Текст книги "Реформация. Полная история протестантизма"

Итак, в Шотландии и Англии протестантизм набирал силу, а в Норвегии, Швеции и Нидерландах переходил в наступление. Но во Франции на его пути встало страшное препятствие, оказавшееся неодолимым: в августе 1572 года католики начали убивать гугенотов по всей стране. Франция так долго страдала от убийственных распрей и ненависти, рожденной десятилетиями раздоров и войн, что даже радостное событие – свадьба в Париже, призванная залечить раны королевства – привело к трагедии. Королева Екатерина Медичи хотела обвенчать свою дочь Маргариту с Генрихом, королем Наваррским, в те дни – предводителем французских гугенотов. Среди гостей был и лидер протестантов, адмирал Гаспар де Колиньи, знаменитейший из плеяды влиятельных гугенотов-аристократов. Испытывая терпимость королевы, он словно играл с огнем – если вспомнить, какую ярость она испытала, когда он пять лет назад пытался похитить ее сына, короля Карла. Де Колиньи поступал в высшей степени опрометчиво, настаивая на своем присутствии, ведь за его голову все еще была положена награда в 50 000 экю (гл. 6, с. 366). Спустя четыре дня после свадьбы наемный убийца попытался застрелить его на одной из парижских улиц и тяжело ранил.

Атмосфера накалилась настолько, что любой неверный шаг грозил обернуться катастрофой – и все, кто только мог, сделали этот шаг. Лидеры гугенотов неохотно согласились остаться в Париже, получив королевские заверения в том, что им ничего не грозит. Но королевский Совет неимоверно встревожился, опасаясь, что гугеноты после покушения на де Колиньи придут в ярость, и решил, что безопаснее всего нанести упреждающий удар. Молодой король Карл IX и королева Екатерина поддержали план Совета, и в воскресенье, 24 августа, в канун дня святого Варфоломея, королевские войска, следуя приказу монарха, убили предводителей гугенотов, все еще пребывавших в столице. Когда вести распространились, парижские католики-экстремисты, ненавидящие все, за что выступали протестанты, с радостью последовали примеру предводителей – и в городе на протяжении трех дней жестоко убивали и увечили всех, в ком признавали протестантов. В следующие несколько недель такие же бойни повторялись в крупных городах по всему королевству. В целом, согласно подсчетам, погибло пять тысяч человек [22]. Жених, Генрих Наваррский, плененный при дворе, спасся, только приняв католичество, и следующие несколько лет находился под домашним арестом.

Эта кровавая бойня произошла всего через месяц после того, как «морские нищие» убили священников в Брилле. Оба злодеяния, учиненные столь далеко друг от друга, ознаменовали новый мрачный этап европейской Реформации. С начала 1520-х годов массовую резню, в которой гибли тысячи несчастных, как правило, устраивали власти, преследуя еретиков или подавляя бунты (можно вспомнить кровопролитные расправы с восставшими английскими консерваторами [1536, 1549] или уничтожение мюнстерских анабаптистов [1535]). Люди могли гибнуть в бою, скажем, в тех же Шмалькальденских войнах (1547–1551), начавшихся из-за силовой политики и амбиций князей. Но постепенно простой народ усваивал религиозные ярлыки, возникавшие в официально согласованных исповеданиях веры и в постановлениях Соборов. Люди вдруг обнаружили, что они – протестанты, католики, лютеране и реформаты. Они гордились своей идентичностью и часто ненавидели тех, кто разделял иные религиозные взгляды. Иногда эти воззрения связывались с расхожими представлениями о целых королевствах. Уже в 1530-х годах английским морякам было небезопасно заходить в испанские порты: испанцы прослышали, что Генрих VIII распустил английские монастыри, и поразились такому богохульству. Англичанин, посетивший Ла-Корунью и Кадис в 1538 году, заметил: «…к подданным короля здесь проявляют очень мало почтения или не проявляют его вовсе… их всех поднимают на смех, их ненавидят, словно турок, и называют еретиками и Lutarios» [23].

