Текст книги "Реформация. Полная история протестантизма"

2. Страхи и надежды
1490–1517

К началу XVI века западный христианский мир прежде всего боялся своего полного исчезновения. В то время ни одна из его границ, за исключением Исландии и малонаселенной территории к северу от Скандинавии, не была ни стабильной, ни бесспорной, а некоторые владения он терял. На его окраинах царил упадок. На северо-западе Атлантики, утратив связь с родными землями Европы, окончательно вымерли скандинавские колонии, основанные в Гренландии в предыдущие столетия. Их население – голодное, больное, рожденное в инцесте – как ни странно, не смогло перенять принципы выживания у своих процветающих соседей, кочевников-инуитов. На юго-востоке, в Средиземном море, почти в тысяче километров к востоку от Греции, пролегала самая удивительная граница латинского христианства: Кипр, крупный остров, которым со времен своих походов, совершенных в XII–XIII веках, владели западные рыцари. Еще в 1470-х годах на престоле Кипра восседал потомок Лузиньянов, политических авантюристов и дворян-крестоносцев из Западной Франции – и только потом венецианцы вынудили вдову последнего короля отдать им остров как форпост в войне против ислама.

Под властью венецианцев латинские христиане – с того самого дня, как прибыли на Кипр – гнали и притесняли негодующих православных. При этом в селах, где православие постепенно возвращалось, а местных прежде всего влекла православная литургия, латиняне ограничивались только тем, что пристраивали к деревенским церквям скромный боковой неф. Но соборы в Никосии, Фамагусте и Пафосе – высокие, готические – должно быть, выглядели так, словно их перенесли прямо с севера Франции; в них по-прежнему звучал хорал латинской Мессы, а свет безжалостного средиземноморского солнца, проникая сквозь их витражи, все так же сиял многоцветными красками. Запад словно околдовал властителей Кипра. Венецианский аристократ Якопо Пезаро, ставший епископом Пафоса на рубеже столетий, не только возглавлял военную кампанию против турок для папы Александра VI, но и был покровителем Тициана; у гробницы Пезаро в Венеции мы увидим один из самых знаменитых запрестольных образов, написанных кистью великого живописца. В самом Пафосе латиняне, современники Пезаро, непрестанно уверяя всех в том, что жаждут захватить чужие им миры православия и ислама, несли в городские церкви свои дары – произведения светского искусства эпохи Возрождения [1]. Но в самом воздухе города, где возвышались эти церкви, все яснее чувствовалось приближение старости. Город ветшал, и сама эта ветхость, словно немой вопрос, заставляла задуматься о том, не напрасны ли их усилия – и о том, стоит ли уповать на благую участь Кипра.

К XVI веку эта участь зависела от турок-османов. Османские султаны создали исламскую империю, призванную во имя войны и захвата все новых земель. Они неумолимо шли из глубин Малой Азии, и в 1453 году, с падением Константинополя, поглотили Византию, а за десятилетие с конца 1510-х годов неимоверно расширили свои владения. В то время турками правил султан Сулейман, которого на Западе прозвали Великолепным, – так европейцы невольно выразили османскому властелину свое восхищение. В 1516–1517 годах, пока в далекой Северной Германии Лютер думал о том, как вести кампанию против индульгенций, султан захватил земли своих собратьев-мусульман в Египте и Сирии (Венеция сохранила Кипр, изменился лишь получатель давно установленной дани: та теперь поступала не правителям Египта, а Сулейману). И настала очередь латинян.

