Текст книги "Реформация. Полная история протестантизма"

Считается, что Лютер выступил с речью 31 октября 1517 года. Позднее в немецкоязычных странах эту дату отмечали как День Реформации. Мог ли он в тот день публично заявить, что намерен устроить академический диспут об индульгенциях, прибил ли он к дверям Замковой церкви в Виттенберге копию девяноста пяти тезисов для будущего спора – в хрониках тех бурных лет многое остается неясным, и даже сами двери не могут ни о чем свидетельствовать, поскольку их уничтожил пожар в 1760 году. Вероятно, Лютер не считал свой поступок особенно важным: он и раньше говорил об индульгенциях, а в то время его куда больше радовала успешная кампания против «кости в горле» – Аристотеля, преподавание которого на факультетах в самом скором времени должны были заменить (как Лютер довольно торжественно сказал приятелю в мае 1517 года) «другим богословием – нашим и святого Августина» [23]. Но он собрал воедино все выводы, к которым пришел за время своих лекций, а также все возражения против скандала с Тетцелем, и выразил их на ясной латыни, которую внимательные студенты факультета, должно быть, часто слышали раньше. «Когда наш Господь и Учитель, Иисус Христос, сказал: “Покайтесь”, он говорил о том, что вся жизнь верующих должна быть жизнью в покаянии». Эразм, наверное, одобрительно кивнул бы, услышав эти первые слова, взятые из его собственных комментариев. «Вот чему следует научить христиан: если бы папа знал о поборах, устроенных проповедниками индульгенций, он бы скорее сжег базилику Святого Петра дотла, чем предпочел бы возводить ее из кожи, плоти и костей своей паствы». Подобную реплику нельзя было назвать отвлеченной или беспристрастной, хотя кто-то, возможно, и возразил бы, что она призвана показать трогательную веру в папу Льва X. Два кульминационных утверждения из всех девяноста пяти подводили итог мучительных душевных переживаний Лютера, и все же их можно было бы принять как простые и обычные слова о борьбе, которую ведет каждый христианин в стремлении к Богу: «Христиан следует увещевать к тому, чтобы они ревностно стремились следовать за Христом, их Главой, через наказания, через смерть, через адские бездны. Так пусть же они будут еще более уверены в том, что взойдут на небеса, преодолев многие горести, а не через ложное заверение в спокойствии».

Да, возникает впечатление, будто Лютер не ведал, что творил – и это неудивительно: девяносто пять тезисов вряд ли можно счесть призывом к революции. Пусть даже они порой звучали резко, как подобало вопросам, призванным вызвать формальные схоластические споры, но они по-прежнему предполагали существование Чистилища, заслуг и ценности покаяния перед священником. Однако Лютер зашел настолько далеко, что вложил свои язвительные тезисы о системе индульгенции в письменный протест, составленный в самых изысканных выражениях, и 31 октября отправил его местному архиепископу – а именно Альбрехту Бранденбургскому. Поступив так, Лютер сделал свой вызов публичным. Альбрехт исполнил долг и переслал тезисы Его Святейшеству в Рим. Между тем их печатные копии распространялись в Германии как на латинском, так и на немецком, и среди немецких теологов началась памфлетная война. Доминиканцы, естественно, бросились защищать своего собрата Тетцеля. Это был далеко не первый случай, когда печать, новый способ передачи информации, порождала всеобщий спор, в котором принимали участие очень многие помимо тех, кто на самом деле мог прочесть те брошюры и книги, о которых шла речь: так, в предыдущем десятилетии европейские власти запустили амбициозную рекламную кампанию, стремясь начать новый крестовый поход Европы против турок. Однако Лютер произвел фурор – и это показало, что независимое общественное мнение на самом деле существует, а печатные станки, подпитывающие его, неподвластны ни иерархам Церкви, ни владыкам Содружества [24].

Папе Льву было трудно проявить особый интерес к очередной ссоре доминиканцев и августинцев – истории, на первый взгляд прекрасно знакомой. В 1517 году, когда в жестоких схватках он достиг успеха в кампании против своих врагов из числа кардиналов и захватил богатый городок Урбино в отвратительной династической войне, которую вел от имени своего племянника Лоренцино Медичи, ему и в итальянской политике хватало дел. И даже если в более принципиальных моментах он смотрел на вещи шире, как предводитель христианского мира, прежде всего он думал о страшном положении на Востоке: турки после падения Египта и Сирии грозили Кипру, а Венеция и Франция, похоже, больше интересовались тем, как свести счеты с императором и Испанией, и словно не слышали пронзительных призывов папы к новому крестовому походу. И потому папа поручил немецким августинцам самим решить свои досадные проблемы на собрании в Гейдельберге, которое проходило по истечении каждых трех лет и в этот раз выпало на апрель 1518 года, в то время как Рим занимался более неотложными делами.

