенно сожалевший о том, что неоднократные усилия по реформированию Церкви закончились неудачей, и в то же время провозглашавший свою верность Святому Престолу – англичанин Томас Кранмер. Его Церковь, уже отдельная, но все еще очень разнородная в плане богословия, ждала и наблюдала. В 1539 году, что еще более примечательно, фон Вид пригласил к себе Меланхтона и Мартина Буцера и попросил помощи в подготовке более радикальных и бескомпромиссных реформ в его архиепархии. Меланхтон в конце концов решил себя не компрометировать, а Буцер согласился, и в том же году – вместе с Георгом Витцелем, женатым священником, который прежде восторгался Лютером, но уже успел к нему охладеть и вернулся к послушанию Риму, – разработал проект устроения Церкви для герцогства Саксония после смерти непримиримого врага Лютера, герцога Георга. Позволял ли этот путь прийти к примирению и преодолеть раскол 1520-х годов?

Протестанты, особенно неутомимый Буцер, все еще надеялись исцелить раны, нанесенные Марбургским диспутом о Евхаристии. Филипп Меланхтон уже был опытным и уверенным дипломатом, и пусть в юности он боготворил Лютера и не допускал даже малейшей критики в его адрес, подобное отношение уже давно изменилось. И хотя публично, как официальный представитель Виттенберга, он оставался столь верен Лютеру, как только мог, в начале 1530-х годов сам он решил, что Лютер заблуждался во многих своих заявлениях о Евхаристии – и этот вывод, к великой радости Филиппа Гессенского, привел к плодотворным дискуссиям с Буцером. Меланхтон, как правило, осмотрительно молчал о том, что расходится с Лютером во взглядах на этот вопрос. Он написал о Евхаристии лишь несколько страниц, но был вполне готов внести изменения в Аугсбургское исповедание веры 1530 года (в конце концов, он сам был его автором). В 1540 году он создал иную версию (Variata), где прежде всего по-иному звучали формулировки о евхаристическом присутствии, направленные на то, чтобы примириться с евангелическими христианами, помимо лютеран, и обратиться к их главным тревогам: Тело и Кровь теперь не описывались как «истинно и субстанциально присущие», и говорили, что они «предъявляются» (exhibeantur), а не «раздаются» (distribuantur) причастникам. Лютер пришел в ярость и не принимал эти перемены как представление его воззрений, но Аугсбургское исповедание в редакции Variata повлияло на будущие формулировки евхаристической доктрины реформатов.

В 1540–1541 годах, пока все пытались договориться и внести поправки, Карлу V представилась прекрасная возможность для действий, и он решительно намеревался ей воспользоваться. Удача в те дни была на его стороне: репутация его самого воинственного врага в Священной Римской империи, Филиппа Гессенского, была подорвана, что повредило и предводителям немецкой Реформации. Открылось, что Филипп недавно стал двоеженцем, заключив письменное соглашение с Лютером, Буцером и Меланхтоном, пусть даже те и пошли на это без особого желания. Это был финальный аккорд в заигрываниях протестантов с земной властью. Логика сторон (если не говорить о негласном признании того, сколь многим они обязаны Филиппу) состояла в том, что двоеженство лучше прелюбодеяний, столь характерных для хаоса, что царил в личной жизни Филиппа в минувшие десять лет. К слову, Меланхтон и Буцер следовали по проторенному пути – не столь давно они дали такой же совет касательно двоеженства Генриху VIII (выше, с. 278). Впрочем, уверенность евангелических богословов в том, что и их действия, и двоебрачие можно удержать в секрете, оказалась колоссально наивным политическим просчетом, и враги-католики, ликуя в душе, предсказуемо вознегодовали от столь вопиющего нарушения морали. Император Карл милостиво простил князя, который, в теории, мог поплатиться за двоеженство жизнью: такую кару предписывал принятый в 1532 году свод законов (Lex Carolina). Меланхтон, навлекший на других несчастье, сам переживал так сильно, что тяжело заболел.