Предполагалось, что христианский мир защищают от ислама рыцари святого Иоанна, или госпитальеры. Но их уже давно вытеснили со Святой Земли на укрепленный Родос, остров у побережья Малой Азии. А в 1522 году, после эпической осады, османы изгнали рыцарей и с Родоса, и те поневоле перенесли штаб далеко на запад, на бесплодную, но столь же выгодную в стратегическом плане Мальту, которую им, в сущности, подарил император Карл V. В конечном итоге этот дар оказался прозорливой инвестицией в выживание христианского мира (см. гл. 7, с. 389). Но Западу предстояло пережить еще более страшную трагедию: османы, завоевав православные земли, пришли и к латинянам – и сокрушили Венгерское королевство, которое долгое время гордилось своей ролью европейского Antemurale, первого бастиона, воздвигнутого против наступающих мусульман. Сперва, в 1512 году, султан Селим I захватил ряд крепостей, удерживаемых венграми в Боснии, а в 1521 году его сын Сулейман отвоевал у королевства Белград. Окончательная катастрофа произошла в августе 1526 года в битве при Мохаче, когда двадцатилетний зять императора Священной Римской империи, Людвик Ягеллонский, он же Людовик II, король Венгрии и Богемии, был убит; вместе с ним погибло множество аристократов, пять епископов, два архиепископа и 16 000 солдат. Турки заняли и разрушили Буду, королевскую столицу, чей дворец-замок был витриной искусства эпохи Возрождения, столь же впечатляющего, как итальянские шедевры, и содержал одну из самых прославленных и современных библиотек Европы. Это была первая потеря в «сердце» латинского христианского мира. Могли ли турки захватить его полностью? К 1529 году они уже прошли далеко на запад, осадили Вену и были отбиты только после героического сопротивления и немалых разрушений.

И эти катастрофы, и сам путь, по которому шли османские армии, знаменовали провал крестовых походов на южной и восточной окраинах Европы, – иными словами, там, где некогда эти же походы позволили одержать столь много побед в боях с исламом и присоединить обширные территории. Отчасти причина неудач заключалась в той извечной надменности, с которой западный христианский мир относился не только к мусульманам, но и к восточным христианам; мы уже видели это на Кипре. Восток не забыл, как в 1204 году Четвертый крестовый поход превратился в позорную экспедицию венецианцев, нацеленную только на то, чтобы разрушить и разграбить Константинополь, – и от этого страшного удара Византийская империя так и не оправилась. Последующие попытки воссоединить христианство были напрасны; причиной тому стали как непримиримость Западной Церкви в вопросах доктрин, так и тот гнев и те подозрения, которыми, что вполне понятно, преисполнялись православные христиане каждый раз, когда восточным дипломатам удавалось заключить с Западом какую-нибудь не особо выгодную сделку – как, скажем, на Флорентийском Соборе в 1439 году. А турки были на удивление терпимы к немусульманским религиозным общинам. Захватив Константинополь и превратив его величайшую церковь Святой Софии в великолепную мечеть, они многое сделали для укрепления позиций патриарха Константинопольского по сравнению с его соперниками в восточных Церквях: османы считали, что это хороший способ держать под контролем своих христианских подданных. Когда Константинополь пал и ученые с Востока устремились на Запад, латиняне не проявили никакого интереса ни к православному богословию, ни к православной литургии; они ценили только ранее неизвестные классические манускрипты, которые беженцы могли принести с собой. Неудивительно, что многие восточные христиане охотнее соглашались перейти под владычество османов и сохранить свою веру, чем принять помощь от западных европейцев на совершенно неравных условиях.

Жители Запада все еще были одержимы крестовыми походами, хотя их достижения не впечатляли и даже были довольно странными. На северо-восточной границе Европы оставался воинственный Тевтонский орден; с XIII века его рыцари отказались от неизменно неудачных попыток спасти Святую Землю и вместо этого повели войну против Великого княжества Литовского, последней крупной языческой державы в Европе. В 1386 году, когда литовцы обратились в латинскую веру и перешли под суверенитет польских королей, Орден пришел в замешательство, утратив цель своего существования, но продолжал бороться и с поляками, и с литовцами во имя своих экономических и политических интересов – стоит сказать, довольно значительных – и непрестанно расширял немецкоязычные территории в Восточной Европе. Эти усилия обернулись сокрушительным поражением, которое Орден потерпел в 1410 году, сойдясь с польско-литовскими армиями в Грюнвальдской битве (ее иное название – Битва при Танненберге). Неудивительно, что в 1415 году Констанцский Собор принял решение, по которому ответственность за обращение Литвы в католичество возлагалась уже не на рыцарей, а на Королевство Польское. И точно так же нет ничего странного в том, что польско-литовские церковные иерархи ненавидели тевтонских рыцарей даже больше, чем православных христиан. Политика, проводимая с позиции силы, не позволила итальянцам объединиться в борьбе с турецкой угрозой. Из всех итальянских держав наиболее уязвимой перед турками была Венеция – из-за обширных средиземноморских владений – и поэтому именно она всегда призывала к возобновлению крестовых походов, но при этом решительно настаивала на своем праве держать походы под своим контролем. А другие итальянские правители в XV веке прежде всего боялись саму Венецию, и потому их «крестоносный» пыл моментально охладевал.

