Текст книги "Реформация. Полная история протестантизма"

Реставрация Карла II в 1660 году резко прервала все религиозные эксперименты Междуцарствия. Пресвитериане, сыгравшие заметную роль в возвращении короля, к своему немалому удивлению поняли, что массы их уже не поддерживают – всю страну накрыло волной ностальгического (и, возможно, стыдливого) восторга по казненному Карлу I, по старой «Книге общих молитв» Кранмера и по епископальной структуре Церкви. Предводители епископального духовенства, ожидавшие своего часа, сыграли на этом, искусно обойдя пресвитериан в создании новой Церкви и лишь слегка пересмотренной к 1662 году «Книги общих молитв», – и теперь, после двух десятилетий без бенефициев, бывшие изгнанники с триумфом и злорадством отобрали собственность у тех, кто прежде их изгнал.

В английской истории есть изумительный феномен, которому почти не уделяют внимания: в 1660–1662 годах епископы и даже соборы с их деканами и капитулами получили обратно все свои земли, и английские землевладельцы этому совершенно не противились. Конечно, лендлорды могли чувствовать вину или просто опасались, но можно и предположить, что постепенно росла неприязнь к правительству Междуцарствия – и на фоне этого отвращения прежняя Церковь стала хорошим вложением средств. При Кромвеле власти закрыли театры, убрали майские деревья и велели владельцам лавок торговать в Рождество, не обращая внимания на суеверный праздник. Последней каплей стало то, что в конце 1650-х годов некоторых восторженных армейских офицеров назначили «генерал-майорами», которым было поручено следить за соблюдением таких мер, а также повышать налоги для армии. Народ их от всего сердца ненавидел. Рождество и «Образ королевский» победили наследников Оливера Кромвеля, и после 1660 года свершилась сладкая месть.

Восстановленная Церковь Англии оказалась гораздо более эксклюзивной в своих доктринах, чем до 1642 года. Впервые со времен Марии она обрела мучеников и, более того, мученика-короля. Столь же важно было и то, что ею руководили многие изгнанные священнослужители, которых гнали на протяжении двух десятилетий за их верность епископату и литургии Кранмера, – и теперь эта верность, конечно же, была еще сильнее. Кроме того, большая часть этого духовенства отвергла протестантское богословие кальвинистов или реформатов, господствовавшее в Англии до 1620-х годов; теперь его ассоциировали с пуританской революцией. Иными словами, Церковь Англии больше не подчеркивала, что является частью международного реформатского протестантского мира, несмотря на возмущенные протесты некоторых церковнослужителей, все еще державшихся за устаревшие представления – особенно в Оксфорде, этом извечном «приюте пропащих» [36]. Лода реабилитировали как мученика наряду с Карлом I, и хотя предводители восстановленной Церкви мало-помалу увели на второй план самые экстремальные черты его программы, настоятельное требование jure divino для епископов и монархии стало неотъемлемой частью доктринальной позиции Церкви. Знатоки литургии, приступившие к пересмотру старой «Книги общих молитв», должны были примириться с пресвитерианами, не проявляя дискриминации, но практически все их изменения были призваны успокоить давние тревоги «авангардных конформистов», связанные с тем, передавал ли архиепископ Кранмер в 1552 году «истинную весть», когда говорил о божественном присутствии в евхаристическом хлебе и вине.

В установленной Церкви были новые границы допустимого, и они отразились в том, что ее, не сумев вписаться в новую систему, покинули почти три тысячи духовных лиц вместе с их сторонниками-мирянами. И пусть даже это делалось непреднамеренно, но день, когда завершился их исход, был символичен – он совпал с девяностой годовщиной массовых убийств протестантов во Франции в канун дня святого Варфоломея (гл. 7, с. 397), о чем прекрасно помнили и сами страдальцы, и их последователи и преемники. Это был посмертный триумф Ланселота Эндрюса и Ричарда Хукера, хотя и их жизнь, и их мысли уже, с учетом обстановки, представали в ином свете [37]. Так наконец возникла Церковь Англии, которую можно было с уверенностью назвать «Англиканской». Она бы никогда не смогла обрести тот облик, о каком мечтал Лод: воспоминания о Реформации пустили в Англии слишком глубокие корни. Англия жгла костры и запускала фейерверки, празднуя поражение Армады и крах Гая Фокса, не сумевшего взорвать короля Якова. Добрые люди Льюиса в Суссексе (протестантская крепость с 1530-х годов) по-прежнему сжигают чучело папы 5 ноября. Здесь все так же читали «Книгу мучеников» Фокса, и Англиканская Церковь колебалась между протестантизмом и католичеством, создав любопытно утонченную, созерцательную версию христианства.

