Текст книги "Реформация. Полная история протестантизма"

В итоге ничего не вышло, и Меланхтон в Англию так и не приехал. В начале 1553 года король Эдуард, от жизни которого зависел весь план, пал жертвой смертельной болезни (вероятно, его сгубила пневмония). Он и герцог Нортумберленд отчаянно пытались возвести на престол протестантку Джейн Грей, входившую в королевскую семью, и не допустить до власти назначенную наследницу – Марию, дочь Генриха VIII, ревнительницу традиций. Но хотя правящие элиты Англии и в центре, и на периферии подчинились, воспротивился народ – неожиданно и очень жестоко. Притязания Марии на престол поддержали даже многие протестанты, привлеченные ее неустанными напоминаниями о том, что она – дочь старого короля и истинная наследница (разговоров о религии во время государственного переворота она осмотрительно избегала). Мария с триумфом отправилась в Лондон; в протестантских кругах воцарилось полнейшее смятение, и казалось, что Реформация в Англии закончилась. Ян Лаский (в сопровождении юной англичанки, своей второй жены, с которой он лишь недавно сыграл свадьбу), Петр Мартир и многие другие беженцы устало потянулись обратно на континент, и на этот раз уже за ними последовали сотни английских протестантов. И хотя при Марии, чего никто, опять же, не мог и представить, Англия вернулась к послушанию Риму всего лишь на пять лет, королевство никогда уже не играло руководящей роли среди Реформатских Церквей, вопреки всему, что планировал Кранмер.

Мы еще скажем о том, что Кальвин не играл никакой роли в этой повести о реформатском протестантизме в Северной Европе. В Англии Эдуарда VI мало кто знал о его стараниях, которые обычно ограничивались письмами из далекой Женевы, сами письма оказывались несвоевременными, а труды Генриха Буллингера поначалу распространялись и переводились в английской печати гораздо чаще, чем трактаты Кальвина [64]. Роль женевского реформатора на международной арене изменилась только в 1553 году, после дела Сервета (см. выше, с. 298), а реформатский протестантизм вышел за пределы родной Швейцарии и Южной Германии еще задолго до этого. Экспансия шла без особого содействия Кальвина, и не только в Восточной Фрисландии или Англии, но и – с впечатляющим успехом – в Восточной Европе; на севере она доходила до Польши, а на юге, через Альфёльд и Трансильванию – до самого Адриатического побережья.

На просторах бывшего Венгерского королевства евангелическая вера обрела ревностных приверженцев в лице местной знати, поскольку страшный удар, нанесенный турками, уничтожил прежнюю иерархию в Церкви и государстве, и ей уже никто не доверял. Казалось, Бог разгневался на старую Церковь, и в радикальной вести реформатов услышали призыв к очищению и покаянию. После 1520-х годов Габсбургам удалось удержать лишь север и западную окраины королевства – область, с тех пор известную как «Королевская Венгрия». Здесь сохранились прежние институты, но в них едва теплилась жизнь. Венгерский сейм, пытаясь решить, что делать с конституцией и религией, страдал от противоречий – тех же самых, какие терзали Габсбургов в их наследных западных землях. Почти над всей Дунайской равниной, а также над горной Дунайской излучиной, где располагалась Буда, бывшая королевская столица, с 1540-х годов господствовали турки. На тот момент они относились к латинскому христианству во всех его проявлениях с гораздо большей терпимостью, чем к православным церквям. Но к востоку от этих турецких владений лежали другие области королевства, спасенные от османов местными правителями, из которых в первую очередь стоит назвать имя Яноша Запольяи, некогда – королевского воеводы Трансильвании. Через десять с лишним лет после катастрофы, случившейся в 1526 году, Янош бросил вызов Габсбургам в борьбе за титул короля Венгрии, и за то время, пока он правил, его владения обрели такую военную мощь, что с преемниками короля Габсбурги совладать уже не могли – и, пусть и поневоле, признали это. Князья благоразумно перешли под покровительство османского султана, сохранили независимость и стали править горным княжеством Трансильвания и несколькими восточными областями Альфёльда, известными как Парциум.

