Текст книги "Реформация. Полная история протестантизма"

Стоит отметить: в 1531 году казалось, что будущее Реформации – в руках городского совета. К тому времени сторонниками реформ себя уже открыто провозгласили различные князья Империи, пусть даже до сих пор так не поступил ни один правящий монарх. Более того, случайности наследования привели к тому, что предводителям евангелических христиан, стремящимся обратить королей Европы, пришлось иметь дело с выдающимся поколением талантливых монархов, правивших много лет и к 1530 году прочно державших бразды правления, – по большей части им было суждено властвовать до середины века, на протяжении двух десятилетий, пока бури, сотрясавшие религию, постепенно успокаивались. И лишь очень сильные аргументы могли бы убедить тех, кто стоял во главе самых влиятельных европейских династий, в том, что поддержать Лютера, Буллингера или Буцера безопаснее, чем Каспара Швенкфельда или Мельхиора Гофмана. Первыми среди монархов были Карл V, властелин мира Габсбургов, сперва король Испании, а затем император Священной Римской империи (1516–1555), и его брат, а впоследствии и преемник Фердинанд I, эрцгерцог Австрии, а с 1526 по 1564 год – король Богемии и Венгрии (в последней его положение было намного более шатким). Наравне с Габсбургами высшей военной, династической и политической властью обладали король Сигизмунд I Старый из рода Ягеллонов, великий князь литовский и король польский (1506–1548), и король Франции Франциск I Валуа (1515–1547).

В число не столь важных королей входили двоюродные братья Генрих Тюдор (VIII), король Англии и Ирландии (1509–1547), и Яков Стюарт (V), король Шотландии (1515–1542). Проницательные и до обидчивости гордые, заинтересованные лишь в материальном благополучии, они прекрасно знали, как легко умеет король Франциск произвести эффект – и как он покровительствует людям искусства. А поскольку их скудные ресурсы не позволяли утолить их политические и культурные амбиции, владыки часто бросали алчные взоры на богатства старой Церкви, что и дало евангелическим христианам шанс. На далеком Севере две недавно образованные скандинавские монархии, Дания и Швеция, в 1530-х годах оставались слабыми: междоусобная вражда раздирала их с тех самых пор, как в 1523 году рухнула Кальмарская уния. Лишь под конец десятилетия и шведский, и датский король совершенно ясно порвали с Римом юридически, но до того, как в Скандинавии прошли евангелические преобразования в духе классического немецкого лютеранства, предстояло сделать еще очень многое (гл. 7, с. 394–395, гл. 8, с. 426–427). Во второразрядных королевствах продвижение протестантизма в лучшем случае шло с трудом и вызывало подозрения, а если говорить о «большой тройке», то Ягеллоны и Валуа отнеслись к нему столь же враждебно, как и Габсбурги.

Император Карл отвернул свой лик от религиозной революции в Вормсе в 1521 году и в Аугсбурге в 1530-м, а с начала 1520-х годов устроил жестокие гонения на евангелических христиан в своих нидерландских владениях. И все же протестанты видели, что он, как и прежде, намеревался вновь объединить Западную Церковь. Фердинанд столь же беспощадно преследовал анабаптистов везде, где только мог, – но владения его были раздроблены, управлять ими из единого центра не получалось, и ему повсюду противились аристократы, часто благосклонные к лютеранам или даже к еще более ярым радикалам именно потому, что это раздражало Габсбургов и чинило им неудобства. В богемских владениях Фердинанда сдерживали и давние соглашения с чашниками-гуситами, перешедшие к нему по наследству (гл. 1, с. 66). В любом случае защита традиционных авторитетов Церкви редко значила для братьев-Габсбургов больше, чем насущная необходимость оборонять Европу от наступающих османов. Реформаторы прекрасно знали об этих подводных течениях – и по-прежнему неизменно желали вести с Габсбургами дела.

