Текст книги "Реформация. Полная история протестантизма"

Слово «дисциплина» в Реформации несло самый положительный смысл. Приверженцы реформатской протестантской традиции видели в нем почти что рекламный слоган, обещавший правильное устроение мира к радости Всемогущего Бога, а не просто мелочное вмешательство тиранов-самозванцев, обладавших личной свободой и начисто лишенных чувства юмора. Здесь нам придется осознать, какая пропасть лежит между современным обществом – и обществом Средневековья. Те, кого воспитал современный Запад, думают, что дисциплина – это прежде всего вопрос личного выбора или законодательных норм, установленных светским государством. Поэтому нам особенно трудно понять и принять мир, в котором одной из главных задач Церкви – и одной из самых благих ее задач, по мнению современников, – было активное принуждение к дисциплине.

И когда мы изучаем Реформацию, нам легко насмехаться над устроителями репрессий и принимать сторону угнетенных, даже если те проявляли немалую, по современным меркам, жестокость. Мы можем тайно симпатизировать женевцам, которые давали своим псам кличку «Кальвин», чтобы при возможности пнуть великого реформатора [39]. Эта склонность особенно заметна у либеральных академических историков, поскольку в последние годы они начали (что очень похвально) проявлять интерес к истории слабых и бессильных и пытаться писать «историю снизу». Один из них, Джеральд Штраус, выдающийся социальный историк, посвятивший свои труды эпохе Реформации, со временем осознал «дилемму народной истории»: «…как я могу в своей научной работе одобрять поступки обычных людей, совершенные в давние времена, когда сам я, живущий в своем историческом мгновении, в своей среде, почти не испытываю сочувствия к народной культуре моих современников и не чувствую с ней никакого родства?» [40]. Никто не будет спорить с тем, что для большинства ученых эхо ночных празднеств и звона разбитого стекла звучит слаще, когда оно отделено от них пятью веками.

Дезидерий Эразм, утонченный интеллектуал, был прообразом дилеммы Штрауса. Он с восторгом строил теории о народной религии – но испытывал отвращение к тому, как обычные люди выражали и свою религию, и даже свою собственную суть. Именно Эразм наделил Реформацию стремлением дисциплинировать общество. Благодаря ему распространилась идея, гласившая, что каждый может прожить свою жизнь в такой же святости, на какую притязали монахи. Ее приняли и католики, и протестанты, а их правители поспешили исполнить роль аббатов, которую для них уготовил Эразм (гл. 2, с. 140–142). Мы еще увидим, что и те и другие пытались при любой возможности держать под контролем сексуальную жизнь европейцев (гл. 16). Бедствия десятилетий Реформации, мрачная угроза конца света – все это приводило людей в состояние горестного покаяния, описанное как символическое торжество Великого поста над карнавалом. В этот триумф внесли свой вклад и Карло Борромео, архиепископ Миланский, и проповедники иезуитов, вершившие свою миссию, и Жан Кальвин [41].

К дисциплине призывали не только степенные гражданские чиновники, но и революционеры-пуритане, желавшие, чтобы все были столь же чистыми, как они. Мы уже вспоминали, как в дни гражданских войн во Франции восторженные приверженцы гугенотов и Католической лиги поочередно портили веселье юным и шумным весельчакам Руана – «Аббатству дураков» (гл. 10, с. 532). По окончании революции ее устроители могли обратиться к бывшим союзникам и содействовать Реформации нравов. Хотя ранняя английская Реформация по-прежнему оставалась революционной, евангелистов обычно исключали с кафедр, поэтому они распространяли свою весть за пределами церквей – в пивных, в балладах и на сцене. К 1580-м годам отношение к пивным, балладам и сцене стало неодобрительным. Протестантская Церковь уже утвердилась, и теперь, когда ее структуры могли служить на благо пуритан, стремившихся к идеальному, благочестивому обществу, им не требовались иные формы [42]. В этом пуритане по-прежнему расходились с елизаветинскими властями: гражданские чиновники, сторонники конформизма, считали, что такая враждебность подрывает благонамеренность и должную иерархию. То, что времена изменились, стало окончательно ясно в начале XVII века, когда в Лондоне широко распространился один обычай: в Покаянный день (вторник перед Великим постом) тысячи городских студентов и их друзей врывались в городские бордели и театры и крушили их. Можно было бы назвать это действием «Временного крыла» Реформации нравов.

