Текст книги "Реформация. Полная история протестантизма"

14. Смерть, жизнь и дисциплина

Одна из причин, по которым католики и протестанты не разошлись во взглядах на колдовство, заключалась в том, что оно не оказывало никакого влияния на их главную «линию разлома». Их раскол по сути своей произошел из-за притязаний позднесредневековой Церкви, уверявшей, что именно она позволяет живым влиять на участь мертвых – и вести последних либо на вечные муки, либо в Чистилище, либо на Небеса. Именно эту идею с первых же дней Реформации отверг Лютер, провозгласив оправдание только верой. И именно поэтому протестантская Европа отвергала молитвы за душу, разрушала часовни и порицала святых, которые в старой религии считались посредниками в переговорах с Богом, сохранившими свою силу по воле Небес.

В Англии и до Реформации, и после нее в завещаниях, как правило, прежде всего упоминалась душа наследодателя – с оптимистичной надеждой на то, что она окажется на Небесах. Однако по обе стороны религиозного раскола были заметны огромные отличия: в средневековом завещании душу обычно предоставляли Богу, Матери Божьей и «всем силам небесным» (всем святым). После Реформации бенефициаром стал только Бог, и грамотные протестанты (или их секретари) подчеркивали этот момент, прямо говоря о том, что надеются спастись только заслугами Иисуса Христа. Изменения в этих формулировках часто помогали представить, как распространялась и развивалась английская Реформация в середине XVI века, и их изучение, несмотря на споры среди ученых и на многие недостатки метода, приносит свои плоды [1].

Естественно, протестанты всеми силами стремились «приручить» похоронный ритуал – литургическое выражение мгновения смерти – поскольку справедливо считали заупокойную Мессу одной из сильнейших карт, бывших на руках у традиционной Церкви. Если мы вчитаемся в текст заупокойной службы в «Книге общих молитв», то сразу поймем, что архиепископ Кранмер во многом упростил окончательную версию, подготовленную в 1552 году, и устранил любой намек на то, что присутствующие на службе могут хоть чем-нибудь помочь умершим. В предыдущей, компромиссной версии 1549 года священник, совершающий службу, напрямую обращался к покойному и его уходящей душе – этот элемент сохранился от старого погребального обряда, – но теперь в литургии даже не упоминалась связь с усопшим (и не было даже особого смысла в том, что служба совершалась рядом с его телом); ритуал касался исключительно живых [2]. В первые дни Реформации евангелические христиане зашли гораздо дальше. Они делали акцент на беспомощности живых перед смертью, хоронили усопших без церемоний и без участия духовенства и часто делали это ночью, приводя в ужас своих католических соседей. Вскоре тревога охватила и влиятельные лютеранские круги. Ночное погребение было в числе обычаев, попавших под запрет по решению первой комиссии курфюрстов, совершившей официальный визит в Саксонию в 1527–1528 годах (гл. 4, с. 209). Но все же в нескольких немецких городах, принявших лютеранство, кладбища вынесли за городские стены, по-прежнему решительно отделяя живых от мертвых. Этому примеру щепетильно последовали реформаты, отсюда и настойчивое требование Жана Кальвина похоронить его в безымянной могиле в Женеве. В Шотландии священникам запрещали приближаться к могиле, позволяя лишь говорить о смерти и будущем воскресении, и точно так же в Новой Англии – где вдохновенно строили общество, которым бы восхитился Кальвин, – представителей духовенства сперва не допускали до похорон [3].

Отказ от суеверных церемоний, связанных со смертью, в теории был прекрасен – но и в высших кругах, и в народе противились тому, чтобы сводить ритуалы перехода к минимуму. Сам Лютер прекрасно понимал, сколь важную роль в наставлении играет церемония, и в 1528 году, составляя указания для саксонской комиссии, он решил, что Церковь должна помочь людям высмеять страх смерти в торжественной литургической драме – и вернул сложный ритуал с процессией и гимнами [4]. Точно так же в реформатском мире многие миряне и священники страстно желали достойно помянуть умерших в этом мире, даже если для них ничего не получится сделать в мире грядущем. Вновь заговорили и о социальной иерархии: в конце концов, сторонники магистерской Реформации, храня верность идее, считали социальную иерархию частью замысла Бога. От простых похорон отказывались везде – ведь против них прежде всего выступили те, кто имел деньги: аристократы и мелкие дворяне. Что странно, впоследствии, в XVII веке, и в лютеранской Германии, и в Англии ночные похороны снова вошли в высшем обществе в моду. Только если в начале Реформации говорили о неважности церемоний, то теперь устроителей похорон привлекал ночной мрак, озаренный светом факелов – и, конечно, возможность не допустить к ритуалу людей из «низов».

