Текст книги "Реформация. Полная история протестантизма"

Часть II
Разделенная Европа. 1570–1619

7. Облик новой Европы
1569–1572

В конце 1560-х в Реформации произошел коренной перелом. Почти все предводители, вступившие в борьбу в ранние годы, когда она еще только обретала облик, были уже мертвы. Целое поколение минуло с тех пор, как в битве при Каппеле погиб Цвингли. В 1546 году, накануне Шмалькальденских войн, не стало Лютера. Кальвина сгубил туберкулез, а может быть, и скорбь о Франции, в которой воцарился хаос. В 1564 году его похоронили в Женеве – в безымянной могиле, как он того и хотел. Большинство великих реформатов-первопроходцев ушли еще раньше – разве что Генрих Буллингер возглавлял Церковь Цюриха до 1575 года. Протестанты, расколовшись на реформатов и лютеран, не могли прийти к согласию по жизненно важным вопросам доктрины. В чем суть Евхаристии? Как относиться к священным образам? Как проводить церемонии? Какая роль в спасении души отведена предопределению? Защищая свои взгляды, они бросали в бой аргумент за аргументом, точно выражая то, во что верили – и то, во что не верили. Опорой лютеран стало Аугсбургское исповедание (1530); оплотом реформатов – «Гейдельбергский катехизис» (1563) или исповедания разных национальных групп, объединявшихся в Реформатские Церкви, скажем, такие как Французское (1559) и Бельгийское (1562).

Преображение западного христианства, начавшееся в 1560-е годы и занявшее примерно век, историки назвали эрой «конфессионализации». Все это время Церкви пытались внедрить свое вероучение в сознание последователей, добившись того, чтобы конфессиональные формулировки стали неотъемлемой частью их идентичности, и гражданские власти, за редким исключением, поддерживали такие стремления. В 1567 году, словно знаменуя начало новой эпохи, умер Филипп Гессенский – тот самый ландграф Филипп, который в юности спонсировал Марбургский коллоквиум. До самой смерти он отказывался отождествлять Протестантскую Церковь в своих владениях с той или иной версией протестантизма. Примерно так же и Альберт Харденберг, давний друг архиепископа фон Вида, Мартина Буцера и Яна Лаского, до самой своей смерти, настигшей его в 1574 году, верно следовал «третьему пути» графини Анны, однако Церковь в Восточной Фрисландии он возглавил лишь потому, что распри лютеран и реформатов заставили его покинуть вольный Бремен. Лишь Елизавета, королева Англии, до конца века держалась своего «третьего пути»; многие ее подданные, чье мнение имело вес в вопросах, связанных с религией, недоумевали – и не одобряли ее решений.

Разграничение, которому противились ландграф Филипп, Харденберг и Елизавета, касалось не только постулатов веры, установленной властями. Разделившись на протестантов и католиков, люди, в большинстве своем, выбрали и усвоили новую идентичность на удивление быстро, даже когда правители на том особо и не настаивали. Реформаты проявили талант к созданию массовых движений, преодолевших языковой и культурный барьер, о чем свидетельствует необычайное распространение трудов Жана Кальвина: с 1565 по 1600 год почти половина всех его публикаций пришлась на английские, немецкие или голландские переводы с латыни и французского [1]. Лютеране, напротив, сплотились в культурных границах Deutschtum, «немецкого мира» (его границы простирались везде, где в Европе звучал немецкий язык) и в Скандинавии. И более того, поскольку немцы широко расселялись за пределами владений Габсбургов и Империи, в их идентичности все заметнее проявлялась духовная связь с лютеранским Виттенбергом. Даже в далекой Трансильвании, в величественных средневековых кирхах Семиградья, звучали лютеранские гимны, а богослужения, составленные лютеранским духовенством, совершались со сдержанной роскошью (как писал один француз, посетивший лютеранский приход в Семиградье, он решил бы, что попал к католикам, если бы по завершении службы не начали поносить папу римского) [2]. Соперничающие идентичности лютеран и реформатов противостояли Римско-Католической Церкви, которая по завершении Тридентского Собора выразила свои чинопоследования и доктрины точнее, чем когда-либо прежде, и была полна решимости вернуть себе все, что утратила за предыдущие сорок лет.