Ламбетский дворец на берегу Темзы после 1660 года. Роскошная перестройка разрушенного дворца, которую начал архиепископ Джаксон, и особенно воссоздание обеденной залы, где архиепископы развлекали английских аристократов и джентри, стали символами того, что реставрация Карла II ознаменовала поразительное возвращение англиканской и епископальной установленной Церкви

Впрочем, в 1662 году было не до утонченности и не до созерцания. Непримиримость англикан породила «инакомыслие» среди тех, кто входил в единую Церковь Англии до войны: и пресвитериане, и индепенденты, и баптисты (и квакеры, которых они все презирали) оказались вне нового истеблишмента. Английский протестантизм был расколот, этот раскол не уврачевали до сих пор, и в дни Карла II несогласные, или диссентеры, вели отчаянную борьбу за выживание, несмотря на жестокие преследования со стороны англиканских властей в Церкви и государстве. Законы гласили, что занять государственную должность может лишь тот, кто принимает святое Причастие так, как это принято у англикан, и это извращенное отношение к таинству единения как к политической «проверке» в Англии отменили только в XIX веке. Протестанты гнали протестантов, и нигде в Европе не знали столь злобных и жестоких гонений – вот еще один повод проявить сомнение, когда англичане самодовольно хвастаются тем, какую терпимость с давних времен проявлял их народ.

Гонение было парадоксальным и по другой причине. Пусть даже англиканские круги уcтроили его, пылая местью, сам король Карл, верховный правитель Церкви, поддержал его неохотно и лишь поневоле. В детстве и в неспокойные годы изгнания он так часто видел искреннюю религию, что перестал воспринимать ее всерьез. Если бы Создатель устроил ему перекрестный допрос, король выбрал бы католичество, отвергнув Церковь Англии, которая столь пылко клялась ему в верности, – в конце концов циничный монарх с радостью обратился в католическую веру на смертном одре. А прежде, в последние годы царствования, он направлял свои политические таланты, порой немалые, на то, чтобы гарантировать своему брату Якову, герцогу Йоркскому, права на престол – и нанести как можно больше вреда экстремальным протестантам. И не его вина, что Яков II (VII), взойдя на престол в 1685 году, за три года растерял все свое золотое политическое наследство.

Теперь реформаторы намеревались сместить еще одного короля с трех престолов Атлантических островов. Впрочем, на этот раз его голова осталась на плечах: Яков совершил подвиг, объединив британских протестантов против давнего врага, Римско-Католической Церкви, после того как они провели четверть века во взаимных распрях. Проблема была в том, что Яков, в отличие от брата, был слишком серьезен (и не очень умен). В 1660-х годах он обратился в католичество и теперь серьезно пытался улучшить положение собратьев-католиков, но делал это так неумело, что встревожил и англиканские правящие круги, и диссентеров. В 1688 году его сменил на троне зять, голландец Вильгельм Оранский, и это произошло почти без крови – замену поддержала вся английская политическая элита, а само событие было названо «Славной революцией», скрывая тот факт, что Вильгельм был (в ту пору) последним иноземным правителем, возглавившим успешное военное вторжение в Англию, и англичане не сделали ничего, чтобы его остановить. Яков пытался вернуть престолы, подняв в Шотландии и Ирландии гораздо более кровопролитные восстания; окончательные поражения его католических ирландских войск в битвах на реке Бойн и при Охриме в 1690 и 1691 годах остаются одним из самых «взрывных» воспоминаний в печальной истории отношений католиков и протестантов в Ирландии.