Идеал христианской дисциплины определен в словах, приписываемых Иисусу Христу в Евангелии от Матфея. Неудивительно, что в организации, изначально небольшой и сознательно отделившейся от обычного общества, описанный метод носил личный и частный характер. «Если же согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его между тобою и им одним; если послушает тебя, то приобрел ты брата твоего» (Мф 18:15–22). Итак, двое должны были уладить свой спор; если они не могли, тогда требовалась помощь других христиан; а если лекарство по-прежнему не помогало, то вмешивалась вся Церковь. Дисциплина должна исходить изнутри, как у каждого в отдельности, так и у всей церковной общины, и еще, насколько это возможно, ей следует избегать любой светской системы права: «…а если и Церкви не послушает, то да будет он тебе, как язычник и мытарь», – так Иисус повелел поступать в крайнем случае.

С учетом этого принципа практика исповеди в средневековой Западной Церкви начиналась как акт примирения грешников с обществом, но постепенно стала более личной, совершаемой «тет-а-тет», и к ней добавилась идея таинства покаяния. Священник, принимавший такую «тайную» исповедь, был не только искренним другом, но и приносил божественное отпущение грехов. Наряду с исповедью существовала система церковных судов, в которой действовало каноническое право. Именно в ней Мартин Лютер видел краеугольный камень развращенности папства, когда сжигал книги с ее символическим воплощением – папскими декреталиями. Церковь Контрреформации, естественно, по-прежнему отводила личной исповеди главную роль в своей дисциплине; так же поступали и все прочие дисциплинарные структуры, которым удалось сохраниться. Мы уже отмечали, как архиепископ Борромео всеми силами пытался укрепить систему (гл. 9, с. 474–475), но он был лишь одним из тех, кто воплощал в жизнь новое стремление католиков к правильному покаянию под руководством служителей Церкви. Иезуиты при помощи своей сети школ привлекали людей в религиозные организации, действовавшие во внеурочное время. После того как папа узаконил эти организации в 1584 году, они могли предлагать полное отпущение грехов в обмен на ежедневное посещение Мессы и регулярную исповедь. Особенно иезуитам нравилась общая исповедь, которую ввел Игнатий Лойола, опробовав ее в Испании. Это был торжественный методичный обзор грехов, совершенных в жизни, форма самоанализа, проводимого под тщательным надзором, и она напоминала об интересе к «экспериментальным» доказательствам избрания к спасению, который в то время возрос у реформатов [44].

Некоторые направления протестантизма никак не могли определиться, выбирая между старой дисциплинарной системой и гораздо более методичной переоценкой и перестройкой системы в реформатском духе, – последнюю вдохновил Мартин Буцер в Страсбурге, а свое классическое выражение она получила в Женеве Кальвина. К концу правления Эдуарда VI Церковь Англии приступила к реформе средневекового канонического права, желая создать новую структуру дисциплинарных судов с тщательно продуманной литургией публичного покаяния, но вмешались политики, не позволив претворить эту инициативу в жизнь, и в дальнейшем радикальных мер уже никто не предпринимал [45]. С 1559 года англичанам приходилось мириться со средневековой церковной судебной системой, что вызывало отвращение у многих протестантов, выступавших за прогресс, в том числе и у некоторых епископов. Они долго и мучительно возвращали доверие, утраченное папскими церковными судами в середине века, и достигли немалых успехов, особенно в контроле сексуальности (гл. 16, с. 705–706). Тем не менее во всем, что касалось отличия Церкви Англии от других Реформатских Церквей Европы, отсутствие должной реформатской дисциплины имело столь же важное значение, как и сохранение кафедральных соборов.

Английская «Книга общих молитв» отчасти возмещала эти недостатки, поскольку по-прежнему позволяла лично исповедаться перед служителем Церкви – хотя, конечно же, речь не шла ни о том, чтобы делать подобное явление частью системы, как в католичестве при Контрреформации, ни о том, чтобы эта исповедь становилась принудительной и имела связь с контекстом Чистилища, характерным для средневековых конфессий. Лютеранское духовенство, как и англичане, не могло насаждать дисциплину в Церкви так, как делали это реформаты, – иными словами, посредством консисторий и собраний старейшин. Лютеране поступили иначе: возродили частную исповедь, которую выслушивал пастор, причем она, в отличие от подобных исповедей в Англии, вошла в систему и занимала важное место в обычаях немецких лютеран вплоть до XVIII века. В Норвегии, по мере того как лютеранское учение утверждалось в XVII столетии, пасторы настаивали на личной исповеди как на предварительном условии для причастия, и для этой цели служила закрытая кафедра на северной стороне церковного алтаря. К XVIII веку такие кафедры превратились в настоящие исповедальни, которые тут же узнал бы католик Контрреформации [46].