Сильнее всего это расхождение проявилось на юге и севере Европы – и оно же в первую очередь определило будущее этих земель. В странах Балтии, на Атлантических островах, а также в областях континента, омываемых Северным морем – на территории, центр которой приходился на Германию времен ранней Реформации, – решительной инициативой завладели протестанты (см. ниже, гл. 8). Напротив, на Иберийском полуострове и в Италии, где властвовали Филипп Испанский и папа, полную победу одержало тридентское католичество (см. гл. 9). Был у этой победы и символ, ставший знамением нового контраста: с 1523 года, после смерти Адриана VI – голландца, некогда бывшего наставником императора Карла V – и до 1978 года папами становились только итальянцы. Однако в Центральной Европе исход кое-где оставался неопределенным, а политическая ситуация была опасно нестабильной (см. гл. 10). В Нидерландах война, длившаяся шестьдесят лет, навсегда разделила католиков и протестантов, после чего север и юг региона, до Реформации известного как «Нижние земли», пошли совершенно разными дорогами. Во Франции, истерзанной гражданскими войнами, протестантизм укрепился не на севере, а на западе, на побережье Атлантики, и на юге, где королевство граничило со Средиземным морем. В Швейцарии половина страны выбрала католичество, половина – протестантизм. Конечно, если говорить о территориальном разделении, все оказалось гораздо сложнее, но швейцарцам удалось избежать ужаса, постигшего Францию и Нидерланды вслед за событиями 1560-х годов. Почти во всей Священной Римской империи и в других владениях Габсбургов религиозное равновесие оставалось шатким даже между властителями-католиками и их подданными, ушедшими в новую веру, а в Альфёльде, на Балканах и вдоль восточного побережья Адриатики чаша весов на тот момент склонилась в пользу протестантов. И пусть и в религии, и в политике этих земель, которым непрестанно угрожал агрессивный ислам, царил хаос, трансильванские князья стали защитниками воинствующего реформатского протестантизма – и это могло помочь протестантам в других странах, если тем приходилось нелегко.

История не терпит обобщений, у которых нет оговорок. В Англии, на крайнем западе Европы, королева Елизавета смело выступила против католиков – но рядом, в Ирландии, официальная Протестантская Церковь к концу 1560-х годов начала слабеть (гл. 8, с. 456–462). Среди лютеранских городов, королевств и княжеств, заполонивших Прибалтику, Северную Германию и Скандинавию, крупнейшее гражданское содружество, Речь Посполитая, намеренно и гордо заявляло, что его будущее – это свободный выбор (см. ниже, с. 399–403). Поистине, история виртуозно приводит в смятение всех, кто любит наклеивать ярлыки. Реформатов еще с тех давних пор называли «кальвинистами» – но мы, побывав и в Восточной Фрисландии, и в Англии Эдуарда VI, и в церквях Восточной Европы, уже знаем, что их вел не только Кальвин, но и многие другие: Буцер, Кранмер, Петр Мартир, Меланхтон, Лаский, Буллингер. Свое дело они, по большей части, вершили еще до Кальвина, и хотя они, несомненно, его уважали, а порой даже восхищались тем, что знали о его достижениях, они не считали его непререкаемым авторитетом и часто не соглашались с ним. Женева никогда не была Ватиканом протестантизма – на самом деле, как мы увидим в главе 8, ее господство началось в лучшем случае в середине 1550-х годов и продлилось не дольше двух десятилетий.

Так был ли когда-нибудь Кальвин «папой римским» для реформатов? Сильнее всего его пример и его произведения повлияли на Церкви, возникшие в дни народных волнений 1560-х годов – Церковь Шотландии, Церковь Франции, Церковь Нидерландов, – а также в период «Второй Реформации» в Германии, когда реформы пытались навязать «сверху» (гл. 8, с. 414–419). Но даже в те времена труды других великих реформаторов находили свой отклик в сердцах – в самой Франции, столь любимой Кальвином, многие протестанты последовали за Яном Ласким, решив, что местные общины должны иметь больше власти, чем предлагала им система церковного управления Кальвина, и из-за этого гугеноты постоянно ссорились [3]. Как правило, Реформатские Церкви, основанные в воинственных 1560-х годах и позже, тяготели к лекалам кальвинизма больше, чем те, которые успели оформиться в прежние дни. Это привело к долгому расколу: в Швейцарии (Женева в XVI веке к ней не относилась), Англии, Венгрии/Трансильвании и Речи Посполитой предпочли не столь суровый церковный уклад, как в кальвинистской Шотландии, во Франции, где господствовали гугеноты, или в официальной Церкви Соединенных провинций Нидерландов. Последствия этого раскола мы еще увидим в реформатском протестантизме, особенно в том, как разные Церкви поддерживали дисциплину (гл. 10, 12–14).