В Англии поражение Якова заставило англикан и диссентеров искать соглашения. Спорили они долго и мало к чему пришли. Новый король Вильгельм III (который, прикрывшись фиговым листком уважения к конституции, властвовал как монарх-соправитель вместе с женой Марией Стюарт, набожной англиканкой), голландский кальвинист из семьи Вильгельма Оранского, почти всю жизнь боролся с католической угрозой, которую представлял для протестантской Европы французский король Людовик XIV, и завоевание Англии было частью великого протестантского замысла, направленного именно против Людовика (гл. 17, с. 745). Ни Вильгельм, ни влиятельные круги англикан не могли пренебречь мощью единого протестантского фронта, выступившего против Якова, и некоторые представители высшего духовенства пытались вернуть диссентеров в Церковь Англии при помощи некоего «Постижения». В данном случае политические обстоятельства привели к гораздо более нелогичному компромиссу: организации диссентеров получили возможность совершать религиозные обряды на законных основаниях наряду с англиканской приходской системой с определенными ограничениями, изложенными в «Акте о веротерпимости» от 1689 года. В начале XVIII века непримиримые англикане неоднократно пытались вернуть все так, как было в 1660-е годы, но с принятия Акта начался долгий процесс предоставления полных гражданских прав тем, кто пребывал за пределами установленных Британских Церквей. Некоторые аномалии все еще остаются – скажем, на британский престол могут вступать только протестанты, – но эмансипация практически завершилась в XIX веке.

Так «Акт о веротерпимости» стал событием огромной важности, поскольку, как и итог Тридцатилетней войны, он был робким шагом к тому, чтобы позволить христианам, придерживающимся противоположных взглядов, жить бок о бок. Какими бы ни были ее официальные заявления, Церковь Англии сдалась и уже не пыталась взять на себя роль единственного представителя христианства, достойного существовать в королевстве, как это сделала Голландская Реформатская Церковь в Соединенных провинциях за несколько десятилетий до того – таким был негласный итог поражения арминиан на Дордрехтском синоде. Из-за этого протестантизм в англоязычном мире стал по сути совершенно иным, чем в лютеранских или кальвинистских государствах континентальной Европы. Из-за раскола среди протестантов политика стала более открытой, даже когда три королевства все больше сближались и превращались в единое государство, Великобританию. Монархии было все труднее сохранять свою реальную власть в противостоянии с протестантским парламентом, отстаивавшим свои права в Вестминстере, и с диссентерами, принимавшими активное участие в политике. С 1690 года в Англии было епископальное англиканство и протестанты-диссентеры, а Церковь Шотландии окончательно утратила епископат и стала исключительно пресвитерианской, причем большинство шотландских колонистов в Ирландии подтвердили свою верность ей. Так нескольким граням британского протестантизма было суждено дать начало всемирной семье Церквей. И более того, во всех отраслях религии, кроме англиканства, центр притяжения уже смещался с Атлантических островов на западное побережье океана, в новые англоязычные колонии Америки.

Религиозная политика, которую проводил Карл I в 1630-х годах, помимо прочего привела к тому, что англичане продолжили основывать колонии в Северной Америке – но началось все за восемь десятилетий до того. Как только протестанты Северной Европы восстали против Рима и начали упрочивать свое положение, мысль об Иберии, покорившей Атлантику, внушала им зависть. Религиозные и экономические мотивы неразрывно переплелись уже тогда. Англичане давно ловили рыбу в водах Северной Атлантики и бывали на берегах Северной Америки, но в какой-то мере их отвлекал более доступный Новый Свет – Ирландия: там они могли насаждать истинную религию и отбирать землю у людей, к которым часто относились так же, как испанцы – к коренным народам Америки. И пока англичане пытались создать первые плантации в Ирландии при Эдуарде и Марии (гл. 8, с. 457–458), за дело взялись французские протестанты, бросив вызов иберийским державам и основав заморские колонии в Бразилии и Флориде в 1550–1560-х годах. Их предводителям-аристократам помогала французская монархия – властителям нравилось, что Габсбургов теснят на другом краю света. Но и бразильские, и флоридские авантюры потерпели крах, а потом у Франции, раздираемой десятилетиями гражданской войны, не было причин продолжить начатое – и эту задачу взяли на себя английские протестанты. Сперва они обратили внимание на земли к северу от Новой Испании: южных европейцев те влекли не так сильно, особенно потому, что в северных широтах, куда простиралось побережье, царили холода.

