Текст книги "Реформация. Полная история протестантизма"

В Шотландии, Англии и Ирландии Реформации прошли по реформатским образцам, но были очень разными по своей природе и завершились совершенно по-разному. Шотландская Реформация оказалась самой радикальной и нацеленной на международный масштаб, и хотя отношения кальвинистов с монархией были не безоблачными – примерно как у Церкви и государства в Нидерландах, – при Якове VI (1567–1625) решение найти удалось. В Шотландии Реформация началась в 1559 году, после народной революции, и будущее здесь определяли протестантские священники и их сторонники-миряне, а не королевская власть. Уже во взрослом возрасте король Яков, конечно же, не оставил без внимания то, что случилось в его детские годы, но необычайно искусно воспользовался положением. Он унаследовал замечательное церковное соглашение, которое долго создавалось для Шотландской Церкви в политических потрясениях 1560-х годов. Реформатская Церковь, по замыслу, должна была охватить всю страну (гл. 6, с. 351–354), но ей пришлось сосуществовать с призраком старой системы, принятой в Католической Церкви и сохраненной ради ее старых служителей; даже не участвуя в жизни новой Церкви, они получали две трети своих прежних доходов.

Эта мера была дальновидной и учитывала реалии – видимо, в шотландской Реформации английский дух компромисса, о котором так много говорят, проявился более эффективно (отметим и то, что шотландская Реформация была гораздо менее кровавой, чем Реформация в Англии: смертью мучеников погибли не более двадцати пяти протестантов и двое католиков, а в Англии при Тюдорах – более пятисот человек, среди которых были как католики, так и протестанты). Благодаря тому, что в дореформационной приходской системе многие духовные лица отсутствовали или владели несколькими бенефициями, было легче договориться о распределении доходов: в конце концов, вряд ли какие-либо из этих средств шли на благо средневековых приходов, и треть из них отдавали служившему приходскому священнику, – так обычно и улучшалось реальное финансирование, доступное духовенству. В любом случае половина старого духовенства решила активно служить в новой Церкви. Шотландские монастыри, в большинстве своем, не прекращали своей деятельности (в отличие от более опасных монашеских орденов). Им позволили постепенно исчезнуть – для выживания католиков они мало что значили. Порой их юридический статус меняли и они превращались в светские владения. Шаг этот был логичен, поскольку за столетие до Реформации во главе очень многих шотландских монастырей стоял, как правило, мирянин-коммендатор (гл. 2, с. 124).

Церковь Шотландии могла быть более бескомпромиссной, чем Реформатские Церкви в Швейцарии и Женеве, которыми она так восхищалась и которым подражала. С 1561 года она официально запретила празднование Рождества, не найдя ему подтверждений в Священном Писании, и даже в 1566 году, с принятием Гельветического исповедания веры, ничего не изменилось, хотя праздник уже разрешили в Цюрихе (потребовалось еще три десятилетия, чтобы шотландский парламент договорился с Церковью Шотландии об отмене). Однако после того, как в 1572 году умер Джон Нокс, сравнительно умеренный англиканизированный кальвинист, возникли две тенденции: во-первых – протестантизм самой широкой направленности, признававший институт епископов или суперинтендентов и значительную роль светского правительства в церковных делах, в согласии с английской моделью; а во-вторых – доктринерское пресвитерианство, во главе которого в 1574 году, по возвращении из Женевы, встал ведущий богослов Эндрю Мелвилл. Пресвитериане стремились к равенству священников в Церкви Шотландии, а также к независимости Церкви от вмешательства королевской власти, как того желали бы Кальвин или Беза.

Трехсторонняя политическая борьба между этими группами и аристократами-католиками в 1580-х годах привела к дальнейшему компромиссу. Король Яков VI, став опытным политиком, успешно боролся за усиление власти епископов и короны, но при этом допустил и развитие структуры пресвитерий во всей стране. Благодаря этому генеральная Ассамблея Церкви Шотландии обрела важную роль в жизни народа наравне с шотландским парламентом. Самоуверенность кальвинистской Ассамблеи резко контрастировала с той маргинальной ролью, какую играли в английской политике провинциальные Конвокации в Кентербери и Йорке. И тем не менее после ряда неудачных переговоров, направленных на то, чтобы предоставить Церкви Шотландии право голоса в самом парламенте, епископы, как ни странно, по-прежнему занимали свои места среди лордов, в целом верно и неизменно поддерживая цели короля [49].