Но не только это подрывало силу духа евангелических христиан, заставляя их искать соглашения. Было и другое: всех вновь повергли в ужас османы, в 1541 году захватившие Буду, бывшую королевскую столицу Венгрии. И поскольку опасность теперь грозила всем сторонам, – чего все, в общем-то, довольно долго ждали, – стороны осторожно продолжали готовиться к переговорам. От исхода этих событий зависело многое. Великий немецкий историк XIX века Леопольд фон Ранке видел в них «период, жизненно важный для Германии и даже для мира»: возможно, то был судьбоносный момент, и именно тогда Священная Римская империя не смогла пойти по пути Франции или Англии и стать единым государством, а старая Римско-Католическая Церковь не сумела войти в число тех, кто принял компромисс [19].

В январе 1541 года, после нескольких неудач, пришло время плодотворных дебатов. Иоганн Экк и Меланхтон совершили подвиг – за четыре дня пришли к согласию по вопросу первородного греха. Буцер и Гроппер продолжили дискуссии, начатые еще в Кёльне. Труд Гроппера позволил примириться на богословском минном поле – в вопросе оправдания. Гроппер, прекрасно знавший произведения ранних отцов Церкви, вновь прочел труды Августина Гиппонского и увидел (подобно Лефевру, Лютеру и Контарини), с каким глубоким пессимизмом Августин отзывался о состоянии рода человеческого. Это казалось странным – ведь прежде богословы позднего Средневековья говорили, что люди могли достичь той праведности, которой требовал Бог, «делая то, что им присуще», как выразился Габриэль Биль (гл. 3, с. 148). Гроппер утверждал, что на Страшном Суде, при встрече с Богом, даже благодати вкупе с преподанными церковными таинствами и той доли достоинств, которая осталась в людях, не хватит, чтобы выдержать божественное испытание. Он сказал, что этим сочетанием нельзя пренебрегать, но его непременно должна дополнить праведность Христа. Бог по милосердию своему позволял вменить эту «иную праведность» недостойному грешнику через благодать. Можно сказать, что Гроппер решил задачу о квадратуре круга, совместив средневековое богословие заслуг и лютеровское богословие заслуг, вмененных благодатью через веру (гл. 3, с. 148). Буцер был поражен тем, как ясно Гроппер выразил идею «двойного оправдания» (возможно, это даже тройное оправдание: таинства, заслуги человека, благодать Христа). Он почти не менял черновики Гроппера. Их соглашение по вопросу об оправдании и ряду других проблем стало известно как «Регенсбургская книга» [20].

Так проходили предварительные подготовления к императорскому рейхстагу в Регенсбурге (Ратисбоне), прошедшему в марте 1541 года наряду со встречей (коллоквиумом) богословов. Даже раскольники-англичане стремились извлечь выгоду из духа примирения: по воле короля Генриха известнейший иерарх-консерватор, Стивен Гардинер, епископ Винчестерский, отправился выступить перед императором от имени католиков. Рим показал свое намерение вести в Регенсбурге серьезные дела, послав кардинала Контарини, опытнейшего дипломата Венецианской республики. Когда его представили Буцеру, Контарини заметил: «Сколь велик будет плод, рожденный единством, и сколь изобильной – благодарность рода человеческого!» Буцер ответил так же любезно: «Обе стороны потерпели неудачу. Одни из нас придали слишком много значения мелочам, другие не исправили явных ошибок. Если будет на то воля Божья, мы в конечном итоге найдем истину» [21]. Но вскоре оптимизм померк. Влиятельные силы по-прежнему крайне подозрительно относились к любому соглашению, которого могли достичь в Регенсбурге. Даже некоторые князья, покорные императору, не хотели, чтобы проблемы Габсбургов разрешились – а что говорить о короле Франции, без чьего одобрения никакой окончательный договор не имел силы? Но в любом случае богословы за следующие два месяца сделали все, чтобы сорвать соглашение еще до того, как политикам хотя бы представилась возможность его заключить. Контарини не мог пойти на уступки в евхаристической доктрине пресуществления; протестанты не соглашались с необходимостью исповедоваться священнику. И их частичное примирение в вопросе оправдания в «Регенсбургской книге» не имело значения. А потом послания из Рима – и из Виттенберга, от Лютера – совершенно ясно дали понять, что даже в этом они не согласятся.