Было много причин вновь сделать похоронный ритуал памятным событием. Светские лидеры протестантских обществ переняли у духовенства стремление следовать Слову Божьему и многое делали для того, чтобы после смерти их поминали на проповедях, в присутствии всей общины. Некоторые швейцарские богословы-реформаты пытались этому противиться, но даже реформатское духовенство разделилось во взглядах. В Англии эпохи Тюдоров Томас Бэкон, бывший капеллан архиепископа Кранмера и прославленный литератор, посвятивший свои произведения религиозной тематике, в 1561 году издал книгу «Бальзам для больного» (The Sick Man’s Salve), призванную стать наставлением для тех, кто хотел умереть достойно – и в ней он уже предполагал, что на приличных протестантских похоронах будет звучать проповедь. Она подтверждала иерархию общества, установленную Богом, отдавала должное благородному происхождению усопшего и кроме того, позволяла проявить пастырскую заботу. К слову, в связи с этим французские проповедники-реформаты не преминули заметить, что с 1560-х годов проповедь, произносимая на похоронах, дала католикам отличную возможность не только для благочестивых размышлений, но и для пропаганды. В Англии такие проповеди были одинаково популярны среди арминиан, конформистов и пуритан. Вскоре их печатные версии позволили издательствам озолотиться; это осталось неизменным и в XVIII веке, когда в ранних версиях газет или журналов вместо них стали появляться краткие некрологи, в которых иногда еще встречались благочестивые наставления, хотя со временем религиозной риторики становилось все меньше [6].

Преподать моральный урок на похоронах позволяла не только проповедь. Как правило, венгерские и трансильванские священники охотно устраивали закоренелым грешникам «ослиные похороны»: труп просто закапывали за пределами погоста, без шествий и звона похоронного колокола. Такое отсутствие литургии – само по себе литургическое – имело смысл лишь потому, что достойные христиане, по общему мнению, заслуживали почетных и церемониальных похорон. Кальвин сказал бы, что ни один христианин не заслуживает того, чтобы его хоронили столь небрежно, – но не стоит забывать, что Трансильвания не была Женевой [7]. Кроме того, похороны позволяли подтвердить связи, скреплявшие общину. Любой умирающий богач, вероятно, чувствовал, что должен оставить что-то для бедных и позаботиться, насколько возможно, об их пропитании – пусть даже протестанты и опасались, видя в этом возврат к благотворительности, некогда призванной вывести людей из Чистилища. В Англии такой обычай сохранился среди сторонников традиций, на севере и западе королевства, и английские аристократы и мелкие дворяне начали отказываться от него в XVII веке, поскольку их похороны приняли более частный характер. Впрочем, благотворительная раздача еды по случаю чьей-либо смерти сохранила свой символический смысл и по-прежнему объединяла общество. Например, спустя десятилетия после того, как на престол взошла королева Елизавета, такой обычай появился в одном из первых промышленных сообществ Англии, в Дареме, в деревне Уикхем, где добывали уголь – людей сплотило особое и опасное дело. Кроме того, многие служители английских приходов раздавали еду и напитки на похоронах нищих, стараясь хоть чем-то подбодрить несчастных в этот самый несчастный миг их жизни [8].