Шотландия XVI века была королевством двух языков и культур: в низменностях преобладала английская, в горах – гэльская. Последняя (Gaidhealtachd) представляла собой клановое общество, в котором все, кто носил одну фамилию, ожидали от вождя лидерства и гостеприимства в обмен на верную службу. На благо шотландского протестантизма, среди самых влиятельных вождей оказались восторженные неофиты, прежде всего – четвертый и пятый графы Аргайл (оба носили одно имя – Арчибальд Кэмпбелл), сыгравшие одну из главных ролей в национальной революции 1559 года. Клан Кэмпбеллов владел многими землями в Хайленде и на окраинах Шотландской низменности и прекрасно подходил для того, чтобы передать новую протестантскую культуру англоязычной Шотландии в совершенно иной мир севера и запада. Теперь даже путешествия графов и их близких от замка к замку могли сопровождаться не только пиршествами и возлияниями, но и протестантскими службами и проповедью. Однако для проповеди требовались проповедники, причем достойно владевшие гэльским. А значит, предстояло одержать победу над образованной элитой гэльского общества: законоведами, врачами и поэтами, передающими свои традиции устно – и вряд ли хорошо знакомыми с культурой печати, свойственной Реформации.

В свите Кэмпбеллов оказался идеальный представитель этой традиции, которому и предстояло провозгласить протестантскую весть. Им стал нотариус Джон Карсвелл. Благодаря графу Аргайлу Карсвелл в 1560-х годах был назначен суперинтендентом Аргайла и епископом островов, получив огромный земельный надел и два впечатляющих замка, подчеркивавших его статус, как раз в то время, когда богатство Церкви Шотландии истощалось, утекая в карманы светской знати. В 1567 году Карсвелл опубликовал вольный перевод «Книги общего порядка» Церкви Шотландии (Foirm na n-Urrnu-idheadh) в сочетании с версией «Малого катехизиса» Кальвина. Это была первая книга, напечатанная на литературном гэльском, на котором общались в Ирландии, Шотландии и, по свидетельствам, в гэльской Ирландии – к тревоге английского правительства. Тем не менее реформаты по большей части проповедовали свою весть устно, и если мы посмотрим на имена священников в Хайленде в период Реформации, то увидим, что старые мудрецы и их семьи продолжали служить Церкви Шотландии. В ней преобладала устная гэльская культура, и Хайленд быстро стал протестантским, несмотря на особенность, очень необычную для развитых реформатских культур в Европе: завершенная Библия на местном языке появилась лишь в 1801 году. Прежде священники спонтанно переводили библейские строки с английского издания на тот местный диалект, на каком приходилось говорить, а материал для проповедей брали из катехизиса Карсвелла. Сочетание оказалось поразительно эффективным: монахи-францисканцы, приехавшие из Ирландии в 1620-х годах, чтобы вернуть Gaidhealtachd в католическую веру, были так встревожены успехом протестантских гэльских проповедей, что получили от вышестоящих разрешение посещать церковные службы, совершаемые в приходе, инкогнито, чтобы узнать, против каких аргументов им придется приводить возражения. Впрочем, на юге, где господствовала англоязычная культура, с XVII века неуклонно вторгавшаяся в гэльский мир, этого достижения не оценили [50].

Если же говорить о том, что составило своего рода альтернативную Реформацию, то шотландцы, в отличие от Англии и Ирландии, вряд ли могли бы сформировать группу непокорных католиков с характерными чертами и самосознанием. Лишь миссионеры-францисканцы в начале XVII века смогли вернуть к католичеству малую толику западных островов, на которых говорили на гэльском. Шотландский колледж в Риме появился довольно поздно, в 1600 году. Небольшая община, состоявшая из духовных лиц, изгнанных из Шотландии, обосновалась за границей, успешно заявив права на три древних, но никому не нужных бенедиктинских монастыря в Священной Римской империи, творчески – и неверно – переосмыслив тот факт, что основателями этих обителей были «Scoti» (под этим словом на самом деле подразумевались ирландцы) [51]. Шотландские иезуиты, как правило, имели связи в обществе и смотрели свысока на своих более скромных братьев по вере, проповедовавших в Англии. Они достигли определенных успехов, укрепив в тех шотландских аристократах, с кем были близко знакомы, верность католическому делу, но так и не смогли заставить большинство благородных людей, в середине века принявших протестантизм, сменить веру.

