Текст книги "Реформация. Полная история протестантизма"

В те годы, когда Тридентский Собор впервые начал придавать облик законодательных актов тем убеждениям и ритуалам, которым предстояло стать сутью Контрреформации, Жан Кальвин тоже создавал модель Католической Церкви, только иной – Реформатской. Мы снова напомним о том, что с 1541 года, после почти трех лет ссылки в Страсбурге, он вернулся в Женеву – и теперь не просто хотел расширить упорядоченное представление о богословии реформатов, взятое из «Наставлений» 1536 года, но и, в отличие от Лютера, проявил немалый интерес к структуре будущей Церкви. Теперь, в Женеве, ему представился шанс проверить идеи, которые уже пытались претворить в жизнь анабаптисты – в Мюнстере, в 1534 году. Интерес Кальвина совпал с тревогой женевцев: городская элита желала сохранить такую структуру под контролем. Ни одна из сторон не достигла своей цели в полной мере, но творческая искра, воплощенная в «Церковных ордонансах», которые Кальвин составил в 1541 году по приказу властей, воспламенила всю Европу. В основу своей модели Кальвин положил страсбургскую модель Буцера, дополнив ее тем, что почерпнул из собственных наблюдений, пока был в изгнании. Буцер тоже конфликтовал с гражданской властью и был ею жестоко разочарован. Но Кальвин смог зайти намного дальше во всем, что касалось создания директивных и дисциплинарных организаций Женевской Церкви, и она сформировала свою авторитетную иерархию, действовавшую наравне с городскими властями. Так последовательно применялась теория Церкви о «двух царствах», которую Лютер и Меланхтон истолковали совершенно иначе и увели в ином направлении (гл. 3, с. 199–200 и 4, с. 207).

Выстраивая структуру Женевской Церкви в «Церковных ордонансах», Кальвин, вслед за Буцером, повторил, что в Новом Завете сказано о четырех родах служения: пастыри, законоведы, старейшины и диаконы. Кальвин не тревожился о том, какие формы могла принять эта четырехчастная система, если выполнялись все ее функции; его преемники относились к формам более доктринерски и старались в точности копировать женевские образцы. Пасторы опекали мирян (в Средневековье это делали приходские священники и епископы); законоведы (англ. doctor – теологи, или доктора) занимались обучением на всех уровнях, вплоть до подробного научного исследования Библии (Кальвин, так и не посвященный в сан ни в одной из Церквей, предпочитал называть себя доктором). Пасторы, а также вышестоящие доктора, чье служение было близким по духу, особенно сам Кальвин, создали Общество пасторов. Старейшины следили за дисциплиной; эту роль Буцер считал настолько важной, что провозгласил ее третьим признаком истинной Церкви (гл. 4, с. 291). За установление именно такого собрания старейшин он выступал в своей книге «Об истинной заботе о душах» (Von der wahren Seelsorge, 1538).

Так Кальвину удалось сделать то, чего не смог совершить Буцер из-за противодействия Страсбургского совета. Он учредил собрание старейшин, обладающее властью во всем городе, и комитет, в котором пасторы и старейшины могли собираться для применения дисциплинарных мер. В «Церковных ордонансах» Кальвин без особого умысла назвал этот комитет «Консисторией». Сам комитет должен был обладать властью иного рода, нежели светские суды с их сухой и формальной законностью – он давал советы и наставления, если страдали добрососедство или брак. Христианскую любовь проявляла не только Консистория, призванная следить за соблюдением дисциплины, – так поступали и диаконы, четвертый чин, упомянутый в библейских текстах, связанных со служением; они приняли свою роль, предначертанную в Книге Деяний, и занимались сбором и распределением благотворительных пожертвований. Этот труд был жизненно важен в дни Реформации, когда средневековая система благотворительности, которой управляли религиозные ордены или братства, совершенно разрушилась. Кальвин прекрасно понимал, как важны диаконы, являющие деятельную любовь, поэтому их дела, часто очень практичные и приземленные, были тесно связаны с христианским богослужением. По смерти Кальвина эта связь выразилась в литургии Женевской Церкви – в установлении торжественного акта раздачи милостыни.

