Текст книги "Реформация. Полная история протестантизма"

Столь же приятные предположения о фамилистах мы можем выстроить, если совершим путешествие в Болшем, маленькую английскую деревню в Кембриджшире. Местный приходской священник, доктор Эндрю Перн, высокопоставленный преподаватель, глава Питерхауса – одного из колледжей Кембриджского университета – успел прослыть одним из самых бесстыдных «перебежчиков» английской Реформации. Когда он преподнес в дар колледжу флюгер со своими инициалами, говорили, что он и сам вращается по воле ветра – то папист, то пуританин, то протестант. Занимая пост вице-канцлера в Кембриджском университете в дни королевы Марии, он председательствовал на эксгумации и торжественном сожжении костей недавно почившего Мартина Буцера, а как вице-канцлер при королеве Елизавете – на столь же торжественной университетской церемонии, проводимой в той же церкви, и суть этой церемонии сводилась к извинению за пропавший прах Буцера. Так или иначе, он много знал о том, как скрывать тайны: оскорбленные пуритане шептались, что некогда он был любовником Джона Уитгифта, впоследствии архиепископа Кентерберийского, с которым в старости жил в Ламбетском дворце [79].

В Болшеме этот таинственный интеллектуал спокойно позволил фамилистам создать одну из самых явно заметных групп во всей Европе. Фамилисты служили в Болшеме церковными старостами. К ярости местных, не входивших в клику, один из виднейших фамилистов в 1609 году удостоился особенно почетных похорон, причем для его могилы повторно использовали надгробную плиту, прежде стоявшую на могиле средневекового священника. Другой фамилист в том бурном и знаменательном году помог оплатить покупку трех новых колоколов на Болшемской колокольне, и они находятся там до сих пор; на одном из них – необычная надпись на латинском: «Я звучу не для душ мертвых, но для слуха живых». Должно быть, в «Доме любви» улыбались, слыша, как звонят колокола в церкви Болшема. В XVII веке движение со временем угасло; некоторые предполагали, что английские фамилисты вошли в новую группу, тоже верившую во Внутренний Свет – то было «Общество друзей», или квакеры (гл. 12, с. 590).

Проследив историю «Дома любви» от руин Мюнстера, мы увидим, сколь странной она была и сколь неожиданными путями развивалась. Другие радикалы в северо-западной Европе, как правило, не обладавшие столь высоким социальным статусом и столь достойным образованием, упорно организовывали отдельные общины, презиравшие любую сокрытость и в то же время особенно отвергавшие все формы физического насилия. Главным вдохновителем этих спокойнейших отделившихся общин и выразителем их мнения стал бывший сельский священник из Западной Фрисландии Менно Симонс, которого ужаснула судьба людей, толпами стекавшихся в Мюнстер. Он твердо решил служить тем пострадавшим, кто сумел остаться в живых, и стойко встретил яростные гонения Габсбургов, воспитывая и обучая общины, которые непрестанно (по крайней мере до конца XVI века, пока не пришло разочарование) ожидали неизбежного Второго пришествия. Кроме того, они приняли взгляды Мельхиора Гофмана на небесную плоть Христа, в чем совпали со швейцарскими радикалами, в 1527 году создавшими Шляйтхаймское исповедание (см. выше, с. 212), хотя память о Мюнстере и не позволила голландским меннонитам вслед за гуттеритами установить общность имущества. Так постепенно они развивались и процветали в независимых Северных Нидерландах. Возникшая в итоге традиция меннонитов (интересно, что мельхиоритами они не называли себя никогда) сохранилась и до наших дней в различных церковных организациях по обе стороны Атлантики.

Радикалы не снискали особого доверия тем, что, как правило, отказывались от насилия. Образ Иоанна Лейденского по-прежнему давал правителям основания для того, чтобы преследовать радикалов и вытеснять их на периферию, а также усиливал владевшее ими чувство того, что порядок в обществе – явление очень хрупкое и что его нужно поддерживать постоянной готовностью к репрессиям. Большинство магистерских протестантских реформаторов отказались от любых запретов на гонения еретиков, даже несмотря на то что католические правители в то же время преследовали за ересь магистерских протестантов. Лютер разделил священное и светское в «теории двух царств» – и, возможно, это даже могло сойти за аргумент, позволяющий смириться с откровенным религиозным инакомыслием, но упорство и разнообразие радикализма после Крестьянской войны к 1530 году уже и так привело Лютера к тому, что он одобрил смертную казнь за богохульство и идолопоклонство (слово «ересь» по-прежнему таило немало проблем для евангелических христиан). В 1531 году Лютер пытался удержаться за идею разделения «двух царств», поддержав Меланхтона, полагавшего, что анабаптистов следовало предавать мечу лишь за то, что они были политическими бунтарями. К 1536 году он уже был готов вместе с Меланхтоном и их коллегами из Виттенберга, Иоганном Бугенхагеном и Каспаром Круцигером, подписать документ, утверждающий, что подавление богохульства – религиозный долг гражданских властей. Это безнадежно размывало границы между церковной и гражданской властью, но, видимо, того требовали времена [80].