С 1580-х годов англичане не раз пытались повторить успех испанцев и основали свои приморские колонии к северу от Испанской империи. Сперва ничего не получалось, как и у французов, но благодаря стабильности в стране и сильной воле англичан попытки продолжались. Многие погибли, были потрачены огромные суммы, но с 1607 года у Англии появилась своя колония, которую удавалось поддерживать даже несмотря на риск. Ее назвали Виргиния – в честь недавно умершей Елизаветы, королевы-девственницы, и в память о прежних неудачных попытках елизаветинских мореплавателей колонизировать побережье Северной Америки. Поселенцы привезли с собой священника-конформиста из Церкви Англии и быстро обеспечили финансовую поддержку приходскому служению. В Виргинии установилась Церковь, явно определявшая себя как англиканскую, – но, кроме того, к сдержанной Протестантской Церкви Якова I она была ближе, чем к арминианству Уильяма Лода. Даже после казни Карла I колония стойко хранила верность «Книге общих молитв» и посвященному в епископы духовенству, отчего ее отношения с режимом Кромвеля оставались напряженными и непростыми. Во всем мире только в Виргинии и на Карибском острове Барбадос, где установился похожий режим, англиканство в 1650-х годах сохранилось как установленная Церковь [38]. Однако с 1660 года любовь к епископам оказалась не настолько пылкой, чтобы виргинские колонисты поддержали попытки учредить епископат на своей стороне Атлантики, не говоря уже о том, чтобы создать систему церковных судов по образцу английских. И они не отдали власть духовенству, а позаботились о том, чтобы их приходами управляли влиятельные «собрания» мирян. Так виргинское англиканство стало безопасным для джентри, ценивших пристойные и назидательные, но не слишком драматичные наставления «Книги общих молитв».

Виргиния больше походила на иерархическую глубинку Старой Англии, особенно если сравнить ее с теми колониями, что возникали на побережье к северу. Основатели последних считали стюартовскую Церковь Англии слишком порочной, чтобы назвать ее истинной Церковью Божьей. В поисках места, где можно было бы создать более чистое сообщество для поклонения Богу, они не сразу выбрали Америку. Некоторые уезжали в протестантские Соединенные провинции – подобно тому, как поступали недовольные благочестивые англичане во второй половине царствования Елизаветы, – но, несмотря на всю набожность правильно реформированной церковной среды, земли было мало, а голландцев – слишком много. Ирландия сулила больше, но там к концу 1620-х годов арминиане преследовали поселенцев из Англии – и хранить благочестие там тоже не получалось. А после того, как в 1632 году правительство в Дублине возглавил Страффорд, он даже шел на серьезные уступки ирландским католикам (гл. 8, с. 462). Итак, лучшей альтернативой становились новые земли Америки.

В своем рискованном предприятии набожные англичане, исследуя берег Атлантики, зашли далеко на север от Виргинии, в землю, богатую лесами и глубокими заливами. Вскоре ее назвали Новой Англией. Первую колонию в этих северных краях – Плимут, позже ставший частью Массачусетса, – основали в 1620 году открытые сепаратисты, не скрывавшие своего желания отделиться от порочной английской религии. Эти «отцы-пилигримы» сперва переселились в Нидерланды, как единая община, но теперь искали место больших испытаний и большей свободы, – они хотели стать «гражданским государством, во имя того, чтобы среди нас сохранился порядок» [39]. Несмотря на всю их славу в дальнейшей американской мифологии, поселение оставалось маленьким и бедным, и присоединиться к ним захотели немногие; они совершили свое смелое плавание за годы до того, как сторонники Уильяма Лода обрели в Англии влияние и власть. Примечательно, что при всем стремлении «отцов» к благочестию среди них не было священников в течение первых девяти лет от основания Плимута.