Что же до католичества, то даже там, где его позиции были сильны, разные влечения и препятствия уводили его прочь от единообразной «конфессионализации» и от контроля со стороны центра, – а после Тридентского Собора такой контроль подразумевался в воззрениях папы римского как данность. Во владениях Габсбургов в Центральной Европе – за пределами Священной Римской империи – как и севернее, в Речи Посполитой, сохранялось хрупкое равновесие сил между монархами-католиками и местными правителями – лютеранами, реформатами, радикалами или так и не решившими, к кому примкнуть. Так появились приходы, на которых до начала XVII столетия могли звучать протестантские проповеди, а могли и служить католическую Мессу – духовенству это было безразлично, и все зависело от того, на что будет спрос [4]. Но все светские владыки, даже набожные католики, считали себя отцами своих земель (Landesväter); их деды до Реформации часто обращали Вселенскую Западную Церковь в Landeskirchen, или церкви, управляемые по воле местных властей (гл. 1, с. 81). Не все эти правители разорвали отношения со старой Церковью в дни Реформации – но это не означало, что все они утратили чувство собственности. Филипп II Испанский, ярый католик-традиционалист, не собирался отказываться от независимости, обретенной его предками, и допускать прямое вмешательство папы в его владения. Он одним из первых среди монархов исполнил постановления Тридентского Собора – к слову, он был столь быстр, что сделал это еще до того, как указы получили одобрение папы. С 1560-х годов эти декреты обретали законную силу на провинциальных испанских церковных Соборах. Созывал их сам король, а председательствовали на них королевские «наблюдатели», и все, что не нравилось властелину, он менял себе в угоду. А когда Филипп хотел ввести в своих испанских владениях «тридентский» бревиарий, недавно утвержденный для всей Католической Церкви, он заказал издание у Плантена, своего официального типографа в Брюсселе, и тот умышленно внес ряд небольших изменений, чтобы обойти монопольную привилегию, которую предоставил итальянскому печатнику папа римский [5].

Точно так же во Франции с приходом Реформации не исчезла идеология галликанства. Французские юристы и ученые по большей части смотрели на историю своей страны глазами традиционалистов-галликан. Они не считали, что верность прежней Церкви непременно должна войти в противоречие с верностью монархии – но в противостоянии, если ему предстояло случиться, они были прежде всего верны королю. В конце XVI века многие французские историки видели отношения Церкви и государства на основе тех, какие проявлялись в Риме начала IV столетия, когда император Константин, обратившийся в христианство, тут же принялся созывать Соборы для решения вопросов, связанных с церковной доктриной и дисциплиной. Историки говорили, что после крещения Хлодвига, короля франков, то же самое произошло во Франции. И это была не просто любовь к старине, что ясно видно в пространной речи знаменитого галликанского юриста-католика Шарля Дюмулена о Тридентском Соборе: «Этот новый мнимый Собор стремился лишить короля Франции его древней чести, принизив его и отдав предпочтение перед ним другому [папе]. Этот другой обрел свой возвышенный сан через много лет после того, как утвердилась французская корона, избавившая его от язычников и сарацинов и насадившая католическую веру благодаря военной помощи и победам Карла Великого и франков» [6]. Но галликанство не ограничивалось мировоззрением политиков. Оно сочеталось с отчаянными попытками французской монархии объединить королевство, в котором возник раскол на гугенотов и католиков-папистов. Так отражался и тот ужас, что охватывал страну при мысли о фанатиках, во имя верности папе способных на все что угодно – вплоть до убийства католических монархов Франции. Так думали и далеко за пределами страны, и поэтому в Северной и Западной Европе католичество не поспевало за Контрреформацией, охватившей юг (гл. 10, с. 544–549).