Равновесие сил, созданное в «Церковных ордонансах», оказалось на удивление хитроумным. В нем отразилось то, что Женеву наводнили религиозные энтузиасты-иммигранты, отчего она поразительно напоминала Мюнстер во времена господства анабаптистов. Даже если закрыть глаза на то, что в город прибыли сотни обычных мирян, все женевские священники были иммигрантами, в основном французами. И более того, поразителен тот факт, что с 1540-х годов до 1594 года в женевском духовенстве не было ни одного коренного женевца. Но все же евангельское послание Кальвина было связано с существующими политическими структурами гораздо сильнее, чем у Берндта Ротманна и Яна Маттиса. Аристократы, правящие в Женеве, в отличие от знати Мюнстера, вовсе не собирались позволять приезжим бросить им вызов в борьбе за власть, и уже в дни основания городских гражданских институтов – после борьбы за независимость от Савойского герцогства, – женевцы внесли в конституционную практику свои новшества. Они создали иерархию советов, принимавших решения, и при этом реальная власть оставалась за самым малочисленным и самым привилегированным Советом 24-х. Они впервые постановили, что гражданство Женевы предоставляется только ее уроженцам и что только граждане могут войти как в Совет 24-х, так и в связанные с ним главные ведомства. Тем не менее, чтобы снизить недовольство и предоставить достойным чужеземцам место в женевском обществе, советники создали класс «бюргеров», которые наравне с гражданами получали право войти в более крупные и менее влиятельные городские советы – «Совет шестидесяти» и «Совет двухсот», и избираться в них. Примечательно, что Кальвин удостоился статуса «бюргера» только в 1559 году, когда ему поручили возглавить Академию – высшее учебное заведение, новую гордость города, – а прежде он входил лишь в третью категорию чужаков и был, как и очень многие, просто переселенцем, «жителем», не имевшим политических прав. Впрочем, это не помешало ему заручиться уникальной политической поддержкой.

С 1541 года пирамида советов в гражданском правительстве существовала наряду с системой, которую Кальвин создал для Церкви: Общество пасторов; Консистория пасторов и старейшин; диаконат. В «Церковных ордонансах» было предусмотрительно прописано, что все гражданские советы обладают правом высказываться при выборе старейшин Церкви, но они, напротив – и это важнее всего – предоставляли главную инициативу самим пасторам, хотя и допускали возможность проверки со стороны верховных советников и даже общин. Впоследствии женевские пасторы сформировали самодостаточную организацию, и те, кто входил в нее, проникались чувством того, что избраны по воле Божьей. В конце концов, ведь Кальвин и Буцер уже показали, что Бог сам предначертал для управления Церковью форму служения, выраженную в четырех чинах! Сам Бог одобрил это – какая еще требовалась причина, чтобы уверенно стремиться к независимости от гражданского Содружества? Совсем иначе в то время развивалось церковное служение в лютеровской Германии – там оно по сути было крылом бюрократии, подчиняясь либо князьям, либо городским советам, и последние выбирали служителей Церкви точно так же, как и прочих должностных лиц. В Женеве служение больше походило на высокий клерикализм старой Западной Церкви.

Должно быть, очевидно, почему теория «двух царств» нашла столь яркое выражение в Женеве 1540-х годов. Во главе гражданского правительства в те дни стояла малочисленная элита, состоявшая из патрициата, коренных женевцев, а во главе тех, кто правил в Церкви – малочисленная элита изгнанников, в которую входили некоторые из лучших мыслителей Франции. Последних поддерживали благочестивые люди, которые во имя религии стали беженцами и приехали в Женеву; таких среди иммигрантов было довольно много. Тем не менее церковную структуру, возникшую в Женеве благодаря своеобразию политической ситуации, копировали по всей Европе, везде, где восхищались независимой формой Церкви Кальвина, – даже когда первоначальная причина для появления такой структуры отсутствовала. Та Церковь, которая, занимая равное положение с гражданской властью, чувствовала богоданное право при необходимости критиковать эту власть и в то же время стремилась служить всем тем людям, которыми эта власть управляла, была несомненным воплощением воинствующего католического христианства. Оно могло бы стать особенно воинственным, если бы формировалось независимо от гражданской власти, – но такие последствия пока что были скрыты в будущем.