Королевство Польское и Великое княжество Литовское, управляемое Ягеллонами как совместная монархия, составляло самую большую по площади территорию в Европе XVI века. Даже в начале XVII столетия, утратив часть земель, Речь Посполитая вдвое превосходила Францию, а в своем зените, в XV веке, простиралась от Черного моря до Балтики, от Карпатских гор на юге до Данцига на севере, от Украины на востоке до Силезии на западе – то был поразительно многоязычный и поликультурный регион. В 1500 году Ягеллоны также правили в Богемии и Венгрии. Лишь их трагическое поражение в Мохачской битве в 1526 году (гл. 2, с. 87) позволило Габсбургам превзойти Ягеллонов по размеру владений и сместило центр власти в Европе на запад – таким был еще один случайный сопутствующий итог вторжения турок-османов. Королевство Польское и Великое княжество Литовское выделялись среди европейских государств еще и тем, что только здесь размылась граница между западным латинским и восточным православным христианством. Помимо двадцати одной епархии, подчиненной латинянам (все они, за исключением двух, находились в Польше), подавляющее большинство жителей Рутении в Великом княжестве Литовском игнорировало почти незаметную Латинскую Церковь и уповало на православную митрополию (архиепископство) в Киеве.

У Польши под властью Ягеллонов был еще один уникальный аспект, отличавший ее от всей Европы XVI века: привилегированное положение евреев. С 1549 года они стали официально признанным пятым сословием в стране – наряду с духовенством, аристократией, бюргерами и крестьянством. Тот, кто встречал еврея в городе, удивлялся не больше, чем при встрече с представителем немецкоязычного правящего класса. Более того, евреи говорили на своем диалекте немецкого с густой примесью славянских, еврейских и романских элементов; этот язык теперь известен как идиш (с немецкого это слово так и переводится – «еврейский»). Сам король Сигизмунд упрочил их и без того прочнейшее положение в королевстве: он впускал евреев в страну, откуда бы те ни приезжали, и позволил им самим решать вопросы с налогами, уплачиваемыми в королевскую казну. Как и все привилегированные группы, они вызывали зависть у других, не столь удачливых, и в средневековых антисемитских клише, особенно в «кровавом навете», последние усматривали повод для насилия и массовых погромов. Впрочем, в XVI столетии для польско-литовских евреев настал золотой век: они жили в мире, занимались науками и начали расселяться из крупных и малых городов в деревни. Там аристократы могли их защищать – точно так же, как защищали протестантов, – а землевладельцам евреи пригодились как прекрасные торговцы, управленцы и часто – банковские дельцы. Впрочем, ни одно из этих занятий не позволило евреям сблизиться с крестьянами восточных равнин: давний антагонизм то усиливался, то затихал и достиг чудовищной кульминации в XX веке [48].

Итак, еще до Реформации монархи-Ягеллоны не могли пренебречь тем, что их подданные исповедовали две разные религии, а христиане принадлежали к двум разным конфессиям. С 1520-х годов, когда раскололась Западная Церковь, все стало еще сложнее. Учение Лютера оказало огромное влияние на культурно немецкие крупные и малые города Балтийского побережья, которые господствовали в торговле на внутренних реках и играли жизненно важную роль в экономической жизни Содружества. Но сперва это учение не особенно увлекло тех, кто говорил на литовском, и не побудило их отойти от старой Церкви. Им не позволяли идти в духовенство во владениях Тевтонского ордена, и даже в Великом княжестве Литовском их, за редким исключением, не допускали к важному или доходному служению в Церкви, отдавая предпочтение тем представителям полонизированной литовской знати, кто говорил на польском. Так у литовцев появлялся стимул благосклонно отнестись к Реформации – если они, конечно, не выбирали иной культурный вариант и не решали отождествиться с польской элитой [49]. Первой книгой, напечатанной на литовском, был «Краткий катехизис» Лютера, изданный в герцогстве Пруссия в Кёнигсберге в 1547 году; в 1586 году, в Кёнигсберге, «Катехизис» вышел на летском, родственном литовскому, став вторым произведением на этом языке.