Церковь Англии оказалась не единственной из Реформатских Церквей, в которых были проблемы с дисциплиной. И во Франции, и в Нидерландах система церковных судов, управляемая священниками и старейшинами по женевской модели, не имела права никого принуждать, поскольку в первом случае она была всего лишь внутренним дисциплинарным аппаратом терпимого меньшинства, а во втором ее полномочия распространялись только на тех, кто решал стать полноправным членом Нидерландской Реформатской Церкви. Здесь вариант отлучения – исключение из сообщества избранных – мог бы стать мощным оружием, но это был некий аналог ядерной войны, способный в одинаковой степени навредить не только отлученному, но и всей общине. И поэтому местные церковные суды, в отличие от монополистической культуры Женевы или Шотландии, отлучали людей очень неохотно: во Франции такое случалось гораздо реже, чем в Женеве, а в Нидерландах – еще реже, чем во Франции [47]. Как ни парадоксально, в протестантских Нидерландах проблемы консисторий были серьезнее, чем в католической Франции. Многие нидерландские гражданские чиновники сомневались в необходимости церковных судов – ведь протестантизм был порождением войны за независимость. Как выразился амстердамский бургомистр Корнелис Хофт, священники совершили ошибку, спутав «ту Церковь, что под защитой христианской магистратуры, и ту Церковь, что под крестом», – иными словами, консистории могли пригодиться лишь во времена тяжелых страданий [48].

Впрочем, даже в таких непростых обстоятельствах консистория могла применять ощутимые социальные санкции. Кальвин очень высоко ценил дисциплину, поскольку она оберегала Евхаристию от скверны, и этот аспект работы консисторий не только играл важную роль для общества, но и имел богословский смысл. Когда консистория, временно отлучив нарушителя от причастия, решала вновь его допустить, тем самым все признавали, что тот, к кому проявили такую благосклонность, порядочен и полезен для общества, где репутация имела огромное значение. В Шотландии для допуска к причастию раздавали металлические жетоны, в силу этого очень ценные. Часто их с гордостью носили по нескольку дней, публично готовясь к таинству – как знак того, что община признает благочестие и достоинство обладателя жетона (некоторые даже подделывали жетоны, отчего их внешний вид приходилось постоянно менять) [49].

По мере того как церковная дисциплина реформатов развивалась во Франции, Нидерландах или Шотландии, ее сила была в том, что в ее требованиях символически выражалась истинная суть самой общины. Она помогала людям примириться, исполняя ту роль, какую прежде для большей части средневековой Европы играли гильдии, прежде чем их отменила Реформация. Она вершила правосудие – и, в отличие от большинства гражданских судов, делала это безвозмездно. А кроме того, она могла решать проблемы местных приходов, причем на удивление быстро, в отличие как от долгих архидиаконских или епархиальных судов Католической Церкви или Церкви Англии, так и от новых дисциплинарных судов лютеранских государственных Церквей, управляемых княжеской или гражданской властью. Реформатская дисциплина прежде всего ориентировалась на «низы», князь ее не насаждал, а решение о том, кто будет старейшиной консистории, прихожане принимали вместе со священником. Хотя они, естественно, были склонны выбирать тех, кто занимал видное положение в обществе, каждый, кто принадлежал к Церкви, мог судить о способностях и нравственности вышестоящих, в то время как авторитет консистории повышался благодаря престижу тех, кто в нее входил.

Так миряне снова обрели власть в Церкви, которой лишились с устранением гильдий. В консистории, которая могла насчитывать от десяти до двадцати с лишним старейшин, никогда нельзя было рассчитывать на то, что голос священника станет решающим. Одной из причин стремительного успеха шотландской Реформации было незамедлительное учреждение в приходах системы консисторий, «церковных сессий». В 1560-х и 1570-х годах они возникли в Лоуленде, а к началу XVII века – во всем Хайленде. В обществе, где господствовали лэрды и аристократы, где личное насилие и пренебрежение правилами общества были обычным явлением и не существовало ничего похожего на светскую систему королевских мировых судей, хорошо развитую в современной Англии, то был исконно местный способ поддерживать порядок в общине – и в этом, как показала охота на ведьм в 1590-х годах, было и зло, и благо. Возможно, нам покажутся отвратительными мелочность, тирания и подавление различий и инакомыслия, порождаемые подобной системой. Но в дни Реформации или Контрреформации во всей Европе не было ни одной страны, в которой не принуждали бы к соблюдению такой дисциплины. Почти никому не нравилась та свобода личного выбора, которой наслаждаемся мы, и более того, немногие даже задумались бы о такой роскоши или стали бы о ней мечтать. В любом случае, реформаты, принуждая единоверцев к дисциплине, стремились отразить то, чем живет их община, а не мнения и заботы инквизиторов или князей.