Но прежде чем рассмотреть эти нерешенные вопросы, мы обратим внимание на полярные различия католичества и протестантизма, а также рассмотрим кризисы, сотрясшие континент, и ряд важных решений, которые не более чем за пять лет, примерно в начале 1570-х, увели Северную и Южную Европу по разным дорогам. Эти события – и их долгое эхо – привели к тому, что в середине XVII века Европа разделилась уже навсегда. Их апогеем стала бойня, устроенная во Франции в 1572 году, в ночь святого Варфоломея. Она не только показала, сколь слабым и раздробленным стало некогда могучее королевство – после нее и католики, и протестанты поняли, что ведут войну до полного уничтожения врага, и с тех пор Южная и Северная Европа разошлись навечно. В дальнейших главах мы признаем эту реальность – и рассказ о том, как шла борьба за душу континента, предстанет в отдельных историях.

К концу 1560-х годов уцелевшая Католическая Церковь вернула себе прежнюю уверенность и вновь навела порядок в делах. После Тридентского собора начатая на нем работа продолжилась – и завершилась принятием важнейших документов, предназначенных для Церкви во всем мире. В 1566 году вышел катехизис, созданный на основе трудов брошенного в тюрьму архиепископа Каррансы (гл. 6, с. 360); в 1568-м – Бревиарий (1568), установивший чинопоследование богослужений, не связанных с Евхаристией, а затем, в 1570-м – единый обряд для самой Мессы, Миссал. Тридентская Месса стала символом нового закона. Ее предстояло совершать везде – за редчайшими, особо оговоренными исключениями. И теперь, где бы в мире ни находился католик, он, войдя в церковь, покорную папе, знал, что услышит и увидит совершенно одинаковую драму, исполняемую на латыни. Прежде, в Средневековье, Западная Церковь была обителью со множеством домов: теперь в них требовалось навести порядок, придав Католической Церкви единые «тридентские» цвета.

Естественно, символом единства в тридентском католичестве стал сам папа. Восстановление римской базилики Святого Петра, бывшей неподалеку от главного папского дворца, Ватикана, – восстановление, вызвавшее, пусть и поневоле, первый протест Лютера еще в 1517 году (гл. 3, с. 162), – безмятежно продолжалось и в 1620-е годы, и собор был все роскошнее, создавая фон для нового величия и новой славы епископов Рима. Впрочем, папский престол занимался не только амбициозными строительными проектами. Изменилась сама система власти, что позволило папству перехватить инициативу в Католической Церкви. Папские нунции при дворах католических монархов получили новые миссии, а некоторым дали постоянные поручения с указанием содействовать церковным реформам на местах.

Папа Сикст V правил недолго, с 1585 по 1590 год, но успел преобразить центральную организацию Церкви и расширил государственные департаменты, или конгрегации, чтобы управлять и своими итальянскими территориями, и Церковью в целом. Одна из таких конгрегаций управляла первой типографией Ватикана – в Риме, пусть и на удивление поздно, все же признали ту роль, которую издательское дело теперь играло в идеологических битвах. Конгрегация пропаганды веры, возникшая позднее, в 1622 году, координировала всемирную миссию. Католическая Церковь все больше ориентировалась именно на мир, хотя на самом деле ее главным фронтом была Европа, ведь тогда, на ранних этапах Тридцатилетней войны, протестанты потерпели страшное поражение, и можно было вновь сделать Центральную Европу католической (гл. 11). Новая централизация проявилась, помимо прочего, в том, что теперь вопросы, связанные с доктриной, решал только Рим. В средневековой Западной Церкви это делали университеты, особенно Париж, но теперь они отошли на второй план; несомненно, их печальная неспособность вынести единый или убедительный вердикт и решить семейные проблемы короля Генриха VIII и Екатерины Арагонской (гл. 4, с. 246–248) сыграла свою роль в том, что им уже не доверяли как арбитрам в делах богословия.