Политически Венгрия была раздроблена, и местные правители-христиане – те, кому удалось выжить – могли вольно выбирать свою веру. Кроме того, на равнинах и в горах Венгрии и Трансильвании было множество немецкоязычных поселений, чья история длилась уже несколько веков. Они могли принимать евангельскую весть, исходящую в различных формах из Западной Европы, а затем передавать их другим культурным сообществам, живущим рядом – прежде всего мадьярам, говорившим по-венгерски. В 1557 году Трансильванский сейм предоставил местным саксонским поселениям, возникшим триста лет тому назад и известным как Семиградье, право исповедовать лютеранство. Впрочем, немецкая доктрина могла проникнуть сюда не только из Виттенберга, но и из Швейцарии. Генрих Буллингер, активно изучавший всю европейскую сцену из своего кабинета в Цюрихе, очень интересовался восточными землями и, само собой, не испытывал восторга при мысли, что Реформация там пойдет под диктовку наследников Лютера. В 1551 году он написал книгу, призванную вдохновить венгров в их борьбе с турками, «Краткое наставление в божественном» (Brevis et Pia institutio, издана в 1559 году), и его взгляды во многом повлияли на тех богословов, которые проповедовали в бассейне Дуная и за его пределами на венгерском и немецком языках. Некоторые из местных вождей бывали в Виттенберге с 1520-х по 1540-е годы и могли услышать там не только сложные послания Меланхтона, но и самого Лютера, а потом, при желании – перенять что-либо еще, подходящее для них.

Пример тому – Валентин Вагнер, ученый-гуманист, ставший одним из первых деятелей немецкоязычной евангелической Реформации еще в те годы, когда он был школьным учителем и пастором в Кронштадте, одном из городов Семиградья. Сейчас это Брашов в Румынии; он расположен в живописной узкой долине Карпат, на востоке Трансильвании, в самой отдаленной ее части. Именно здесь появился первый в этих краях печатный станок. В 1550 году Вагнер отпечатал на нем катехизис на греческом, по которому учил в Кронштадте школьников – аудиторию очень космополитичную. На окончательный текст повлияло многое из того мира, в котором жил Вагнер. Свою роль сыграли и события, пережитые им в Виттенберге, и контакты с евангелическими христианами, не разделявшими идей лютеранства, и его неоднозначное отношение к православным. Обеспокоенный тем, что последние описывали Деву Марию как «Богородицу» (Teotokos), он попытался лично внести изменения в богословие и ограничить ее роль, назвав ее «Сыно-носительницей». Лютеранские убеждения не помешали ему принять нумерацию Десяти заповедей Лео Иудэ и сделать акцент на том, что Бог запрещает поклоняться идолам (гл. 3, с. 186–187); вероятно, под «идолами» он подразумевал православные иконы и поэтому остерегался религиозных образов, как и любой цюрихский проповедник [65].

На протяжении нескольких десятилетий многие из тех, кто развивал идеи восточноевропейского протестантизма по своему усмотрению, заимствовали, как Валентин Вагнер, и у лютеран, и у нелютеран. На северо-западе Венгрии, в небольшой ее части, находившейся под правлением Габсбургов, многие протестантские общины приняли лютеранское Аугсбургское исповедание 1530 года, но не потому, что восторгались Лютером, – просто с середины 1550-х годов стало очевидно, что король Фердинанд и его семья готовы примириться с лютеранством, но не потерпят того, к чему благоволят Швейцария или Женева. И, должно быть, по этой причине многие считали Аугсбургское исповедание не более чем удобным богословским фиговым листком для собственных убеждений. К востоку, за пределами влияния Габсбургов, в Парциуме и в Трансильвании, евангелические христиане с середины 1540-х годов провели несколько Соборов, призванных придать зарождавшимся общинам цельную структуру; они тоже в целом одобрили Аугсбургское исповедание 1530 года, но разошлись во взглядах на его суть [66]. «Вариата», версия, созданная Меланхтоном в 1540 году, давала больше возможностей как для споров, так и для компромисса, пусть далеко и не во всем. Такие общины далеко не сразу решали, подпишутся ли они на лютеранский «конфессиональный пакет», что неудивительно, поскольку только в 1570-х годах он принял окончательную форму в самом «сердце» лютеранства – Священной Римской империи (гл. 8, с. 412–414).