В Шотландии иезуиты прежде всего стремились повторить свои шведские достижения и завоевать доверие монарха. Яков (его супруга Анна, уроженка Дании, исповедовавшая лютеранство, обратилась в католичество в середине 1590-х годов) заигрывал с католиками в своих целях, думая только о том, как стать королем Англии после бездетной королевы Елизаветы, но в душе он никогда не отклонялся от экуменического реформатского протестантизма [52]. А кроме того, он благоволил к шотландским католикам-магнатам, присягающим на верность, и они могли получить высокие посты: криптокатолик Александр Сетон, граф Данфермлин, учившийся у иезуитов, занимал ведущее место в шотландском правительстве в течение почти трех десятилетий с 1590-х годов, хотя более строгие служители Церкви Шотландии этого и не одобряли.

В 1603 году, когда Яков в конце концов взошел на английский престол – что примечательно, без особых проблем, – он унаследовал и Церковь Англии, которая тоже шла к обретению идентичности через тернии. После политического кризиса 1569–1572 годов (гл. 7, с. 392–394) казалось решенным, что Церковь Англии останется протестантской. Но многие видели в этом будущем стагнацию – неожиданную и угрожающую. Королева Елизавета была настроена решительно защищать религиозное соглашение 1559 года и не стремилась к дальнейшему развитию в духе лучших Реформатских Церквей, столь стремительному в дни Эдуарда VI. Английские епископы, в 1560-х годах считавшие, что именно они стоят во главе такой перемены (гл. 6, с. 349), теперь оберегали статус-кво, в который многие из них не верили. Впрочем, они были готовы сделать все возможное, чтобы структура работала на благочестивые преобразования, и те, кто становился епископом, неизбежно восторгались системой и были более склонны ее отстаивать. В молодом поколении протестантов, среди духовенства и аристократов, которые к тому времени заканчивали университеты, многих разочаровало нежелание епископов выступить за реформы. Оппоненты называли таких людей «педантами» (precisians) или, реже, «пуританами». Прижилось второе имя, хотя сами пуритане были склонны называть себя «благочестивыми». Для многих из них епископство стало частью проблемы, а не решения, и они хотели заменить его пресвитерианской системой, как в Женеве.

Важно не попасть в ловушку, решив, что пуританами были только пресвитериане (хотя и можно сказать, что все пресвитериане были пуританами). Проблем, из-за которых с 1560 по 1640 год многие в Церкви Англии решили, что ей мешают стать Реформатской Церковью, было гораздо больше, и круг их был намного шире. «Книга общих молитв» Кранмера оказалась слишком сложной и закостеневшей; она сохранила дух того упорядоченного литургического мира, какой был в дни святых, и в ней предписывалась декламация. А в ее тени могла даже таиться… «Месса, эта папская куча навоза»! Ведь именно из Мессы – как провозглашала пуританская пропаганда в одном распространенном произведении, соавтором которого был Джон Филд, – и родилась «Книга общих молитв», хотя Кранмер умер на костре из-за своей ненависти к Мессе [54]. Применение «Книги общих молитв» все больше разочаровывало пуритан, пытавшихся обрести Бога в литургии. Наконец они решили, что проповедь – единственный способ, при помощи которого христианам следует в обычных обстоятельствах принимать Божью истину. Кальвин говорил подобное, но никогда столь категорично не утверждал, что проповедь была «обычным средством спасения». Теперь пуритане сочли поводом для скандала то, что в Англии не хватало проповедей, и увидели в этом серьезное доказательство развращенности Церкви. Некоторые епископы с этим соглашались – правда, они тоже подпадали под критику пуритан, которую, должно быть, находили в высшей степени несправедливой.

Первым, кто публично огласил пресвитерианские взгляды, был Томас Картрайт, профессор богословия леди Маргарет в Кембридже. Весной 1570 года в ходе лекций он сравнил Церковь Англии с новозаветной Церковью, изображенной в Деяниях апостолов, – и, конечно же, первая неизбежно проигрывала. Выступление за равенство в священнослужении стоило Картрайту кафедры профессора в Кембридже – впрочем, его очень тепло приняли в Женеве, когда он покинул Англию. Однако избавление от Картрайта не положило конец спорам. Он лишь высказал вслух то, о чем думали многие. Общественные волнения 1570-х годов и попытки добиться прогресса в парламенте показали, сколь недовольна была протестантская политическая нация. А королева заставляла епископов принуждать духовенство, не желавшее подчиняться ее Соглашению от 1559 года, – скажем, в тех вопросах, которые касались литургии или особого церковного облачения. Теперь епископам предстояло вернуть доверие людей и доказать, что они могут проводить реформы.