Опорой папства стали недавно основанные религиозные организации с упором на подчинение центру. «Первопроходцами» здесь могли бы стать монахи-капуцины, возникшие еще до Реформации. Но прежде всего были иезуиты. С 1560-х годов они стремились взять на себя главную роль не только в содействии планам Тридентского Собора, но и в активной борьбе с протестантизмом. В 1550 году иезуиты пересмотрели свою цель и добавили к «пропаганде веры» идею «защиты». Вскоре они перешли от намерений к действиям, причем этот переход свершился еще быстрее после того, как Херонимо Надаль, помощник Игнатия Лойолы, в 1555 году посетил Германию. То, насколько протестантизм захватил Немецкую Церковь, повергло Надаля в ужас – и он уверился в том, что Общество всеми силами должно исправить положение дел. Для этого пришлось изменить сами устои ордена иезуитов: в первые годы конфликт с протестантами не входил в их повестку дня. Надаль, во многом переменивший представление об иезуитах после смерти Игнатия, теперь намеренно искажал истину и говорил, что Общество основали для борьбы с Реформацией [7]. Так иезуиты перешли от «католической Реформации» к «Контрреформации». Впрочем, пусть они и клялись защищать папский престол, сами папы благоволили им не всегда, а еще иезуиты необычайно умело пресекали попытки Тридентского Собора подчинить регулярных клириков местным епископам. Им казалось, что эпоха, в которой все покорны решениям Тридентского Собора, наступила для всех, кроме них самих, – ведь она, словно узы, мешала им приближать новую эру римского католичества, которая была уже не за горами.

Неотъемлемой чертой нового, абсолютно ясного и понятного тридентского мира стало решительное стремление Церкви управлять обществом. Отчасти так проявились вновь обретенные ею силы: она утверждала себя, выступая против самонадеянных светских владык Европы. Эразм призывал королей, князей и городские советы становиться «настоятелями» в «великом монастыре» своих владений (гл. 2, с. 140). Теперь для Церкви настало время отвоевать моральное превосходство у князей и показать, что в борьбе за «Реформацию нравов» она способна создать общество гораздо более управляемое и дисциплинированное, превзойдя все достижения протестантских еретиков. Поэтому Церковь уделяла очень много внимания сексуальной жизни верующих, как в браке, так и вне брака (гл. 15). По всей Европе католики и протестанты, что не столь похвально, вновь начали преследовать и наказывать ведьм. В средневековой Европе прецеденты подобного рода случались не так часто, хотя и тогда люди верили в ведьм не менее искренно, чем в XVI столетии (гл. 13, с. 627–640). Естественно, миряне принимали такие предписания куда охотнее, когда чувствовали не только железную десницу Церкви, но и ее милосердие. В католической Европе служители Церкви вновь, как и прежде, начали облегчать страдания бедных. В Средневековье беднякам в основном помогали гильдии, но они переживали далеко не лучшие времена: к их вовлечению в религию протестанты относились враждебно, а в Италии их сокрушило полувековое противостояние Габсбургов и Валуа. Теперь же дело гильдий брали на себя религиозные ордена и иезуиты – и под руководством клириков больше внимания стали уделять не только духовному, но и физическому состоянию несчастных, чтобы спасти и их души, и их тела [8].

Вновь утверждая себя, старая Церковь имела преимущество, которым не обладали протестанты. Она, в отличие от последних, могла провозгласить себя наследницей средневековой Церкви, ее многовековой истории и обычаев – и по возможности представить свои притязания в самом лучшем свете. Здесь требовалось многое переосмыслить. Протестанты клеймили старую Церковь и ее роскошные обряды, и на протяжении десятилетий все, кто пытался ее реформировать, чувствовали, что это и правда «ахиллесова пята». Были приняты меры: и убранство, и литургию, и музыку упростили, а величественность стали сочетать с аскетизмом и сдержанностью. Когда-то Лютера разгневал именно облик Церкви – так нужна ли обновленной Церкви обновленная архитектура? Или стоит отказаться от порочного средневекового прошлого? Можно вспомнить о том, как Мария, королева Англии, щедро жертвовала деньги на восстановление Вустерского собора (там был похоронен принц Артур, первый муж ее матери, королевы Екатерины); восточные части здания разрушил протестант-епископ Джон Хупер при Эдуарде VI, очищая церковь для евангелических богослужений. Вероятно, королева, восстановив образцовый собор, хотела показать подданным, что они могут сделать с разрушенными церквями Англии. Интересно, что деньги после 1556 года тратились не только на новый орган и хоры – из окон, чтобы в церкви было светлее, удалили остатки средневековых витражей, и модный классический стиль нового убранства уже не соответствовал готической архитектуре [9].