Но даже несмотря на то, что «Церковные ордонансы» представляли из себя соглашение Кальвина с Советом 24-х, а в последний момент реформатор, по настоянию того же Совета, желавшего улучшить свое положение в противостоянии с церковными властями, даже внес в книгу изменения, напряженность сохранялась. Один существенный вопрос, впервые поднятый за два десятилетия до этого Иоганном Эколампадием в Базеле (гл. 4, с. 291), был в Реформатских Церквях своего рода лакмусовой бумажкой, призванной проявить, кто правит бал, и звучал он так: кому принадлежит право отлучать от Церкви – дисциплинарным церковным авторитетам, таким как Консистория, или гражданским учреждениям? Кальвин упрямо отказывался признать, что «Церковные ордонансы» предоставили это право гражданской власти, и это (впрочем, как и многое другое в его служении) все больше раздражало некоторых горожан, прежде так стремившихся вернуть его в Женеву. Они гордились наследием своего города – и пришли в ярость, когда Кальвин, ненавидевший идолопоклонство, запретил называть младенцев, которых крестили в городе, именем покровителя Женевы, святого Клода. У купелей не раз происходили неподобающие сцены, когда служители отказывались нарекать детей «суеверными» именами [32].

В Женеве Кальвину противостояли не столько католики, давно утратившие власть, сколько евангелические христиане, которым казалось, что Реформация пошла в неверном направлении, ведь элита устроила революцию, чтобы избавить Женеву от тирана-епископа и чужака-сюзерена, а теперь оказалось, что над городом властвуют иноземцы-церковники, которые порой, устраивая истинные спектакли, прилюдно налагали на аристократов унизительные церковные взыскания. Кальвин, с его талантом придумывать оскорбительные прозвища, назвал эту аморфную оппозицию «либертинами». Разразился скандал, и это сыграло реформатору на руку; впрочем, придуманное имя отражало один несомненный факт: противники Кальвина стремились к свободе, в которой он сам не видел необходимости. И, в конце концов, можно с уверенностью добавить, что многие шли против Кальвина, поскольку ненавидели его. Это в компании Мартина Лютера можно было прекрасно повеселиться – но кто мог рассчитывать на такое рядом со скрытным и замкнутым французским изгнанником, желавшим запретить в Женеве танцы? Кальвин с юных лет отличался слабым здоровьем и не был склонен к праздности. Единственной фривольностью, которую он себе позволял – не считая случайной партии в набрасывание колец на колышки, – была игра, известная школьникам в Англии XX века как shove ha’penny, настольный шаффлборд [33]. Впрочем, он был счастлив и тем, что шел по своему пути, отождествив его с исполнением воли Божьей.

Помимо все более сильной политической оппозиции со стороны ряда влиятельнейших коренных женевцев, Кальвину приходилось иметь дело и с оппонентами из приезжих, а среди них, естественно, были многие с независимым мышлением и стойкими убеждениями. Одним из первых оказался савояр Себастьян Шатейон (теперь его чаще называют Себастьян Кастеллио), почтенный знаток Библии. В 1541 году Кальвин сам пригласил его из Страсбурга на должность ректора муниципального Женевского коллежа (школы, подобной тем, что возникали во французских городах: см. гл. 4, с. 245–246). Кастеллио имел свои взгляды на ряд библейских и богословских проблем, и – самое неприятное для Кальвина – отказывался признать, что Песнь песней, ветхозаветная эротическая поэма, должна быть «канонической» частью Библии. А Кальвин хотел во что бы то ни стало отстоять каноничность Песни песней. В саму основу его богословия был положен принцип, согласно которому Слово Божье, данное в откровении, несомненно заключено в Библии – и Кальвин, в отличие от Лютера, не желал проявлять привередливость и решать, где именно Слово выражено лучше всего. Облик Библии определял сам Бог, сколь бы странным ни было впечатление, производимое чувственной лирикой Песни песней.