Как и католики, протестанты вовсе не хотели, чтобы отпевание стало последней памятью о них. В большинстве европейских стран протестанты не только не убирали надгробия из церквей – все напоминало об их умерших единоверцах гораздо более пронзительно и ярко. Огромные роскошные гробницы хранят память о пуританских магнатах, а надгробия с именами не столь знатных усопших, украсившие полы английских церквей, по-прежнему привлекают взгляды живых, внушая уважение, – конечно, если эти надгробия еще не закрыты викторианской плиткой. Иногда благодаря древним памятникам перед нами еще яснее предстает та пропасть, которая отделяет их от старых суеверий. Их осознанно ставили на месте прежних средневековых алтарей, и порой – что было костью в горле для викторианских сторонников Высокой Церкви – на месте главного престола [9]. Памятники с именами умерших богачей заполняют и спокойные белые интерьеры церквей в Нидерландах. Даже Церковь Шотландии не выстояла в этой битве. В 1581 году она решительно запретила строить в церквях гробницы, из-за которых паписты превратили дом молитвы, принадлежащий Богу, в «курган из черепов». Но ее воззвания становились все более резкими – и им явно мало кто следовал, о чем свидетельствуют величественные мемориалы, которые и по сей день сохранились во многих старых шотландских церквях. В конце концов хитрые церковные чиновники поняли, что этот принцип можно совместить с прибылью, наложив на строителей гробниц «карательные» штрафы, которые, по сути, были налогом на захоронение в церкви [10]. А снаружи, на церковных погостах, памятники, возведенные за четыре столетия, – и скромные, и великолепные – теперь услаждают взоры внимательных туристов.

Может показаться, что все эти корректировки объясняются лишь влиянием сильных мира сего, поставивших протестантскую теологию на службу их интересам и притязаниям. Но изменения коснулись и других, смежных сфер, и это покажет, что Протестантские Церкви заботились о пастве, откликались на ее нужды, и их религиозная жизнь переплеталась с заботами, радостями и тревогами народа. Христианство как религиозная система по меньшей мере двухчастно: это религия, предписанная профессионалами (по обе стороны Реформации она была реформистской в намерениях и планах), и это религия в своем реальном воплощении, которая даже среди протестантов неизбежно тяготела к консерватизму. Все, связанное со смертью и сверхъестественным, было полно таких компромиссов – как часть единой «теневой экономики» духовности, столь же древней, как и само институциональное христианство.

Средневековая Церковь настоятельно повторяла, что в тот момент, когда к человеку приходила смерть, Бог принимал решение о судьбе души: Небеса, Чистилище или Ад. И даже на официальном уровне с этим возникали проблемы. Независимо от различных воззрений на Чистилище, христианам всегда было трудно связать представление о немедленном решении, связанном с каждым отдельным человеком, с противоречивой идеей Страшного Божьего Суда, также унаследованной из Нового Завета. Постоянные столкновения со смертью усиливали и сомнения в простом народе. Широко распространилась вполне понятная вера в то, что многие души, особенно те, кто умер «плохой смертью», продолжают какое-то время скитаться по земле либо как призраки, либо как силы, способные завладеть живыми людьми. Богословы не были единодушны в том, как к этому относиться, но по большей части они, вслед за великим Августином, настаивали на том, что такой захват производят не человеческие души, а демоны. Простой народ далеко не всегда преклонялся перед авторитетом Августина, и порой люди стойко стояли на своем, споря со всезнающим духовенством. Вероятно, именно из-за этой народной веры в то, что душам опасно бродить без дела, миряне так охотно несли свои деньги в Церковь, которая в Средние века предложила на протяжении месяца совершать Мессы ради души умершего [11]. И нет ничего странного в том, что в Реформации это народное богословие легко могло «пришвартоваться» к системе средневековой Церкви и пустить корни в протестантизме, пришедшем ей на смену.

