Текст книги "Реформация. Полная история протестантизма"

В любой исторический период отношение к однополой любви – и на уровне чувств, и в чисто физических проявлениях – может, подобно лакмусовой бумажке, определить природу отношения к сексуальности в целом. История гомосексуализма в эпоху Средневековья и в дни Реформации моментально подтверждает преобладание патриархальных представлений, поскольку эта история, как в католичестве, так и в протестантизме, во многом связана со страхом мужчин перед гомосексуальной активностью, игравшей главную роль место в целом ряде сексуальных действий, которые в те времена, как правило, называли содомией. Мужской гомосексуализм подразумевает группу, от которой иудеохристианская традиция, как правило, хотела отгородиться – но, тем не менее, гомосексуалисты в данном случае были мужчинами, а мужчины в иудеохристианской традиции, безусловно, преобладали. И в Европе времен Реформации мужчина, вдруг осознавший, что его эмоциональные или сексуальные предпочтения прежде всего направлены на представителей того же пола, мог обладать властью – и мог ее потерять. Как и в репрессивных сексуальных культурах наших дней, в прошлом для выражения однополых предпочтений приходилось придумывать самые разные методы, чтобы скрыть и раскрыть себя. Иногда требовалось явно показать свое отличие и доступность в ограничениях определенной культуры, а иногда – раствориться на фоне преобладающей гендерной идентичности и прибегнуть к намекам или молчанию, исполненному тайного смысла. Жан Кальвин счел бы, что по характеру скрытые гомосексуалисты подобны никодимитам.

В конце XIX века основоположники самоутверждения гомосексуалистов, вдохновленные надеждой на лучшее, восприняли Ренессанс как эпоху, в которой гуманисты, познавшие классическую литературу минувших времен, вновь благосклоннее взглянули на однополую любовь, как мужскую, так и женскую. Несомненно, эпоха Возрождения сподвигла поэтов и литераторов на подражание гомоэротическим образцам, выраженным в античной литературе. В молодости Теодор Беза сделал опрометчивый шаг: внес в опубликованный сборник своих французских стихотворений строки, обращенные к близким друзьям, мужчине и женщине. Он игриво намекнул на то, что оба хотят им овладеть (tenere Bezam), но, если придется выбирать, он предпочтет милой Кандиде дорогого Одбера, успокоив нежным поцелуем любые протесты отвергнутой девушки. Католики во главе с озлобленным Жеромом Больсеком безжалостно эксплуатировали этот «лакомый кусочек», когда Беза стал великим реформатором в Женеве (гл. 5, с. 296), но, скорее всего, начинающий гуманист просто пробовал силы как автор модных классических стихов [30].

Для тех, кто не сомневался в своих однополых предпочтениях, классическая литература могла бы стать неким остовом, который позволил бы им понять и выразить чувства – и сделать эти чувства приемлемыми в глазах других. Венеция, космополитичнейший город мира, даст нам прекрасный пример: им станет опубликованный в середине XVII века непристойный очерк «Школьник Алкивиад», автором которого был францисканец-конвентуал Антонио Рокко. Ярко изобразив очаровательного и, как печально известно, «неоднозначного» афинского плейбоя, автор вострубил о превосходстве однополых отношений над гетеросексуальными: «…быть может, есть иные райские врата, но я охотно променяю их на эти». И если обратить внимание на расследования его частной жизни – предпринятые венецианской, а также римской инквизицией незадолго до того, как книга вышла в свет, – а также вспомнить о том, как один его близкий друг из духовенства откровенно восхвалял содомию, то мы увидим, что пропаганда, которую вел Рокко, была далеко не умозрительной. Впрочем, его книгу широко читали, и он умер в своей постели – без суда.