Провал Регенсбургского коллоквиума стал не просто катастрофой для Священной Римской империи, но и привел к кризису в Италии, имевшему серьезные последствия для будущего западного христианства. Готовность Контарини пойти на компромисс вызвала в Риме серьезные опасения, и он, совершенно сломленный, умер под домашним арестом в августе 1542 года. К тому времени Spirituali, более склонные к конфронтации, понимали, что они под угрозой. Вальдес умер в 1541 году и избежал суда, но Бернардино Окино, чьи проповеди стали еще откровеннее, был вызван в Рим. Он поступил разумно: проигнорировал приказ и, успев попрощаться с умирающим Контарини, оседлал коня и умчался в Швейцарию – в Женеву, к Кальвину. За ним вскоре последовал Петр Мартир Вермильи, после долгих странствий обретший приют у Буцера в Страсбурге. Бегство проповедников, которых знала вся Италия, стало огромной сенсацией, и они оказались первыми ласточками – вскоре в мир реформатов, отрекшись от прежней веры, устремились через Альпы многие итальянские ученые и богословы.

И настал час Джанпьетро Карафы. Сторонники примирения не просто не смогли ничего добиться на Регенсбургском коллоквиуме (а он ведь осуждал эту затею с самого начала!) – более того, многие из их ярчайших звезд бесстыдно предали Церковь, запятнав всех своих оставшихся друзей и соратников, особенно тех, с кем они общались, убегая на север. Как выяснилось, Петр Мартир в 1541–1542 годах, остановившись в тосканской Лукке, поощрял народное движение, близкое к классическим ранним этапам бурной городской Реформации в Северной Европе – в нем проповедовали Евангелие, осуждали папство и даже устраивали Евхаристию в швейцарском стиле. Теперь у Карафы были железные доводы, чтобы убедить папу Павла III создать римскую инквизицию по образцу испанской – и сделать кардинала-архиепископа Неаполя одним из великих инквизиторов. Папская булла была провозглашена 21 июля 1542 года. «Даже если бы еретиком был мой отец, я собрал бы дрова для его костра!» – так звучала клятва Карафы [22].

Теперь у оставшихся итальянских Spirituali, евангелических христиан-гуманистов или у смиренных читателей Библии было гораздо меньше причин хранить верность традиционной Церкви. Кардинал Поул, всегда старавшийся не сжигать мосты и не проводить резких границ, всеми силами стремился защитить своих подчиненных, в том числе некоторых из бывших почитателей Вальдеса, и сохранить их в лоне Церкви. Друг Поула, кардинал Джованни Мороне, сдерживал инквизицию в Модене – епархии, прекрасно знакомой с волнениями на религиозной почве, – и проводил широкую кампанию, в ходе которой почтенные граждане приносили присягу в том, что обязуются соблюдать Свод правил веры: его создал Контарини, чтобы убедить агрессивных евангелических христиан вернуться в прежней жизни. И все же, поскольку светские и религиозные предводители Италии после 1542 года так быстро встали в единый строй, у людей авантюрных были все основания тайно следовать своим собственным духовным путем – и над ними не довлело принуждение к дисциплине, столь характерное для воззрений евангелических христиан в институциональных церквях Северной Европы. В частности, состоятельные граждане Лукки по-прежнему поддерживали пламя религиозного радикализма в течение двух десятилетий после бегства Петра Мартира.

В Венеции, в относительной безопасности, сложилась община радикалов, которым порой удавалось встречаться с анабаптистами из альпийских областей и установить общие основы своей христианской веры. В 1550 году, после сорока дней споров, молитв и Евхаристии они пришли к согласию и решили, что Библия не дает оснований верить в божественность Иисуса. Постоянные страхи и сомнения, вызванные волной новых репрессий, в конце концов «сломали» одного из наиболее авторитетных членов общины, бывшего священника и почитателя Окино, Пьетро Манелфи. В следующем году он сдался инквизиции, которая с радостью уничтожила почти всех итальянских радикалов. Те, кто мог, бежали на север вслед за Петром Мартиром и Окино; остальные (мы никогда не узнаем, сколько их было), оставшись в Италии, тихо растворились в господствующей Церкви. Разнообразные воззрения, для которых был в высшей степени характерен дух независимости, вплоть до унитаризма и протестантизма, созданного по швейцарским образцам, по-прежнему были неразрывно связаны с папским дворцом Поула в Витербо, с салонами Виттории Колонны или с мастерской Микеланджело [23].