Возможно, самая горькая и жестокая ненависть полыхала не между народами, а между соседями. В Белфасте XX века, в Мостаре, в городах или деревнях Руанды мы слышим эхо той злобы, свидетелями которой были улицы Руана или Антверпена накануне ночи святого Варфоломея. Вспышки ярости превратились в ревущий костер после массовых волнений, устроенных реформатами в 1560-х годах. Стихийные столкновения соперничающих толп стали привычным явлением. Люди, поддавшись безумию, убивали собратьев лишь потому, что те олицетворяли идею. Одна парижанка, в разных источниках названная то монахиней, то сестрой-мирянкой, сеяла рознь даже накануне свадьбы Маргариты с Генрихом Наваррским – и кричала, что Бог, говоря через ее уста, грозит разрушить Париж, если жители не убьют всех гугенотов [24]. В конце концов городское ополчение не смогло сдержать взбешенных католиков, и даже семье де Гиз, давним врагам де Колиньи, пришлось, повинуясь душевному порыву, спасать протестантов от толпы и уводить их прочь [25].

Эхо тех событий прошло по всей Европе. Правительства, которые пытались вести нормальную дипломатию, несмотря на религиозный барьер, поняли, что правила международных отношений изменились столь же окончательно и бесповоротно, как в дни Аугсбургского мира – только если мир принес определенную стабильность и взаимное признание, то теперь ничего хорошего ждать не приходилось. Конечно, власти могли обратить чувства масс себе во благо. В главе 14 (с. 668) мы прочтем о том, как елизаветинская Англия воспитала в подданных лояльность к королевству и династии, сыграв на возраставшей ненависти народа к испанцам-католикам, некогда бывших союзниками англичан. Французские протестанты после резни святого Варфоломея не просто скорбели о жертвах и о погибших близких – был сломлен их дух. В общинах реформатов больше никогда не царили тот восторг и та уверенность, благодаря которым они столь стремительно возрастали в предыдущем десятилетии, даже когда военное счастье оборачивалось против них. Многие их сторонники просто сдались и растворились в господствующей Католической Церкви. Особенно ярко это проявилось на севере королевства, где де Гизы сыграли главную роль в ликвидации местных плацдармов, установленных гугенотами в 1560-х годах, и направили на это все свое влияние на местах и все свои семейные связи [26].

Остатки былой силы (причем до наших дней) протестантизм сохранил на юге, вдали от Парижа. Те, кто остался, заняли оборону – не без причин опасаясь того, что многие католики готовы повторить то кровавое безумие, которое случилось в 1572 году. Например, из приходской книги осажденной реформатской общины в Руане (Нормандия) мы узнаем, что после резни младенцев гораздо реже нарекали при крещении именами, взятыми из Библии, особенно из Ветхого Завета. Подобные имена выдали бы в повзрослевших детях протестантов, а это было опасно. В тех областях Франции, где гугеноты ослабели, особенно на севере, они со временем стали чтить порядок богослужебного года, принятый в католичестве, так что общины, некогда решительно отвергавшие католический запрет на свадьбы в покаянные сезоны Рождественского и Великого поста, со временем отказались от таких празднований и даже отмечали в своих приходских книгах времена года [27].

Конечно же, в 1570-х годах гугеноты не сдались без боя, и это было неизбежно. Им по-прежнему оказывали огромную поддержку французские аристократы, и они обладали такой военной мощью, что теперь, зная об опасности, не позволили бы уничтожить себя в один миг. История войны, длившейся еще четверть века – это история постоянных попыток французской монархии обрести авторитет и силой претворить в жизнь решение, которое удовлетворило бы эту общину, готовую воевать до конца, и при этом не вызвало бы возражений у воинствующих католиков. Эти усилия стоили жизни двум следующим королям Франции: от рук фанатичных приверженцев католической веры пали Генрих III и Генрих IV (гл. 10, с. 534–536).