В Юго-Восточной Европе, где турецкая угроза была реальной, а сами турки приводили в ужас всех, независимо от сословия, крестовые походы превратились в идеал и волновали уже не только рыцарей и предводителей Содружества, но и обычный народ, что привело к проблемам. Мы уже упоминали харизматичного францисканца Иоанна Капистранского (гл. 1, с. 81); в 1456 году, когда турки впервые попытались захватить Белград, он своей проповедью вдохновил тысячи скромных крестоносцев из Центральной Европы выступить против врагов – и турок отбили. Мадьярский воевода Янош Хуньяди, чья личная армия также сыграла важную роль в оказании помощи Белграду, был встревожен этими «крестоносными» ордами и распустил их сразу после победы, тем самым не позволив довести разгром турок до конца. А в народе все сильнее подозревали, что аристократы не горят желанием защищать Европу, особенно по мере того, как османы продолжали укрепляться на Балканах.

Примерно то же самое повторилось в Венгрии в 1510-х годах, только там все было намного страшнее, поскольку попытки монархии защитить королевство с помощью постоянной армии привели к пагубному росту налогов и социальной напряженности. В 1514 году папу Льва X уговорили объявить крестовый поход – и новое поколение францисканцев воспламенило волнения в королевстве. Вскоре венгерские аристократы запаниковали, увидев, сколь массовым становится народное движение, и в отчаянии попытались остановить крестовый поход, после чего предводитель, мелкий дворянин Дьёрдь Дожа, он же Дьёрдь Секей, развернул свои разъяренные крестьянские силы уже не против турок, а против местной знати. Крестьяне потерпели поражение, Дьёрдь Дожа и его войска были наказаны с садистской жестокостью, и через двенадцать лет расколотое царство, в котором воцарился хаос, было уничтожено турками в Мохачской битве [2].

После падения Венгрии император Карл V всеми силами пытался повлиять на правителей Западной Европы, чтобы заставить их раскошелиться на более привычные крестовые походы. Даже Генрих VIII, король далекой Англии, в 1543 году был готов поддержать кампанию по сбору средств для собрата-монарха (пусть они и оказались по разные стороны церковного раскола), но воля политиков оказалась бессильна перед горечью и злобой [3]. Мартин Лютер зашел так далеко, что счел усилия Карла тщетными: он видел в турках исполнителей Божьего гнева, обрушенного на грешный христианский мир, а никто не мог противиться Богу. И более того, турецкие вторжения, как это ни парадоксально, были для Лютера благой вестью. Если бы Карл V не тратил столько внимания и сил, спасая юго-восточную границу Европы, у монарха, возможно, появились бы и воля, и ресурсы, чтобы подавить протестантское восстание в зародыше еще в 1520–1530-х годах. А когда Карл нанес свой удар, было уже поздно.

Ислам грозил востоку и югу Европы до конца XVII века. Даже после того, как османский флот был в 1571 году искалечен в битве при Лепанто (гл. 7, с. 390), североафриканские корсары постоянно совершали набеги на средиземноморское побережье Европы в поисках рабов; они доходили до Ирландии и даже до Исландии, похищая мужчин, женщин и детей. В наши дни историки, исследующие документы того времени, дают надежные оценки: с 1530 по 1640 год исламские налетчики поработили около миллиона европейцев-христиан. На фоне этого число рабов-мусульман, захваченных христианами, кажется ничтожным; впрочем, примерно столько же рабов европейцы-христиане в те дни перевезли с запада Африки через Атлантику. Именно ради выкупа христианских рабов были основаны религиозные ордена тринитариев и мерседариев, которые на протяжении долгих веков совершенствовались в искусстве дипломатии и стремились узнать как можно больше о самых разных местах, чтобы максимально повысить шансы на успех в своем особом деле. Люди покидали средиземноморское побережье, уходя в более безопасные внутренние области – или жили в постоянном страхе, не сводя глаз с горизонта; к слову, это прекрасно объясняет, почему интерес итальянцев к авантюрной заморской торговле, столь явный в Средневековье, со временем совершенно угас [4]. И то, что Реформация свершалась на фоне страха, охватившего Европу из-за исламской агрессии, было важно. Этот страх убедил многих – как сторонников Реформации, так и ее противников – в том, что гнев Божий готов поразить христианский мир и что именно сейчас жизненно важно угодить Богу, утвердив верную форму христианской веры в борьбе с другими христианами. И если мы не учтем глубинную тревогу, вызванную Османской империей, то нам никогда не понять, какие настроения в XVI столетии царили в Европе (более подробное обсуждение последствий см. в гл. 13, с. 614–619).