В целом монархия столкнулась со смешением религий, которое грозило обернуться великим пожаром, не в последнюю очередь из-за очень самоуверенной аристократии Содружества. Самоназвание местной знати, шляхта, восходит к группе старонемецких слов, связанных и с семьей, и с народом, и с представлением об «ударе» или «атаке». Шляхтичи считали себя военной кастой, основанной на принципе исключительности и даже готовой претендовать на уникальный расовый или биологический статус. В этой благородной касте не так заметно проявлялись представления об отдельной элите или богатой аристократии, способные отличить шляхту от нижестоящих мелкопоместных дворян. А кроме того, в шляхте господствовало ярко выраженное чувство равенства. К середине XVI века она составляла примерно десятую часть населения и владела, вероятно, 60 % земель Содружества. Законные и финансовые привилегии шляхтичей возросли даже во время их экономического упадка, и они не медлили, когда требовалось либо защитить эти привилегии, либо оправдать любую несправедливость, которую им чинили в Содружестве, на основе правового института конституционных вооруженных сил, известных как «конфедерация». Польская монархия не могла пренебречь этим официальным правом знати на сопротивление. Со временем шляхта начала избирать польских королей и могла во многом влиять на Польский сейм, устраивая обструкции. Если аристократ из Содружества решал защитить определенную религиозную группу, никакая внешняя сила не могла ничего с этим поделать – и так было на протяжении всей Реформации [50].

Благодаря этому в Польше и Литве и в дальнейшем происходили одни из самых разнообразных и интересных событий в плане развития местных религий в Европе тех времен. За целый век Ягеллоны так и не склонились ни к одному из многих течений протестантизма в их владениях, но и не поддержали – разве что пассивно – старую Церковь в ее деликатных попытках соблюсти свои интересы в Содружестве. Сигизмунд I и его грозная жена, миланская принцесса Бона Сфорца, лично противились новым доктринам. Но находились и восторженные покровители гуманистической образованности и литературы, часто выступавшие на стороне реформаторов и их учения. Однажды Сигизмунд саркастично заметил, обращаясь к Иоганну Экку: «Прошу вас, милостивый господин, позвольте мне быть королем и агнцев, и козлищ». Сигизмунд II Август, сын Сигизмунда I, человек проницательный и склонный к размышлениям, был избран королем еще в правление отца и с 1529 года властвовал как великий князь литовский. К протестантам в своих владениях он относился благосклоннее, чем его отец, видя, что они опираются на горожан и литовцев – и создают полезный противовес к притязаниям некоторых баронов и католических епископов Вильно (Вильнюса); он провозгласил, что будет «королем над людьми, а не над их совестью» [51]. За время его долгого правления (Сигизмунд II унаследовал отцовский престол в 1548 году, а умер в 1573-м) протестанты неизменно надеялись, что он открыто выразит поддержку их делу.

Во Франции евангелическим христианам было намного важнее завоевать симпатии монарха, поскольку французские короли, сменявшие друг друга, сделали многое, чтобы восстановить власть Валуа и эффективность центральной администрации – после разорительного вторжения англичан и гражданских войн XV века, – и продолжили укреплять эту мощь. Впрочем, король Франциск, следуя свои планам в отношении религии, ограничил право папы вмешиваться в дела королевства, подписав в 1516 году Болонский конкордат (гл. 1, с. 75). Во многом именно это побудило его не разрывать приемлемое и действенное соглашение с Римом. А кроме того, Франциска настраивала против реформаторов его мать, Луиза Савойская, проявившая себя сильным политиком в 1525 году, в дни своего недолгого регентства, когда Франциск, потерпев поражение в битве при Павии, попал в плен к императору Карлу V. Тем временем консервативные богословы и юристы в Париже наложили полный запрет на публикацию во Франции Библий на родном языке – таким был трагический финал благочестивого торгового дела, успевшего стать достойной отраслью книгопечатания, поставленного на службу официальной Церкви. Так, по иронии судьбы, печать французских Библий на следующие четыре десятилетия оказалась в руках евангелических христиан – нелегалов или изгнанников [52].