Но возникал неудобный вопрос: как устанавливались канонические границы Библии в ранней Церкви? Кальвин, ученый-гуманист, умевший мыслить в исторической перспективе, понял это очень быстро. Некогда, в далеком прошлом, Церковь в какой-то момент решила, чему быть в Библии, а чему – нет. Осуждая взгляды Кастеллио и добиваясь того же от других, Кальвин поневоле вновь заговорил о церковной традиции: «…мы упрашивали и молили его лишь об одном: не отвергать столь опрометчиво многовековое толкование, данное полнотой Церкви», – и эти строки были написаны всего за пару лет до того, как на Тридентском Соборе упомянутое многовековое толкование провозгласили источником божественного откровения, равноценным с текстом Библии [34]. И все же, несмотря на все слова о просьбах и мольбах, Кальвин заставил Кастеллио покинуть Женеву, как только убедил в своей правоте гражданскую власть. Разъяренный савояр в конце концов поселился в Базеле, где и городские, и церковные власти быстро принимали принцип: тот, кто ненавидит Кальвина, не может быть плохим человеком.

Вызов на ином фронте исходил от французского теолога-беженца Жерома Больсека, бывшего монаха-кармелита. В лекции, смело прочитанной в Обществе пасторов в 1551 году, Больсек заявил, что формула, которую представил Кальвин, – формула о двойном предопределении к спасению и осуждению на вечные муки (проклятию), – по сути, делает Бога тираном и виновником греха. Здесь Кальвин вступал на зыбкую почву. Еще из слов Лютера, впервые провозгласившего оправдание верой по благодати Божьей, ясно следовало, что логическим завершением доктрины было божественное предопределение человечества к спасению или проклятию, но многие протестанты не были готовы следовать этой логике до конца. Если говорить о лютеранах, то Филипп Меланхтон, начиная свой путь реформатора, восторженно повторял фразы Лютера о предопределении и о рабстве воли, но и здесь, как и в случае с Евхаристией, у него были свои соображения. С конца 1520-х годов он тревожился все сильнее: безусловно принятая доктрина предопределения не только предполагала, что Бог был виновником зла, но и слишком сближала христианство с языческими философиями, в основе которых лежали детерминизм и беспомощность рода человеческого, – скажем, со стоицизмом или с манихейством.

И в разных произведениях, написанных около 1527 года, а особенно в последовательных редакциях «Общих принципов», влиятельнейшего учебника богословия, издаваемого с 1535 года, Меланхтон сперва отошел от понятия предопределения, а затем откровенно его видоизменил. Он предпочитал говорить, что Бог «призвал» тех, кто был спасен и отправился на небеса, и что божественная милость позволяла человеку по собственной воле двинуться к благодати, но не считал это движение ни поводом для оправдания, ни достойным заслуг. Еще в 1530 году, составляя Аугсбургское исповедание, он исключил почти все упоминания о предопределении [35]. И протестантские богословы Цюриха и Берна были точно так же недовольны все более суровым тоном Кальвина, проявленным в 1540-х годах в его опубликованном труде, посвященном именно предопределению. Поэтому Кальвин не мог выступить против Больсека так жестко, как он того хотел – но он позаботился о том, чтобы городские власти изгнали противника из Женевы. Больсек не простил и не забыл – и с этого момента всю жизнь критиковал и предопределение, и самого Кальвина. В преклонном возрасте он снова вернулся в лоно Римско-Католической Церкви и отомстил, написав злобную антибиографию Кальвина и его преемника Теодора Безы; там, помимо прочих пикантностей, он обвинил обоих в содомии.

Вызов бросил не только Больсек. Взгляды Кальвина на предопределение осудили и многие другие, и это побудило реформатора изложить свои убеждения (критический отзыв о подходе Кальвина опубликовал и Кастеллио). В первой версии «Наставлений» от 1536 года о предопределении почти не говорилось, но Кальвин, сторонник августинского богословия, в котором главный акцент делался на величии Бога, исследовал эту идею в расширенных изданиях начиная с 1539 года – и снова подпал под сильное влияние Буцера, который в своих комментариях к Библии очень подробно рассуждал о том, что предопределено спасенным и проклятым. Не следует считать, что идея предопределения занимала главное место в богословии Кальвина, пусть даже возникает впечатление, что у некоторых его преемников-реформатов все было именно так. Скорее, эта идея представляла собой часть иного убеждения, все более стойкого: женевский реформатор полагал, что должен провозглашать о всеобъемлющем провидении Божьем, охватывающем все сферы жизни и опыта людей, и по мере того, как перестраивались «Наставления», все сильнее утверждая идею двойного предопределения, Кальвин все чаще говорил и о провидении – благосклонно, желая ободрить и утешить. Впрочем, идея предопределения была связана не только с этим, но и с богословскими рассуждениями Кальвина о Церкви, и с той тревогой, какую рождали в его душе анабаптисты, и с тем смятением, которое он испытал, когда Реформация, ведомая провидением Божьим, даже по прошествии двух десятилетий не увлекла всех за собой. В окончательной версии «Наставлений» Кальвин, когда дело касается предопределения, говорит именно о том, что приводит его в замешательство: «На самом деле завет жизни не проповедан среди всех людей, а среди тех, кому он проповедан, его не признают ни в одинаково равной мере, ни одинаково непрестанно» [36].