Только в одной области Европы идеал крестовых походов обернулся поразительным успехом: на юго-западной границе континента, в Иберии (Испания и Португалия). И этот исход имел огромное значение не только для будущего западного христианства, но и для будущего всего мира. С VIII века арабы в ходе исламских завоеваний создавали на Иберийском полуострове мавританские княжества и королевства. Развиваясь на протяжении столетий, арабские владения стали центрами исламской культуры, а проявленная арабами терпимость (которой подражали османы, но не христиане) стала благодатной почвой для культуры и мысли евреев. Однако в XV веке христиане вернули себе все земли, на которых господствовали мавры: возвращение тоже шло постепенно, в течение многих веков, и завершилось в 1492 году, когда был захвачен исламский Гранадский эмират на южной окраине полуострова. Вся христианская Европа, услышав об этом, торжествовала: мусульман редко заставляли уйти с завоеванных земель. Генрих VII, король Англии, даже велел совершить в лондонском соборе Святого Павла благодарственное богослужение.

Победоносными войсками повелевал союз монархов: Фердинанд II, под властью которого находились восточные испанские королевства – Арагон, Валенсия и княжество Каталония – и Изабелла, владычица Кастилии, гораздо более крупного, хотя и не столь густонаселенного королевства, которое охватывало почти весь полуостров, простираясь с севера на юг. Арагон и Кастилия объединились в 1474 году, когда Фердинанд и Изабелла вступили в брак, но альянс королевств был довольно непрочен. Они оставались отдельными политическими образованиями, и после смерти Изабеллы у них не было причин оставаться союзниками. Однако всего через два года умер преемник Изабеллы, Филипп I Австрийский, герцог Бургундии, и его смерть привела к тому, что королевства объединились снова, уже при Фердинанде. С тех пор они никогда больше не разделялись, и если смотреть извне, то Арагон и Кастилия вполне могли восприниматься как единая испанская монархия. Еще западнее, на атлантическом побережье, бывшем окраиной Европы, располагалось королевство Португалия, которое уже давно одолело мусульман, а также добилось независимости от Кастилии и сохраняло ее до 1580 года (гл. 9, с. 479).

Постоянная война против ислама и иудаизма придала испанскому католичеству воинственные черты, которыми не обладала ни одна другая отрасль христианской веры в Западной Европе. Олицетворением этого стала форма популярного драматического спектакля, уникального для испанской культуры: потешные бои между маврами и христианами, инсценированные во всех подробностях (и именно так и названные – moros y cristianos). Эти сценки появились в XII веке и сохранились до наших дней; испанцы даже перевезли их в свои новые владения на другой стороне Атлантики, чтобы и там праздновать триумф католического христианства [5]. Даже после ряда средневековых завоеваний (Реконкисты) иберийская христианская культура часто относилась к бывшим представителям культур-соперниц с подозрительностью, которая часто становилась маниакальной. В 1391 году волна ужасных проповедей, направленных против евреев и пронизанных особенной злобой, привела к резне, в которой погибла треть еврейского населения всей христианской Испании, а еще треть поневоле обратилась в католичество. Последние («новые христиане», конверсо; бывшие мусульмане были известны как мориски) всегда были поводом для тревоги, и в неспокойные времена евреев подвергали дотошным проверкам, желая выяснить, по-прежнему ли те преданы новой вере. Даже по прошествии многих лет, когда иудеи, обращенные в христианство, отвергли всякую связь с иудаизмом, «старые христиане» нашли новый повод для ненависти. Теперь евреи имели право занимать руководящие должности в Церкви и Содружестве, и был создан миф, который гласил, что в те времена, когда мусульмане сокрушили древние христианские царства, евреи играли роль «пятой колонны», поэтому никому из тех, в чьих жилах течет кровь еврея, нельзя доверять. А «новые христиане», в свою очередь были в ярости от того, что кто-то сомневался в их искренней вере и верности королевству, и их ярость порой перерастала в насилие. Такая напряженность оставалась особенно сильной после 1492 года в Кастилии, где лишь недавно окончилась война [6].