Рокко был необычайно откровенен, но ему еще и необычайно повезло. Гуманистический интерес к древности оставался слабым отзвуком на фоне большинства голосов, звучавших в литературе тех лет, а преобладающим тоном был глубинный панический страх, сходный с другим явлением, знакомым нам почти по всем гуманистическим текстам, а именно – с огромным нежеланием бросать вызов стереотипам, связанным с женщинами. На самом деле в отношении к содомии мало что изменилось еще с тех давних времен, когда в Западной Европе XI–XII веков произошло эпохальное «формирование общества гонителей» (гл. 1, с. 53). Прежде христианство относилось к гомосексуальному поведению неоднозначно, и это неудивительно, если учесть контраст между тем абсолютным молчанием, которое хранит по этому вопросу Иисус Христос, и той явной враждебностью, которую проявляет апостол Павел. И более того, в Церкви проявились поразительные формы принятия однополого сексуального поведения в христианском контексте. В восточном православии в некоторых литургических книгах даже предусматривались церемонии, благословлявшие однополую дружбу. Западная Церковь XII века, все упорнее внедряя в европейское общество новую дисциплину, внесла содомитов в демонический пантеон как извратителей всех человеческих и божеских законов, как врагов добрых христиан; наравне с ними стояли еретики, евреи и даже, в конечном итоге, злобные прокаженные [32]. В дальнейшем гомосексуальное поведение было признано столь плохим, что повергало в ужас даже дьявола: «…и в преисподней содрогнутся души тех, кто будет знать про сей гнуснейший грех», – так описал его французский поэт-гугенот Гийом дю Бартас в своей всемирно популярной поэме «Неделя, или Сотворение мира». Интересно, что из всех сенсационных признаний, полученных (обычно при помощи судебных пыток) в дни охоты на ведьм в XVI–XVII веках, почти ни одна ведьма не признавалась в совершении гомосексуальных актов – их оргии были гетеросексуальными. Некоторые поэты и драматурги создали литературный мотив, по которому от секса с Сатаной у ведьм рождались содомиты, но даже Сатана не радовался такому исходу. «Сам дьявол испугался бы, увидев это», – так Майкл Драйтон, литератор елизаветинской эпохи, говорил о двухголовых «лунных тельцах», чудовищных порождениях содомии, в одноименной поэме [33].

Этот ужас усиливала и поразительная расплывчатость используемого языка. Смысл слова «содомия» был намного шире наших представлений о «гомосексуальном поведении» – она считалась высшим проявлением разврата и подразумевала обилие беспорядочных половых актов самого разного рода. Более того, поскольку гомосексуальные акты воспринимались как черта всеобщей развращенности, гневные тирады должностных лиц почти не позволяли понять, какие именно действия относятся к этим актам или какая группа лиц в них участвует. В литературе, предписывающей модели поведения, не было даже термина, призванного выразить понятие гомосексуальной идентичности; содомитами называли развратников, решивших совершать определенные действия. Впасть в грех могли все, и последствия были ужасными не только для отдельно взятого человека, но и для всего общества. В 1509 году, неудачном для Венеции, патриотичный Джироламо Приули записал в своем знаменитом дневнике, что Светлейшая Республика потерпела унизительное военное поражение при Аньяделло из-за того, что Бога раздосадовали совместные (и повергающие в ужас) преступления венецианских содомитов и похотливых монахинь – и те и другие занимались тем, что было противно природе [34].

В то время как Августин воспринимал любую сексуальную активность как нарушение порядка, активность гомосексуальная была столь жуткой формой этого нарушения, что вела к полному хаосу в естественном творении Божьем. О том свидетельствовала Библия: огонь, землетрясения и соляные бури уничтожили Содом и Гоморру, а кроме того, апостол Павел в Послании к Римлянам указал на связь между неповиновением Божьим заповедям и однополыми отношениями (Рим 1:26–27). И поэтому содомию связывали с любой группой, которую можно было представить как угрожающую структуре общества. Средневековая Католическая Церковь использовала страх перед содомией для нападок на еретиков, тех же дуалистов-альбигойцев из Южной Франции (как известно, английское слово bugger [ «педераст»] предположительно происходит от названия балканских дуалистов-еретиков – булгар или богомилов). И мы уже говорили о том, как иезуит Мартин Дель Рио, знаток колдовства, считал содомию сатанинской уловкой, хуже которой была только ересь (гл. 13, с. 632). В Испании, где ведьмам опасность, в общем-то, не грозила, содомитов и упорных еретиков инквизиция карала одинаково – сожжением без предварительного удушения. С 1570 по 1630 год этой ужасной смертью погибли примерно 150 «содомитов» [35].