Самое влиятельное произведение, рожденное итальянской духовностью в те годы, Beneficio di Cristo («О благе Христа», книга опубликована в 1543 году и, по-видимому, количество проданных экземпляров исчислялось десятками тысяч, прежде чем ее перевели на другие европейские языки), станет прекрасным примером этой непрестанной аморфности – оно и само по себе в какой-то мере лишено формы. Автором книги был Дон Бенедетто да Мантуя, монах-бенедиктинец – он и придал духу великих отцов греческой Церкви IV–V веков, таких как Иоанн Златоуст, характерно кассинский колорит (гл. 2, с. 125). Потом ее отредактировал друг Бенедетто, Маркантонио Фламинио, протеже Вальдеса и Поула. Он сделал еще более яркий акцент на духовных и мистических мотивах вальдесианского богословия, представленных в книге, а также без лишнего шума добавил в нее пространные цитаты из «Наставлений» Кальвина от 1539 года! Текст говорил об оправдании только верой и прославлял благо страдания за веру, однако кардинал Мороне любил книгу за то, сколь красноречиво в ней говорилось о благотворном влиянии Евхаристии. О том, как к этой книге относилась инквизиция, можно судить по тому факту, что многие тысячи экземпляров, напечатанные на итальянском языке, бесследно исчезли в XVI веке – и совершенно случайно только один из них был найден в университетской библиотеке в английском Кембридже в 1843 году. Это исчезновение – мрачное доказательство того, сколь решительно действовала инквизиция, когда того требовала необходимость, – предстает перед нами как яркий символ полного устранения Spirituali из будущего Католической Церкви [24].

Двое итальянцев, ставшие беглецами после краха Spirituali

Бернардино Окино

Петр Мартир Вермильи

Резкий сдвиг в равновесии сил в Католической Церкви, произошедший после кризиса 1541–1542 годов, имел огромное значение. Именно в те дни наконец-то был созван Вселенский Собор Западной Церкви, с которым так долго медлили, – и в тот момент не было шансов даже на умеренное представительство евангелических христиан из Северной Европы, а голоса Spirituali и концилиаристов в высших церковных кругах никак не могли зазвучать в унисон. Неудачи начались еще с тех пор, как папа в 1537 году безуспешно призывал европейских епископов в Мантую. Впрочем, впоследствии папа и император по крайней мере определились с местом, которое устраивало обоих: княжество-епископство Трент в Тироле находилось и в имперских владениях, и к югу от Альп. Собор торжественно открылся 13 декабря 1545 года, в присутствии примерно тридцати официальных представителей, не считая советников-богословов. Хотя в дальнейшем их стало примерно вдвое больше, стоит сказать, что верность традиционной Церкви в то время все еще хранили около шестисот европейских епископов. Кроме того, на Соборе неизменно отсутствовали многие важные деятели, особенно если говорить о представителях Франции, Атлантических островов (ни один иерарх из Англии, Шотландии или Ирландии не посещал Тридентский Собор по воле короля) и оставшихся католических областей Северной Европы. Например, князь-епископ Вюрцбурга и герцог Франконии находил более интересные дела в Германии и постоянно игнорировал все просьбы папы лично присутствовать на Соборе; на третьей сессии, в 1560-х годах, так же поступал и преемник герцога [25].