Случай представился, когда в 1575 году умер архиепископ Паркер, добрый и мудрый, но измученный постоянными тревогами. Его преемником по воле королевы стал Эдмунд Гриндаль, протестант с безупречной репутацией, некогда, еще при Марии, переживший изгнание. Он проявил себя как епископ Лондона и архиепископ Йоркский, благодетельствовал протестантским общинам иммигрантов в их пресвитерианских «Церквях чужестранцев» и упорно противился влиятельным католикам-джентри на севере. Его трагедия заключалась в том, что сама решимость добиться прогресса стоила ему свободы действий: он отказывался уступить дорогу королеве и не допускал «пророчествований». Суть их была намного менее драматичной, чем предполагало имя (оно пришло из цюрихского духовного учреждения, Prophezei, где готовили будущих священников). Это были скорее «занятия», направленные на то, чтобы духовные лица овладели искусством проповеди и умением обращаться к священным текстам. Отчасти они проводились публично, при стечении любопытных мирян, и широко распространились. Епископы в целом были даже рады, но королева – нет. Причины ее неприязни неясны: возможно, само название зловеще намекало на беспорядок. В любом случае Елизавета не прониклась глубоким уважением к проповедям и не раз грубо прерывала те, которые ее раздражали [55].

Гриндаль пошел против королевы. Выступив в защиту учений и жизненно важной роли проповеди в Церкви, он написал трактат в шесть тысяч слов, и в нем звучала роковая фраза: «Молю вас проявить терпение, госпожа моя, если я предпочту скорее оскорбить ваше земное Величество, чем небесное величие Бога». «Пуританский» архиепископ предался размышлениям об истории Католической Церкви и вспомнил Амвросия, епископа Медиоланского, великого князя Церкви IV века, который осмелился прочесть римскому императору нотацию о долге. Амвросий внушил Феодосию благоговейный страх, но поступать так с Елизаветой не смел никто. Весной 1577 года Гриндаль был арестован и заключен в его дворце в Ламбете, а королева, пусть и поневоле, решила на этот раз не перекладывать обязанность по наведению порядка на плечи епископов и без промедления запретила все «пророчествования» циркулярным королевским письмом (позже и, видимо, без ведома Елизаветы, они тихо возобновились под более нейтральным названием «занятия»). Гриндаль, которого по-прежнему уважали епископы, не решившие высказывать свое мнение столь откровенно, и многие протестанты-придворные, формально не потерял своей должности, но направлять путь Церкви уже не мог, – его ждала та же участь, какая некогда постигла протестантских архиепископов фон Вида и Кранмера. Он ослеп, здоровье его ухудшалось все сильнее, в 1583 году он умер – и исчезла любая возможность вывести Церковь Англии за пределы того, что было сделано при Эдуарде VI.

Опала Гриндаля выдвинула на первый план поколение епископов, которых мы могли бы назвать «конформистами», поскольку они не видели в существующем церковном соглашении никаких препятствий для благочестивых реформ. Их возглавлял Джон Уитгифт, ставший епископом Вустера в 1577 году и архиепископом Кентерберийским в 1583-м, и само их движение олицетворяло решимость королевы подчинить тех, кто отклонился от Соглашения. Их поддерживал ее новый фаворит, сэр Кристофер Хаттон (политик, отошедший от криптокатоличества, но проявлявший к протестантизму лишь равнодушную холодность) – а более давний фаворит Елизаветы, граф Лестер, покровительствовал пуританам [57]. И вышло так, что одной из черт английской религии стала внутренняя борьба в самой Церкви Англии, где на протяжении пятнадцати лет конформисты вступали в столкновения с великим множеством недовольных соперников, из которых пресвитериане были самыми радикальными. Уитгифт стремился навязать духовенству строгую ортодоксальность, что часто тревожило высокопоставленных политиков, таких как Уильям Сесил, лорд Бёрли (один из творцов Соглашения 1559 года). Но архиепископ знал, что его противники желают создать альтернативную пресвитерианскую Церковь, и у их предводителя, Джона Филда, были и силы, и деловая хватка, и проницательность, и широкий круг знакомств. На местном уровне многие пуританские священники встречались в зарождающихся пресвитериях: викторианские историки назвали их классами, а их деятельность – «классическим движением». Возможно, многие из тех, кто входил в такие группы, не следовали пресвитерианским доктринам во всем, а присоединились в поисках духовного общения и поддержки, – но среди неистовых страстей, вызванных кампанией Уитгифта, умеренность становилась почти невозможной [58].