В лице братьев Лютер обрел любезных и благодарных слушателей, а кроме того, в дни путешествий в Гейдельберг и обратно его признала широкая публика, что было неожиданно и отрадно. Здесь он мог меньше говорить о маловажных вопросах, связанных с индульгенциями, и больше – о своих общих положениях о благодати, а потому беседы проходили с достоинством, не переходя в бурные споры. Он трогательно говорил о страданиях Бога, в которых проявилась божественная любовь к падшему человечеству, и особо настаивал на том, что идея Габриэля Биля, согласно которой людям можно разрешить «делать то, что им присуще», и тем достичь спасения, недопустима; все, что мы делаем сами, равносильно совершению смертного греха. В одном из многих ярко выраженных идейных противоречий, или парадоксов, всегда характерных для его мысли, он назвал свои убеждения богословием Креста: любящий Бог становится слабым и глупым, чтобы спасти своих людей. Он противопоставил это богословию славы, которое восхваляло мудрость и человеческие достижения. В последующие годы он будет чаще говорить о Евангелии, которое спасает, вопреки закону, который осуждает – но парадокс оставался по-прежнему. «Богословие славы называет зло добром, а добро – злом. Богословие Креста называет все своими именами» [25]. Это было сказано для того, чтобы искусно и решительно отойти от Эразма и его слов в «Энхиридионе»: «Если око твое нездорово, и смотришь ты куда угодно, но не на Христа, все добрые дела твои, даже если ты их совершаешь, окажутся бесплодны, а может, и вредны» (см. гл. 2, с. 138). А Лютер говорил, что нет ни единого здравого ока и ни единого доброго дела – вот почему любовь Бога столь изумительна.

Благочестивые и образованные слушатели Лютера и участники споров узнавали в этом ряд самых торжественных и созерцательных мотивов богословия позднего Средневековья – должно быть, они или сами находили такие мотивы в трудах немецких мистиков, или чувствовали их в глубине души, когда в молчании преклонялись перед одним из многих распятий в церквях и кабинетах. Нам известно, что один из присутствовавших там доминиканцев-обсервантов, Мартин Буцер, в будущем сыгравший значительную роль как реформатор, был очарован тем, что услышал от Лютера, и сделал слова о любви Божьей своим девизом – в намного большей мере, чем даже сам Лютер (гл. 4, с. 226). В тот миг казалось, что из ярких парадоксов Лютера, словно из плодородной земли, родится христианское богословие для слабых и бессильных – и не будет ни нападений на существующую Церковь, ни дальнейшего стремления к власти и политиканству. Но этого не произошло: Тетцель и его разгневанные собратья-доминиканцы в Германии жаждали результата, а новое богословие им не требовалось, и в дни встречи в Гейдельберге Тетцель опубликовал свои тезисы, в которых призывал покориться папской власти. Лютер хотел говорить о благодати; его противники – об авторитете. Эти цели находились по обе стороны разверзшейся пропасти, и это объяснит, как спор о маловажной стороне средневековой сотериологии – индульгенциях – перерос в разделение Европы. Весь 1518 год соперники Лютера непрестанно призывали его вернуться под крыло Рима и клеймили концилиаризм в диатрибах. Сильвестро Маццолини да Приерио («Приерий»), закаленный в спорах папский богослов и противник концилиаризма, получил приказ: написать трактат против девяноста пяти тезисов. В Лютере он видел давно знакомого врага-концилиариста и столь много говорил о непогрешимости церковной власти, что Лютер поневоле начал все чаще спрашивать себя: а может быть, Церковь не безгрешна?