Примерно к тому же стремились и протестанты, когда во время Реформации и после нее увязали содомию с папством. Этому способствовал и целибат, к которому старая Церковь активно принуждала свое духовенство – протестанты сочли католических священников активными содомитами, желавшими вовлечь в свой разврат и других. Джон Бейл, полемист времен ранней английской Реформации, был одержим этой идеей; возможно, причиной тому был некий травмирующий опыт, пережитый им в те годы, когда он был монахом-кармелитом. Впрочем, осуждая католическое духовенство «в обращении природного естества против самой природы», он касался и богословия (обращаясь к аргументам апостола Павла, Рим 1:26–27) и говорил, что все люди склонны снова и снова впадать в противоестественный порок папства – примерно такой же была и тогдашняя теория, согласно которой все люди неминуемо должны были впадать в содомский грех. Оба порока были формами идолопоклонства, извращающими истинную цель человечества – поклонение Богу [36]. К содомитам причисляли не только католиков или протестантских еретиков. Все полагали, что содомия – обычное дело для мусульман и турок и что именно в ней таится часть той угрозы, которую они представляют для самого существования христианской Европы. Интересно, что в наши дни ситуация отразилась, точно в зеркале, и фундаменталистский ислам обвиняет в том же самом злобный материалистический Запад. Когда европейцы создавали заморские империи, отбирая земли у коренных народов, они часто обвиняли туземцев в содомии – так было легче отказать последним в праве именоваться людьми и оправдать свою жестокость (иногда прибегали к другой хитрости, столь же полезной, и описывали аборигенов как обычных людоедов) [37].

Откровенная враждебность приводила к дилемме. Толкователи не знали, то ли им говорить о содомии открыто и являть весь ее ужас, то ли осторожно его скрывать. Как гласит английский закон, это был грех, «самого имени которого не должно было звучать посреди христиан», и поскольку содомия с точки зрения Церкви считалась вселенским соблазном, даже разговоры о ней могли бы внушить людям идею. С этой проблемой столкнулся Бернардин Сиенский, знаменитый итальянский проповедник XV века, который, как ни удивительно, любил откровенно поговорить в своих проповедях о щекотливых моментах, а больше всего ему нравилось осуждать содомитов и их дела, причем он одинаково бичевал и гомосексуалистов, и гетеросексуалов. Он проповедовал в Сиене под открытым небом, и матери, слыша, как он перечисляет ужасные сексуальные прегрешения в присутствии их дочерей, приходили в такую ярость, что однажды, в 1427 году, просто ушли с площади, заставив смущенного проповедника кричать им вслед: «Не уходите, не уходите! Постойте! Быть может, вы услышите то, чего не знали никогда!» Конечно же, именно таких знаний женщины и избегали как могли [38]. И точно так же, когда в 1568 году, при Безе, женевские власти – редчайший случай – устроили суд над женщиной, не раз уличенной в лесбийской любви, ведущий юрист города Жермен Колладон в приватной обстановке заметил: «…в этом деле лучше не публиковать подробностей, а упомянуть лишь то, что речь идет об отвратительном и противоестественном преступлении» [39].

Впрочем, в тиши своих кабинетов юристы часто оценивали девиантное сексуальное поведение удивительно точно. Возможно, в городских судах Женевы «содомия» и была универсальным обвинением, но в подробных записях, связанных с судебными преследованиями, видно, что они прекрасно могли проводить отличия – и, что интересно, критерии, по которым эти отличия проводились, поразительно совпадают с тем, как понимают на современном Западе сексуальную активность, выходящую за пределы гетеросексуального секса в браке (конечно, с учетом совершенно иного «карательного» подхода). Скажем, в делах, связанных с изнасилованиями, правоведы Женевы ясно понимали, что жертвы, пережив травму, в дальнейшем могут ложно обвинить кого-то в насилии. Они могли определять, когда взрослые совершали сексуальное насилие над детьми, и отделять такие случаи от детских сексуальных экспериментов или от секса, которым занимались взрослые одного пола по обоюдному согласию. Они расследовали мотивы жестокого обращения с детьми, и иногда, очевидно, знали, что насильники и сами не раз подвергались насилию. Впрочем, судебные представители никак не могли понять, почему дети и даже родители не сразу сообщали о проявленной жестокости – об этом свидетельствует то пристальное внимание, какое они уделяли проблеме. Если дело касалось гомосексуальной связи взрослых, женевские судьи, что удивительно, редко обвиняли в однополой любви тех, кто на перекрестном допросе признавался в том, что занимался любовью гетеросексуальной – но к приверженцам только однополой любви они относились совершенно иначе. В этом правоведы игнорировали мнение богословов о содомии как вселенском искушении и приближались к подобию современных представлений об отдельной гомосексуальной идентичности [40].