В ноябре 1584 года, когда был созван парламент, у пуритан появилась прекрасная возможность показать свою силу. Вероятно, то были самые ожесточенные всеобщие выборы в Англии за целое столетие, и, что немаловажно, необычайно многие среди избранных стали депутатами впервые. Впрочем, итоги выборов не отразили полной победы пуритан. Пусть даже Уитгифт и гневил многих аристократов и духовных лиц – но и пуритане вызывали сильную неприязнь. Возможно, отчасти на пути пуритан встал традиционализм, приверженцы которого благоволили к католикам. Могло помешать и то, что люди привыкали к церковному Соглашению 1559 года, принимали его и возмущались тем, что пуритане его критикуют. Безусловно, последние пытались объединить силы в Палате общин, но их, по большей части, избирали в боро с небольшим электоратом, где часто преобладали пуританские аристократы или джентри. А на выборах в графстве, где отдавали голоса тысячи избирателей, успех пуритан был намного более скромным даже в их «сердце» – Восточной Англии [59]. Может быть, это и вдохновило королеву полностью отвергнуть все парламентские агитации, связанные с религией и предложениями о реформах, и их итог в двух последующих парламентах был совершенно нулевым.

1580-е годы были для пуритан неоднозначными. В 1584–1585 годах, когда Англия вступила в войну с Испанией из-за Нидерландов и когда от руки убийцы погиб голландский герой Вильгельм Оранский и раскрылись заговоры католиков, желавших убить королеву, прогрессивная протестантская политика, которую отстаивал Лестер, все еще имела смысл. Вскоре события закружились стремительным вихрем: был создан официальный фонд для поддержки Женевы, осажденной католиками из Савойи в 1582–1583 годах; в 1584-м был заключен общенациональный Договор об ассоциации, в котором пэры и аристократы поклялись преследовать до смерти любого, кто попытается навредить королеве; и в 1585 году графу Лестеру приказали устроить военную экспедицию в Нидерланды. Наибольшим успехом была парламентская агитация, которая, в сочетании с постоянным давлением двора на королеву, привела к тому, что в 1587 году казнили Марию, королеву Шотландии, отрубив узнице голову. Елизавета никогда не хотела лишать жизни помазанного монарха, но на этот раз, пусть и неохотно, уступила – и этим воспользовались политики: суд решил казнить женщину, имя которой и в ее королевстве, и в Англии связывали с политическим убийством, совершенным во имя католической веры. Возможно, именно для того, чтобы показать, каким должен быть истинный и благочестивый мученик, в Англии так долго не хоронили сэра Филипа Сидни, протестанта, воина и великого поэта, племянника графа Лестера, героически погибшего в Нидерландах 5 ноября 1586 года в битве с испанцами. Его похороны прошли только в феврале 1587 года – через восемь дней после казни Марии, как церемониальный противовес, – и очень впечатлили публику [60].

Казнь Марии была идеологическим утверждением Реформации против династической легитимности. Так повторилось эпохальное решение, принятое в 1581 году в Нидерландах, где отвергли испанского короля – и глубоко в душе королева, истинный консерватор, всеми силами этому противилась. Но ей, как и шведскому королю Юхану III, пришлось иметь дело с неспокойным мнением общества, решительно протестантского и не готового проявлять беспрекословное почтение к монархам. Договор об ассоциации 1584 года можно даже расценить как стремление установить в Англии «монархическую республику» – так выразилось все более распространенное среди европейцев XVI века чувство того, что «монархия слишком важна, чтобы оставлять ее монархам» [61]. С 1570 по 1584 год Елизавета все чаще чувствовала, что общество тревожилось, узнав о ее брачных переговорах с несколькими католическими принцами. В конце концов она отказалась от мысли о династическом браке, хотя потом, с присущей ей находчивостью, не пала духом и приняла торжественную роль «Королевы-девственницы», навязанную оппозицией [62]. Теперь, когда политическая нация пребывала в таком духе, пуритане могли справедливо заявить, что только они во всей стране хранят истинную верность Елизавете – и что радикальное преображение, за которое они выступают, представляет собой побочный итог все более явных антикатолических настроений. Однако им, особенно тем, кто настаивал на пресвитерианской системе, всегда грозила изоляция. Пуритане могли рассчитывать на благосклонность тех, кто содействовал протестантской вере, лишь до тех пор, пока не возникало впечатления, будто они разрушают жизнь протестантской нации.

