Текст книги "Реформация. Полная история протестантизма"

Легко понять, почему столь многие католики с восторгом относились к благочестивому делу, которое одобряли папа, инквизиторы и император Священной Римской империи. Дель Рио во введении к своему учебнику (впервые опубликованному в Лёвене с четким пониманием религиозного раскола в Нидерландах) напомнил читателям о связи ереси и колдовства: «демоны привыкли обманывать людей при помощи еретиков, как красивые шлюхи… и как владельцы борделей делают из шлюхи сводню, когда шлюха перестает привлекать, так демоны делают из еретиков ведьм, когда первое впечатление от ереси становится столь гадким, что уже не влечет… Мы видели, как кальвинизм, лютеранство и анабаптизм пожирают все в Нидерландах, точно гусеницы… и теперь, когда они слабеют и наконец находятся при последнем издыхании, на наших глазах рои колдунов разоряют Север [т. е. протестантские Соединенные провинции], точно саранча… Многие из нашего Общества [Иисуса] решительно выступили против этих еретиков», – так что теперь Дель Рио вносил дополнения в раннюю работу иезуитов, чтобы совладать с новой угрозой [39]. Именно он, тщательно объединив материал и придав ему авторитетность (и даже смягчив наказания, предписанные им за колдовство), представил в виде стройной системы убеждения в том, что колдовство подразумевает шабаш, ритуальные встречи с самим Сатаной – столь смутно и туманно выраженные в «Молоте ведьм». В итоге представления о ведьминских шабашах, воздушных рандеву и соитиях с дьяволом прочно и надолго вошли в сознание людей и распространились в католической Европе гораздо шире, чем в протестантских областях [40].

Но почему же ранние протестанты не отреклись от дела фанатичных и коварных доминиканских инквизиторов – как отрекся Мартин Лютер от столь многих церковных институтов позднего Средневековья? Почему не отказались от охоты на ведьм – как отказались от пресуществления, пяти небиблейских таинств или обязательного целибата? Отчасти это можно объяснить тем, что и католики, и протестанты соперничали за моральную легитимность в эпоху «Реформации нравов». И те и другие стремились показать, что их версия западного христианства лучше подходит для привития моральных норм, и колебания в борьбе с явными пособниками дьявола были постыдны. Возможно, имела место и другая причина: протестанты все сильнее проникались чувством того, что близки последние дни. Борьба с Сатаной шла все яростнее, все должны были искать доказательства его деяний, а «Молот ведьм» и сопутствующая литература рассказывали, как их найти. И на то, что книгу написали монахи-доминиканцы, можно было закрыть глаза – ведь простили же протестанты Иоахима Флорского за то, что он был цистерцианцем! Примечательно, что в лютеранских государствах, где конца света ожидали не столь ревностно, как в странах реформатов, на ведьм охотились реже, чем в любых других областях Священной Римской империи [41]. Светские правители, увлеченные апокалиптическим энтузиазмом реформатов, могли счесть борьбу с колдовством частью своего божественного призвания – это укрепляло их власть и могло быть мощным оружием против соперников.

Особенно это проявлялось в неспокойной политике Трансильвании. Там на рубеже веков вступили в борьбу политический авантюрист Габор Бетлен, набожный реформат, и католики, правящий род Батори (гл. 10, с. 521). Вражда привела к тому, что Бетлен сверг князя Габора Батори в 1613 году. Супруга Бетлена, Жужанна Каройи, в 1618 году тяжело заболела, и Бетлен обвинил Анну Батори, сестру Габора, в том, что та наколдовала болезнь. Обвинение имело повод – среди родственников Анны была Эржебет Батори, лесбиянка, совершавшая несомненные, зверски жестокие массовые убийства и десять лет тому назад заточенная собственной семьей в родовом замке; как говорят, Анну оставили в живых лишь из-за уверенности Бетлена в том, что та способна отменить заклинания, наложенные на его жену. Впрочем, что бы ни чувствовал Бетлен на самом деле, борьба с дьяволом давала ему немалую политическую выгоду и укрепляла его власть в княжестве [42]. И не стоит забывать: многие искренне считали себя ведьмами и верили в то, что наделены необычайными способностями. Конечно, они боялись пыток, сожжения или повешения, но, как ни парадоксально, во многом они активно способствовали охоте на ведьм и придавали ей достоверность. И если их деяния были злонамеренными (а они оказывались такими довольно часто), то они переходили в иные формы злого умысла, которые в наши дни сочли бы терроризмом или преступностью.