Теперь, когда мы поговорили о резне святого Варфоломея и, возможно, о самых ужасных десятилетиях французской истории, лучше всего обратить внимание на Польшу. Примерно в 1570 году там произошел ряд событий, внушавших надежду, поскольку в них совершенно не проявилась тенденция эпохи – там не стремились выразить веру в четких формулировках и не желали враждовать, а напротив, утверждали, что религиозное разнообразие следует принять и, более того, сделать неотъемлемой частью политической системы Речи Посполитой. В начале 1560-х годов никто не мог сказать, связано ли религиозное будущее Польши и Литвы с католичеством, лютеранством или реформатами. Даже в начале XVII столетия ни о каком слиянии католичества с польской идентичностью еще нельзя было даже задумываться – напомним, речь о той самой католической Польше, которая в XX веке пережила Гитлера и Сталина, дала миру папу-поляка и подорвала советский коммунизм. Поляки, как и Граубюнден в далекой Швейцарии, отрицали саму мысль о том, что разделенная Европа будет воссоздавать единство латинского христианства только путем насилия и непрестанных гонений; они соединили творческие политические перемены с религиозной терпимостью.

В Польше 1560-х годов ни одна религия не могла притязать на монополию. Лютеране, в основном говорящие на немецком и жившие в городах, играли важнейшую роль в экономической жизни Польши и с 1544 года даже имели свой лютеранский университет – его создал в Кёнигсберге вассал польского короля Альбрехт Бранденбургский, правитель герцогства Пруссия. Во главе университета стояли Абрахам Кульвец, литвин, бывший ученик Меланхтона, и другие литовские и немецкие ученые-лютеране. Реформаты не только могли похвалиться тем, что их веру разделял Ян Лаский, один из немногих государственных мужей среди протестантских лидеров Европы – они, кроме того, хранили верность некоторым из величайших семей Польши и Литвы, в частности Радзивиллам, которые жили как короли и командовали сильнейшим войском Великого княжества Литовского. Возможно, именно из верности пятая часть дворян примкнула к реформатам. В польском сейме в 1560-х и 1570-х годах абсолютное большинство тех, кто не принадлежал к духовенству, выступали на стороне реформатов или благоволили к ним [28].

После того как встреча в Пётркуве (гл. 5, с. 322), прошедшая в 1565 году, закончилась расколом протестантов, радикалы-антитринитарии жили вольнее, чем любая подобная группа верующих в Европе, за исключением разве что их ближайших союзников в Трансильвании (гл. 5, с. 318), и столь же свободным было устроение их «Малой», или Арианской Церкви. В 1569 году, на удивление быстро, они даже смогли открыть высшее учебное заведение с печатным станком – Ракувскую академию – и распространять свои идеи. К началу XVII века в Академии обучалось более тысячи школьников и студентов. «Ракувский катехизис», изданный в 1609 году, в своей латинской версии стал всемирно известной формулировкой нетринитарной веры. Академия вновь смело попыталась предоставить альтернативу естественной организации общества: подобно моравским гуттеритам (гл. 4, с. 214), антитринитарии владели общей собственностью, придерживались строгих пацифистских принципов и не обращали внимания на различия в социальном положении – но, в отличие от гуттеритов, в Академии не относились с подозрением ни к независимому мышлению, ни к усовершенствованному обучению, и она бросала иерархическим аксиомам Европы XVI века самый серьезный вызов.

На фоне столь разнообразной активности протестантов римское католичество имело свои преимущества. Местные католики никогда не утрачивали контроля над церковной иерархией и не теряли земельные наделы старой Церкви; в любом случае те были гораздо скромнее, чем на западе Европы, и поэтому, возможно, для светской власти они были не столь желанны. Важно отметить, что польская монархия никогда окончательно не порывала со старой Церковью. И за полтора века именно это – наряду с тем, что польские «низы» из числа селян и не думали отрекаться от католической веры – сыграло решающую роль в успешном возрождении католичества на севере Европы; подобных побед у католиков было очень немного. После того как протестанты в 1550-х годах решительно усилили свою активность и расширили сферу деятельности, пробудив осторожный интерес короля Сигизмунда II Августа (гл. 6, с. 320–322), католики, проводившие Контрреформацию, поспешили перейти в ответное наступление. В 1564 году, на заседании польского сейма в Парчеве, Сенат и Сигизмунд Август торжественно приняли постановления недавно завершенного Тридентского Собора. В том же году епископ Станислав Гозий, непоколебимый католик, принял меры для того, чтобы в Речи Посполитой появилась первая штаб-квартира Общества Иисуса. Ее основали в Браунсберге, важном речном порте, связанном с могучим торговым Ганзейским союзом. Порт был стратегически важен: он располагался на побережье Балтийского моря между Данцигом и Кёнигсбергом, где господствовали лютеране. Это было очень важно для будущего Польши – и потенциально здесь мог возникнуть плацдарм для возрождения католичества во всех странах Балтии [29].