Со временем сочетание факторов привело к изоляции и ослаблению пуритан. А в 1588 году их постигли несчастья – и далеко не в последнюю очередь потому, что некий изгнанник, пишущий под псевдонимом «Мартин Марпрелат» (возможно, то была группа изгнанников), в нелегальных трактатах подверг осмеянию высших иерархов в движении конформистов. Именно Марпрелат обвинил архиепископа Уитгифта («Джон Кант») в гомосексуальных отношениях с магистром Питерхауса (гл. 4, с. 259). Вот что он пишет против одного из своих bete noire, Джона Бриджеса, декана Солсбери, который часто высказывался в поддержку политики Церкви Англии, – это его типичный стиль, трудный для понимания, иносказательный, не вполне пристойный, дерзкий, порой резкий и скандальный, и совершенно неожиданно переходящий к серьезнейшим рассуждениям о религии:

Сэр Бриджес, разве вам неведомо, в чьем присутствии вы говорите? Думаете обвести лорда Уинчестерского вокруг пальца? Или вам кажется, будто вы в Сарумском монастыре [Солсберийский собор], среди своих громогласных хористов? Так и быть, дам вам дельный совет: управление Церковью – важный аспект религии, а значит, связано с самой сутью здания… Его светлость [Уитгифт] однажды мне на это ответит, или я устрою ему разнос, а вас, декан Джон, отпускаю: с удовольствием позволю вам в этот раз уйти из моих рук [63].

Трактаты Марпрелата пользовались большим успехом, но приводили в ужас влиятельных пуритан, не привыкших к подобному содействию. Властям так и не удалось привлечь автора к ответу, хотя участников проекта даже бросали в тюрьму и пытали. Но в то же время, когда разразился скандал с Марпрелатом, пуритане лишились благоразумных предводителей и могущественных друзей. В 1588 году умерли граф Лестер и Джон Филд, а за ними – несколько других важных деятелей. И поразительное уничтожение Испанской Армады, вторгшейся в Англию в 1588 году, как ни парадоксально, не принесло пуританам ничего хорошего (см. илл. 9). На медалях, отчеканенных в ознаменование разгрома, выгравированы слова из Книги Исход: «Дунул Он ветрами своими, и они рассеялись» (см.: Исх 15:10). Так что же, получалось, Бог промышлял об Англии? И значит, с ее официальной Церковью не все так плохо? Теперь конформисты могли с полным правом и дальше критиковать пуритан.

И Ричард Бэнкрофт, капеллан архиепископа Уитгифта, ненавистник пуритан и достойный предшественник Шерлока Холмса, достиг неожиданного успеха. В поиске автора трактатов Марпрелата он вышел на след пресвитерианской организации, созданной за предыдущее десятилетие. Ее предводители, в числе которых был и Томас Картрайт, известный оратор-пуританин, в 1591 году предстали перед церковной Высокой комиссией, а затем, что было намного опаснее – на суде Звездной палаты. И им очень не повезло, когда Эдмунд Копингер и Генри Артингтон, двое экстремистов-пуритан, боготворившие гонимых священников, нашли в лондонском Чипсайде некоего Уильяма Хакетта, местного безумца, провозгласили его новым Мессией, а потом призвали свергнуть королеву Елизавету. Само собой, Хакетта быстро казнили. Чего еще было желать конформистам? Ведь все ясно видели, на какую низость способно пуританство! И хотя всех предводителей пресвитериан освободили, их дух был сломлен, и «классическое движение» потерпело крах [64].