Не только официальные Церкви Цюриха, Берна или Базеля оказывали на Восточную Европу более радикальное влияние, чем доктрины лютеранских евангелических Церквей. Одной из отличительных черт региона было распространение чрезвычайно разнообразных, а иногда и поразительно нетрадиционных взглядов – по сути, это были восстания против христианства, исповедуемого в поздней Римской империи, которое как католики, так и принадлежавшие к основному направлению протестанты воспринимали как нормативное. Большую их часть вызвал религиозный кризис в Италии, разразившийся в 1542 году; за двадцать лет этот кризис сделал почти невозможным выживание евангелических христиан на итальянском полуострове (см. выше, с. 282–289 и гл. 9, с. 467). Эта связь Восточной Европы с Италией, на первый взгляд удивительная, существовала благодаря итальянским торговым сообществам, давно процветающим в таких важных и крупных городах Центральной Европы, как Братислава и Краков. Такие сообщества позволяли приверженцам евангелической веры, сбежавшим из Италии, добираться на север до самой Польши. К слову, в Польше сформировался круг выдающихся итальянских художников и ученых-гуманистов, которым оказывала поддержку грозная супруга короля Сигизмунда I Бона Сфорца, урожденная итальянка.

Часто евангелические христиане устремлялись из Италии прямо на север, к блаженной религиозной анархии – в Восточную Швейцарию, Вальтеллину и Граубюнден (гл. 4, с. 207). Сбросив оковы, некоторые беглецы увлекались более оригинальными и рискованными течениями, рожденными из движения Spirituali, и могли даже подпасть под влияние самого Хуана де Вальдеса (гл. 5, с. 265); со временем они усомнились в таких непреложных основах традиционного христианства, как божественность Иисуса Христа и учение о Троице. И в 1549 году Генрих Буллингер, помимо переговоров о «Цюрихском соглашении», должен был решать еще одну экуменическую задачу: ему предстояло сподвигнуть италоязычных предводителей Церкви в Граубюндене, склонявшихся к традиционной вере, к тому, чтобы обуздать зарождавшийся радикализм. Из-за этого многие итальянцы, разделявшие иные взгляды, ушли на восток – по дорогам, проторенным итальянскими торговцами [67]. Нетринитарному христианству, которое они несли в Венгрию, Трансильванию и Польшу, было уготовано очень непростое будущее, имевшее огромное значение для всего западного христианства, и об этом мы еще поговорим (гл. 17, с. 768–769).

Первый успех ждал радикалов в княжествах Трансильвания и Парциум. Трансильванские князья, противостоявшие как османам, так и Габсбургам, по понятным причинам желали, чтобы среди венгерской знати царили мир и спокойствие, и поэтому благосклонно относились к различным формам религии, если их поддерживала знать. В разнообразии этом главную роль теперь играли не остатки старой Церкви, а вариации евангелической веры, но духовенство в княжестве пребывало в непрестанных распрях и никак не могло прийти к согласию, несмотря на неоднократные требования трансильванского сейма. Все стало еще сложнее, когда сам суперинтендент Реформатской Церкви Ференц Давид (к тому времени он уже не был предводителем венгерских лютеран) в 1565 году заявил, что серьезно сомневается в учении о Троице. Он получил одобрение многих представителей духовенства и знати и даже снискал симпатии принца Яноша Жигмонда Запольяи, чей придворный врач склонил правителя к учению Давида, – вот и еще один пример того, как известный доктор, подобно Мигелю Сервету, благодаря своему положению содействовал радикальной религии (см. выше, с. 298). Достижения по меркам того времени были поразительными. Сейм, созванный в 1568 году в Торде, не только признал правовой статус католиков, лютеран и реформатов, но и присвоил такое же положение – пускай и косвенно – недавно появившейся антитринитарной общине Давида, сделав ясное и смелое заявление:

…священникам следует повсеместно проповедовать и провозглашать [Евангелие] в соответствии с тем, как они его понимают, и если их община желает принять это, да будет так; впрочем, если же нет, то никого не следует принуждать силой, если их дух неспокоен; но оставляется тот священник, учение которого по нраву общине… никому не позволено угрожать кому-либо заключением в тюрьму или изгнанием за исповедуемое учение, ибо вера есть дар Божий [68].