В конце октября 1518 года в Аугсбурге произошла решающая встреча Лютера с великим ученым-томистом, кардиналом Каэтаном. Здесь еще был возможен компромисс: Лютера позвали к кардиналу, хотя прежде, в мае, вызывали в Рим по обвинениям в том, что он проявил себя еретиком, усомнившись в авторитете папы. Об этой уступке договорился Фридрих Мудрый, игравший ключевую роль в приближавшихся выборах императора Священной Римской империи. Фридрих воспользовался шансом: Каэтан как раз оказался в Германии с миссией на имперском рейхстаге, где ему предстояло говорить о крестовом походе, задуманном Львом X. Более того, будь обстоятельства не столь сложны, маленький итальянский монах из нищенствующего ордена был бы идеальным собеседником в разговоре об индульгенциях: как только появились девяносто пять тезисов Лютера, Каэтан начал изучать вопрос индульгенций с пристальнейшим вниманием, и выводы, к которым пришел его острый ум (позже опубликованные в пространной форме), были типичны для его смелого и независимого мышления. Он защищал индульгенции, но смотрел на их историческое происхождение глазами реалиста и не превозносил ни богословие заслуг, ни предположение о том, будто Церковь властна повлиять на время, которое кающиеся души проводят в Чистилище [26].

Впрочем, кардинал был еще и доминиканцем, и представителем папы римского – и не собирался терпеть дерзость от малоизвестного немецкого лектора-августинца. А в ответе Лютера на приказ повиноваться Церкви кардинал услышал именно дерзость. Лютер поступил мудро, поспешно покинув Аугсбург после нескольких неудачных встреч с Каэтаном: испытав глубокое разочарование, теперь он был убежден, что томисты, подобные кардиналу, в союзе с язычником-Аристотелем плетут свой тайный заговор против истины. Скорее всего, в это время произошло и его Turmerlebnis – и, возможно, оно имело не совсем тот смысл, какой отразился в его рассказе (см. выше, с. 157). Скорее, то был не окончательный прорыв в осознании идеи оправдания верой, а момент, когда впервые нарушилось равновесие между требованиями покоряться авторитету и следовать вере, явленной в Священном Писании. Лютер был страстным сторонником Церкви и хотел ей подчиняться, предполагая, что она даст ему повеления Божьи. Теперь он видел, что некоторые из достойнейших иерархов не готовы спорить с ним о христианской истине. Что это говорило о церковной иерархии? Лютер ответил на этот вопрос, проявив верность Церкви – но в невероятно нелояльной форме: он обратился к Всецерковному Собору и попросил рассмотреть его дело. Именно такие обращения запретил папа Пий II в 1460 году, когда рухнули надежды концилиаристов. По всей Европе сторонники концилиаризма были поражены и взволнованы этим ревом столь долго молчавших фанфар – восстанием против папского деспотизма. Но те, кто видел в Лютере всего лишь нового поборника концилиаризма, вдруг осознали, что стремительное развитие событий привело к иному исходу, и это тревожило.

В июне 1519 года Лютер прибыл в Лейпцигский университет, соперничавший с Виттенбергским: там устраивали дебаты, на которых он надеялся оправдать или хотя бы прояснить свою позицию. Споры, оживленные присутствием толп студентов и преподавателей – приверженцев той или иной стороны – проходили в духе веселой юношеской злости, обычной для масштабных встреч университетов, взявших на себя обязательство взаимной ненависти. Приглашенным оратором и главным оппонентом Лютера был Иоганн Экк из баварского университета в Ингольштадте, ведущий богослов Центральной Европы. Когда-то он вел с Лютером учтивую переписку на отвлеченные темы, а потом стал одним из самых стойких его недоброжелателей, и безжалостно, не ведая угрызений совести, говорил лишь об одном: о том, что все должны повиноваться папской власти. Такую стратегию он выбрал и в Лейпциге, и с точки зрения дебатов она была блестящей. Он увел Лютера от непреклонных, но безвредных заявлений концилиаристов (скажем, таких, что глава Церкви – не папа, а Христос) на опасные тропы – к спору о правоте и ошибках гуситов. В порыве гнева Лютер сделал честный, но роковой комментарий, и сказал, что, в какой бы ереси ни обвиняли гуситов, «…я уверен, что многие из убеждений Гуса были совершенно евангельскими и христианскими» [27]. Так что же? Выходит, Констанцский Собор, звездный час концилиаризма, сжег человека, которого Лютер был готов восхвалить? Никакие попытки Лютера перевести разговор от гуситов к столь же антипапской, но гораздо более приемлемой теме – Греческой Церкви – не могли исправить нанесенный ущерб. Его сочли врагом всей Западной Церкви. Еще два года назад никто о таком и помыслить не мог.