Примерно так же порывая с прошлым, иезуиты, привлекая средства для возведения крупных церквей, стремились впечатлить почти пуританским величием. В таком стиле выдержан массивный, но намеренно неброский западный фасад и простой зал их штаб-квартиры в Лиссабоне, церкви святого Роха (строительство которой начали в 1555 году). По тому же образцу возводилась с 1568 года главная церковь иезуитов в Риме, Иль-Джезу, в облике которой эти идеи выразились еще ярче и масштабнее. Но примечательно, что сегодня ни церковь Святого Роха, ни Иль-Джезу не кажутся простыми: их убранство – это буйство красок и обилие скульптур, проявленное спустя полвека после основания. Умышленная простота ранней Контрреформации (мы могли бы назвать ее и пуританством) стремительно растворялась в чувственном вихре барокко, охватившем и архитектуру, и дизайн. И от нее не осталось и следа, когда Католическая Церковь осознала, что драматизм, проявленный в искусстве – это одно из ее лучших орудий в битве против сдержанной протестантской эстетики.

Этот переход от изысканности к строгости и обратно коснулся и музыки, звучавшей на литургии. В позднем Средневековье она была прекрасна, занимались ей профессионалы, а по сложности инструментов и голосов с ней мало что могло сравниться. В XV столетии профессиональные певцы захватили даже последние бастионы музыкальной строгости – панихиды и торжества Страстной недели [10]. В начале XVI века епископ-реформатор Джанматтео Джиберти из Вероны пресек эту роскошь столь же резко, как многие реформаты: он запретил многоголосие, оставив лишь григорианский распев в унисон. Немногие из католиков-реформаторов зашли так далеко, как Джиберти, хотя мы уже отмечали, что Игнатий Лойола не одобрял торжественные Мессы (гл. 5, с. 276). Папа Марцелл II, чье правление оказалось очень недолговечным (1555), был сторонником упрощенных форм полифонической хоровой музыки, не сопровождаемой аккомпанементом. И один гениальный римский композитор, Джованни Палестрина, которому понтифик оказывал свое покровительство, показал, насколько трогательной может быть такая эстетическая сдержанность: «Месса папы Марцелла», посвященная памяти благодетеля, стала архетипом для подобных композиций. Музыка Палестрины выражала умеренность – и столь же умеренными были постановления Тридентского Собора, благодаря которым Церковь не лишилась своей литургической сокровищницы, которая, как вскоре признали, по силе воздействия не уступала метрическим псалмам реформатов. Впрочем, за несколько десятилетий сдержанность совершенно исчезла, и не в последнюю очередь этому содействовала литургическая практика Венецианской республики, никогда не проявлявшей особой любви к тридентскому пуританству. Джованни Габриели и Клаудио Монтеверди, получившие в конце XVI века полную свободу действий в соборе Святого Марка при дворце венецианских дожей, стали непревзойденными творцами литургической музыки. Они смело экспериментировали с акустикой огромной церкви, и разделенные группы хоров, словно бросая вызов струнным и духовым оркестрам, повергали верующих в благоговейный трепет.

В то время как традиционная Церковь могла использовать религиозные ресурсы, отвергаемые протестантами, у нее было и другое оружие, которое протестанты считали наиважнейшим: проповедь. Как мы видели (гл. 1, с. 59–61), в Церкви позднего Средневековья проповедей хватало – но проповедовали, как правило, специалисты: монахи или элита светского духовенства. Монахи продолжали свое дело, но теперь к ним присоединились иезуиты, возможно, «подсмотревшие» планировку своих церквей в открытых залах, устроенных для проповеди в средневековых монастырских обителях. В этих единообразных помещениях, предназначенных для литургии, кафедра приобрела новое значение, хотя и не стала абсолютной доминантой, как в интерьерах реформатских церквей. Теперь, в идеале, предстояло сделать все духовенство прекрасными проповедниками, пусть даже те проповеди, которые они произносили, принадлежали не им.

В спорах о роли епископов, едва не оказавшихся роковыми (гл. 6, с. 363–364), Тридентский Собор мог согласиться в одном – в том, что главной обязанностью епископата была проповедь. И епископы задумались: а может ли их подопечное духовенство передать благую весть? Появились новые учебники, посвященные искусству проповеди. Теперь католические издательства печатали прежде всего сборники проповедей, и старые, и новые – эквивалент «Постилл» Лютера, «Декад» Буллингера или английских официальных «Гомилий» Эдуарда VI и Елизаветы I. В католической литургии драма проповеди не соперничала с драмой музыки, литургии и образов – они могли усиливать друг друга. В одном руководстве, опубликованном в Перудже в 1579 году, есть картинка с явным намеком, призывающая духовных лиц вольно обращаться к фантазии в попытках донести свою весть: францисканский проповедник, стоящий за кафедрой, при помощи поразительно длинной указки привлекает внимание паствы, собравшейся в церкви, к картинам, на которых запечатлены священные образы [11].