В пример того, как создавалось колдовство, можно привести странное явление – «нанесение мазей», на протяжении столетия с 1530-х годов периодически возникавшее в Швейцарии, на юго-западе Франции и на севере Италии. Предполагали, что так распространяют чуму, нанося особую мазь на здания или животных. Этим реально занимались, и, видимо, так отражались жгучая социальная ненависть или личное отчаяние в землях, часто беспомощных перед эпидемиями, невероятно бедных и раздираемых религиозными конфликтами католиков и реформатов. Чаще всего «мази» на скотину и дома наносили в Женеве Кальвина, но лишь со временем власти связали это с колдовством – в дни кризиса, который разразился наряду с эпидемией чумы в 1545 году. Впрочем, Кальвин уже в начале 1540-х годов склонялся к мысли, что «нанесение мазей» связано с подобием колдовства, и всецело одобрял казнь осужденных. В конце концов, прочные основания для такого находились в Библии. В Книге Исход сказано: «Ворожеи не оставляй в живых» (Исх 22:18), а Кальвин объединил этот карательный посыл с перечнем грешников во Второзаконии 19:10–11, и теперь смерть грозила даже за колдовство с благими намерениями. Когда Кальвин умер, его мнение о колдовстве сочли достаточным основанием, а поскольку официальная охота на ведьм уже стала обычным явлением в Центральной Европе, власти Женевы с 1571 года начали регулярно классифицировать «нанесение мазей» как форму колдовства; при этом считалось, что обвиняемые сознательно вступали в союз с дьяволом, и под пытками их заставили сознаваться в общении с ним [43].

Несомненно, подобные проступки, составившие целый спектр злодеяний, совершенных при помощи колдовства, мы встретим уже в средневековой Европе – хотя они, возможно, не покажутся столь экзотическими. В годы Реформации появилось нечто иное: новые тревоги и волнения людей, прекрасно умевших излагать свои мысли и обладавших влиянием в Церкви и Содружестве, часто совпадали с давними страхами народа. Отношения никогда не были просты – на них влияли местные события и взаимодействия в той или иной политической обстановке. В двух реформатских протестантских содружествах – в протестантских Нидерландах и Шотландии – все сложилось совершенно по-разному. В Северных Нидерландах после 1578 года почти не казнили ведьм по приговору суда, а последняя казнь, даже несмотря на то, что голландцы боялись ведьм еще долго, состоялась в 1610 году [44]. Это очень ранние даты – тем более что в это время охотой на ведьм все больше увлекались католические испанские Нидерланды и протестантская Шотландия, где допросы ведьм начались еще в 1590 году и превратились в настоящее искусство.

В Нидерландах, помимо прочего, своевременно вышла скептическая книга Иоганна Вейера «Об уловках демонов» (De Praestigiis Daemonum). Вейер родился в Нидерландах и был врачом у Вильгельма, правителя соседнего герцогства Юлих-Клеве-Берг (и брата Анны Клевской, самой удачливой из отвергнутых жен Генриха VIII). До 1560-х годов, пока герцога не сломили болезни, он правил твердой рукой. Образование он получил у гуманистов и, подобно графине Анне в Восточной Фрисландии или ландграфу Филиппу Гессенскому, искал умеренно реформатский «третий путь» в религии (гл. 5, с. 307–308, гл. 7, с. 375). Вейер разделял эти взгляды. В книге серьезно критиковались верования ведьм и преследования – но при этом современники сохраняли к ней доверие, поскольку автор признавал, что ведьмы существуют. Послание Вейера почти не повлияло на Германию, поскольку в 1560-е годы, когда конфессии все сильнее разделялись на два противоположных лагеря, о «третьем пути» уже почти позабыли. В 1563 году, вместе с первым изданием книги, были опубликованы и Гейдельбергский катехизис, и Тридцать девять статей Церкви Англии, а кроме того, завершился Тридентский Собор, не говоря уже о том, что в Англии и Шотландии провозгласили новые законы, очень сурово карающие за колдовство. Тем не менее издание книги, которую Вейер посвятил реформатскому немецкому городу Бремену (где так надолго обрел приют теолог Альберт Харденберг, столь стойко проповедовавший о «третьем пути»), убедило городские власти отказаться от суда над ведьмами [45]. В Нидерландах политика тоже благоволила к Вейеру: в 1560-х годах чиновники испанского короля, стремясь к единообразию католичества в Нидерландах, настаивали на преследовании ведьм, и когда голландцы поднялись против Испании и ее попыток навести дисциплину, многие предводители восстания – аристократы и торговцы, воспитанные в духе гуманизма – охотно прониклись скептическим отношением к колдовству.