На самом деле содомия, о которой вещали знатоки закона и духовные авторитеты, стала настолько страшной и чуждой, что обычным людям было трудно связать ее и с тем, чем занимались в обычной жизни они сами, и с тем, что на их глазах совершали другие. Однополая связь, о которой мы узнаем из архивных дел, вовсе не носила беспорядочного характера – напротив, она паразитировала на преимущественно семейной структуре общества раннего Нового времени и становилась предсказуемым последствием того, что люди одного пола регулярно спали в одной постели. Несомненно, гомосексуальная активность позволяла «выпустить пар» до того, как подходил брачный возраст – в те самые «выпавшие годы» – и занимала привычное место в жизненном цикле семьи. Очевидные доказательства мы найдем в некоторых итальянских городах, в тех же Флоренции и Венеции, где осталось множество записей. И хотя северные европейцы с презрением отзывались об итальянцах как о любителях извращений, вероятно, это просто означало, что у южан был иной этикет, по правилам которого они раскрывали в обществе природу своих занятий. Бернардин Сиенский ясно понимал, что этот «функциональный гомосексуальный цикл» присутствует в культуре его родной Тосканы, хотя, естественно, проповедник считал, что это – дорога в ад. Неудивительно, что даже когда жители Северной Европы представали перед судом по обвинению в содомии, они часто приходили в замешательство, узнав, что они, сами того не зная, могли совершить преступление, название которого христианам нельзя даже произносить [41].

Прежде всего, почти во всей Европе, где проходили Реформация и Контрреформация, гомосексуалисты подражали упорядоченной властной структуре семьи, и их связь была характерно иерархичной, где кто-то играл высшую роль, а кто-то – низшую: в нее вступали взрослый и подросток, господин и слуга, школьный учитель и ученик, гувернер и воспитанник, – так что к анархии она ни в коей мере не вела [42]. Образцом таких моделей стали комментарии к классической литературе, унаследованной гуманистами, поскольку античные авторы представляли однополые отношения именно в такой асимметрии – скажем, так они отражены в жизнеописании того же Алкивиада, которым воспользовался венецианский священник Антонио Рокко. Иерархически асимметричные гомосексуальные отношения выполняли социальные и воспитательные функции в однополых институтах общества – особенно в церквях и монастырях, школах и университетах. В таких условиях, где можно было осуществлять контроль, власти, громогласно кричавшие об ужасающем зле содомии, могли проявлять удивительную терпимость или по крайней мере равнодушие.

В пример можно привести два случая из Англии эпохи Тюдоров, когда своим положением злоупотребляли учителя. В 1594 году архидиаконский суд Колчестера вызвал школьного учителя из Эссекса за «чудовищное поведение среди учеников», но, похоже, не предпринял никаких дальнейших действий, когда тот не явился, чтобы ответить на обвинение. Гораздо более громкий скандал случился в Итонском колледже в 1541 году, когда в попытках выяснить, кто украл тарелку, случайно удалось узнать, что директор школы Николас Удалл вступил в сексуальную связь с одним из воспитанников. Удалл был допрошен Тайным советом и ненадолго оказался в тюрьме, но его амбициозная карьера школьного учителя (с горячей любовью к побоям) на какое-то время прервалась, в отличие от написания благочестивых евангельских сочинений и похабных драм, – он был одним из немногих творцов того периода, чьи произведения сохранились до наших дней [43]. Если бюрократический аппарат мог быть настолько непоследовательным, реагируя на вопиющие случаи, то легко предположить, что в обычной жизни к длительной однополой любви тоже относились терпимо, если дело, конечно, не касалось иных проблем, скажем, конкуренции в торговле. Такая же модель – долгое промедление и внезапная внешняя провокация – проявлялась в ряде обвинений в колдовстве [44].