Такое своеобразие в наставничестве – лишь один пример того, насколько больше теперь требовалось от приходского духовенства, чем до 1517 года. Если точнее, то средневековые церковные Соборы, нацеленные на преобразования, многого требовали от духовенства и раньше, – но теперь появилась твердая решимость не прекращать реформ, вопреки тому, как часто случалось прежде. Тридентский Собор настаивал на том, чтобы приходские священники преподавали прихожанам катехизис. Обучали ему в первую очередь детей, а значит, духовенство вовлекалось в воспитание уже гораздо заметнее, о чем средневековые приходы не могли и помыслить. Епископы, стоявшие во главе Контрреформации, велели приходскому духовенству регулярно выслушивать исповеди и тем самым подвергли сомнению авторитет монахов. Сверхактивный реформатор Карло Борромео, архиепископ Милана, ввел в церковный интерьер новый предмет, исповедальню – деревянную двойную будку, разделенную решетчатой перегородкой, в которой кающийся, стоявший на коленях, не видел исповедника, но чувство сильнейшей духовной связи, возникавшей между ним и священником, принимавшим исповедь, сохранялось. К началу XVII века можно было предположить, что приходской священник может стать духовным наставником прихожан. В средневековой Европе такое если и случалось, то очень редко: в те времена европейцы сперва обращались к монахам, а затем – к более древним религиозным орденам.

Если вспомнить, как протестанты очерняли средневековое духовенство и какой сокрушительный удар нанесла монашеству ранняя Реформация, то меры, предпринятые деятелями Контрреформации, решительно и несомненно выражали вотум доверия к приходской системе. Они были нацелены на воспитание активистов-мирян, которых наставляли достойно обученные активисты-священники. Тридентский Собор не только создал проект семинарий – беспрецедентной общеевропейской системы обучения епархиального духовенства, – но и потребовал от приходских священников предъявлять доказательства того, что у них, помимо любых доходов с прихода, есть и частный доход [12]. С этой проверкой оказалось непросто – силовой метод работал медленно. Но духовенство должно было преобразиться во многом. Стандарты повышались и при содействии мирян, уже ожидавших от священников стремления к моральному идеалу. Естественно, главным символическим вопросом было соблюдение целибата. Как удалось выяснить в ходе одного местного исследования, на севере Франции с 1580-х годов деревенские миряне осуждали духовных лиц, имевших сожительниц, что прежде не вызывало особых нареканий. Такие перемены в моральных устоях общества случались и во многих других местах [13].

Францисканец Диего Валадес, исследующий риторику и методику проповедничества, проиллюстрировал то, как францисканские проповедники в Мексике пользовались визуальными средствами и указками, проповедуя Слово Божье неграмотной индейской пастве; так же можно было поступать и в сельской Европе. Примечателен характер картин, на которые он указывает: в середине – Распятие Христа, а по обе стороны от него – изображения смерти мучеников. На кафедре заметна акустическая дека, новшество XVI века; впрочем, здесь она может также служить защитой от солнца

Восстановление приходов оказалось титанической задачей. Само собой, было легче преобразить религиозные ордена, жившие по уставам и по природе своей настроенные на ожидание улучшений. В первую очередь изменения коснулись монахов. Их возрождение началось еще с 1560-х годах и шло постепенно, но в конце концов оказалось поразительным. Францисканцы-конвентуалы, понесшие катастрофические потери в дни ранней Реформации из-за массовых отречений монахов и роспуска обителей, возросли примерно с 20 000 в 1517 году до 25 000 к 1775 году. Доминиканцев к 1700 году стало почти вдвое больше по сравнению с началом XVI века – примерно 30 000 человек [14]. Вернув себе прежнюю уверенность, регулярные клирики смогли заняться миссионерством; большая часть Европы для них была таким же миссионерским полем, как любая колония или фактория Испанской и Португальской империй (гл. 9, с. 476–479).