Бог, несомненно, предопределил такой итог, на первый взгляд разочаровывающий. На самом деле Бог даже явил образ того, как Он избрал свой народ – в Ветхом Завете, в Его отношениях с народом Израильским. Тема Израиля стала очень важной для Кальвина, поскольку помогла ему развить представление о Церкви и ответить радикалам, особенно анабаптистам, на обвинения в том, что Церковь, которая, подобно Женевской, получает деньги от государства и впускает к себе всех без разбора, просто не может быть истинной. Анабаптист мог бы сказать (как сказал сам Кальвин), что в малом числе тех, кто прислушался к вести Божьей, нет ничего странного, поскольку Бог именно так и задумал. Однако именно поэтому анабаптисты сочли, что истинная Церковь должна состоять из меньшинства – иными словами, из тех, кто прислушался к слову. Кальвин прочел об Израиле в Ветхом Завете и счел иначе. Израиль, в его представлении, становился ветхозаветным эквивалентом истинной Церкви; некогда это был народ, связанный заветом, избранный народ. В Израиле были избраны все – он мог радоваться «всеобщей избранности». Но не все израильтяне соблюдали заповеди Божьи, и поэтому «теперь мы должны добавить вторую, более ограниченную степень избранности… когда из того же народа Авраамова Бог отверг одних, но показал, что сохранил других своих сынов, заботливо взрастив их в Церкви» [37]. И поскольку Израиль был смешанной Церковью, такой же оказалась и новозаветная Церковь Христа. А анабаптисты ошибались.

Кальвин прекрасно осознавал, что детерминизм божественного предопределения «поистине ужасен» для человечества. Более того, он, как и большая часть тех, кто верил в предопределение (включая Лютера и Августина), полагал, что спасется лишь меньшинство – ведь не Кальвин, а Августин в одном из своих беспощадных поздних сочинений, направленных против Пелагия, писал, что Бог устроил все именно так, чтобы дать избранным еще больше причин быть благодарными за статус [38]. Кальвин не был готов назвать долю спасенных и ради драматизма озвучивал разные цифры, обычно – в пределах от одного из ста до одного из двадцати, а иногда проявлял великодушие, и к спасенным причислялся даже каждый пятый. И еще Кальвин с немалой опаской высказывался о том, что кто-то может быть уверен в собственной избранности, – не говоря уже о том, чтобы определять избранных среди других [39]. Он безжалостно критиковал предводителей магистерской Реформации, которые расходились с ним во взглядах на предопределение. Как правило, он не называл имен в печати, но многие бы распознали, что в «Наставлениях» он нападал на несговорчивых богословов Цюриха или на Меланхтона. Кальвину, должно быть, особенно нравилось ядовито отзываться об альтернативном детерминизме астрологии, ведь было известно, что Меланхтон ею восторгался и полагал ее небесной витриной, являющей в природе замысел Божий. Кстати, гуманист из Виттенберга очень дорожил гороскопом, предостерегавшим его от путешествий по Балтийскому морю [40].