Посреди этой конкуренции на религиозном рынке виднейшие политики Польши и Литвы начали претворять в жизнь самые важные изменения, которые серьезно отразились на польской религии. В 1560-х годах польские дворяне, боясь Московского царства, грозившего с востока, заключили с королем Сигизмундом II Августом соглашение о новом политическом устроении. Связь Королевства Польского и Великого княжества Литовского стала еще ближе, что отразилось в Люблинской унии (1569). Возникшее содружество, Речь Посполитая, было величайшей силой на востоке латинского христианского мира – но не монархией, созданной по образцу тех, какие возникали в Испании, Франции, Шотландии или Англии по мере того, как их правители укрепляли свою власть. Примечательно, что европейские дипломаты стали называть это государство «Светлейшей Республикой» – как аристократическую Венецию, бывшую далеко на юге [30]. Титул подразумевал, что власть польских монархов открыто уравновешена властью тысяч дворян, входивших в Унию. Важно было и то, что теперь аристократы избирали короля.

И поскольку польско-литовские дворяне гордо настаивали на том, что именно они станут решать, как воспринимать Реформацию, это означало, что расколу Европы, все более заметному, противостала другая модель управления западными христианами. Еще до Люблинской унии, всего через год после того, как сейм получил постановления Тридентского Собора, король, поддавшись уговорам, повелел не применять никакие указы старых церковных судов против представителей дворянства [31]. Это поражает, если вспомнить о несчастьях, постигших Польшу гораздо позднее, в 1770-х годах, когда в совершенно иной политической ситуации потомки монархов-самодержцев расчленили Речь Посполитую и на полтора столетия стерли Польшу с европейской карты. И в XVI веке, и в начале XVII столетия не было никаких оснований предполагать, что плюралистическая религиозная и политическая обстановка, созданная Люблинской унией в энергичном и самоуверенном Содружестве, не отражает будущего большей части Европы.

Возможность закрепить этот плюрализм в конституции Содружества появилась в 1572 году, со смертью Сигизмунда Августа. Его семейная история, трагически бурная, привела к тому, что он был последним представителем мужской линии Ягеллонов. Теперь вступили в силу конституционные положения Люблинской унии: избрание нового монарха находилось в руках дворян Содружества. Большинство из них решительно противилось тому, чтобы Габсбурги пополнили свою коллекцию европейских престолов, и очевидный претендент происходил из французской династии Валуа, главных соперников Габсбургов в Европе. Начались переговоры с Генрихом, герцогом Анжуйским, младшим братом короля Карла IX. Но все усложнилось в начале осени 1572 года, когда дошли вести о резне, устроенной в День святого Варфоломея, и о том, какие зверства творятся против протестантов по всей Франции. Неудивительно, что дворяне-реформаты теперь и слышать не хотели о восхождении Генриха на польский престол, пока он не даст гарантий, что ничего подобного никогда не случится в Речи Посполитой.

28 января 1573 года в Варшаве прошло заседание Сейма, на котором был единогласно одобрен пункт о религиозной свободе в том же соглашении («Конфедерация»), в котором говорилось о новом короле. Документ, верный принципам Содружества, предстал как декларация о намерениях аристократов, которые Генриху пришлось бы признать ради права на трон. Важнейшее решение гласило:

Поскольку в нашем Содружестве (Respublica) немало разногласий по вопросу религии, то для того, чтобы предотвратить возникновение в нашем народе любой пагубной распри, подобной тем, какие мы ясно видим в других державах, мы навсегда обещаем и себе, и нашим преемникам… что мы, разделяющие разные взгляды на религию, по-прежнему сохраним мир друг с другом и не будем за различия в вере или за смену церквей проливать кровь или наказывать друг друга лишением имущества, позором, заключением в тюрьму или изгнанием, и никоим образом не станем содействовать магистрату или чиновнику в подобном деянии [32].