И все же некоторые с тревогой вспоминали, что все начиналось с общего восстания против римского Антихриста. Одна анабаптистка из Аугсбурга, арестованная и отведенная на допрос городскими властями, пристыдила Урбана Регия, учтивого реформатора-лютеранина; сын Регия записал ее язвительный упрек: «…изящно ты споришь, брат Урбан, восседая рядом с советниками в своем мягком плаще, пока я брошена на землю и закована в цепи – и уже этим лишена отваги! А ты вещаешь, будто дельфийский оракул!» [81]. В 1545 году пылкий английский реформатор Джон Бейл вспоминал, как за семь лет до того король Генрих VIII сжег многих анабаптистов, в том числе и немца Питера Франке в Колчестере. Бейл писал, что храбрая смерть Франке побудила нескольких граждан Колчестера перейти из папизма в евангелическую веру, и заметил: «…осмелюсь сказать, его жизнь была достойной». Памфлет Бейла с этим откровенным признанием печатали тайно, вдали от гнева короля Генриха, в Антверпене, где католические власти все так же сжигали еретиков – и евангелических христиан, и радикалов, не делая между ними никакой разницы [82].

Несмотря на такие колебания, потрясение, вызванное событиями в Мюнстере, еще больше усилило стремление магистерских протестантских реформаторов свести их учение и практики в кодекс – и тем самым принять тот факт, что они создали отдельные церковные организации. И теперь, чтобы их богословие не распалось на мелкие кусочки – а это могло произойти, как показал Берндт Ротманн в Мюнстере, – эти организации должны были перенять все атрибуты старой Церкви и стать новой Церковью. Важно, что Лютер (которого вопросы церковного устроения никогда особо не волновали) только в 1535 году, в том самом, когда началась осада Мюнстера, обеспокоился тем, чтобы составить литургический обряд для рукоположенного духовенства [83]. И еще важно то, что требования вести в приходах записи о крещениях, похоронах и свадьбах распространились в Европе в середине XVI века. Например, в Англии это делали в 1538 году по приказу наместника Томаса Кромвеля – не в последнюю очередь для того, чтобы держать под присмотром тех, кто не приводил детей к купели, поскольку не верил в крещение младенцев. Вероятно, Мюнстер взволновал многих, заставив их вновь обратиться к традиционной религии и тем самым проторив путь к возрождению Римско-Католической Церкви в Контрреформации. Итак, в 1540-х годах католики и протестанты по-прежнему бились за сердца и умы правителей, а также в эти годы предпринималось немало попыток перестроить Католическую Церковь латинского Запада после двадцати лет хаоса. Какой путь вел к воссоединению лучше иных? Переговоры? Конфронтация? Духовное обновление? Религиозная война? К началу 1550-х годов ясные ответы – хотя и не сказать, что лучшие – уже начинали появляться.

5. Отложенное воссоединение: католики и протестанты
1530–1560

Обновление религии коснулось не только севера, где в 1530-х годах прошли евангелические революции. Не застывала жизнь и на юге Европы, где власти тоже претворяли в жизнь свои инициативы, где тоже вносились новшества в религиозную жизнь регулярных клириков и где все большее влияние обретал личный духовный поиск – и это был прекрасный задел на будущее, сулившее очень много возможностей. Какие-то душевные порывы вполне могли привести к воссоединению Западной Церкви – но его не произошло. Исход был иным: Католическая Церковь укрепила позиции. Теперь она совершенно не желала ни в чем уступать протестантам, в чьих рядах все заметнее проявлялся раскол, и определилась с тем, какие духовные силы она будет растить, придав им законный статус. Определились и протестанты, еще яснее разделившись на реформатов и лютеран, и появились новые предводители, самым знаменитым из которых стал французский изгнанник Жан Кальвин.