Самый драматичный вызов Кальвину бросил мыслитель-одиночка из Наварры, Мигель Сервет (гл. 4, с. 235). Впервые он написал Кальвину в 1546 году, с юга Франции, отправив ему ранние рукописные версии своего главного богословского труда, «Восстановление христианства» (название, Christianismi Restitutio, было дерзким переиначиванием Christianae Religionis Institutio Кальвина). Сервета, как и многих радикалов в XVI веке, довольно долго оберегала медицинская компетентность: как личный врач архиепископа Венского, он снискал благосклонность иерарха Церкви, благодаря чему в 1553 году смог тайно напечатать Restitutio в расположенном неподалеку Лионе – и с этого началась удивительнейшая сага о вселенской злобе. Там же, в Лионе, Сервета арестовала инквизиция. Главное доказательство его вины было недоступно: оно находилось в Женеве, в архиве Кальвина. Но вскоре, неведомо как (Кальвин всегда отрицал свою прямую причастность), документы легли на стол лионского инквизитора, и Сервет был осужден. Он вырвался из рук инквизиции, не позволив ей аккуратно подвести итог и завершить дело сожжением, сбежал, перешел французскую границу, оказался в Женеве… и совершил необычайную глупость, появившись в церкви, где проповедовал Кальвин. Возможно, он считал, что городская оппозиция, все более воинственная, сплотится вокруг него и выступит против женевского реформатора, но оказалось иначе – и воздушные замки Сервета рухнули, а дни его жизни были сочтены.

Кальвин, подобно инквизиторам Римско-Католической Церкви в Лионе и папе-антихристу в Риме, ясно говорил: Сервет должен умереть. Городские власти Женевы уготовили тому обычную участь еретика – сожжение. И хотя Кальвин предпочел бы иную казнь, более милосердную и быструю, он не возражал, и Сервета сожгли на костре 27 октября 1553 года. Это решение Кальвина диктовалось уже не страхом за христианский мир, а политическими соображениями: проявленное милосердие стало бы знаком слабости и воодушевило бы врагов реформатора в Женеве, а они именно в тот момент надеялись отпраздновать триумф. Кальвин принял меры и для того, чтобы протестанты в других странах узнали все подробности приговора; в конце концов, в Женеве сожгли человека, просто проезжавшего через город, и законность такого деяния была далеко не очевидной.

В целом Кальвина единогласно поддержали. Буллингер в Цюрихе и такие лютеране, как Меланхтон и Иоганн Бренц, религиозный лидер Вюртемберга, вошли в число самых известных его сторонников. Диссонансом звучали голоса из Базеля: там в одном анонимном памфлете с сарказмом говорилось о Женевской Церкви, «благовествующей пламенем» [41]. Себастьян Кастеллио был возмущен свершившимся зверством и с молчаливого одобрения базельских властей написал решительный и резкий трактат о терпимости. Впоследствии именно на этот труд, точно на флагман, ориентировались базельцы, когда им требовались аргументы против самой идеи гонений на еретиков. Кальвин по-прежнему считал Кастеллио одним из своих опаснейших врагов в Европе. Идеи Себастьяна могли уничтожить все, что было сделано ради превращения Женевы в маяк для реформатов. И Женева упорно пыталась заглушить его голос и разрушить его репутацию, пусть даже эти попытки и не приносили успеха [42].

Впрочем, даже Базель не осудил Кальвина официально. Сожжение Сервета укрепило позиции Кальвина не только в самой Женеве, но и во всей Европе. Только теперь в нем увидели не простого реформатора – он стал выразителем сути того протестантизма, что лежал в основе Реформации. Кальвин многое свершил и как защитник католического христианства. Символом его победы стало, помимо прочего, изничтожение Restitutio Сервета, – изничтожение почти столь же абсолютное, как то, какому римская инквизиция подвергла Beneficio di Cristo: сегодня в мире остались только три известных копии оригинального печатного издания, одна из которых прежде принадлежала одному из пасторов, близких к Кальвину [43]. Если же говорить о том, что происходило в самой Женеве, то к 1553 году Кальвин оказался в центре кризиса, который за два следующих года достиг апогея: реформатор обрел столь мощную поддержку гражданской элиты, что заставил разъяренную оппозицию перейти к открытому противостоянию – и обратил это себе во благо, усмотрев в таких действиях попытку переворота. Четверо его главных противников, решившие остаться в городе и не бежать, были обезглавлены, и их поражение, ставшее триумфом Кальвина, было представлено как торжество Бога. Над отрубленной головой одной из жертв чья-то рука хладнокровно начертала:

 
Злополучный Клод из Женевы
Любил человека больше, чем Бога,
И за то его голову
Пригвоздили сюда [44].
 