В 1520 году Лютера осудили как еретика в папской булле Exsurge Domine. Кульминация настала в начале декабря, когда он сжег эту буллу у ворот Виттенберга вместе с трудами Экка и томами канонического права, – а ведь именно они были тем фундаментом, на основе которого распоряжалась в Церкви папская администрация. Эти действия были пророчеством, претворяемым в жизнь, и во многом походили на церемонию, совершаемую ветхозаветным пророком: так символически завершался год, в котором Лютер запечатлел свой разрыв с прошлым в трех главных сочинениях, достаточно кратких, чтобы не утомить читателей. В то время, когда Лютер разразился ливнем памфлетов, проповедей и споров, эти труды представляли собой поразительное творческое достижение, обуздание ярости, охватившей его теперь, когда были отвергнуты и благовестие, и неотложный совет, предложенные им Его Святейшеству. Все три книги показали, сколь далеко на пути новых размышлений завел Лютера резкий конфликт 1519–1520 годов с церковными властями. Он получил столько ударов от Церкви, которую считал матерью, что это, должно быть, даровало его воображению свободу и позволило по-новому взглянуть на Церковь, которую он узрел в Новом Завете.

Во-первых, появилось «Обращение к христианскому дворянству немецкой нации», написанное на немецком языке и адресованное тем, кто отвечал за принятие решений в Империи, и новоизбранному императору. Это была самая популярная из трех книг: в ней развивались знакомые мысли против папства, часто высказываемые в предыдущие столетия, и в том числе идея, которую озвучивали в моменты особо горячих конфликтов папы и императора. Эта идея гласила, что, что папа – вовсе не представитель Бога на земле, а самозванец, поставленный дьяволом – Антихрист. Лютер впервые высказал эту мысль в частном письме вскоре после встречи с Каэтаном, нанесшей ему очень болезненный удар [28]. Тогда еще он, может быть, шутил, но теперь, в «Обращении», было уже не до шуток. Папа угрожал достойному правительству Империи. Если папа был Антихристом, перед имперскими аристократами стояла не просто политическая задача наказать папскую юрисдикцию, пораженную пороком, но и богоданная обязанность изничтожить дьявольскую уловку. Но теперь Лютер нацелился не только на папство. Выйдя далеко за пределы средневековой антипапской риторики, он сказал, что все организованное духовенство – это предатели Церкви, превратившие ее в сборище корыстных чиновников. Духовенство отделило себя от остальных людей – в частности повелением о непременном безбрачии; а значит, все признаки разделения и особенно поддерживающие их обеты нужно устранить. «Если бы малую группу набожных христианских мирян пленили и увели в пустыню, и не нашлось бы среди них священника, рукоположенного епископом, и согласились бы они избрать одного из среды своей, в законном ли браке он рожден или вне брака… этот человек был бы столь же истинным священником, как если бы его рукоположили все епископы и все папы» [29]. «В законном ли браке он рожден или вне брака»! Лютер особо подчеркивал, что даже бастард может представлять народ Божий, – и намеренно вводил в Церковь, словно инъекцию, христианскую свободу, ведь эта идея глубоко противоречила каноническому праву, не говоря уже о возможности папы делать деньги, давая бастардам разрешение на священный сан.

Эту книгу называют «националистической», и ее часто толковали именно так, когда в XIX–XX веках было сотворено своего рода национальное государство, названное Германией. Но нужно проявить осторожность, иначе мы рискуем неверно понять то чувство, к которому апеллировал в своей книге Лютер: под «нацией» в названии подразумевался святой средневековый институт Священной Римской империи и ее привилегированной аристократии, а не общность всех европейцев, говорящих на немецком, и Лютер взывал к одному универсуму представителей Бога – к императору и его аристократам, – прося их наказать за преступления другой универсум, притязающий на то, что он олицетворяет Божью власть над миром: папу римского. Несомненно, говорящие на немецком языке в Северной Европе уже давно презирали «развратную» культуру и упадочные обычаи народов, живущих к югу от Альп, и возмущались тем, сколь огромные деньги ушли от Империи на юг, к папству, из-за того, что предыдущие правители северян заключали с Римом сделки. Те же чувства владели душами поляков, скандинавов, шотландцев, англичан: Альпы – вот где был главный культурный барьер в западном христианском мире. Многие услышали знакомый мотив в речах Лютера, и поэтому прочли книгу, но он смотрел шире, на всю Католическую Церковь, поскольку она проповедовала весть Божью по всему миру.