В главе 2 (с. 88–96) мы говорили о том, какие духовные бури бушевали в Испании, боровшейся с местным исламом и иудаизмом, и о том кризисе, к которому в 1490-х годах привели Италию десятилетия военных бедствий и смут. Те, кто после долгих несчастий надеялся на новый золотой век, пришли в ужас, когда солдаты Карла V в 1527 году разграбили Рим. О чем свидетельствовало такое унижение папы? Может, сам Бог провозглашал, что Церковь должна преобразиться? Ведь эта весть уже звучала среди хаоса, который охватил Северную Европу! Итальянцев повлекло к идеям Лютера или других евангелических христиан с севера, чьи произведения тайно переводились или публиковались в ином оформлении. Но хотя многие даже и не заподозрили бы, откуда идут эти сочинения – их издавали под вымышленными именами во избежание официальной цензуры, – всегда был предел тому, насколько люди, живущие к югу от Альп, верили творениям северных варваров [1]. Более «родные» голоса могли бы рассчитывать на широкую публику. Среди тех, кто всколыхнул тревоги Италии и пробудил в ней духовную жажду, был и Хуан де Вальдес – ученый и богослов, сбежавший из Испании.

Вальдес, брат-близнец императорского советника Альфонсо (гл. 4, с. 218), приехал в Италию в 1530 году, скрываясь от бдительного ока испанской инквизиции, и через пять лет обосновался в Неаполе, где правили испанцы, – здесь он чувствовал себя достаточно спокойно. Со временем вокруг него сложился круг друзей и восторженных поклонников, одаренных богатством или талантом – а иногда и тем и другим. Они разделяли и его страсть к гуманизму, и его стремление к искренней и деятельной христианской вере. В этот круг входили два влиятельных проповедника, предводители своих религиозных орденов, Бернардино Окино из капуцинов – недавно основанной ветви францисканцев, – и Пьетро Мартире Вермильи (позже, в Северной Европе, его назовут «Петр Мартир»), августинец, ставший настоятелем неаполитанской церкви Сан-Пьетро-ад-Арам. Размышляя над посланием покровителя своего ордена, Августина, епископа Гиппонского, Вермильи создал теологию спасения, основанную на предопределении и столь же радикальную, как богословие протестантского севера [2].

Среди поклонников Вальдеса были и талантливые представители лучших аристократических семей Италии. Упомянем лишь двух поэтесс, покровительниц искусства и мирянок-богословов: это Виттория Колонна, близкая подруга Микеланджело, и Джулия Гонзага, родственница Виттории по браку, знаменитая красавица, ставшая насельницей неаполитанского монастыря после смерти мужа. При такой влиятельной поддержке (из рода Колонна вышли двое пап, а сама семья притязала на то, что с ней связаны и другие папы) Вальдес был желанным гостем при дворах и во дворцах Северной Италии, а его идеи в свою очередь становились частью оживленных дискуссий, которые устраивали гуманисты в итальянских городах, благосклонных к разным взглядам на недостатки официальной религии. Вскоре Вальдес познакомился с Гаспаро Контарини, венецианским дворянином, после долгих исканий пришедшим к идее оправдания одной благодатью (гл. 3, с. 149), и благодаря этому знакомству привлек интерес Реджинальда Поула, культурного эмигранта, кузена короля Генриха VIII. Поул, по рождению имевший гораздо больше прав на трон, чем Генрих, впоследствии (хотя и не сразу, поскольку его одолевали сомнения, свойственные ему на протяжении всей жизни) укусил королевскую руку, платившую за его прекрасное итальянское образование, выступил на стороне несправедливо обиженной супруги короля, Екатерины Арагонской, и из-за этого в начале 1530-х годов был навсегда сослан в Италию. Его невольный досуг, возвышенное рождение и достаточный доход, стойкое чувство долга и благочестие, ориентированное на созерцание и внутренний мир, позволили ему сыграть важную роль в бурном развитии итальянского богословия. Как и Контарини, он говорил о том, что для христиан важнее всего благодать, обретенная через веру, – и он знал, что Мартин Лютер провозгласил ту же самую весть.