В 1630-х годах людей влекло совершенно иное. Режим Карла I привел к столь радикальным переменам в религии, что многие мелкие дворяне, духовенство и простые люди, не склонные к сепаратизму, решили уйти с обжитых мест и отправиться в опасное плавание через Атлантику. Вплоть до 1630-х годов в Северную Америку уплывало меньше английских мигрантов, чем в Северную Африку, где были тысячи английских рабов, неофиты, обращенные в ислам, торговцы и авантюристы, – но теперь все резко изменилось. За десять лет в Новый Свет эмигрировало около 20 000 человек – это больше, чем все тогдашнее население Нориджа, крупнейшего города в ранней Англии эпохи Стюартов, уступавшего только Лондону [40]. Некоторые колонисты устраивали поселения намного южнее, на островах Карибского моря, при поддержке знатных пуритан, видевших в них полезные базы, с которых можно было нападать на испанские колонии, как делали это великие протестантские капитаны времен Елизаветы, скажем, тот же Фрэнсис Дрейк. Но большая часть поступила иначе – переселенцы последовали за ранними сепаратистами в Новую Англию и в 1630 году основали новую Колонию Массачусетского залива, взяв под крыло другое, уже ослабевшее поселение, которому оказывал поддержку Джон Уайт, знаменитый священник из Дорчестера (гл. 13, с. 621). Существенным отличием от инициатив, предпринятых в Виргинии и Карибском бассейне, было то, что предводители Новой Англии, как правило, не играли столь же важной социальной роли – ими были священники и мелкие землевладельцы, – и те, кто нес ответственность, теперь предлагали не оставаться в Англии, а переселиться в колонию. Так выражалось их стремление создать новую Англию за морем.

Первым губернатором Колонии Массачусетского залива стал Джон Уинтроп. Как и Оливер Кромвель, он был джентльменом из Восточной Англии, не занимал в местном обществе высокого положения и пережил похожий (хотя и не столь мучительный) денежный и семейный кризис в конце 1620-х годов (см. илл. 23а). В его семье хранили традицию космополитического протестантизма, восходившую еще к 1540-м годам; помня о своих бедах в Англии и безуспешно пытаясь избраться в парламент для содействия благочестию, он направил свой талант предводителя, прежде ограниченный ролью мирового судьи и маловажного королевского чиновника, на более великое дело [41]. Среди сторонников Уинтропа были священники с университетским образованием, изгнанные из церкви Лода или не готовые служить в ней, и еще в 1636 году они основали в Колонии Массачусетского залива новый колледж для подготовки нового духовенства. Примечательно, что этот колледж (Гарвард, как его вскоре назвали в честь одного из первых благодетелей) разместили в городке под названием Кембридж, а потом, что не менее важно, в Кембридже появился печатный станок. Третьей книгой, напечатанной на нем, была новая версия метрической Псалтири в женевском духе, прекрасно известная в приходских церквях Англии. Другим элементом английского богослужения, «Книгой общих молитв», колонисты пренебрегли, считая, что Лод безнадежно ее опорочил. Джон Уинтроп с великой радостью написал в дневнике за 15 октября 1640 года о чуде с мышами-пуританами. В библиотеке его сына был том с греческим Новым Заветом, Псалтирью и «Книгой общих молитв» под одним переплетом. Мыши прогрызли каждый лист «Книги общих молитв», но Новый Завет и Псалтирь не тронули. Так библиотека мистера Уинтропа, как и сама Колония Массачусетского залива, проявила свое презрение к папистской литургии Церкви Англии [42].

Риторика эмиграции проистекала из риторики пуритан, звучавшей с кафедр по всей Англии с 1560-х годов. Естественно, важную роль в ней играла идея завета, о которой впервые заговорил в Цюрихе Буллингер в 1530-х годах. Ричард Роджерс, один из главных пуританских священников в Восточной Англии, написал очень влиятельную книгу «Семь трактатов, называемые исполнением христианства»; она вышла в свет в 1603 году, а к 1630 году, когда появилась Колония Массачусетского залива, выдержала уже восемь переизданий. Внимание в ней, помимо прочего, привлекал рассказ о том, как двадцать лет назад Роджерс заключил в Уэтерсфилде (Эссекс) завет со своими прихожанами, готовыми отказаться от соблазнов и искушений мира; с тех пор, говорил Роджерс, их завет нерушим. Это был сильный образ, его отметили многие в пуританских кругах, и общины в Новой Англии тоже заключали заветы на будущее [43]. Они, избранный народ, вступали в соглашение с Богом и друг с другом. Впрочем, люди могли вдохновляться и другими словами помимо «завета», когда листали Библию и размышляли о прежних делах в затхлой тесноте кораблей, идущих через Атлантику, или в Новой Англии, среди снежной зимы. Они оказались в пустыне, как дети Израиля – но разве эта пустыня была хуже, чем Церковь Англии под руководством арминиан? А может, они вновь вошли в Эдемский сад – и теперь, храня его, принесут сюда порядок и мир, присущие им до того, как пришел Лод? Поэтому они дали своим новым общинам известные имена – Бостон, Дедхэм, Ипсвич, Брейнтри… Они возделывали и растили сады благочестивой Англии, утраченные из-за сорной травы и скверны, которой стала религия Лода.