Итак, когда Северные Нидерланды обрели независимость, голос Вейера и других экспертов мог оказать на мир реальное влияние – так же, как оказывали его голоса авторов «Молота ведьм» или Дель Рио, только с совершенно другим исходом. Нидерландцы, сумев избежать католической тирании церковников, вполне могли увлечься реформатским духом и начать охоту на ведьм, но из-за удручающих отношений между городскими советами и развивающейся Реформатской Церковью (гл. 8, с. 431–434) светские регенты вскоре склонились к умеренности – именно потому, что Реформатская Церковь с таким волнением относилась к колдовству. Позже, когда голландский священник Балтазар Беккер написал влиятельную книгу «Заколдованный мир» (Bewitched World, 1691), где скепсис уже доходил до агрессивности, и пристыдил многие протестантские власти в Германии, заставив их отказаться от суда над ведьмами, Голландская Реформатская Церковь пришла в ярость. Власти Амстердама не давали никаких комментариев о возмутительных взглядах Беккера и при этом исправно платили ему жалованье до самой смерти и не обращали совершенно никакого внимания на призыв Церкви назначить другого священника [46].

Можно было бы ожидать, что в Шотландии при Якове VI все сложится так же, как в Нидерландах – ведь ей правил мудрый и заботливый король, часто враждовавший с самоуверенными предводителями Церкви Шотландии, а кроме того, прежде шотландская Реформация проходила бескровно. Но все оказалось иначе. Король совершенно внезапно издал указ о начале свирепых гонений, став их идейным вдохновителем, а дальше они вышли из-под его контроля и ими уже занималась Церковь. Любопытно, что парламенты Шотландии и Англии в том же 1563 году приняли законы против колдовства, и шотландцы карали его смертной казнью, но ни в одном из королевств это не привело к всплеску судебных дел, и в Шотландии казнили лишь нескольких [47]. Преследования здесь начались лишь после того, как Яков женился на датской принцессе Анне, которая в 1590 году не смогла отплыть к нему в Шотландию из-за жестоких штормов. Проявив нехарактерную для него геройскую браваду, Яков сам поплыл к ней в Данию сквозь волны и ветер, а вернувшись домой, сыграл главную роль в одном из самых страшных событий шотландской истории – по сути, став его устроителем.

Лично возглавив расследование, призванное выяснить причины штормов, Яков узнал, что в приходской церкви города Норт-Берик в минувший Хэллоуин (31 октября 1589 года) проводилось собрание, на котором председательствовал сам дьявол, и те, кто на нем присутствовал, задумали умертвить короля – прежде всего при помощи манипуляций с погодой. Подробностей хватало – во всяком случае, после того, как подозреваемых подвергли долгим пыткам. Уже в наше время в деле Норт-Берика был выявлен ряд политических мотивов, которыми руководствовался Яков: он обвинил многих, и в том числе одного из самых «проблемных» шотландских дворян, Фрэнсиса Стюарта, графа Ботвелла, вспыльчивого интеллектуала эпохи Возрождения, успевшего прославиться своим интересом к оккультизму и герметической литературе. Возможно, король хотел также нанести удар католикам: пусть «собрание» в Норт-Берике и было тайным, но при этом там могли совершать торжественную католическую Мессу [48]. Теперь, когда мы знаем это, можно лишь поразиться тому, что король, побывав в Дании и, вероятно, подпав под влияние датской культуры, был искренне убежден, что на собрании в Норт-Берике присутствовал дьявол – и что дьявол вторгся в его королевство. С этого момента в Шотландии официально и уверенно, в духе Мартина Дель Рио, провозглашали, что колдуны и ведьмы заодно с Сатаной. В 1597 году Яков (считавший себя учителем и своего королевства, и всей Европы) опубликовал одно из классических произведений о колдовстве, «Демонологию» (Demonologie), где резко критиковал книгу Иоганна Вейера «Об уловках демонов» [49].