Естественно, эта группа творцов и мыслителей рождала самые разные идеи. Но главное – они вновь придали особое значение благодати, посылаемой Богом через веру, и непрестанно стремились раскрыть и явить силу, передающую эту благодать, Святого Духа, отчего сторонники движения вскоре получили свое имя – Spirituali. К ним причисляли многих, и мнения о том, как Святой Дух проявлял свою силу, у них различались – хотя точнее будет сказать, что мнение было одним, а различались акценты. Вальдес тратил немало усилий на комментарии к Библии и на ее перевод, и есть свидетельства того, что он с любопытством читал труды Лютера. Впрочем, с евангелическими христианами европейского севера он разошелся, полагая, что Дух даровал христианам свой свет постепенно. Помимо этого, Вальдес считал, что из детей Божьих лишь немногим избранникам предстоит пройти к еще большему единению с Христом и что Священное Писание, возможно – вовсе не главный сияющий факел на этом пути. Он был примечательно немногословен, когда речь заходила о Троице – вероятно, потому, что считал ее одной из глубочайших тайн веры для посвященных. Но здесь могли играть свою роль и более опасные причины, из-за которых некоторые унитарии позже считали Вальдеса одним из своих предтеч. Кроме того, он мало говорил о таинствах институциональной Церкви – возможно, то было равнодушие в духе Эразма, но не стоит забывать и о том, что Вальдес был потомком конверсо – его мать была еврейкой, – а его дядю сожгла на костре испанская инквизиция. Если же говорить о круге общения Вальдеса, то на Витторию Колонну, пусть и неявно, влиял Реджинальд Поул, склоняя ее к мысли о том, что зримые структуры Церкви были крайне важны для христиан.

Та настойчивость, с которой Поул повторял, что не следует игнорировать институциональную Церковь, казалась все более убедительной, поскольку в середине 1530-х годов папская управленческая машинерия наконец-то начала замечать тех, кем располагала. Несчастный папа Климент VII, сокрушенный многими бедами, умер в 1534 году. Кардинал Алессандро Фарнезе, ставший его преемником почти без помех и принявший имя Павла III, тоже происходил из аристократов с севера Италии, и большую часть тех пятнадцати лет, что он провел на папском престоле, он возмутительно и позорно содействовал интересам своей семьи и своих детей, до неприличия алчных, и поступал при этом точно так же, как его печально известный предшественник и бывший покровитель Александр VI. Впрочем, Павел, проницательный и здравомыслящий магнат эпохи Возрождения, желал извлечь выгоду из всех своих активов. В 1535 году он возвел в кардинальский сан двух своих внуков-подростков, и более того, даровал кардинальские шапки тем, кого считали символами реформ в Церкви: то были Реджинальд Поул, Гаспаро Контарини, Якопо Садолето, Джанпьетро Карафа (о котором мы еще услышим еще не раз) и епископ Джон Фишер, английский узник. Неизвестно, был ли Фишер благодарен за почести, ведь из-за них взбешенный Генрих VIII тут же велел отправить его из клети в Тауэре на плаху. Папа даже назначил Контарини, Поула, Карафу и подобных людей в комиссию, призванную рассмотреть возможность церковных преобразований. И путь даже эта комиссия, De emendanda ecclesia, в докладе от 1537 года всего лишь рекомендовала провести административную реорганизацию системы, та картина зла и порока, о которой откровенно сообщал отчет, оказалась для протестантских полемистов подарком судьбы. Кроме того, Павел строил планы созвать Вселенский Собор, чем немало встревожил правителей европейского севера, отказавшихся от покорности папе. А кроме того, император Карл V также отнесся к инициативе с невероятным подозрением, и именно из-за этого проведение Собора задержалось примерно на десять лет.

И ревностное стремление папы Павла к реформам, и его забавно стереотипная поглощенность земными делами – все это было типично для реакции многих итальянских церковных иерархов на Реформацию. Еще один достойный пример – кардинал Эрколе Гонзага. Кузен Джулии Гонзага, искренне благочестивой Spirituale, он двадцать лет де-факто правил фамильным Мантуанским герцогством и намного дольше был его епископом. Он произвел на свет пятерых детей и совершенно не волновался о том, что официально принял духовный сан лишь в 1556 году, а в епископы был посвящен в 1561-м, за два года до смерти. Тем не менее он был близким другом Поула и Контарини и во многом восхищался реформами, которые провел епископ близлежащей Вероны, Джанматтео Джиберти, – к слову, та энергичность, с которой последний посещал епархии, содействовал образованию мирян и хранил личное благочестие, стала образцом для преобразований, проводимых епископами в дни Контрреформации. То же самое Гонзага делал в собственной епархии, а также его все сильнее увлекали сложные дела, связанные с отсутствующими источниками церковного дохода. Видимо, его вело чувство фамильной чести: Бог даровал роду Гонзага богатство и силу, и теперь их долг состоял в том, чтобы не позволить этим дарам оскудеть. Но было еще и дело чести – сделать его епархию столь набожной, грамотной и достойно управляемой, чтобы сам Бог – или сам Гонзага – не мог бы и пожелать лучшего [3].