Кальвин сумел превзойти многочисленную, стойкую и принципиальную оппозицию. Конечно же, свою роль в этой победе сыграли и его умение оценить политическую обстановку, и его главное оружие устрашения – угроза покинуть город вторично (гл. 4, с. 300) – но прежде всего он победил благодаря выдающимся талантам проповедника. Легко уделить внимание лишь политическим кризисам, с которыми боролся Кальвин. Но сам он, должно быть, воспринимал все иначе. В конце концов, он не был пастором – он был доктором, учителем Церкви, и когда он возглашал свою проповедь с кафедры, возвышаясь над паствой, точно башня, он беспощадно изобличал недостатки своего города и бесстрашно защищал свою веру – в той версии, в какой он сам ее понимал. С 1549 года и до смерти Кальвина двое скорописцев, сменявших друг друга, записали около двух тысяч его проповедей (он произносил примерно по две в неделю). Это уже само по себе было огромным достижением, а затем эти проповеди при помощи стенографии внесли в собрание, составившее сорок томов. Как ни странно, в 1805 году женевские власти распродали все тома, кроме одного, и на сегодняшний день не удалось восстановить даже половины проповедей. Но именно они воплощают саму суть всего, что делал Кальвин. Некоторые из них создавались на основе важной серии библейских комментариев, издаваемой Кальвином с 1551 года, а другие, напротив, сами становились основой для этих комментариев. Что же до «Наставлений», то для Кальвина они были зеркальным отражением тех истин, которые он обретал, изучая библейский текст, и провозглашал с кафедры – разве что в книге материал распределялся по темам (см. илл. 14а) [45].

Проповеди Кальвина представляли собой столь глубокое исследование Слова Божьего, что мало кто из толкователей мог сравниться с ним в умении извлекать малейшие крупицы смысла из каждого слога, из каждой фигуры речи. Он произнес 189 проповедей на Деяния с 1549 по 1554 год, 174 – на Книгу Иезекииля (1552–1554), 200 – на Второзаконие (1555–1556) [46]. И проповеди эти дарили слушателям духовную свободу именно потому, что столь многого требовали: и Кальвин, и его преемники относились к пастве серьезно, как ко взрослым в вере. Ожидалось, что реформаты сумеют разобраться в сложных и отвлеченных вещах, и им внушали идею о ценности и важности образования. Конечно же, знание своих Библий считалось непременным условием, и не случайно именно типограф-реформат изобрел систему отсылок к тексту по отдельным фрагментам, определенным как стихи, в дополнение к традиционной нумерации по главам. Теперь было намного легче находить библейские цитаты, а набожные люди полюбили обмениваться текстами в споре или в стремлении проявить религиозное рвение. Упомянутым печатником был Роберт Этьенн (Стефанус), бывший официальный типограф короля Франции и библеист. В 1551 году, бежав из королевства, он последовал за Кальвином в Женеву, где первым делом решил опубликовать новаторское издание греческого Нового Завета, разделенное на стихи. За десять лет восторженные поклонники Кальвина создали в Англии похожую «Женевскую» Библию. Она оказалась бестселлером в англоязычном мире, и вскоре даже католики привыкли читать библейский текст по-новому (см. рис. 20).

Кальвин выиграл в Женеве именно в том, в чем проиграл в Мюнстере Иоанн Лейденский. После переворота 1555 года он укрепил свои позиции, а через несколько лет наконец получил признание как патриарх женевских «докторов»: в 1559 году совет назначил его главой Академии, гражданского высшего учебного заведения, созданного по проекту, предначертанному в «Церковных ордонансах» (1541). Теперь он владел школой, благодаря которой священники могли стать столь же ревностными проповедниками, каким был сам Кальвин. Впрочем, Академия не была коллежем, и Церковь, к неудовольствию Кальвина, ее не контролировала. И кроме того, она не могла претендовать на статус университета, поскольку в ней не преподавали всех требуемых для этого предметов (прежде всего не читался курс медицины). Но Кальвин мог принимать решения, связанные с преподавательским составом, и определять учебную программу, так что вскоре Академия уже набирала студентов со всей Европы, и вскоре в Женеву, желая знаний, устремились молодые люди из Шотландии, Англии, Нидерландов, Венгрии, Франции и Польши; довольно любопытен был их символический контраст с экзальтированными толпами, которые в 1533–1534 годах, словно реки, стекались в Мюнстер.