Возможно, королевство и сумело бы благополучно пережить это время или выступить в роли третейского судьи в споре двух общин, как это часто бывало в прошлом. Но трагические события 1490-х годов, приведшие к истреблению в Испании и еврейской, и мусульманской цивилизаций, тесно переплелись со сложной борьбой, которую правители Кастилии вели за власть над испанскими королевствами. Изабелла вышла замуж за Фердинанда Арагонского в 1469 году, а претенденткой на трон Кастилии стала лишь после того, как в 1474 году умер ее единокровный брат Энрике IV. Но уверенности, что она взойдет на престол, не было: ее соперницей была Хуана I, дочь прежнего короля, имевшая такое же право. Пока Изабелла укрепляла позиции, больше всего несогласных появилось на юге ее новых владений, в Андалусии, где отношения «новых» и «старых» христиан накалились до предела. Там едва успели утихнуть страсти, вспыхнувшие после того, как евреев обвинили в ритуальном убийстве мальчика-христианина (миф о «кровавом навете» звучал в средневековой Европе слишком часто), и Изабелла, стремясь заручиться сомнительной лояльностью андалузских аристократов, решила вступить в союз с местными доминиканцами и подчеркнуть, сколь решительно и яростно она борется с иудаизмом в своих новых владениях [7].

Все эти политические случайности и расчеты определили характер дальнейшего правления Изабеллы, которое оказалось долгим. Сперва ей предстояло искоренить иудаизм, а затем, после падения Гранады в 1492 году – ислам. Свою кампанию королева вела при помощи инквизиции – в ее новой версии, которой раньше в Кастилии не существовало. Это была имитация многих местных церковных инквизиций, которые под руководством доминиканцев преследовали ересь в Европе еще с XIII века, но теперь за инквизицией стояла сама монархия. И когда по завершении сложных, шедших с 1478 по 1480 год пререканий королей с папой Сикстом IV инквизиция получила наконец свою правовую основу, она начала активные действия против «иудействующих» в королевстве Кастилия и с 1481 по 1488 год сожгла заживо примерно семьсот человек. А в середине этого периода наступил еще один, неимоверно важный этап в развитии инквизиции. В 1483 году папа Сикст наконец уступил королям и назначил монаха-доминиканца Томаса де Торквемаду Великим инквизитором всех владений Фердинанда и Изабеллы на Иберийском полуострове. Новообразованная инквизиция была единственным институтом, который объединял различные королевства, пребывавшие под властью царствующих супругов, и вызывала немало подозрений и неприятия и у правителей, бывших ревнителями традиций, и у местных советов – и те и другие справедливо усматривали в действиях инквизиции посягательство на их привилегии от имени монархии.

Когда пала Гранада, Изабелла предоставила всем кастильским евреям выбор: изгнание или обращение в христианство. Поводом было очередное обвинение в «кровавом навете», на этот раз в Толедо в 1490 году, – прошел слух, что евреи убили мальчика-христианина. Среди приверженцев мальчик стал известен как святое дитя из Ла-Гуардии, а позже ему приписали многозначительное имя Кристобаль – носитель Христа. Возможно, от семидесяти до ста тысяч евреев предпочли стать беженцами и уйти из страны, но не отреклись от веры и рассеялись по Европе. Это расселение было названо сефардским иудаизмом (евреи называли Испанию словом из иврита – Сфарад). Тех, кто предпочел обратиться в христианство и не покидать свои дома, было больше, и власти твердо решили, что их обращение не должно стать символическим [8]. Что касается ислама, то исповедовать его в Гранаде сперва разрешали, и это было оговорено в официальном соглашении, но притеснения со стороны церковных властей привели к восстанию, которое в 1500 году дало Изабелле повод настаивать на обращении всех мусульман Гранады в христианство. Два года спустя она распространила это требование на всю Кастилию. В то время король Фердинанд сдержал клятву, данную при воцарении, и сохранил свободы оставшихся исламских подданных (мудехаров), которые в начале XVI века все еще составляли почти треть населения королевства Валенсии. Но в будущем все определил подход, поощряемый Изабеллой в Кастилии. Подобные изгнания повторились и в Португалии, когда в 1497 году король Мануэл I (надеявшийся жениться на дочери Изабеллы) велел массово обращать в христианство евреев, многие из которых только что бежали из Испании [9].