Так радикальные христианские общины получили официальное одобрение властей в Европе XVI века – впервые, если не считать эксперимента Бальтазара Губмайера в маленьком Никольсбурге в 1526–1527 годах; эксперимент тот долго не продлился, и судьба его была незавидна (гл. 4, с. 209–214). Соглашение в Торде превзошло даже религиозную политику швейцарского Граубюндена с ее прославленной открытостью для всех. Трансильванским антитринитарным общинам больше никогда не удавалось заручиться поддержкой властей – их раскололи внутренние противоречия, а с начала XVII века им еще и приходилось противостоять непрестанному натиску реформатов, еще больше подрывавшему их силы. Впрочем, терпимость сохранилась до XVII века, а кроме того, ее примеру последовала и гораздо более крупная держава, Речь Посполитая – в Варшавской конфедерации, созданной в 1573 году (гл. 7, с. 402–403). Модель, воплощенная в Трансильвании и Польше, очень поучительна. И неслучайно все это происходило на пограничье средневековой Европы – там, где православие встречалось с латинским христианством: в отличие от тех стран, где знали только латинскую веру, местные христиане на протяжении долгих веков учились идти на взаимные уступки, пусть даже неохотно и часто не без злобы и не без фанатизма [69].

В разговоре об итальянских радикалах, оказавших столь сильное влияние на Восточную Европу, стоит отметить и последний поразительный отголосок учений кардинала Реджинальда Поула, прозвучавший в Венгрии. Одним из ближайших соратников Поула и его первым биографом был венгерский гуманист Андраш Дудич. Вместе с кардиналом он вошел в состав злосчастного папского посольства, направленного в Англию в дни Марии I, (гл. 6, с. 337–343), а потом римское католичество, запятнавшее себя гонениями, стало ему отвратительно, и Дудич вернулся в родную Венгрию, где сыграл заметную роль в протестантской Реформатской Церкви. Он всегда дорожил памятью Поула и не примкнул к антитринитариям, но говорил о религиозной терпимости столь радикально, как только мог себе позволить европеец XVI века. К 1570-м годам Дудич был готов открыто заявить, что «каждая религия имеет собственное обоснование, как и все искусства и науки», и, похоже, он стремился найти новый синтез божественной истины. Весть, рожденная в душах Spirituali, прошла долгий путь. Интересно, нашлось бы место для подобных взглядов в Католической Церкви, если бы Реджинальд Поул стал папой римским? [70].

Мы уже отмечали, что политическая открытость Польши и Литвы для новых начинаний идеально подходила для постепенных Реформаций, проходивших на деньги местных магнатов в соответствии с их предпочтениями (гл. 4, с. 239), и здесь, равно как и в Венгрии, большая часть Реформации и задействованных в ней сил была откровенно радикальной. В этом случае итальянское унитарианство встретилось и переплелось с иными воззрениями, пришедшими с другой стороны – из русского православного христианства. В 1540-х годах в Московии (России) мы увидим и волнения, и раскол – там тоже провозглашали радикальные взгляды на общественное устройство и отрицали Троицу. В 1552 году Феодосий Косой, один из главных московских вольнодумцев, бежал с группой сторонников в Литву, а по прибытии в Витебск, по слухам, призывал православных вышвырнуть иконы из церквей и домов. Со временем один из видных сторонников Косого, Фома, склонился к протестантизму и стал пастором-реформатом в Полоцке (ныне Беларусь, к западу от Витебска). В 1563 году, когда в город вторглись русские войска Ивана IV Грозного, Фому убили вместе с евреями и протестантами: и те и другие отвергали святые образа – и потому были одинаково отвратительны русским [71].

Помимо все возраставшей группы антитринитариев, в Польше нашли приют остатки радикального крыла гуситов – Unitas Fratrum, или Чешские братья. Когда король Фердинанд разгромил Чешское восстание 1547 года (гл. 6, с. 330), Братьям пришлось бежать. Одни решили укрыться в Моравских землях Чешского королевства, где Фердинанд не имел законного права их преследовать, но гораздо больше гуситов ушло на север, в Польшу и Литву, и радикалы, влившись в широкое евангелическое движение будущей Речи Посполитой, сделали его еще разнообразнее. К 1540-м годам лютеранские организации, возникавшие локально и постепенно, так же, как в вольных городах Империи, и сумевшие утвердиться, получили официальное признание прежде всего в немецкоязычных городах Польши и Литвы. Примерно с 1546 года при поддержке аристократов начали развиваться и реформатские организации. На первом Соборе реформатских евангелических христиан, прошедшем в Сломниках, чуть севернее Кракова, знать притязала на право забирать себе доходы старой Церкви, а польские провинциальные сеймы не позволяли католическим иерархам тревожить дворян, провозгласивших себя сторонниками реформатов [72].