Молодой король Генрих согласился и на это, и на другие условия Варшавской конфедерации, несмотря на опасения французских советников и яростные протесты польской епископальной иерархии (поставить под Конфедерацией свою подпись согласился только один иерарх). Однако Генрих недолго пробыл в новом царстве. Его приводило в смятение огромное, незнакомое королевство; его тревожила нездоровая экзальтированность будущей невесты средних лет (последней из Ягеллонов), и он был неприятно поражен тем, что польское дворянство проявляет еще меньше почтительности, чем французская аристократия. А потом, всего через несколько месяцев после коронации в Кракове, он получил удивительную весть: его брат Карл умер, и теперь он мог по праву унаследовать французский престол как Генрих III – и король, узнав о неожиданном избавлении, не стал медлить. Его тайное бегство из Кракова в Париж в июне 1574 года стало жестоким ударом для его подданных в Содружестве, и если Генриху казалось, что он может царствовать и во Франции, и в Речи Посполитой, то его иллюзии очень быстро развеялись. Два года в Польше длился политический хаос. А потом появился новый претендент, который мог помешать Габсбургам оказывать влияние на сейм – Стефан Баторий, князь Трансильвании (на родине его называли Иштван Батори). Выбор оказался превосходным. Баторий проявил себя как мудрый монарх и выдающийся полководец, и хотя он был набожным католиком, но не собирался рисковать своим восхождением на польский престол – и не стал возражать против положения о терпимости, прописанного в Варшавской конфедерации. В любом случае, такой пункт уже предполагался восемь лет назад, на законодательном собрании, прошедшем в его родной Трансильвании, в Торде (гл. 5, с. 318). Преемники Батория поступали так же, и в середине XVII века Конфедерация оставалась краеугольным камнем польской политики и религии [33].

Итак, в Речи Посполитой религии по-прежнему сосуществовали. Это был уникальный случай для великих европейских держав той эпохи, а параллели ему можно было найти только в других государствах на восточных границах Латинской Европы. Среди многих событий, случившихся в начале 1570-х годов и решивших судьбы протестантского Севера и католического Юга, те, благодаря которым Польша прошла от Люблинской унии 1569 года к Варшавской конфедерации и к последующему восхождению Стефана Батория на престол, сохранили для нее возможность в будущем пойти по любой дороге. В Западной Европе после кризисов 1569–1572 годов осталось три центра идеологического противостояния: Франция, Нидерланды и Англия. Эти войны были неотделимы друг от друга: французские гугеноты обращались к собратьям-реформатам в Нидерландах и Англии за военной поддержкой. Мария Шотландская, католичка и наследница престола, коротала дни в английской темнице, и европейские католики задумались о том, как им, вслед за папой римским, осудить королеву Елизавету. И хотя та еще десять лет всеми силами пыталась избежать вовлечения в военный конфликт, ей это не удалось, и англичане вступили в сражения на другом берегу Северного моря, выступив на стороне протестантов. Тем самым королева стала соперницей короля Филиппа, приходившегося ей зятем, и врагом прежнего союзника – Испании. Многие из ее протестантских подданных теперь сражались с испанцами везде и всюду, и реформаты, особенно в Англии и Нидерландах, начали серьезно рассматривать возможность завоевать заморские земли, бросив вызов всемирной империи, которую Испания создавала на протяжении семи десятилетий. Европейские войны перешли и в океаны, а последствия распрей придали облик политике и структурам власти в нашем современном мире.

В 1570-х годах протестанты легко могли бы пренебречь достижениями Реформации и поверить в то, что Бог в непостижимой мудрости своей позволил врагам истины сокрушить Его малое стадо. Конечно, впечатляющая экспансия реформатского протестантизма в 1550-х и 1560-х годах спасла Реформацию от застоя и возместила ущерб, понесенный из-за военных поражений лютеран, но все же многим могло показаться, что великие надежды обернулись разочарованием. Первые реформаторы 1520-х годов считали, что для исправления ошибок старой Церкви нужно лишь проповедать истинное Слово – и явить его всем в свободно доступной Библии. Но поражало то, что многие слышали Слово – и ничего не делали, причем даже среди тех, кто принял послание, царили смута и раздор. Несчастья Нидерландов, ужасная резня в ночь святого Варфоломея, постоянная опасность смерти от руки убийцы, грозившая королеве Елизавете, непрестанный натиск ислама на христианский мир – все это сулило скорее не избавление, а неизбывные страдания.