Впрочем, сам Франциск не особенно благоволил к консервативным французским богословам: часто они оказывались концилиаристами, выступавшими против усиления королевской власти, и, в частности, проявляли враждебность к конкордату, заключенному с папой римским в 1516 году. Более того, благодаря глубокой любви к сестре, Маргарите Наваррской, король был очень близок к французским гуманистическим кругам. Герцогиня Маргарита, создательница проникновенных литературных произведений, посвященных как религии, так и романтической любви, покровительствовала группе, в которую входили Гийом Брисонне и Жак Лефевр д’Этапль (гл. 2, с. 128). С 1517 года многие из них очень заинтересовались Мартином Лютером, поскольку сперва ошибочно сочли его доктрину реформаторской вестью их героя Эразма. В 1526 году Маргарита приняла участие в освобождении брата из испанского плена, и это упрочило ее влияние, но его благосклонность к гуманистам подорвали растущие в народе волнения. К концу 1520-х годов евангелическая вера распространилась уже за пределы осажденной группы утонченных «эразмианских» литераторов и представителей высшего духовенства, которых Маргарита по-прежнему защищала как только могла. В народе Нормандию начинали называть «маленькой Германией» из-за того, сколь активно себя проявляли местные купцы и ремесленники [53].

Произвол и беззаконие, творимые евангелическими христианами, привели к тому, что Франциск счел справедливыми предупреждения консервативного духовенства. Все началось с того, что на одном из важных перекрестков Парижа в 1528 году разбили образ Девы Марии. Без промедления, при поддержке королевских властей, народ начал публично приносить покаяние за то, что во Франции, оскверняя державу, присутствуют евангелические христиане, и этот мотив стал характерным для межконфессиональных столкновений в королевстве, случившихся в том веке и принесших немало горя. Разбитая статуя стала средоточием для традиционного культа, целью которого стали уже сами иконоборцы, и этот культ только усилился, когда евангелические христиане направили на него свои атаки [54]. Еще сильнее короля разъярило «Дело о листовках» в октябре 1534 года, которое напрямую затрагивало королевскую честь и службу безопасности. Напечатанные плакаты, хулившие Мессу, были прибиты по всему королевству и даже, как говорили, в любимом замке Франциска, в Амбуазе на Луаре, прямо на двери королевской опочивальни [55].

Король должен был принять решение, после которого уже не было пути назад. Последовали двадцать с лишним казней, и многие ученые и литераторы, до тех пор жившие в надежде на лучшие времена, поспешно сбежали из страны. Как обычно, Франциск вскоре успокоился и попытался заключить союз со Шмалькальденской лигой против Карла V. Он даже хотел позвать в Париж Филиппа Меланхтона, а в 1536 году простил соотечественников, выступавших против Мессы («сакраменталистов»). Но было уже невозможно сохранить вежливую атмосферу публичного нейтралитета среди протеже Маргариты Наваррской: тех гуманистов, что симпатизировали реформам, насильно заставляли выбирать, и интеллектуалы, причислившие себя к евангелическим христианам, в 1534–1535 годах по большей части отправились в изгнание – и не вернулись.

Сильнее всего на будущее, причем на будущее не только Франции, но и всего западного протестантизма, повлияло бегство юного гуманиста, юриста и академика Жана Кальвина. Его путь к становлению евангелическим христианином, начавшийся с 1530-х годов, был столь же медленным и нерешительным, как и у большинства французских гуманистов его поколения. Но к 1533 году он уже достаточно откровенно отождествил себя с реформизмом и поспешно покинул Париж, когда его коллега, ректор Парижского университета Николя Коп, вызвал ярость традиционалистов, выступив с публичной речью, в которую ради провокации были добавлены евангелические мотивы и фразы. «Дело о листовках» и возросшее внимание официальных властей убедили Кальвина в том, что он должен оставить Францию. В 1535–1536 годах он оказался в Базеле, безопасном и благоприятном для академических изысканий, и посвящал свое время написанию латинского руководства, посвященного вере евангелических христиан и получившего такое же название: «Наставления в христианской вере» (Christianae Religionis Institutio). То была первая версия труда, который со временем стал известен всей Европе просто как «Наставления». Кальвин, обладавший поразительными способностями к организации и изложению материала, писал быстро и эффективно, опубликовав произведение (анонимно) в марте 1536 года, даже несмотря на то, что работу над предисловием он начал лишь в предыдущем августе.