В эпоху, когда в однополой любви проявлялось иерархическое неравенство, а осуждающая литература прежде всего уделяла внимание не идентичности, а самим действиям, только невероятная гибкость ума и непоколебимая самоуверенность позволяли представить однополую связь взрослых, основанную на равенстве и способную продлиться всю жизнь. Это было почти столь же трудно, как вообразить абсолютный атеизм. Конечно, одна социальная модель таких однополых отношений была прекрасно всем известна – речь о положении фаворитов при дворе монархов (таких как Генрих III во Франции, Яков VI (I) в Шотландии и Англии или, если говорить об исторической литературе того времени, Эдуард II в Англии XIV века). Впрочем, такая роль не вдохновляла по нескольким причинам: во-первых, монархи, избиравшие себе фаворитов, были таинственными и возвышенными созданиями, и их поступки казались простым людям чем-то экзотическим и далеким, а во-вторых, общество не одобряло фаворитизма именно потому, что тот подрывал иерархию. Фавориты редко обладали независимым социальным статусом, который бы позволил им настолько сблизиться с одним из помазанников Божьих, не говоря уже о том, чтобы благодаря такому положению отдавать приказы и оказывать покровительство. А если учесть патриархальные представления, станет ясно, что фаворит был для иерархии гораздо опаснее, чем низкорожденные королевские любовницы, не имевшие никакого значения в структурах власти. Литераторы, бывшие нахлебниками королевских фаворитов (скажем, в дни Якова I таким был философ-политик Фрэнсис Бэкон при Джордже Вильерсе, герцоге Бекингеме), тщетно пытались осмыслить положение своих покровителей в терминах другой классической модели – дружбы равных. То, сколь часто они, говоря о таком, испытывали неловкость, прекрасно покажет, как непросто было присваивать характеристики, связанные с принятой ролью [45].

Модель близкой и равноправной однополой дружбы более безопасно и бессознательно применялась в дни суровых бедствий, какими для протестантов становились гонения. Джон Фокс, говоря о письмах, которыми обменивались, оказавшись в заключении при Марии I, будущие мученики Джон Кэрлесс и Джон Филпот, упоминает об их удивительно эмоциональной и даже эротической переписке. Кэрлесс, чью фамилию Филпот не раз обыгрывал в шутливых каламбурах, решил придумать свою любовную игру слов по библейским мотивам: «О, трижды благословенный кубок, в котором Христос сотворил великое чудо, изменив твою природу, сделав воду вином – лучшим из вин, которым Хозяин пира наполнил мою чашу так полно, что я пьян тем же самым от радости Духа» [46]. В качестве параллели можно привести обычай, которому следовали некоторые английские и шотландские священники-пуритане, когда публиковали восторженные религиозные произведения, где их отношения с Христом изображались в свете библейской Песни Песней: Христос был женихом, а они – готовой к браку невестой (мемуары из Шотландии XVIII века предполагают, что сочинения одного из этих служителей, Сэмюэла Резерфорда, иногда, за неимением прочего, читались как порнография). Вероятно, эти пуритане, сами того не осознавая, вторили Иоанну Креста, испанскому мистику, но вряд ли они разделяли его тревоги и волнения – скорее всего, их лейтмотивом, рожденным в протестантском контексте, было пастырское попечение. В любую эпоху представителям женатого духовенства требовалось примирить свою личную мужественность, которую они решительно утверждали, с невероятно важной для пастыря ролью воспитателей и заботливых наставников. Видимо, вскоре пуританские религиозные авторы осознали, что эта женская роль, подкрепленная библейским авторитетом, позволит им «квадрировать круг» [47].

Впрочем, свидетельские показания в суде иногда позволяют увидеть, как люди, вопреки иерархическим моделям и официальному разделению полового акта и сексуальной идентичности, преодолевали подобную риторику: они связали свои инстинкты и действия, влекущие их к однополой любви – и слова о любви между равными. Таким был (женатый) пекарь из Франкфурта-на-Майне Людвиг Буден, который однажды, после страстных объятий со знакомым, уговорил того зайти к нему в дом и переспать с ним, угрожая, что иначе «сойдет с ума» – и это было далеко не единственное его признание в любви к друзьям-мужчинам из тех, что прозвучали за последние два десятилетия XVI века, пока его не начали преследовать светские суды Франкфурта, обычно совершенно равнодушные к таким делам. А в католической Европе бдительные португальские инквизиторы сохранили в своих архивах целую подборку любовных писем, многие из которых повествуют о долгих отношениях, связавших представителей одного пола [48].