Конечно, какой бы ни была дисциплинарная система реформатов, ответственность старейшин была тяжела и отнимала много времени, а ведь им, как правило, приходилось еще и зарабатывать на жизнь – в качестве юриста, торговца или фермера. Но работу, за которую им никто не платил, они часто исполняли на совесть, со всей серьезностью, и далеко не всегда их вело желание потешить чувство собственной важности или набить себе цену. У старейшин была важная роль: они заживляли раны своей общины, и если вспомнить принцип, оглашенный в восемнадцатой главе Евангелия от Матфея, они могли считать, что достигли успеха, если разбирались с проблемой, не привлекая других. Нам удалось найти личный дневник одного из старейшин, известного правоведа Арнольда Бухелия, жившего в Утрехте в начале XVII века, и он свидетельствует, что в официальных записях Утрехтской консистории зафиксировано не более 30 % дисциплинарных дел, которые ему приходилось разбирать. Формальные протоколы прежде всего касались таких вопросов, как брачные споры, которым, по всей видимости, требовалось официальное заключение, а сам Бухелий всеми силами пытался примирить спорщиков, а также склонить к раскаянию запойных пьяниц или любителей неподобающих танцев. Исследования, посвященные деятельности консисторий, показывают, что во Франции, Нидерландах или Шотландии старейшина гораздо сильнее, чем средневековый исповедник, тревожился о грехах, которые можно было назвать общественными, а не частными – иными словами, о тех, которые касались не тайных помыслов сердца, а затрагивали всю общину как целое [50].

У дисциплины в эпоху Реформации был один важный аспект: она возродила социальный аспект покаяния, прежде не столь явный из-за развития «тайной» исповеди, и теперь, с позволения церковных властей, все могли вовлекаться в наставление грешника на путь истинный. Публичные церемонии, связанные с покаянием, на средневековом Западе не прекращались никогда: в конце концов, даже аутодафе было не чем иным, как общим покаянием (гл. 9, с. 483). Кающихся, стоявших на церковной службе в унизительно скудной одежде, с босыми ногами, в белых простынях или в рубище, в Средние века можно было увидеть повсюду, и сам принцип публичного покаяния был подтвержден на Тридентском Соборе. Многие епископы и архидиаконы в елизаветинской Церкви Англии, все еще управлявшие старой судебной системой, пытались возродить давний, уже почти забытый обычай, когда кающиеся стояли на городском рынке, показывая свое раскаяние, и только потом шли в приходскую церковь. Важно, что в Англии во многих таких случаях играло свою роль духовенство, связанное с развивающейся Церковью Шотландии – ведь если какая-то часть протестантизма и явила собой пример общинного покаяния и примирения, сделав его частью системы, то это была именно Церковь Шотландии [51].

Если говорить о покаянии, то шотландская Церковь, по всей видимости, не опасалась того, что традиционный внешний церемониал породит суеверия. В его основе лежал средневековый аппарат унижения – белое покрывало и босые ноги. Не было только горящей свечи, которую кающийся держал по воле папистов, но ее часто заменяли символом преступления, в котором требовалось покаяться, – скажем, если виновный устраивал жестокую ссору, такими символами могли стать меч или нож. В Церкви Шотландии появился новый предмет литургического убранства – стул покаяния, подобие которого в то время, в 1560-х годах, мы обнаружим лишь в далекой Реформатской Церкви Венгрии и Трансильвании (см. илл. 14) [52]. То, что этот стул был неизвестен в других культурах, нам засвидетельствует один английский путешественник: в 1598 году он явился на богослужение в собор святого Эгидия в Эдинбурге и занял свободное место, которое, по всей видимости, казалось ему почетным и удобным, – так несчастный джентльмен веселил всех собравшихся, пока наконец не сбежал. Покаянный стул не имел ничего общего с приватной обстановкой исповедален Контрреформации или лютеранской Норвегии – напротив, кающихся, усиливая драматический эффект, сажали у всех на виду на общем богослужении. Стул часто противоречил своему простому описанию. У него были отдельные секции, установленные на разной высоте для разных проступков, и хуже всего было сидеть на самом верху – так унижение было еще сильнее; в Элгине клеветники сидели ниже, чем прелюбодеи [53].