Знаменательный момент настал в апреле 1548 года, когда умер король Сигизмунд I, правивший так долго, что никто не мог точно вспомнить, какой церемониал был бы уместен на его похоронах [73]. Протестанты возлагали большие надежды на его сына Сигизмунда II Августа, опытного политика и сторонника терпимости, и хотя в декабре 1550 года король, к их немалому разочарованию, издал эдикт против ереси, в силу тот не вступил. Более того, на заседании польского сейма в Пётркуве в 1555 году королю предложили возглавить национальную Церковь. Предводители Польской Церкви дорожили памятью о тесных личных связях Эразма с польскими учеными и хотели выступить за единую Церковь, проявлявшую терпимость, и против той резкости, с какой велся диалог по обе стороны раскола, вызванного Реформацией. В частности, именно так поступали королевский секретарь Анджей Фрыч-Моджевский и Якуб Уханьский, которому было суждено стать примасом Польши в 1562 году. Сигизмунд лично направил папе Павлу IV ряд требований сейма: проведение богослужений на языках, родных для прихожан, причастие под «двумя видами» и прекращение обязательного церковного безбрачия (папа принял их неблагосклонно, чего и следовало ожидать). К слову, в резолюциях, запечатлевших эти предложения, отмечалось, что все упомянутые обычаи были распространены у православных христиан, и пусть обычно западные католики относились к последним с презрением, во владениях Ягеллонов было очень много православных [74].

После того как в Пётркуве были сформулированы планы, способные изменить будущее Польской Церкви, в январе 1556 года в Сецемине собрались все христианские группы, разделявшие евангелическую веру, но не связанные с лютеранством. Этот «Собор» стремился объединить протестантов, но, по сути, еще яснее выразил их грядущий раскол. Важнее всего то, что в Сецемине голоса радикалов впервые за всю Реформацию открыто прозвучали на сколь-либо крупном общественном собрании. Там выступил с речью Петр из Гонёндза, города, расположенного недалеко от Белостока, на пограничье Польши и Литвы; он много странствовал по свету, побывал в Италии, Швейцарии и Германии, и на него очень мощно повлиял великий итальянский ученый-юрист Маттео Грибальди, который недавно прославился во всей Европе, выступив против казни Сервета в Женеве (см. выше, с. 299, прим.). Петр из Гонёндза появился на собрании с деревянным мечом – символом пацифистских убеждений. Но всех поразил не столько его пацифизм – таких взглядов придерживались и более радикальные представители Чешских братьев, – сколько то, что он выступил против развитого учения о Троице, выраженного в Никейском Символе веры и так называемом Афанасийском Символе веры. Вскоре он столь же ясно дал понять, что не согласен с крещением младенцев. Его поддержали, и с тех пор содействие влиятельного человека, рожденного и выросшего в Польше и Литве, вдохновляло многих евангелических христиан, ставших его последователями [75].

Естественно, после смерти старого короля к событиям в родной Польше проявлял немалый интерес и Ян Лаский. Он поддерживал общение с Сигизмундом II Августом, надеясь повторить его достижения в Эмдене и Лондоне в гораздо более широком масштабе. В том знаменательном 1555 году Лаский посвятил Сигизмунду труд Forma ac Ratio, представив описание лондонской «Церкви чужестранцев» как перспективу будущей Польской Церкви. Потом он какое-то время провел в Германии, но в 1556 году, по особому приглашению короля, вернулся в Польшу и даже убедил Сигизмунда предоставить официальное убежище одной из своих бывших покровительниц – англичанке Кэтрин Уиллоуби, герцогине Суффолк, убежденной протестантке, входившей в королевскую семью и не желавшей терпеть на троне католичку Марию. Герцогиня заняла в Литве почетную резиденцию, почти ничем не уступавшую королевской, и жила там под защитой князя Николая Христофора Радзивилла – великого канцлера Литовского, ревностного реформата и двоюродного брата короля, – до тех пор, пока в Англии не воцарилась Елизавета, что позволило герцогине и ее семье триумфально вернуться домой в 1559 году [76]. Лаский умер в 1560 году, до последних дней пытаясь сплотить различные фракции польских евангелических христиан на основе «Вариаты» Меланхтона – версии Аугсбургского исповедания от 1540 года; ему казалось, что она позволит найти точки соприкосновения. Однако времени было слишком мало, и ни один государственный деятель, обладавший сравнимым влиянием, не продолжил его дело, а задача оказалась невыполнимой. На Соборе нелютеранских Церквей, состоявшемся в Пётркуве в 1565 году, уже был засвидетельствован раскол, – в том же году Ференц Давид сбросил свою антитринитарную бомбу на Венгерскую Реформатскую Церковь. В Пётркуве тринитарии, составив большинство среди реформатов, окончательно отвергли антитринитариев, которые демонстративно сформировали собственные синоды в «Малой Реформатской Церкви» и с тех пор часто назывались «арианами». Как оказалось впоследствии, именно 1550-е годы стали тем временем, когда польская власть проявляла наивысший интерес к реформам, и польский протестантизм начал распадаться на осколки в тот самый миг, когда был ближе всего к успеху.