Впрочем, есть чувство, что в XVI–XVII веках подобные явления не были массовыми, а то, что можно было бы назвать гей-субкультурой, возникло лишь в самом конце эпохи Реформации, в 1690-х годах. С тех пор некоторые люди выбирали гомосексуальную идентичность и связанный с ней образ жизни открыто и навсегда – и, что интересно, это происходило в двух самых плюралистических городах Европы конца XVII века, Амстердаме и Лондоне. В обоих случаях возникшая гей-субкультура никогда не подавлялась: клубы и пабы, особый язык и общие шутки придали этой полусветской жизни образ, в котором господствовали пародия и ирония. В свою очередь, периодически это повергало в панику блюстителей нравов и вело к гонениям, нацеленным на гомосексуалистов, о чем прежде в Лондоне или Амстердаме раннего Нового времени невозможно было и помыслить, – поскольку в те дни просто не было такого социального явления, из-за которого стоило бы паниковать [49].

Так в чем же была причина этой поразительной революции в западной культуре – и почему она произошла именно в то время? Я полагаю, что в этом новом феномене отразилось то, что общество уже не воспринималось как единый божественный мир – шла десакрализация мира, и церковные предписания и запреты больше не могли выступать в роли гармоничной основы и удерживать ум, воображение и творческие силы людей. В Западной Европе эта раздробленность проявилась прежде всего в Нидерландах и Англии – к этому привели необычные итоги протестантских Реформаций, которые к началу XVIII века не позволяли Церкви последовательно принуждать к соблюдению дисциплины и проводить обучение на большей части территорий. (Позже мы увидим в этих областях еще много примеров плюрализма.) И кроме того, теперь, благодаря развитию экономики, этим странам был неведом голод. Излишков становилось все больше, их распределение возрастало, люди начинали думать о том, как провести досуг, а возможностью выбирать теперь обладали более широкие слои общества, чем где-либо в Европе за все Средневековье и за всю Реформацию, когда и досуг, и личный выбор были уделом крошечной элиты, имевшей все права.

Такой выбор вполне мог предполагать, что человек решит обрести долговременную личную идентичность, отличную от той, которую навязывает ему общество. Впрочем, отметим, что пределы и возможности решения по-прежнему определялись развитием представлений о гендере в обществе как таковом. После отказа от теории «соков» и идей Галена о неразрывной связности полов мужская и женская идентичности расходились все сильнее. И гомосексуальные мужчины в гей-барах Лондона и Амстердама развили третью сексуальную идентичность: мужчину, которого привлекали другие мужчины, но который, стремясь выразить это «немужское» предпочтение, действовал в высшей степени женоподобно. Симметрию в этой схеме создавал четвертый пол, мужеподобная «лесбиянка» – по сути, это слово изобрели в XVIII веке, примерно за столетие до слова «гомосексуал» [50].

Так преобразилось само понимание. К слову, у эпохи Реформации была еще одна характерная черта: представления о «женственности» в свете более старых гендерных предпосылок были связаны с мужчинами, которых слишком увлекал секс с женщинами – это считалось неестественным и странным. Поэтому, когда Майлз Хаггард, пропагандист католичества в Англии времен королевы Марии, в 1550-х годах насмехался над такими, как Кранмер, Ридли и Латимер, называя их «женоподобными епископами», он высмеивал тот беспрецедентный энтузиазм, с которым они отзывались о вступлении в брак [51]. Так насмехались и над Карлом II, энергичнейшим гетеросексуалом среди монархов, и перемена смыслов, которая произошла в дальнейшем, оказалась совершенно внезапной. Новое стереотипное представление о женоподобном гомосексуалисте с театральными замашками появилось в XVIII веке и надолго пережило георгианский Лондон. У него по-прежнему есть приверженцы, и оно остается источником насмешек и самоуверенности в гетеросексуальных культурах, нацеленных на маскулинность. Это радикальное изменение в восприятии и самовосприятии гомосексуализма с началом XVIII века имеет особое значение в истории Реформации. Более того, можно сказать, что оно знаменует ее окончание, и мы, возможно, найдем тому и другие доказательства, поскольку теперь рассмотрим, как менялось отношение к любви и сексу с XV по XVIII век.