Первый вариант «Наставлений» был, по общему признанию, сравнительно кратким. Сведение материала в шесть разделов напрямую восходило к «Краткому катехизису» Мартина Лютера, но примечательно, что Кальвин, бывший приверженцем теологии евангелических христиан лишь три или четыре последних года, уже выразил главные темы, которым предстояло и дальше характеризовать его богословие. В значительно расширенных поздних изданиях и в полностью перестроенной публикации, созданной им в 1559 году, незадолго до смерти, присутствует почти весь изначальный текст. Вступительная фраза никогда не меняла положения, хотя Кальвин и расширил ее от указания на просто «священную [т. е. христианскую] доктрину» до всего человеческого знания; так, в версии 1559 года она гласит: «Почти вся мудрость, которой мы обладаем, иными словами, мудрость подлинная и совершенная, заключает в себе две части: наше знание о Боге и о себе самих» [56]. От этого исходного допущения Кальвин немедленно переходит к другой предпосылке книги, ставшего основополагающим с 1536 года: стоит честно взглянуть на себя после размышлений о Боге, и это непременно породит в нашей душе жгучий стыд. Никакие таланты или способности не могут вызволить нас из этой бездны падшего состояния – только свободная благодать Божья. Это вновь звучал Августин; вновь звучала книга Лютера «О рабстве воли». Для Кальвина мотив «двойного знания» (duplex cognitio) составлял суть католического христианства, и делом его жизни стало стремление вернуть любимую Францию к истинной версии Католической Церкви.

Придав этим планам символический ореол, Кальвин сохранял первое предисловие, написанное в августе 1535 года, во всех последующих изданиях «Наставлений». Это была страстная мольба, обращенная к королю Франциску, это был призыв отличить его верных подданных, исповедующих евангелическую веру – истинных католиков – от радикалов-вандалов, проявивших себя в 1528 и 1534 годах; король отождествил последних с анабаптистами, которые в те годы, когда Кальвин писал свою книгу, попали в окружение в Мюнстере. Развивая свое богословие, Кальвин прежде всего пытался показать, как он отличался от анабаптистов. Что немаловажно, его «Наставления» были первым изложением протестантских убеждений, содержавшим пространное рассуждение о гражданском правительстве (хотя в поздних изданиях именно в этом рассуждении он весьма заметно сместил акценты – от первоначально восторженной поддержки монархии в совершенно иную сторону). И тем не менее предисловие Кальвина было не более чем самообманом. Те круги евангелических христиан, к которым принадлежал он сам, были тесно связаны с агрессивными демонстрациями во Франции. Его утверждения о том, что дисциплина и страдание были чертами истинной Церкви, восходили к анабаптистам. В Женеве, где Кальвин произносил проповедь на этот важнейший текст (Деян 5:29), согласно которому Богу должно повиноваться больше, нежели людям, он, к несчастью, попытался уравновесить противоположности, сказав, что строки требовали сопротивляться лживой Римской Церкви, но анабаптисты и «другие фантазеры» превратно их истолковали, поскольку «всего лишь желали поступать по воле своего глупого разума, выдавая это за стремление повиноваться Богу» [57]. И более того, многие последователи Кальвина показали, что могут крушить все вокруг и устраивать политические революции точно так же, как и любой анабаптист.

Даже без этого прозрения, ставшего ясным только в ретроспективе, король остался глух к мольбам Кальвина, и юрист из Пикардии был обречен до конца своих дней тосковать по Франции, оставшись в Женеве, которая так и не стала ему родной. Он прибыл туда в 1536 году, совершенно случайно: когда он покинул Базель, чтобы поселиться в Страсбурге – Мекке для всех евангелических христиан, – война заставила его свернуть с пути и на время остановиться в этом городе-государстве на краю Швейцарской Конфедерации. И странник, как и задолго до этого – Августин в Гиппоне, тут же оказался под «огнем» настойчивых требований остаться во имя дела Божьего, а именно – хрупкой Реформации, которая все пыталась обрести облик в Женеве, где только в 1520-х годах сбросили власть герцога Савойского. Просил Кальвина об этом другой французский изгнанник, Гийом Фарель, бывший протеже епископа Брисонне, человек вспыльчивый и своевольный, достойный предводитель, способный внушить толпе ликование и восторг, но не организатор. Фарель знал, что нашел того, кто сможет восполнить его недостатки [58].