Лютер развил эту тему в труде «О вавилонском пленении Церкви», написанном на язвительной латыни для духовенства; в этой сравнительно короткой работе скрыты важнейшие мысли – и те, из которых была соткана ткань более поздней Реформации, и те, что разорвали эту ткань. Конечно, знатоки бы вспомнили, что эти слова уже звучали, когда папский престол перемещали в XIV веке в Авиньон, но смысл был гораздо более глубоким. Лютер писал о церковном мошенничестве. Он обратил внимание духовенства на таинства и предложил новое их определение, истинно библейское, в свете которого число основных таинств, признанных на средневековом Западе – а их было семь – резко сократилось. Истинное таинство состояло из божественного обещания, отмеченного божественным знаком; и то и другое можно было найти только в Священном Писании – и такую проверку прошли только крещение, Евхаристия и покаяние (в последнем Лютер сомневался уже тогда, а позже открыто признал, что действовал нелогично, поставив его на один уровень с остальными). Естественно, как и гуситы, он сказал, что миряне должны причащаться вином и хлебом. Сенсацией было то, что он обрушился с критикой на богословие Мессы – и его, словно пламя, питавшее душу, переполняла ненависть к Аристотелю, у которого Церковь взяла изначальный термин, на котором основала свое предпочтительное объяснение чуда Мессы: пресуществление. Таинство причащения Тела и Крови Христовых нельзя было рассматривать глазами Аристотеля, как объект рационального анализа – следовало принимать его на веру через простые слова Писания: «Сие есть Тело Мое… сие есть Кровь Моя» [30]. В этих простых фразах, в которых цитировались слова Христа, записанные в Евангелиях от Матфея, Марка и Луки, скрывалась бомба замедленного действия, которая, как мы увидим, вскоре разнесла единство протестантизма, если таковое и имелось, на мелкие осколки.

Анализ Евхаристии, который провел Лютер, этим не исчерпывался. Лютер ненавидел не только Аристотеля, но и идею о том, что добрые дела или человеческие заслуги ценны в очах Божьих. Поэтому он настаивал на том, что Месса не может быть деянием, а значит, ее совершение не может стать жертвой и ее нельзя использовать в корыстных интересах ради каких-либо человеческих намерений. Это был путь, по которому шло общение от божественного с человеческим, канал, по которому стремилась Божья любовь: «…в таинстве этом слово божественного обетования устанавливает прощение грехов». Христос, распятый на кресте, был единственной жертвой. Жертва совершается священником, и значит, Христос был единственным священником, принесшим в жертву себя. Больше нет ни жертвоприношений, ни священников – и поэтому церковнослужителей, которые преподавали причастие, незачем было отделять от других как людей, которым принадлежность к жречеству даровала особый статус; просто Рим внушил всем эту идею как часть своего обмана. Священником был каждый верный христианин, хотя только тем, кого призывала община или вышестоящий иерарх, надлежало вершить священство (позже очень многое стало зависеть от этой случайной ремарки). Духовенство было просто слугами Церкви (от латинского minister – «служитель»): «Я совершенно не могу понять, почему тот, кого однажды сделали священником, не может снова стать мирянином; ибо единственная разница между ним и мирянином – это его служение» [31].