Итак, пока что мы отметили в Италии два разных душевных влечения: вольное благочестие Spirituali, окутанное флером мистицизма, и реформизм, свойственный – в силу принципа noblesse oblige – некоторым аристократам из числа иерархов Церкви и их родных. Эти порывы пронизывал истинно гуманистический дух радостного стремления к познанию. Евангелические христиане, выступавшие за реформы в Северной Европе, могли бы усмотреть за этой увлеченностью знакомые планы, но даже несмотря на то, что среди итальянских аристократов, торговцев и ремесленников многие были сторонниками преобразований, это не привело к явной итальянской Реформации. Их не поддерживали воинствующие массы – и их не возглавлял харизматичный предводитель, готовый порвать со старыми порядками. Мы уже говорили о том, что риторика, направленная против Церкви и духовенства и ставшая той искрой, которая вызвала в Северной Европе интерес к реформам, как кажется, почти не затронула Италию позднего Средневековья и ее особые гильдии, из которых в дальнейшем развились оратории (гл. 1, с. 43, 128). В 1540-х годах, к тому времени как несогласные начали открыто вести свою деятельность, обрели предводителей и признали, что многим обязаны евангелической вере севера, такая воинственная позиция уже не казалась политически разумной и не привлекла итальянских князей, как прежде привлекала правителей в Германии, Скандинавии и Англии. Более того, в итальянском религиозном возрождении присутствовали и другие элементы, из-за которых оно пошло в совершенно ином направлении.

В ораториях воспитывали искреннее, деятельное благочестие, сокровенной сутью которого была Евхаристия. Оно оказалось близко Spirituale и легко сочеталось с их интересами; так, Контарини был связан с римским Ораторием божественной любви (возникшим в 1517 году) и входил в круг основателей подобной группы в Венеции. Впрочем, другие заметные служители Церкви, нашедшие вдохновение в ораториях, пошли по иному пути, – особенно это справедливо, когда речь заходит о неаполитанском аристократе Джанпьетро Карафе. Карафа служил папе римскому, но с отвращением отверг должность владельца бенефициев, которая обеспечивала ему спокойную и сытую жизнь, и в 1524 году, вместе с Каэтаном Тиенским – священником из аристократического рода, уроженцем Виченцы и участником Римского оратория, – основал духовную общину регулярных клириков, жившую по обетам и призванную своей аскезой пристыдить не столь сознательных священников, явив им, что значит призвание свыше. Карафа в то время был епископом Кьяти («Теате»), и новый орден получил название «театинцы». В Северной Европе такая приверженность среди духовенства, наделенного умением ясно выражать свои мысли, стремительно распространялась среди протестантских священников, чье служение принимало новые формы. У инициативы, которую предпринял в Средиземноморье бывший папский дипломат, было крайне важное отличие: священники сохраняли абсолютную верность Риму.

Впоследствии Карафа, основавший римскую инквизицию (см. ниже, с. 283) и в 1555 году взошедший на папский престол, немало беспокоился о том, чтобы духовенство подчинялось привычной дисциплине Церкви. И более того, тревога эта стала маниакальной, притом что Карафа был совершенно неспособен совладать с собственным яростным нравом. Его представление о церковных реформах исказилось еще сильнее, поскольку Карафа ненавидел испанцев, владычество которых в его родном Неаполе приводило иерарха в бешенство (и, видимо, после долгих лет в должности папского нунция все стало только хуже). С 1537 года Карафа был кардиналом-архиепископом Неаполя и в статусе Его Преосвященства мог бы причинить немало бед Хуану де Вальдесу, если бы всем его усилиям по управлению епархией не препятствовал император Карл V. Карафа охотно сотрудничал с Поулом и Контарини в комиссии De emendanda ecclesia, но дружба с ними становилась все более напряженной: он подозревал в них иноверцев, а также был уверен, что любая уступка протестантам – это богохульство и предательство Церкви. Высших клириков, сторонников сурового ригоризма и авторитарности Карафы, часто считали представителями партии, чьи идеи и дух были совершенно противоположны идеям и духу Spirituali; эту партию называли Zelanti («ревностные»). В смутные 1540-е годы отношения никогда не сводились к грубому противостоянию двух лагерей, но эти названия имеют свою ценность, поскольку позволяют определить полярности в споре духовенства и теологов о лучшем пути спасения для Церкви. Мы увидим, к каким ответам им удалось прийти, и тайные течения проявятся яснее, особенно когда речь пойдет о развитии одной из величайших сил, возродивших Римско-Католическую Церковь – ордена иезуитов, или Общества Иисуса.