Вероятно, Кальвин понимал, сколь важной могла стать Женева для евангелической революции. Она даже больше, чем Страсбург, подходила на роль места встречи для европейцев, поскольку располагалась между французской, немецкой и итальянской культурными зонами, на одном из перепутий между севером и югом Европы – и была идеальна для того, чтобы проникнуть во Францию. Вероятно, Кальвин, чуткий к ветрам политики, быстро оценил значение политического устройства Женевы после ее недавней борьбы за независимость: городские аристократы одержали победу, но их было мало, и в отсутствие сильного противника в лице системы гильдий никто не мог предоставить эксклюзивные привилегии местным ремесленникам и торговцам, способным помешать чужакам. Здесь могли процветать иммигранты, в том числе и многочисленные беженцы из Франции и Италии, тяготевшие к евангелической вере. Город наводняли приезжие, пока он не разросся настолько, что превзошел своих соперников на швейцарской границе – Берн и Цюрих [59]. И поэтому Кальвин внял призыву Фареля, но никогда не забывал, что Бог по неведомым причинам послал его в город, где им на протяжении четверти века в лучшем случае восхищались, но никогда не любили, а в худшем – считали его бедствием, которое требовалось устранить. Неудивительно, что по мере того, как Кальвин писал и проповедовал, в его мыслях время от времени появлялся образ Ионы, пророка, которого Бог, несмотря на все вопли и жалобы последнего, направил спасать отвратительную Ниневию от ее грехов. И более того, неудивительно, что предопределение и осознание вездесущего и всепроникающего провидения Божьего со временем стало играть главную роль в системе, которую богословы, ставшие последователями Кальвина, создали на основе его сочинений и проповедей [60].

Начинания Кальвина в Женеве успехом не увенчались. Он и Фарель вступили в жестокое противостояние с городскими властями в вопросе о том, кто будет управлять Церковью, и в 1538 году обоим решительно сказали – уезжайте прочь, в Страсбург! Но это унижение оказалось прекрасной возможностью для обретения новых знаний. Кальвин, назначенный на новом месте пастором французских изгнанников, мог своими глазами увидеть, как другой реформатор, великий Мартин Буцер, преуспел в устроении Церкви в городе-государстве (там же, в Страсбурге, Кальвин женился на вдове анабаптиста). А кроме того, Кальвин начал переписывать и расширять «Наставления» – и, помимо прочего, перевел их на родной язык, проявив себя непревзойденным мастером французского стиля, спокойного и ясного. В новом издании «Наставлений», вышедшем в 1539 году, он уделял гораздо больше внимания богословию, способному подорвать зримую, действующую Церковь. И он не забыл уроков Страсбурга, когда женевские власти, смирившись, в 1541 году – к величайшему удовлетворению Кальвина – позвали его обратно. Религиозные волнения в Женеве усилились, и спасти положение, по мнению совета, можно было лишь одним способом: снова принять их сурового бывшего гостя. В дальнейшем обстоятельства возвращения Кальвина стали его наиглавнейшим активом. Как только возникало впечатление, что противостояние, с которым он по-прежнему сталкивался в Женеве, окажется для него пагубным, он пускал в ход абсолютное оружие и грозил уехать снова – а второе его отбытие стало бы нестерпимо постыдным для городских властей. Так, с 1541 года Кальвин и Фарель могли забыть о странствиях – и не только создавать в Женеве версию истинной Католической Церкви, но и сделать этот город базой для своей крайне важной миссии во Франции, где правил Франциск I.

Теперь Кальвин предстал как предводитель изгнанников, которые из своих убежищ, рассеянных по всей французской границе, помогали группкам евангелических христиан, возникавшим в самых разных городах королевства. Одна из стратегий, примененных Кальвином в стремлении сделать Женеву центром международной религиозной революции, заключалась в том, чтобы развить в городе печатную промышленность – с особым прицелом на французский рынок. В этом ему помогали многие печатники, изгнанные из Парижа, и вскоре печатное дело в Женеве стало процветающей отраслью, создало рабочие места, внесло немалый вклад в городскую экономику и, помимо прочего, способствовало притоку иммигрантов. Женевские издатели ввезли во Францию целую армаду книг, популярных у евангелических христиан. Книги эти были малозаметны и спрятать их было легко, а флагманом этой армады был объемистый французский перевод «Наставлений», завершенный в 1542 году. Что до официальной кампании по сожжению книг Кальвина и прочих авторов, начавшейся в 1544 году, то она мало чем повлияла на их распространение [61].