Весь ритуал был призван создать театр прощения, способный вернуть согрешившего в лоно общества. Эта драма часто принимала форму многосерийного фильма – с новыми сериями по воскресеньям. Самую сложную форму такого ритуала антропологи, наверное, в прямом смысле назвали бы сокращением лиминальности: кающийся проходил путь от церковной тюрьмы – до рыночной площади – до церковных дверей – до стула посреди церкви – и, наконец, слышал слова о прощении. Если представлялась возможность, то конец мытарств грешника приурочивали к богослужению с причастием, чтобы еще раз провозгласить весть о прощении и примирении. В некоторых церквях были отдельные входы для тех, кого допускали к причастию, и для тех, кого к нему не допускали. В день службы кающийся грешник, в унизительном белом покрывале или власянице, обычно находился у первых дверей и встречался взглядом с благочестивыми людьми, входившими внутрь со своими жетонами – пропуском к причастию.

После того как грешник, на виду у всех, проводил на стуле целый час, пока длилась проповедь, он должен был произнести покаянную речь, и непременно искренне, а потом прихожане решали, были ли слезы настоящими, и если им казалось, что преступник презирал систему, наказание продолжалось. Если приговор был оправдательным, то раскаявшегося грешника обычно приветствовали и звали обратно, к должному общению, символическим жестом: пожатием руки или поцелуем. Участие общины было не просто вуайеризмом. Любой грех причинял вред всей общине, разрушая ее отношения с Богом, и вся община – так было правильно – должна была осудить и выразить прощение. Так проявлялась сама суть Реформации: отпущение грехов больше не находилось во власти священников, но было даром всего народа Божьего – и этому подчинялось даже духовенство.

Возможно, современным представителям западной культуры это общество, которое так сильно вмешивалось в жизнь каждого человека, покажется чуждым по духу (впрочем, в бульварной прессе современного Запада есть свои схожие, не столь упорядоченные ритуалы публичного унижения для определенных классов грешников). В те дни подобные методы работали, поскольку этого хотели люди. Мало кто повторял свое преступление снова. Многим казалось, что такая структура, благодаря своей устойчивости, позволяет управлять страшным, жестоким миром, в котором царили произвол и воля случая. Другие так избавлялись от чувства личной вины и разрешали внутренний конфликт. Порой люди по собственной воле шли на покаянный стул и признавались в преступлениях, которые легко могли остаться в тайне. Например, супруги из Абердина, терзаемые муками совести, признались в том, что занимались сексом во время объявленного Церковью поста, а один голландский капитан, который мог бы легко уплыть из Лейта, предпочел прийти в местную церковь, сесть на покаянный стул и раскаяться в том, что устроил пьяный кутеж и предавался блуду в портовом квартале красных фонарей [54].

От Шотландии до Трансильвании Реформатская Церковь строила свою дисциплинарную систему только на Слове Божьем – и именно поэтому реформаты были необычайно самоуверенны и проявляли к социальному положению или условностям намного меньше уважения, чем можно было бы ожидать в Европе раннего Нового времени. Богатые и влиятельные редко оказывались на шотландском покаянном стуле – но ничто не защищало их от убийственных замечаний церковной сессии, и за снятие этого бремени им приходилось платить немалые штрафы в церковные благотворительные фонды. В 1589 году Церковь Эдинбурга наказала Фрэнсиса Стюарта, графа Ботвелла (гл. 13, с. 636), и тот прилюдно раскаялся в убийстве и измене. Вслед за этой церемонией прозвучала вдохновенная проповедь о грехах аристократии; ее произнес Роберт Брюс, один из главных священников Эдинбурга, перед Ботвеллом и другими знатными людьми, присутствовавшими в церкви. Ботвелл подпортил впечатление от событий дня, изнасиловав дочь покойного графа Гоури сразу после того, как покинул церковь святого Эгидия. Но сам факт того, что один из самых своенравных и опасных дворян Европы и один из самых могущественных магнатов Шотландии позволил подвергнуть себя такому публичному позору, заставляет отдать должное тому, как широко распространилась дисциплина реформатов – и тому, насколько велики были их амбиции [55].