Так латинское христианство, в одной из версий своей традиционной формы, причем в той, от которой становится особенно неловко, оказалось главным символом идентичности для иберийских королевств, и протестантизм изначально едва ли мог достичь успеха в борьбе с испано-португальским проектом по созданию монолитной христианской культуры. И более того, можно говорить об иберийской Реформации, которая предшествовала Реформации общей: еще задолго до того, как последняя свершилась в Европе, Испания начала избавляться от многих злоупотреблений, давших протестантам-реформаторам в других странах целый арсенал, который те могли обратить против старой Церкви. Движущей силой иберийской Реформации были не просто «родные стены» – ее поддерживала монархия, которая все решительнее исключала любую реальную возможность вмешательства папы римского в церковные дела. Ряд уступок, на которые пошел папский престол, позволил королевской власти назначать епископов, и к 1600 году треть или даже более трети годового дохода Кастильской Церкви исчезала в королевской казне [10]. Папа поневоле мирился с тем, что его держат на почтительном расстоянии – отчасти потому, что у него не было особого выбора, но отчасти и из-за того, что испанские короли постоянно использовали свою власть, чтобы создать «очищенное» и влиятельное латинское христианство, свободное от ереси или нехристианских отклонений. И эта сделка была столь выгодной, что иберийские монархи, в свою очередь, не питали благосклонности к тем, кто бросал вызов папской власти.

Главным исполнителем королевского плана в Церкви был Франсиско Хименес де Сиснерос, уроженец Кастилии. Он достиг немалых высот в церковной администрации, но оставил этот путь и присоединился к одному из самых строгих религиозных орденов, францисканцам-обсервантам, среди которых желал уйти от мира и стать отшельником. И все же о тех духовных подвигах, которые он стремился совершать, шла добрая слава – она и вернула его обратно в центр силы: согласившись, вопреки своим правилам, стать духовником королевы Изабеллы в 1492 году, он занял высочайшие посты в Кастильской Церкви и кастильской державе, став сперва архиепископом Толедским, а со временем – регентом королевства при несовершеннолетнем Карле V Габсбурге. Набожность его была суровой, а в решимости провозвестить свое видение христианской веры народам испанских королевств он походил на Лютера, Цвингли или Кальвина гораздо больше, чем на современника-испанца, папу римского Александра VI – но при этом многие из реформ Хименеса предвосхищали то, чему предстояло войти в постановления Тридентского Собора много десятилетий спустя. Свои возможности, равных которым не получал никто прежде, он обратил в решительные действия – и хотя сейчас нам, возможно, покажется, что в каких-то случаях он поступал не вполне логично, в его свершениях претворялись в жизнь главные мотивы испанской религиозной революции, которой руководили Фердинанд и Изабелла. Хименес безжалостно насаждал порядки своего ордена в иных францисканских монастырях, чем вызывал немалое неприятие. Но он, защитник апостольской бедности, был главным государственным деятелем Испании и щедро покровительствовал передовой науке. На собственные средства он основал университет Алькала и выделил деньги на издание огромного числа книг, в первую очередь для того, чтобы грамотная публика могла познакомиться с произведениями его любимых мистиков. В то же время, содействуя научным исследованиям, он был в ответе за сожжение тысяч нехристианских книг и манускриптов, и кроме того, играл главную роль в работе испанской инквизиции; в том же 1507 году, когда его назначили на должность кардинала, Хименес стал Великим инквизитором.