В 1560-х годах был момент, когда действительно казалось, что польский протестантизм приведет к первому в Восточной Европе официальному союзу между протестантами и гражданской властью. Однако случилось это не в Польше и Литве, а на юго-востоке, там, где латинское христианство уже не имело господствующей силы – в преимущественно православном Молдавском княжестве, между Карпатскими горами и Черным морем. Впрочем, если учесть обстановку, то неудивительно, что этот новаторский реформатский эксперимент на Балканах длился недолго и оказался очень странным, поскольку зависел от одного-единственного человека, – то ли гения, то ли оппортуниста. Этим человеком был грек Якоб Гераклид, солдат удачи с эгейского острова Самос, служивший в западных армиях и очарованный Латинской Европой и западным христианством. Обаятельный, харизматичный, он пришелся по душе Филиппу Меланхтону, когда волею судеб оказался в Виттенберге; потом он служил в армии Карла V, а еще позже – в Польше и Литве. Там он сошелся с Радзивиллами, приверженцами реформатской веры, и его восторженное отношение к лютеранству ослабло. Князь Николай Христофор Радзивилл рекомендовал Гераклида молдавскому воеводе, и наемник, прибыв в Молдавию, вдруг увидел прекрасную возможность – местные ненавидели своего правителя, решившего сотрудничать с турками. Гераклид обратился на Западе ко всем, к кому только мог, заручился поддержкой и Габсбургов, и литовских магнатов, возглавил армию и в 1561 году завоевал власть в Молдавии, приняв греческий титул деспота. Подобно трансильванским князьям, он благоразумно отдавал должное турецкому султану, но себя считал поборником христианства – и, что самое примечательное, это было протестантское христианство, причем с предубеждением против польских реформ. Гераклид презирал религию своей родины.

У себя при дворе он устроил богослужение по протестантскому обряду, назначил епископом польского реформата и призвал со всего протестантского мира ученых людей, в том числе и сторонников Меланхтона. Некоторые с радостью приняли приглашение – и ошиблись. Вскоре против Гераклида восстали подданные, ведь в стране, где иерархию православных епископов не признавали только малые общины немолдаван, правитель не скрывал своей искренней приверженности реформатскому протестантизму, требовавшей самых решительных мер. А главной причиной крушения его власти, доставшейся ему благодаря успешно проведенной авантюре, была характерная для реформатов ненависть к священным образам. Для поддержки своего шаткого правительства и армии деспоту требовались деньги, и он разграбил сокровища православных монастырей, забирая даже кресты из драгоценных металлов, к которым относились с особым почтением, или, что еще хуже, драгоценные оклады с икон; из них он чеканил монеты, на которых, как правило, велел изображать свой портрет.

Ничто не могло разъярить православных сильнее. Это напомнило им иконоборческие споры, терзавшие Византийскую империю почти тысячу лет тому назад – у православных долгая память. В древности иконоборцы осуждали святые образа, но к портретам монархов на монетах относились совершенно спокойно, и почитатели икон, в окончательном итоге одержавшие победу, видели в этом знак нечестивости врагов. Теперь разгневанные иерархи Православной Церкви обвиняли в нечестии Гераклида, хотя сами иконы он не трогал, поскольку те были деревянными. А когда деспот женился не на молдаванке, а на дочери великого польского аристократа, его судьба была решена. Армия его разбежалась, самого его безжалостно убили, как и несчастную вдову его польского епископа, – молдаване в ярости убивали всех, в ком подозревали протестанта. Необычайное приключение Гераклида-монарха длилось всего два года, и первая крупная встреча Реформации с православием оказалась невероятно кровопролитной [77].