Конечно, верующие никогда не могли бы принять мысль о том, что Бог полностью их оставит. Но в Книге Откровения говорилось о страшных страданиях, ожидавших Его народ перед концом времен. Апокалиптическое мышление, встревоженное вчитывание в подробности библейских видений, повествующих о грядущем – все это представлялось и подлинным, и осуществимым. Антихрист, о котором говорила Библия, легко угадывался в конкретных людях, особенно активно противостоявших Реформации: на эту роль вполне мог подойти англичанин Стивен Гардинер, епископ Уинчестерский и сторонник традиций, или шотландский кардинал Дэвид Битон, – но первым, о ком думали протестанты, слыша об Антихристе, конечно же, был сам папа римский. Более того, Жан Кальвин, сделав акцент на провидении и на плане Божьем для избранного, уже предопределенного меньшинства, убедил очень многих в Европе, и его версия реформатского протестантизма была столь привлекательна именно потому, что религиозная система Кальвина давала хорошие ответы на волнения и страхи, присущие эпохе Реформации. Казалось, последние дни близки (гл. 13).

Джон Фокс, создатель невероятно влиятельной английской «Книги мучеников», из которой ревностные протестанты узнали о многих злодеях-католиках, подобных Гардинеру и Битону (гл. 6, с. 343), выразил эти страхи в пространной молитве-размышлении, провозглашенной под открытым небом, при большом стечении народа, с кафедры у лондонского собора Святого Павла в Страстную пятницу 1570 года. Фокс решил, что торжественное поминовение крестной смерти Христа – это подходящее время, чтобы напомнить Богу и собравшейся пастве обо всех страданиях, которые перенесла Церковь Христова – вплоть до недавних вторжений турок в Венгрию и Австрию: «Лишь далеко на западе, в маленьком закутке, хоть кто-то, как и прежде, исповедует имя Твое».

Но (увы!) грядет иная беда, столь же великая, или даже более. Ибо не так жестоки турки со своими саблями, как свирепствующий и злобствующий на нас римский епископ; это он побуждает своих епископов сжигать нас на кострах; это он подговаривает сообщников строить против нас убийственные козни, склоняя королей идти против подданных, а подданных – вероломно восставать на князей; и все – во имя Твое! Сатана посеял среди нас такую вражду и рознь, что даже христиане и турки не враждуют столь яро, как христиане – с христианами, как паписты – с протестантами; да что тут говорить, и протестанты не в силах договориться с протестантами, а только лаются по пустякам [34].

Фокс, познавший бури ранней Реформации, был уже стар. Он родился за год до первого публичного протеста Лютера. Он был певчим в одной из роскошнейших коллегиальных церквей Англии и своими глазами видел великолепие традиционной литургии. Он пережил разрыв Англии с Римом; волнительную религиозную революцию при Эдуарде VI; тревоги и разочарования при католичке Марии, когда пришлось бежать на континент; растущий раскол среди Протестантских Церквей, – и теперь он с сомнением и состраданием смотрел с кафедры на лондонцев, жалея, что те не стали такими прекрасными протестантами, какими могли бы быть. Реформацию в Европе охватывал губительный вихрь, и Фокс видел лишь один возможный выход из надвигавшейся катастрофы: «Нет в этом мире ни места, ни отдыха Твоему бедному малому стаду. Так приди же, Господи, молим Тебя… и положи конец, чтобы мир этот не имел здесь больше ни времени, ни места и чтобы Церковь твоя могла вовек обрести покой». Такой представлялась ему самая лучшая перспектива. И он считал, что как только истечет срок, отмеренный королеве Елизавете, которая, несмотря на все ошибки и колебания, все же вернула своему народу истинное благочестие, – тогда и предстояло вмешаться Богу.

В том веке Фокс был одним из многих, кто свято верил, что неизбежный конец света вознаградит их за все труды. Но этот конец не настал – а вместо этого и протестанты, и их соперники-католики, пусть и непреднамеренно, создали совершенно иную Европу, породившую всемирную «западную» культуру. У нее тоже не все было просто и гладко, но она пока что не преуспела в приближении светской версии конца света, о котором так молил своего Бога Джон Фокс.