И магистерские реформаторы столкнулись с еще более серьезной проблемой – ведь они лишь недавно отменили Чистилище, то промежуточное состояние, благодаря которому официальная средневековая Церковь обретала некоторую свободу действий, когда речь заходила о народной вере в призраков и неопределенности посмертия. Кроме того, протестанты уже изначально вступали в жестокие споры из-за неоднозначности христианской веры – как можно верить в суд, который происходит сразу же после смерти, а после этого еще и в Страшный Суд? Многих привлекло радикальное решение, утверждавшее, что отдельные души спят до того, как Бог окончательно призовет всех, – благодаря ему можно было избавиться от любых опасных представлений о Чистилище. Лютер (отказавшись от веры в Чистилище примерно в 1530 году) открыто поддерживал идею о сне души и отчасти именно поэтому поощрял размещение новых кладбищ за пределами города, вне шума и суеты – сон мертвых следовало окружить правильными и благопристойными символами [12]. Англичанин Уильям Тиндейл, автор перевода Библии, разделял веру Лютера. А Кальвин, напротив, посвятил свой первый богословский трактат (вероятно, написанный в 1534 году и опубликованный в 1542-м) опровержению этой идеи – возможно, именно потому, что с ней соглашался Лютер. Название его трактата, «Психопаннихия», стали применять для описания учения о сне души, хотя значение этого греческого слова совершенно противоположно («всенощное бдение души»). В дальнейшем протестанты спокойно присоединились к точке зрения Кальвина, отчасти потому, что сторонниками учения о сне души часто оказывались презираемые радикалы и анабаптисты. Впрочем, пасторы тоже инстинктивно чувствовали, что перспектива далекого всеобщего суда не так побуждала к нравственному поведению, как немедленный разговор с глазу на глаз со Всемогущим после смерти.

Но пусть протестанты не приняли учения о сне души, в их религии все же осталось разделение на мертвых и живых, гораздо более радикальное и непреодолимое, чем в католичестве. К тому же им приходилось вершить служение среди народа, который не отрекался от своей веры в призраков, – и более того, в них верили ведущие реформаторы, и даже Меланхтон, великий гуманист, с уверенностью говорил о том, что он их видел. Сторонники основного направления протестантизма нашли союзника в лице Августина Блаженного – и наравне с ним подтвердили, что призраки имеют демоническую природу, а потом, в согласии с этим принципом, начали помогать людям в борьбе с привидениями. Так, Людвиг Лафатер, один из соработников Генриха Буллингера в Цюрихе, в 1569 году опубликовал руководство по призракам (Gespensterbuch), переведенное на многие языки. Книга выполняла двойную задачу – оставалась верной идеям Августина и приносила пользу. Кроме того, реформаторы пытались с помощью логики внести гармонию и утешить людей, говоря о том, что верить нужно не только в демонов, но и в ангелов и в их способность помочь. Ангелы были вдвойне полезны: о них непрестанно свидетельствовала Библия, и они могли бы, заняв место изгнанных католических святых, стать идеологически подходящими друзьями человечества. Даже в шотландских церквях, после Реформации принявших суровый и строгий облик, иногда могли появляться изображения ангелов, и это не нарушало запрета на идолопоклонство (см. илл. 19b) [13]. В сущности, протестантская Европа возвращала в западное христианство представление об ангелах как о могучих и сильных слугах Божьих, о которых в средневековой Западной Церкви забыли за те столетия, когда всецело господствовал культ святых [14].

Примечательно, сколь многому из повсеместной веры в сверхъестественное и магию протестантизм позволил сохраниться. В тех краях, где официальной религией стало лютеранство, этому, помимо прочего, способствовало и официальное богословие Церкви – реалистический сакраментализм, доставшийся ей в наследство от Лютера. В конце концов, Лютер неизменно верил, что хлеб и вино реально становились Телом и Кровью Христа, и настаивал на том, что крещенская вода обладала священными свойствами. Итоги не всегда оказывались такими, какими их хотели видеть предводители Лютеранской Церкви, но они тем не менее были предсказуемы: в 1580-х годах в Саксонии пришлось издавать указы, запрещавшие покупать в Церкви с целью колдовства воду из крещальной купели или хлеб, оставшийся после причастия [15]. В Церкви Англии была похожая проблема. После Соглашения Елизаветы I, которое появилось в 1559 году, развитие Реформации там «приостановилось», и церемониал, предписанный в «Книге общих молитв», был выражен ярче, чем в любой другой Реформатской Церкви. Например, официальная Церковь сохранила обычай крестить лоб ребенка, окуная того в воду при крещении. Пуритане считали это действие суеверным и папистским, а елизаветинские епископы, несмотря на то что исполняли приказ доброй королевы Бесс, чувствовали себя неловко – поскольку склонялись к мысли о том, что пуритане правы. И церковные власти оказались в неудобном положении: приходилось заставлять пуритан смириться с тем, что над их детьми обозначают знак креста, и в то же время не позволять другим людям думать, что крещение, совершаемое на их глазах, было всего лишь колдовским обрядом [16].