Как и следовало ожидать, большинство епископов, приехавших в Трент, были итальянцами. Это не обязательно делало их бездумными винтиками в папской политике (в любом случае переменчивой), и они выслушивали не только таких непримиримых сторонников «жесткой линии», как Карафа. Епископ Трентский, Кристофоро Мадруццо, представитель принимающей стороны и председатель Собора, симпатизировал Spirituali, оказывал покровительство одному из ведущих итальянских ученых-концилиаристов (у которого некогда учился), а также был давним другом Реджинальда Поула [26]. Сам Поул входил в число трех легатов, посланных папой, и подготовил на открытие Собора проповедь – она была суровой, привлекала внимание к недостаткам иерархов и призывала их покаяться и подражать Христу [27]. Среди французских епископов, приехавших в Трент издалека – их было оскорбительно мало – присутствовал достойнейший человек, тайный евангелический христианин Жерар Руссель, епископ Олерона в Наварре. Он входил в круг Лефевра-Брисонне, сумел выжить, когда этот круг был уничтожен, и по-прежнему оставался духовником Маргариты Ангулемской, стойкой защитницы французских реформистов. Однако вскоре Тридентский Собор поверг Русселя в отчаяние. Доктрины, прежде трактуемые вольно, теперь, изложенные в постановлениях, попали в плен жестких формулировок, и уже было почти невозможно поддержать тот сложный, полный нюансов спектр убеждений, благодаря которому многие реформаторы сумели остаться в Церкви и пережить те бури, которые бушевали в ней на протяжении трех предыдущих десятилетий [28].

Первый важный декрет был издан 8 апреля 1546 года и касался главной проблемы – вопроса об авторитетности, с которого и началось противостояние Мартина Лютера и церковных иерархов в 1518–1520 годах. О том, что источником авторитета является «только Писание», не могло быть и речи. Собор провозгласил, что истина божественного откровения должна быть представлена человечеству посредством двух источников, и оба находились под надзором Церкви: «…эта истина и этот порядок заключены в написанных книгах и в незаписанных традициях, принятых Апостолами из уст Самого Христа или через… Апостолов, по велению Духа Святого, и были переданы далее и дошли до нас… сохраненными в непрерывной преемственности в Католической Церкви». В конце концов, присвоение общинной традиции статуса «неписаных истин», столь же авторитетных, как и священные тексты, было вполне разумным шагом в те дни, когда приходилось сталкиваться с радикальным переосмыслением веры – и, кстати, евангелические христиане, хоть это их и не порадовало, быстро поняли, что без этой меры довольно трудно отстаивать крещение младенцев, не говоря уже об иных, не столь серьезных аспектах, – скажем, спорить о том, стоит ли проводить особое богослужение по воскресеньям, выделяя именно этот день, или настаивать на том, что Дева Мария всегда оставалась девственницей (см. гл. 15, с. 681–682). Однако протестанты могли заметить (и заметили), что в силу самого принципа «неписаных истин» их перечень мог стать почти бесконечным – и столь же всеохватными становились доктрины в представлении радикалов.

Был и еще один камень преткновения – декрет о природе оправдания, вошедший в прямое противостояние с главными проблемами 1520-х годов. Спорили долго и мучительно – дискуссии больше походили на бой на Сомме. В итоге богословы решительно отказались от возможностей, предлагаемых «двойным оправданием», о котором говорил Гроппер, и попытались по-прежнему удержать в постоянном напряжении теологические полярности, столь нестабильные в средневековой Западной Церкви. Тридентский Собор постановил, что первый шаг в спасении по благодати непременно делает Бог, «через искупление, которое во Христе Иисусе», как настаивал на том Августин – но человечество сохраняет свободную волю после грехопадения в Эдеме. Собор отверг утверждение Лютера о том, что грешное человечество не может выполнять Закон Божий: «Бог не повелевает невозможного». Божья благодать доступна через добрые дела, которые могут совершать люди, включая участие в церковных таинствах Крещения и Покаяния (в марте 1547 года все семь таинств средневековой Западной Церкви были вновь подтверждены как «установленные Иисусом Христом»). За несколько месяцев до того, как пространный текст Декрета об оправдании, со всеми сложными нюансами, призванными сгладить противоречия, был окончательно принят (это произошло в январе 1547 года), кардинал Поул покинул Собор – и уже не вернулся. Один проницательный комментатор наших дней, исследующий вопросы, связанные с Тридентским Собором, полагает, что кардинал пытался настоять на своем в вопросе об оправдании – и напряжение довело его до нервного срыва. Чтобы сохранить верность Церкви, он мог сделать только одно: сослаться на болезнь и уйти, – только так он мог найти в себе силы подчиниться решениям Собора, которых не желал признавать [29].