После падения Гранады (где Франсиско Хименес с 1499 года лично участвовал в кампании по насильственному обращению и нанес этим немало вреда) инквизиция стала главным звеном в проекте уничтожения соперничающих цивилизаций на полуострове. Она стиснула пальцы на горле конверсо и не собиралась ослаблять хватку, причем инквизиторам было все равно, когда обращенные приняли новую веру – до 1492 года или после него. И даже того, что конверсо объявили себя христианами, было недостаточно. Логика здесь отсутствовала, но она никому и не требовалась, а потом, в 1490 году, когда свершилось новое событие, предвещавшее беду, и все заговорили о мнимой мученической смерти «святого дитя из Ла-Гуардии», логика вообще никого не волновала: в преступлении огульно обвинили смешанную группу евреев и «новых» христиан [11]. Инквизиторы не просто выискивали, где по-прежнему тайно исповедуют ислам или иудаизм. В испанском обществе издавна считалось, что ересь и отклонения передаются по наследству, а инквизиция еще и усилила царившие настроения, и поэтому лояльным испанским католикам все чаще приходилось доказывать свою limpieza de sangre (чистоту крови), свободную от скверны мудехаров или евреев. Любые свидетельства происхождения от конверсо лишали человека возможности (к примеру) войти в капитул Толедского собора – главного кафедрального собора Испании. Главные религиозные ордена начали настаивать на limpieza de sangre с 1486 года. Первыми были иеронимиты, влиятельный испанский орден, к которому благоволили аристократы; за ними последовали францисканцы, доминиканцы и белое духовенство, и наконец даже сама инквизиция начала требовать этого от своих «фамилиаров» – сети шпионов и помощников. В этом идеологическом использовании генеалогии была ирония: мало кто из представителей высшей испанской аристократии мог притязать на такую чистоту крови, и по этой причине их отстраняли от высоких церковных должностей, на которых оказались люди из низших сословий, доказавшие свою непорочность [12].

Несмотря на многие страхи, неизбежно связанные с инквизицией, достойные доверия католики ее оправдывали, поскольку христианской Испании постоянно грозили опасности, как изнутри, так и извне. В Европе Испанию всегда воспринимали как экзотическую страну, полную евреев и мавров. Такое представление чрезвычайно унижало сверхчувствительных испанских католиков, и многие европейцы, со временем начавшие ненавидеть испанскую власть, знали, в какое уязвимое место нужно бить, чтобы привести испанцев в ярость. Католическая Испания знала, что непрестанно пребывает под угрозой. Даже в 1566 году мусульманские корсары совершили набег на Гранаду, прошли на тридцать километров в глубь страны и увели в Алжир, согласно оценкам, четыре тысячи только что обращенных морисков – как раз в то время, когда казалось, что будущее всего Средиземноморья придет в равновесие после великой осады Мальты (гл. 7, с. 389) [13]. Восстания среди морисков продолжались в XVI веке довольно долго, и страх, внушаемый ими большинству населения, был очень силен – настолько, что в 1609 году, спустя более чем столетие после падения Гранады, был издан приказ о высылке всех морисков. Так же поступили и с общиной евреев-конверсо. Даже в 1600 году большая община «иудействующих» вдруг обнаружилась в центральном кастильском регионе Ла-Манча в окрестностях города Алькасар-де-Сан-Хуан, а после 1492 года христианская вера многих новообращенных евреев была в лучшем случае набором хаотичных представлений, а в худшем – просто покровом для прежней веры. Один еврей описывал бедствия своего народа, говоря, что иудеи бесцельно колыхаются, «как пробка на волнах» [14].

Так, не имея ни путеводных маяков, ни предводителя, внимая экстатическим откровениям религий-соперниц, конверсо, тщетно пытаясь совладать с кризисом, к началу XVI века сделались легкой добычей пророков, провозглашавших, что близки последние времена. По всему полуострову, встревоженному внезапной утратой баланса религий, расплескалась неуправляемая религиозная энергия. К началу XVI столетия Испания пребывала в волнении, ожидая вселенской монархии, и жаждала узреть любое яркое, драматичное проявление Божьего Промысла. Все это было очень тревожным для общества, границы которого недавно обрели надежную защиту, и инквизиция могла во многом полагаться на сознательных добрых католиков, которые, откликнувшись на призыв, сообщали ей, что где-то кто-то отклонился от истинной веры. Ко второй четверти XVI века инквизиция обстоятельно объясняла народу, что к внезапным обращениям, появлению посланников с небес или сообщениям об истекающих кровью статуях больше не станут относиться с уважением – и привносила в испанскую религию новую дисциплину [15].