Свой триумф конформисты закрепили, подавив небольшую группу протестантов, отделившихся от национальной Церкви, и представив сепаратизм как окончательный итог поддержки пуританских взглядов. В 1593 году трое предводителей сепаратистов, Генри Барроу, Джон Гринвуд и Джон Пенри, были казнены за подстрекательство к мятежу. Теперь на мученическую смерть обрекали искренних, набожных протестантов, чьи богословские взгляды никак нельзя было назвать еретическими. Как отличалась эта картина от яростного антикатоличества 1580-х годов, когда католиков – и мирян, и духовенство – карали как преступников и казнили! (см. ниже, с. 455). Столь же символично было и то, что парламент 1593 года предложил усилить притеснения католиков, а власти при помощи манипуляций создали первое законодательство, столь же беспощадное к протестантам-сепаратистам.

Поразительно, что богословские противоречия в этом конфликте совершенно отсутствовали. Сверху конформистов поддержали только из-за споров по поводу церковного устройства. В остальном было трудно выставить пуритан угрозой для английского образа жизни, а проблемы, о которых пытались говорить конформисты, оказались незначительными. Различия во взглядах конформистов и пуритан не стоило и сравнивать с пропастью, которая пролегла между реформатским и арминианским богословием и привела к взрыву в 1620-х и 1630-х годах (см. гл. 12) [65]. В 1593 году, когда конформисты торжествовали, Уитгифт призвал священника Ричарда Хукера начать издание труда «О законах церковной организации» – непрерывной, пусть и весьма неоднозначной атаки конформистов на реформатский подход к богословию. Эта работа была очень важна для будущего Церкви Англии (гл. 12, с. 569–571), но в то время обернулась разочарованием, и лишь один пуританин озаботился тем, чтобы раскритиковать ее шесть лет спустя.

Противники Уитгифта не желали себе новых бед и позора. Пуритане боялись того, что власти свяжут их деятельность с подрывными намерениями сепаратистов, особенно потому, что ясно видели, как разъярен был народ в 1590-е годы, когда везде царили разруха, голод и страх. Связей при дворе у них уже было гораздо меньше. Аристократы, бывшие приверженцами пуританства и игравшие во многих графствах важную роль и для местного самоуправления, и для поддержки пуритан-священников в церковной системе, отходили от придворной политики, что пагубно отражалось на политической жизни Англии. И вместо того, чтобы поддержать стремление к переменам, которых требовала страна, – стремление, давшее столь мало в 1580-е годы, – они направили свое религиозное рвение на малозаметную защиту священников-пуритан и деятельности мирян на местах [66].

Так пуританская литература перешла от пресвитерианской полемики Филда и Картрайта или грубых и неистовых оскорблений Марпрелата к вескому и сложному моральному анализу, дополненному напечатанными схемами пути к спасению, создателем которых был кембриджский теолог Уильям Перкинс. Эти схемы стали бестселлером пуританского богословия: к 1602 году, когда умер кембриджский декан, в Англии его издавали больше, чем Кальвина, которого Перкинс боготворил [67]. Интересно, что Перкинс почти никогда не высказывался по вопросам церковного управления: он был последним и, возможно, самым важным представителем «Богословия завета» (также известным как «федеральное богословие», поскольку «завет» по-латински – foedus). Оно стало одной из наиболее характерных черт пуританского мировоззрения. И лишь когда мы поймем, какими сложными и запутанными дорогами шла мысль Перкинса, нам станут ясны и смысл этого богословия, и причина, по которой его приняли пуритане.

Еще когда в Цюрихе, при Буллингере, только зарождался реформатский протестантизм, тема Завета была привлекательной метафорой в обществах, которые пытались жить по божественному плану, уготованному для Израиля. Влекла она и потому, что давала ответ на известную проблему «антиномизма», ведь если Божий план спасения не имел ничего общего с моралью, могло показаться, что свободно даруемая благодать рушит важность нравственного закона в человеческих делах (с. 410, и гл. 3, с. 170). В схеме божественного Завета вновь воплотилась практичная идея: Бог тревожился о своем законе и желал его соблюдения. Мотив Завета исследовали еще гейдельбергские богословы Урсин, Олевиан и Занчи, но более системно он предстал в книге Sacra Theologia, которую издал в 1585 году молодой английский богослов Дадли Феннер. Как и все, кто интересовался темой Завета, Феннер заметил, что Библия говорит о Заветах с разными свойствами: какие-то были безусловными, а другие подразумевали оговорки. И в богословии христианской жизни, которое создал Феннер, противопоставлялись два разных Завета.