Третья великая работа в этом ряду, «О свободе христианина», приняла иной, не столь воинственный тон. В ней исследовался очевидный вопрос, всегда волновавший тех, кто принимал лишь веру в спасение по благодати: если человеческие добрые дела или заслуги бесполезны в очах Божьих и никак не влияют на попадание в рай или ад, в чем тогда смысл быть хорошим – или, что еще важнее, какой смысл не быть плохим? Кто-то мог сказать, что в морали и нравственности вообще нет никакого смысла – это была проблема «антиномизма», кость в горле протестантской Реформации. Но Лютер отказывался видеть в этом проблему. Его готовность принимать противоположности, делать из парадокса своего рода искусство, проявилась здесь с максимальной силой. Свобода христианина – в знании того, что никакие заповеди нельзя соблюсти должным образом, но Бог не осуждает нас за это; более того, Он пришел умереть в муках, чтобы спасти от мучений нас. Следовательно, «христианин – совершенно свободный властелин, неподвластный никому. Христианин – идеально послушный слуга, покорный всем» [32]. Спасенный христианин сам начинает вершить добрые дела – так выражается его любовь и благодарность за спасительную и любящую природу Бога, и это так же естественно, как быть добрым и любящим по отношению к человеку, которого мы страстно любим. Здесь Лютер проявил свойственный целибату идеализм; ему еще предстояло пережить сложный опыт брака. Но в его словах есть глубокая психологическая истина: в любви не играют по правилам. Он не сказал последнее слово в протестантской проблеме «свобода против вольности», но дал несколько мудрых ответов, с которыми предстояло разбираться другим, и благодаря ему слово «свобода» (libertas) зазвучало в Европе и совершенно по-разному отозвалось во всех, кто его слышал, приведя многих в растерянность.

Что сделали бы сильные мира сего, услышав такой призыв к свободе? Власти Церкви уже дали свой ответ. Теперь его должно было огласить гражданское Содружество в лице своего самого достойного и благородного представителя, императора Священной Римской империи. Карл V, избранный из всех соперников-кандидатов летом 1519 года – к великому облегчению семьи Габсбургов – в те дни был еще подростком, но уже правил, как король, Арагоном, Кастилией и их заморскими владениями; теперь же под его власть перешла крупнейшая империя, которую когда-либо видел христианский Запад. Он был настроен серьезно; он чувствовал, что ему предначертано быть предводителем христианского мира, и советники не умаляли это чувство; он не хотел ставить под угрозу единство вверенной ему власти – но, кроме того, он страстно желал поступать по воле Божьей. В конце концов, решив оставить без внимания протесты папы, он прислушался к Фридриху Мудрому и предоставил Лютеру право присутствовать на официальных слушаниях в Империи на ближайшем заседании имперского Рейхстага, которое проходило в Вормсе в апреле 1521 года. Лютер прибыл туда после триумфального путешествия по Германии. Встретившись с императором лицом к лицу, он признал множество книг, собранных в зале, своими. Ему велели ответить «да» или «нет» на вопрос «Отречешься ли ты от них?» – и Лютер попросил проявить милость и дать ему день на размышления. Это был переломный момент, от которого зависела его жизнь: вернется ли он к роли лучшего монаха Германии – или пойдет вперед в будущее, еще не имевшее облика, руководствуясь только тем, что нашел в Библии?

На следующий день Лютер ответил не одним словом, а старательно выверенной и достойной речью. Его книги были разными. Некоторые из них и правда были «полемикой против папства», отражая «все, что довелось пережить людям, все их сетования и скорби»: «Отрекшись сейчас от этих книг, я лишь прибавлю сил тирании и распахну для этой чудовищной нечестивости уже не окна, но двери, позволив ей распространиться еще шире и действовать еще свободнее, чем она когда-либо осмеливалась раньше». В присутствии императора он ясно и четко дал понять: если его не убедят «либо из строк Священного Писания, либо на основе здравого смысла (ибо нет во мне веры ни папе, ни соборам)», он ни от чего не отречется. Это был столь важный финал его речи, что вскоре после смерти Лютера первый редактор собрания его сочинений, Георг Рёрер, вдруг почувствовал, что должен составить две крошечных фразы на немецком, подводящих итог, и они запомнились лучше всего, хотя Лютер никогда их не произносил: «На сем стою. И не могу иначе» [33]. Таким мог стать девиз всех протестантов – и в конечном итоге, возможно, всей западной цивилизации.

Карл, равно так же взяв ночь на раздумья, повел себя благороднее, чем некогда поступили с Яном Гусом император Сигизмунд и Констанцский Собор: он проявил почтение к охранной грамоте Лютера – и в то же время своим указом осудил Лютера как еретика. Через несколько дней монах, объявленный преступником, уехал в Виттенберг. Фридрих позаботился о его безопасности: как только Лютер оказался в Саксонии, заклейменного «похитили» и скрыли ото всех. Найдя приют в замке Вартбург, цитадели Веттинов на лесистой горе над Эйзенахом, в местах, знакомых ему с детства, Лютер исчез из пораженного мира на долгие десять месяцев – а в марте 1522 года, появившись снова, отчаянно пытался сдержать революцию, которую пробудил.