Евангелической вести во Франции содействовало и движение, сторонники которого выступали за автономию коллежей (городских школ) от церковного контроля, и то, что могло начаться как претензия на муниципальную независимость от властолюбивого духовенства, неизбежно соединилось с идеями, которые вряд ли пришлись бы этому духовенству по нраву. Примечателен был случай Коллеж-де-Гиень – эта латинская школа располагалась в Бордо, портовом городе у Атлантического океана, и в ней проявился интересный космополитизм. Преподавали в ней выдающиеся португальские криптоиудеи, ученые с опасно оригинальными воззрениями, но французская монархия тем не менее оказывала им содействие, поскольку те обеспечивали полезные связи с Португалией. В дальнейшем экзотичность преподавательского состава проявилась в 1540-х годах в лице блестящего шотландского гуманиста, ученого и поэта Джорджа Бьюкенена (позже он стал воспитателем Якова VI, чем снискал лютую ненависть). За тридцать лет, считая с 1530 года, было учреждено примерно тридцать таких муниципальных коллежей – в этом, помимо прочего, нашла свое отражение ситуация, совершенно иная, чем в немецких городах и княжествах. Без какой-либо центральной организации или открыто оказываемой официальной поддержки во французских городах развивалась неформальная сеть евангелических христиан [62]. И поскольку некоторые из виднейших аристократов королевства тоже переходили от скрытых симпатий к гуманистам и евангелическим христианам – в духе Маргариты Наваррской – к более откровенной поддержке доктрин евангелических Церквей, конфронтация с французской монархией стала лишь вопросом времени. В конце своего правления, с 1544 по 1547 год, король Франциск выступил против евангелических христиан и поддержал городских авторитетов по вопросам права в решении жестоко и беспощадно казнить за ересь – и казней было столько, что никому из последующих правителей не удалось превысить их число [63].

На Атлантических островах, где правили две королевских династии – Тюдоры и Стюарты – труды Мартина Лютера тут же нашли своего читателя: английский король Генрих VIII, отвергнув их совершенно, решительно примкнул к кампании Церкви против Лютера (гл. 3, с. 175). Дальнейший путь Реформации на Альбионе, запутанный и сложный, вращался вокруг этого первого и в полном смысле слова публичного конфликта. Лютер и Генрих никогда не отрекались от взаимной ненависти, и ею ни в коем случае нельзя пренебрегать, если мы решим рассмотреть, как монарх относился к евангелическим христианам, активно проявлявшим себя в народе или в ученых кругах Англии и Шотландии, не говоря уже о его крайне неудачных отношениях с гордым царствующим кузеном, Яковом V. Эта ненависть влияла и на то, как Генрих воспринимал в высшей степени традиционные религиозные обычаи в своих вторых владениях, в Ирландском маноре. Если король и был в разногласиях с давней религией, то проявлялись они весьма неопределенно, а вот с папой римским он ссорился вполне откровенно. Как печально известно, у верного сына папства верность захромала в 1520-х годах, когда король заявил, что его брак с Екатериной Арагонской, вдовой почившего брата, гневит Бога и должен быть расторгнут – а папа римский Климент VII с ним не согласился.

У Генриха не было наследника престола, и король твердо считал этот факт доказательством того, что прежний папа римский не должен был, да и не имел права давать ему разрешение на упомянутый брак, а значит, теперь брачный союз следует аннулировать. Эта убежденность, несомненно искренняя, зародилась и окрепла в то же самое время, как в жизни короля появилась новая потенциальная невеста, обворожительная, умная, жизнерадостная Анна Болейн. Римские бюрократы, и так уже взбешенные тем, что англичане не особенно стремились помогать в защите Европы от турок после разгрома при Мохаче, не позволили аннулировать брак с Екатериной, и с той самой минуты, как об этом стало известно – а именно летом 1529 года, когда дело Генриха слушалось в Лондоне, в монастыре Блэкфрайерс, – король стал искать иные пути к исполнению своего желания и воли Божьей и вдруг вспомнил о «древней истине», гласившей, что только монарх и никто иной является Верховным главой Церкви в своих владениях.