Хотя Новая Англия походила на старую Англию гораздо меньше, чем Виргиния, важно помнить, что колонисты в большинстве своем были не сепаратистами, а пуританами. Они хотели обрести более истинную установленную Церковь, которая неким образом (возможно, причиняя неудобства) обладала бы и чертами Церкви избранных. Этот порыв лег в основу завета, заключенного в Уэтерсфилде; он же вдохновлял и «дальнейшие реформы» в духе пиетизма в Голландской Реформатской Церкви (гл. 8, с. 454), и подрывные движения «благочестия для привилегированных особ» в Реформатской Церкви Трансильвании (гл. 10, с. 524). Колония в Новой Англии стала не просто пустыней или садом – это был «град на холме» (как сказал губернатор Уинтроп, когда его группа готовилась отплыть из Саутгемптона). Эти слова из Евангелия от Матфея (Мф 5:14) проникли в американское самосознание и стали его частью, но Уинтроп говорил не об особенной судьбе нового поселения, а о том, что Колония Массачусетского залива, как и любое другое дело, предпринятое благочестивыми людьми, должна, как гласила евангельская цитата, воссиять перед всем миром – и научить мир. В тот критический момент, когда английская Протестантская Церковь пребывала в смятении, те, кто покинул Саутгемптон, несомненно, сознавали, что на них устремлены взгляды многих в Англии и, возможно, даже в далекой Трансильвании [44].

Итак, в колонии, как ни парадоксально, установилась форма Реформатской Церкви под управлением местных собраний благочестивых людей, причисливших себя к избранникам, – иными словами, в ней властвовали прихожане. Основание Гарвардского колледжа позволило Колонии Массачусетского залива стать уникальной среди других колоний Северной Америки. В ней всегда хватало священников для служения на приходах, благодаря чему было легче создать единую господствующую Церковь. Духовенство служило федерации приходов, состоящей из мирян, приверженцев религии книги – возможно, то было самое грамотное общество в тогдашнем мире. Они так же остро, как и любые набожные общины в реформатской семье, раскинувшейся на весь мир, чувствовали, что должны воплотить надежды века Реформации на Вселенскую Церковь; они тесно общались с единомышленниками в Англии на протяжении всего столетия и позже – и прекрасно осознавали свое международное наследие. Джон Коттон, служивший сорок лет – сперва в английском Бостоне, а затем в другом Бостоне, в Колонии Массачусетского залива, и запустивший в обиход слово «конгрегационализм», когда-то заявил (с тревожащей радостью): «Перед тем как уснуть, я люблю услаждать свои уста Кальвином» [45]. Великий реформатор Женевы, возможно, был бы удивлен – а может, и доволен – тем, что его уподобили зубной щетке.

Формально это была не теократия – государство не находилось под контролем Церкви, – но церковные власти правили вместе со светскими. Избранники, «Святые», были в ответе за содружество; впрочем, они по-прежнему составляли меньшинство, особенно потому, что дети рождались и росли, не испытав волнений эмиграции и жизни на новом месте. Уинтроп и его спутники в любом случае понимали, что на корабли, плывущие через Атлантику, поднимались не только чистые сердцем или ищущие благочестия и что некоторые могли бежать из Англии не из-за возражений против сакраментального богословия Лода, а по другим, более «темным» причинам. Таким людям не позволялось осквернять очищенную Церковь – и их не допускали в правительство. В 1631 году право голоса в собрании получали только члены Церкви. И все же каждый должен был посещать свою приходскую церковь (в Новой Англии их называли просто «молитвенными домами»), и власти колонии противились тому, чтобы люди селились вдалеке от молитвенных домов – ведь так за населением было легче присматривать.