И хотя гордый король, взойдя на английский престол как Яков I, опубликовал «Демонологию» на южноанглийском наречии, со временем та начала его смущать – не столько потому, что его тревожил тот дикий восторг, с которым Церковь Шотландии преследовала ведьм, но и оттого, что в Англии образца 1603 года он встретил иную силу, проявлявшую интерес к ведьмам и борьбе со сверхъестественным. За предыдущие двадцать лет и английское католическое духовенство, и некоторые пуританские священники пытались превзойти друг друга в харизме, совершая зрелищный экзорцизм. И те и другие выступали против епископальной иерархии Церкви Англии и ее главы – Ричарда Бэнкрофта, архиепископа Кентерберийского, чей сдержанный протестантизм импонировал королю (гл. 12, с. 576–578). Новое положение дел проявилось в английском cause célèbre, судебном разбирательстве над некой Энн Гюнтер, девушкой, якобы одержимой дьяволом. Пуритане придали делу огласку, и об истории узнали за пределами Оксфордшира, а закончилось все в Звездной палате в Вестминстере, где в 1606–1607 годах заседал суд по делу о мошенничестве. Король снова вступил в игру – но исход был совсем иным, чем в деле с Норт-Бериком. Отец Энн Гюнтер ухитрился добиться аудиенции с монархом, представил тому свою дочь, и Яков, несколько раз поговорив с ней, разоблачил ее как самозванку [50].

К тому времени архиепископ Бэнкрофт и его единомышленники-конформисты, пришедшие в ярость от притязаний пуритан и папистов на обладание особыми духовными силами, стали воспринимать экзорцизм с большим сомнением. Пуритан ненавидели и «арминиане», любившие торжественные церемонии – в следующем поколении эту любовь проявит Уильям Лод, – и они, что довольно неожиданно, последовали примеру Бэнкрофта и отнеслись к сверхъестественным явлениям рационально. В 1604 году, значительно пересмотрев каноническое право Церкви Англии, Бэнкрофт запретил духовенству проводить экзорцизм без разрешения епархиального архиерея, и это было мучительным испытанием для ревностных пуританских священников. Яков теперь соглашался с Бэнкрофтом и скептиками. В английском парламенте 1604 года он поддержал новый закон о колдовстве, который предусматривал более суровые наказания, но при этом Церковь уже не имела права устраивать судебное преследование за колдовство и магию – этим теперь занимались светские суды, что еще сильнее усложнило деятельность экзорцистов из числа пуританского духовенства [51]. На самом деле при Якове преследований за колдовство в Англии стало заметно меньше.

А вот в Шотландии Яков почти не мог повлиять на Церковь. Там с 1590 года, на протяжении восьмидесяти лет, то затухая, то разгораясь, шло одно из самых жестоких гонений во всей Европе. За это время в королевстве, относительно небольшом и малонаселенном, казнили более тысячи человек, и даже в абсолютном выражении эта цифра, не говоря уже об относительной доле, намного больше, чем в Англии (где было почти втрое больше жителей). Разгар и ослабление гонений подозрительно совпадали с периодами, когда лидеры Церкви Шотландии хотели утвердиться в борьбе со светской властью. Кроме того, Церковь Шотландии не прекратила пытки, хотя современники сомневались в их необходимости. В наши дни она не склонна петь себе осанну, вспоминая о новаторском открытии, совершенном в начале XVII века, – о том, что лишение сна очень полезно, поскольку становится эффективной формой допроса и не столь сомнительной в плане законности альтернативой пыткам, привычным в те годы [52].

Итак, мы видим общую корреляцию между европейскими Церквями (как протестантскими, так и католическими), развившими эффективную и почти неоспоримую дисциплинарную систему, и частотой судебных преследований за колдовство. В том, что касалось преследований, католическая Контрреформация была столь же беспощадна и жестока, как и реформаты. Одни из самых страшных событий в Европе происходили в архиепархии Кёльна во времена Фердинанда Баварского. С 1594 года он был вторым в длинной череде Виттельсбахов, архиепископов Баварских; первый архиепископ был назначен после победы католиков в 1583 году (гл. 10, с. 515–516). Фердинанд (дяде которого, Эрнсту, предыдущему архиепископу Кёльна, посвятил свою книгу Дель Рио) был воплощением радикальной самодисциплины и сурового духа крестоносцев, свойственного как его собственной династии, так и его современнику, защитнику Контрреформации – Фердинанду из рода Габсбургов, эрцгерцогу Внутренней Австрии. Именно этот дух дал начало Тридцатилетней войне (гл. 10, с. 512–520, гл. 11, с. 552). Есть основания предполагать, что эти набожные католические правители сражались, доходя до одержимости, не только с протестантизмом. Наставники-иезуиты внушали им страх греха и будущего суда – и внушали еще яростнее, поскольку теперь от высшего духовенства в Центральной Европе требовали неукоснительно соблюдать целибат. Именно поэтому они и искали пособников дьявола во всем мире. Они боролись с собственными искушениями, а ведьмы были ярчайшим символом соблазна, которыми Сатана мучил их общество [53].