Конечно же, суевериям в литургии было не место, и все формы неофициальной магии следовало осудить. На реформатских территориях возник прецедент – исключительно суровое отношение Кальвина к любой магии, как благонамеренной, так и злонамеренной (гл. 13, с. 634). Впрочем, реформатские дисциплинарные инстанции, даже в Шотландии с ее охотой на ведьм, к целителям, как правило, относились не столь сурово и часто лишь настоятельно рекомендовали им прекратить свои занятия, – по сути, оставляя за теми право действовать по собственному усмотрению. Точно так же и на сессиях в Церкви Шотландии по большей части проявляли снисхождение к тем, кто в майский праздник ходил к древним святым колодцам или танцевал пьяным в праздник середины лета. Они могли бы ворчать, что это идолопоклонство – искать исцеления «у колодца, а не у Бога», но в 1649 году группа старейшин в Хайленде с сожалением признала, что запретить эти благочестивые «паломничества» невозможно, поскольку «мало кто в приходе мог бы отказаться от хождения к колодцам», тем более что «это злодейство не наказывали испокон веков». Похоже, часто церковные старейшины расценивали такие случаи как возможность повысить благосостояние прихода за счет штрафов, иными словами, относились к приверженцам давней традиции так же, как к тем, кто желал нарушить запрет на погребение в церквях. Многие народные обычаи, должно быть, считались таким же злом, как колдовство, поскольку напоминали о ненавистном литургическом годе Католической Церкви, но весь протестантский мир – и лютеранский Вюртемберг, и кальвинистская Шотландия, и реформатская Англия – скрепя сердце, терпел и народную магию, и церемонии [17].

Возможно, равнодушие протестантов приведет нас в замешательство, учитывая все, что мы говорили об охоте на ведьм и ожидании последних дней. Впрочем, в нем отражено то, что благоразумное духовенство протестантской Европы прекрасно умело расставлять приоритеты. Перед официальными Церквями, начавшими обретать облик в середине XVI века, встала огромная задача. Они могли бы разрушить старую систему, устроив кампанию против идолопоклонства и радикально упростив литургию, но предстояло еще и просвещать, меняя уклад и мышление всего народа. При столь масштабных планах священники вполне могли сохранить безобидный обычай, по которому в Страстную пятницу выпекали особый плоский хлеб, рисовали на нем крест и хранили весь год – до тех пор, пока те, кто это делал, не вспоминали, что «крестовая булочка» пошла от освященной облатки для Мессы, которую хранили в церквях в Страстную пятницу и Великую субботу в особом пасхальном гробе. В Ланкашире, где свято соблюдали традиции, семьи в Ночь всех усопших спокойно выходили на склоны холма, наколов на вилы пук горящей соломы, и молились за души родных, пока та не сгорит, – только в церкви им больше подобного не позволялось.

Такие общие обычаи нравились людям, не вредили протестантской вести и, что очень важно, были отделены от круга богослужений в приходской церкви, поэтому не могли извратить ни религиозное служение, ни молитвенную жизнь. Рональд Хаттон исследовал поразительно разнообразные обычаи Англии и Уэльса – многие из них дошли до наших дней, поскольку англиканскому приходскому духовенству казалось, что многие народные обряды уберегут местные общины от распада. Он предполагает, что в дни Реформации многие духовные лица отнеслись к этим долговечным обычаям прагматически, как один английский священник XVIII века, преподобный Генри Борн. Он признавал, что «вульгарные древности» могли быть «порождением язычества» или «выдумкой праздных монахов», но полагал, что главный вопрос в том, были ли они «грешными и нечестивыми» на самом деле. Должно быть, многие священники, которых уже утомила борьба, решили забыть слова Кальвина – и сочли, что эти обычаи такими не были [18].