Тем временем в Англии правительство все больше походило на то, какое было в Колонии Массачусетского залива в годы протектората Кромвеля, но возвращение Карла II в 1660 году грозило все разрушить. В спорах о том, как сохранить в своем сообществе хрупкое равновесие, власти пришли к оригинальному компромиссу, основанному на их любимой идее завета. В 1662 году, после всеобщего голосования, собрания договорились об установлении «Завета на полпути». Некоторые могли остаться в Церкви в силу свершенного над ними таинства Крещения, но истинно верные должны были доказать свое покаяние и живую веру – тогда они становились полноправными членами Церкви и могли причащаться у престола Господня. Так можно было сохранить и благочестие, и широкие привилегии в собрании Колонии Массачусетского залива и установленной Церкви. Конгрегационализм в Новой Англии столкнулся со множеством проблем: споры о «Завете на полпути» подорвали авторитет священников, поскольку соперничающее духовенство настраивало паству против своих противников, а после того как в 1680-х годах вмешалась королевская власть, редко проявлявшая симпатии к священникам-конгрегационалистам, появился и новый повод для раздражения – назначенный короной губернатор. И все же правящие конгрегационалистские круги получали поддержку законодательной власти, призывая к независимости от вмешательства внешних сил. Они господствовали до тех пор, пока не столкнулись с разрушительным религиозным энтузиазмом, захлестнувшим североамериканские колонии в XVIII веке, во время «Великого пробуждения».

Новое Содружество Массачусетса, сознательно протестующее против Церкви короля Карла, само, в свою очередь, породило инакомыслие. Еще в 1635 году Энн Хатчинсон из Бостона, сторонница независимых взглядов, привела власти в ужас, бросив вызов всей системе пуританского благочестия, установленной богословием завета Уильяма Перкинса. Она раскритиковала постоянное стремление избранных искать доказательства своей возрастающей святости и, что еще хуже, она отстаивала свой авторитет в отношении этих «антиномистских» взглядов, устраивая молитвенные встречи и притязая на то, что ей дарует откровения сам Дух Святой. Священники в колонии Массачусетского залива разделились во мнениях, споря о том, исходит ли ее харизма от Бога или от дьявола, а наряду с этим сводили личные счеты [46]. После двух лет противостояния Энн Хатчинсон изгнали из Содружества, и она отправилась на юг, в Род-Айленд, где были разрозненные приморские общины. Первое поселение там основал Роджер Уильямс, суровый священник-сепаратист, некогда, в 1636 году, бежавший из Колонии Массачусетского залива, где его собирались арестовать за религиозные взгляды. Вскоре туда, как в безопасную гавань, стали стекаться недовольные, причем их было пугающе много, и благочестивые бостонцы с презрением называли Род-Айленд «уборной Новой Англии». Уильямс изо всех сил пытался упорядочить хаос, и любые мысли о единой Церкви Божьей быстро исчезли. Со временем он заговорил о полной религиозной терпимости – свободу вероисповедания, по его словам, следовало предоставить даже евреям и «туркам» (скорее всего, в Род-Айленде было не так много турок, но с точки зрения риторики это поражало). Уильямс все же оставался кальвинистом и верил, что все, кроме избранных, попадут в ад – но он не был обязан ухудшать их положение в этой жизни. В 1647 году в его поселениях в Род-Айленде была провозглашена идея, согласно которой «все люди могут ходить теми путями, по каким им велит идти совесть, и каждый – во имя своего Бога» [47].

Еще одной проблемой для Колонии Массачусетского залива стали квакеры, прибывшие в 1657 году и решительно распространявшие свое экстатическое послание о свободе и внутреннем свете, – они явно стремились претерпеть мученическую смерть и пробуждали горькую память об Энн Хатчинсон, побуждая женщин проповедовать. Их умышленное отделение от светской жизни вызывало опасения за спокойную жизнь колонии, которой еще не было и четверти века и которую как в социальном, так и в религиозном плане скрепляли заветы. Конгрегационалисты, правившие в Новой Англии, прилюдно пороли квакеров и отрезали им уши. С 1659 по 1661 год они даже повесили четверых миссионеров; одной из повешенных была Мэри Дайер, которая сознательно вернулась из изгнания, чтобы над ней свершили приговор. Это вызвало резкий протест как в Новой Англии, так и на родине. Карл II велел прекратить казни, хотя его собственное правительство не церемонилось с квакерами и бросало их в тюрьму. Забавно, что королевский режим, столь похожий на тот, от которого бежали пуритане-колонисты, теперь сдерживал жажду гонений. После казней многие в Новой Англии задавали себе вопрос: а следует ли так поступать даже с теми, чья религия оскорбительна?