Ситуация в Кёльне напоминает нам и о том, что из-за форм, в которых осуществлялось традиционное правосудие, и властных структур, контролировавших эти формы, случаи на местах могли очень отличаться друг от друга. В небольших политических единицах, таких как католическое немецкое княжество-епископство, народные волнения или мнение влиятельного человека в правящей элите могло вызвать панику (впрочем, человек, сильный духом, мог в одиночку ей противостоять) [54]. В более крупных политических единицах часто действовала правовая система – медленная, далекая от чувств народа и благодаря этому проявлявшая сдержанность. В Англии рано развилась устойчивая система центрального правосудия, которая упорно игнорировала влияние иностранных кодексов, таких как Lex Carolina, и судебные преследования распределялись в ней неравномерно (одной из областей, где их было больше всего, стал «пламенеющий» пуританский Эссекс). Допрос под пытками оставался ненормальным явлением в английской правовой системе, и, несомненно, из-за этого признания английских ведьм становились менее сенсационными и не столь соответствовали стереотипным представлениям об активном контакте с дьяволом, которыми уже полнилась европейская литература, написанная экспертами. В этом, что очень важно, виден контраст между тем, как вели допрос в Шотландии и как в ней развивались расхожие представления о дьяволе. Мэтью Хопкинс, пуританин из Эссекса, в 1640-х годах, когда страну постиг кризис, первым (и последним) в Англии решил применить пытки по примеру шотландцев и, чего и следовало ожидать, получил от жертв признания в общении с дьяволом – почти как в остальной Европе!

И, наконец, стоит обратить внимание на две области католической Европы, которые не стали устраивать охоту на ведьм. Их почти не судили в Ирландии – и, видимо, одной из причин была пропасть в религиозных и политических предпочтениях, возникшая между королевским правительством и гэльским и «древнеанглийским» населением в конце XVI века (гл. 8, с. 456–462). Здесь нарушилось привычное сочетание народного запроса и интересов элиты. И все же странно, что в таком обществе, которое все сильнее разделялось на два лагеря, некоторые противоречия не разрешились, приняв форму обвинений в колдовстве. Возможно, у католического духовенства были тесные связи с Иберийским полуостровом; именно Испания и Португалия, где шла Контрреформация – это второй регион, где церковные власти положительно не одобряли преследования колдовства. Это поражает еще сильнее, если учесть, что на севере владений испанских Габсбургов, в Испанских Нидерландах, совершалось очень много судов над ведьмами – в то время как в Испании подобное запрещалось, причем по воле короля, проявленной в неоднократно издаваемых указах.

Впрочем, вряд ли такие ограничения на Иберийском полуострове вводились с согласия испанской и португальской инквизиции. В Испанских Нидерландах охоту на ведьм устроили в первую очередь королевская власть и светские суды. Инквизиция хранила молчание, а светская администрация на севере Испании порой восторженно следовала ее примеру. Конечно, инквизиторы с вниманием относились к преследованиям, происходившим на полуострове, особенно на его окраине, в Стране Басков. Они решили, что доказательства, необходимые для вынесения обвинительного приговора, получить крайне сложно и что на самом деле очень немногое свидетельствует о широком распространении ведьм, не говоря уже о существовании сделок с дьяволом. Даже признания в колдовстве, по большей части, казались инквизиторам заблуждением, и они считали, что признавшимся следует оказывать пастырскую поддержку, а не грозить смертной карой, и обычно наказывали своих коллег, идущих на крайние меры – к немалому гневу различных светских чиновников, желавших продолжать преследования. Главным противником мстительной жестокости был Алонсо де Саласар-и-Фриас, наваррский инквизитор, внимательный и добросовестный юрист, записавший свои выводы после жутких казней в Наварре на французской границе в 1609–1610 годах. Изучив тысячи случаев, Саласар резко заявил: «Я не обнаружил ни малейшего свидетельства, которое позволило бы сделать вывод, что хоть одно колдовское деяние имело место в действительности» [55]. Впрочем, прежде чем восхвалить инквизицию за здравый смысл, вспомним, что инквизиторы и так уже нашли двух козлов отпущения – тайный иудаизм и ислам. Именно их винили в культурных страхах испанцев и португальцев, а ведьмы уже оказывались лишним элементом в паранойе элиты или народа. Более того, именно долгие гонения на эти меньшинства позволили инквизиторам стать настолько чуткими к нюансам свидетельств, и этот окольный путь на какой-то момент приблизил иберийских инквизиторов к светским жителям современного Запада, – причем сильнее, чем то могли сделать Жан Кальвин или Филипп Меланхтон.