И не только Поул расценивал Декрет об оправдании как переломный момент. Именно в те дни, как и во время кризиса 1542 года, многие итальянцы, принявшие евангелическую веру, перестали считать себя частью той Церкви, в которую входил епископ Рима. Теперь они встречались на тайных религиозных собраниях. Карл V был все сильнее недоволен Собором, видя, как постепенно исчезает любая возможность достичь соглашения с лютеранами. Одержав в апреле 1547 года, в Мюльберге, сокрушительную победу над Шмалькальденской лигой (гл. 6, с. 327), император вновь мог привлечь смирившихся немцев, прежде перешедших в протестантизм. Но именно в этот момент Павел III решил перенести Собор из Трента на юг, в Болонью, второй город Папской области, официально – чтобы избежать пришедшей в Трент чумы. Это привело Карла в бешенство, а некоторые епископы, желавшие отстоять свои права в борьбе с папским престолом, отнеслись к мотивам папы с крайним подозрением. Собор, созванный в Болонье, был тенью себя прежнего. Впрочем, сессии продолжались еще несколько месяцев, до 1548 года, прежде чем папа, уступив императору, приостановил Собор [30]. Больше при Павле III уже не могло произойти никаких событий: папа вошел в преклонный возраст, а кроме того, брали свое жуткие последствия политических авантюр, в которые он вовлекался ради своей алчной семьи, устраивавшей скандал за скандалом. Папа умер 10 ноября 1549 года – и это был последний шанс преодолеть авторитаризм в Римской Церкви, поскольку одним из фаворитов, способных прийти на смену Павлу, был сам Реджинальд Поул.

То, что Поул мог считаться вероятным претендентом на папский престол – это дань тому непрестанному уважению, с которым к нему относились, несмотря на все, что случилось прежде, и на все неудобства, связанные с тем, что он по-прежнему пребывал в чине диакона. На него возлагали надежды – но этих надежд было слишком много и они были слишком разнообразны, чтобы это пошло ему во благо. Его рекомендовал даже умирающий Павел III. К нему с одобрением относился император, поскольку Поул (пусть и позже, чем следовало) выступил против Генриха VIII, защищая Екатерину Арагонскую, тетю Карла, а также потому, что Поул принадлежал к особам королевской крови и не был итальянцем. Благодаря воспитанию Поул был связан и с благородными мыслителями из духовенства, и с королевскими особами, почитавшими их, – иными словами, с теми, кто сделал Англию эпохи ранних Тюдоров одной из самых преуспевающих стран христианского мира: то были декан Колет, епископ Фишер, леди Маргарет Бофорт, королева Екатерина. Образование, свободное от национальных предрассудков, сделало его гуманистом и позволило создать круг, куда входили достойнейшие люди из самых разных стран – круг, которого не постыдился бы и сам Эразм. Покровительство и дружба Поула влекли к нему лучших творцов и гениев Южной Европы, от Вальдеса до Контарини и Колонны, и, несмотря на его патологическую неспособность написать религиозное произведение, хоть сколь-нибудь доступное для прочтения, его признавали одним из умнейших священнослужителей эпохи. Возможно, реформаторов, желавших остаться верными старой Церкви, привлекала с подобной силой разве что Маргарита Ангулемская, и можно еще поспорить, отчего она не стала папой римским – оттого ли, что была женщиной, или просто потому, что оказалась француженкой.

И все же Поул потерпел неудачу. При первом голосовании в конклаве кардиналов ему не хватило лишь четырех голосов до большинства. На втором драматично вмешался Карафа, размахивая папкой с бумагами, которые, по его словам, доказывали, что англичанин – еретик; впрочем, число сторонников Поула только возросло, и теперь до большинства ему оставался только один голос. Но процесс затянулся (то был один из самых долгих конклавов в истории папства), и у Поула не хватило сил продолжать борьбу среди жестокости и злобы. Его звездный час был так близок – но он вновь отступил. Новый папа Юлий III, итальянец и папский чиновник, не был особенно близок с Карафой, но и к грандиозным реформам не стремился, и после голосования кардиналов, избравших Юлия 8 февраля 1550 года, был упущен последний шанс на Реформацию, которой так жаждал Эразм.