Если же говорить о том, как влиял на экспансию реформатов в Европе в 1540–1550-е годы – за пределами Женевы – Жан Кальвин, то его влияние мы обнаружим именно там, где он всегда желал его проявить – во Франции. К тому времени Кальвин был одним из самых читаемых авторов, пишущих на французском языке: к 1551 году вышло семьдесят семь изданий сорока шести его произведений, и он на голову превосходил ближайшего соперника, популярного в те дни, но уже давно забытого Пьера Доре, католика-доминиканца, автора полемических трактатов и трудов на религиозные темы [78]. Французское евангелическое движение сперва состояло из небольших групп, в которых было легко вести простое реформатское богослужение (молитвы, пение и чтение Библии) даже в отсутствие священника. Мало-помалу они росли, и стали расти еще быстрее, когда в 1547 году умер король Франциск I, положив конец жестоким гонениям, которые разразились в последние годы его правления, – и это развитие сделало протестантов увереннее. Многие из них уже были готовы прислушаться к Кальвину, яростно обличавшему их за сокрытие веры. В суровом и нелицеприятном трактате «Оправдание, обращенное к господам никодимитам» (Excuse a Messieurs les Nicodemites) он саркастически сравнивал тайных протестантов с фарисеем Никодимом, приходившим ко Христу только ночью, из трусости (Ин 3:1–21; 7:50; 19:39). Это было явное и откровенное вмешательство в споры, и без того полыхавшие везде, где евангелических христиан гнали католики. Впрочем, французские и итальянские «никодимиты» вполне могли ответить Кальвину, что бороться за чистоту нравов из безопасной Женевы намного легче. Вскоре те же прения разделили и английских протестантов, выступавших против Марии Католички с июля 1553 года.

Огонь, пламеневший в душах французских протестантов, вырвался на волю в 1555 году, после двух событий. Во-первых, в Париже прошло первое официальное собрание консистории. Созданная по образцу женевской, она была известнейшей из подобных церковных собраний с четкой структурой, все чаще возникавших во Франции и окончательно отделившихся от официального католичества. Не менее важным для будущего было решение Жанны д’Альбре – властительницы Наварры, королевства на северном склоне Пиренеев (и дочери Маргариты Ангулемской) – принять протестантскую веру, хотя она открыто заявила о своем обращении лишь в 1560 году. В то время никто не мог предсказать, что сын Жанны в конечном итоге станет королем Франции Генрихом IV (гл. 10, с. 529–537), но обращение представительницы французской королевской семьи, к тому же принцессы, владевшей землями, было проявлением нового феномена: активного участия высшей аристократии в попытке французской Реформации, – и рассредоточенные до сих пор протестанты поневоле вовлеклись в национальную силовую политику.

Воцарение короля Генриха II в 1547 году вселило во французских протестантов такие же надежды, как в протестантов польских – восшествие на престол Сигизмунда II Августа. К ряду церковных реформ Генрих сперва относился благосклонно, особенно в 1551 году, когда он жестоко разругался с папой римским и велел всем французским епископам совершить объезд их епархий – по примеру французских новаторов-прелатов, таких как Шарль де Гиз, кардинал Лотарингский; прелаты, в свою очередь, подражали тому, что пытался сделать в Мо тридцатью годами ранее Гийом де Брисонне (гл. 2, с. 128) [80]. Но король встревожился: протестантизм теперь проявлялся все более заметно. Генрих отказался от конфронтации с Римом и под влиянием своей любовницы Дианы де Пуатье усилил гонения на еретиков. Теперь правитель все чаще воспринимал свой официальный титул, «Христианнейший король», по-новому – как призвание Божье.

Итак, в двух важнейших монархиях Европы, Франции и Польше, реформатский протестантизм вступил в противостояние с верховной гражданской властью, а во Франции деятели Реформации, выйдя из тени, готовились вовлечься в политику и даже начать войну. И нет ничего странного в том, что в таких обстоятельствах Кальвин, столь тесно связанный с теми событиями, которые происходили с французскими протестантами, обретал статус наиболее влиятельного выразителя идей реформатов – и все заметнее превосходил в этом отношении и Буллингера, и Лаского, и Вермильи. А после того, как лютеране, разбитые, ослабевшие и разочарованные неясными итогами войн, шедших с 1547 года, в 1555 году заключили с католиками-Габсбургами Аугсбургский религиозный мир, главное противоборство в разделившемся доме Европы повели папа римский и реформаты.