Текст книги "Реформация. Полная история протестантизма"

Папа Пий IV опасался независимых инициатив французской монархии, направленных на религиозное примирение. Отчасти именно это заставило его созвать очередную сессию Тридентского Собора, и тем самым он разъярил Екатерину Медичи и кардинала Лотарингского, желавших созвать Собор с участием протестантов. Они понимали, что возобновление Тридентского Собора разгневает последних и нанесет еще больший ущерб перспективам примирения. Естественно, так полагал и император Фердинанд. Но его племянник Филипп II, что, опять же, вполне понятно, считал совсем иначе и поддержал желание папы продолжить предыдущий Собор. Его открытию воспротивились евангелические христиане: протестантские князья Империи, собравшиеся в Наумбурге, приглашение отклонили, а молодая королева Англии и ее главный советник Уильям Сесил пренебрегли им более демонстративно – арестовали одного из главных офицеров покойной королевы Марии, сэра Эдварда Уолдегрейва, и еще двоих из Тайного совета Марии, поскольку те слишком явно покровительствовали традиционным Мессам и посещали их. Уолдегрейв умер в заточении в лондонском Тауэре [41].

Собор открылся в январе 1562 года. Поскольку господствующее положение традиционной доктрины уже было подтверждено на предыдущих сессиях, по большей части он касался жизни и устройства Церкви, и на нем принимались постановления о реформировании и централизации религиозных орденов. Условия для обучения приходского духовенства в семинариях были заимствованы из начинаний кардинала Поула, предпринятых в Англии при Марии Тюдор (кардинал Мороне, старый друг Поула, ныне спасенный от мстительности Павла IV, сыграл немалую роль в управлении работой Собора). Тайные браки (брачные клятвы, которыми будущие супруги обменивались в одиночку, без присутствия священника) были запрещены – Церковь уже долго пыталась взять под контроль эту невероятно важную сферу жизни, и теперь официально провозглашала о своем намерении (гл. 16, с. 707). Кроме того, Собор попытался привести в порядок обряды, связанные с культом святых и доктриной Чистилища. А на случай непредвиденных событий – чтобы другие лошади, вслед за лютеранской, не сбежали из конюшни, – Собор запретил продажу индульгенций.

Один вопрос, вроде бы административный, но на самом деле имевший гораздо более глубокие последствия для Церкви, мог погубить все, чего удалось достичь на последней сессии Тридентского Собора. Он касался роли и авторитета епископов. Безусловно, предстоял титанический труд, нацеленный на то, чтобы превратить католический епископат, а также великое множество дворян, монахов, живших своей жизнью, и ученых-карьеристов в эффективных предводителей Церкви, способных соперничать с крайне целеустремленными лидерами протестантов. Однако любому, кто мечтал воспитать столь ревностных вождей, сразу же приходилось отвечать на вопрос: как епископы относятся к епископу Римскому, который, в качестве папы, постепенно притязал то на одно, то на другое – и не получил на это за все предыдущие века ни какого-либо подтверждающего свидетельства, ни общего согласия? На последней сессии Тридентского Собора собралось больше людей, чем на любой из предыдущих. В заседаниях приняли участие примерно двести епископов, и многие из них, особенно значительные делегации из Испании (около половины от общего числа), Франции и из венецианских владений, даже столь далеких, как Кипр, не собирались оставлять папе места для маневра. Спорили даже о таком очевидном и благотворном явлении, как приказ о проживании епископов в их епархиях: на Соборе все никак не могли решить, требовал ли того закон Божий, как утверждали испанские епископы?

Суть проблемы, которая, как оказалось, привела к жарким спорам, в данном случае была связана с властью папы. Бог повелевал епископу жить на месте служения – так почему же папа по собственной воле отсылал епископов в другие места? По сути, на том же основании Генрих VIII заявлял, что папа не имел права разрешать его брак с Екатериной Арагонской, ведь этот брак противоречил божественной воле! После рассмотрения других дел, в более спокойный период, продлившийся несколько месяцев, был поднят и более широкий вопрос о божественном праве. Собор попытался разобраться с главным нерешенным вопросом доктрины – природой рукоположения в Церкви. Никто не посмел бы, подобно протестантам, отрицать, что рукоположение было таинством. Но как соотнести служение епископа и таинство священства? Когда появились епископы? В самые ранние дни Церкви, по необходимости и по воле истории? Или же эту должность учредил сам Иисус Христос? А если не он? Тогда опора божественной власти Церкви – это папа, преемник Петра, избранного камня, на котором Христос создал Церковь свою (Мф 16:18). А власть епископов исходит от папы… Но ведь считалось, что каждый епископ – прямой представитель власти Христа!

Споры едва не поставили крест на самом Соборе. В марте 1563 года, вслед друг за другом, умерли двое папских делегатов – и, возможно, накаленная атмосфера, в которой проходили дебаты, могла стать одной из причин их смерти [42]. В конце концов никто не смог дать ответ, способный удовлетворить всех присутствующих, и лишь с помощью виртуозной редактуры удалось создать формулировку, согласно которой исключительное божественное право не передавалось ни папе, ни епископату. Но многие реформы, прошедшие в учреждениях ближе к концу века и укрепившие ориентированность на центр, наделили папу преимуществом, особенно потому, что возложили на него и на его чиновников главную ответственность за толкование постановлений и канонов Тридентского Собора. В XIX веке, в совершенно иной ситуации, Первый Ватиканский Собор (1870) официально одобрил главенство папы; в 1560-х годах подобное было просто невозможно.

Когда Собор все же прошел и у Церкви появился согласованный свод канонов и постановлений, у всех словно камень упал с души. На завершительных благодарственных церемониях, прошедших в декабре 1563 года, епископы плакали от счастья и устраивали овации прямо на торжественной литургии. Двести двадцать шесть епископов подписали документы Собора, и папа Пий IV быстро их ратифицировал, после чего их начали принимать во всем католическом мире. Это делалось постепенно, на протяжении всего XVI столетия, и зависело от того, готовы ли были к этому католики-монархи. В любом случае, независимо от реакции светских властей, многие скептики из духовенства – скажем, тот же кардинал Лотарингский, – решили, что незачем искать примирения с соперниками-протестантами. В 1562 году кардинал уехал в Трент, все еще надеясь добиться для Церкви Франции права проводить богослужения на родном языке и причащать верующих под двумя видами, а в 1563 году выбрал идеологический путь, совершенно иной по сравнению с тем, по которому шли в 1558–1559 годах многие шотландские католики-реформисты (см. выше, с. 350), и стал одним из высокопоставленных французских церковнослужителей, ревностно воплощающих в жизнь решения Собора [43]. И поскольку именно этот Собор даровал папскому католичеству будущее и сформировал его облик, само это католичество совершенно уместно назвать тридентским (от слова Tridentum – латинского названия города Трент).

Еще до того, как закончился Тридентский Собор, у кардинала Лотарингского были причины отчаяться в примирении. В марте 1562 года во Франции разразилась открытая война: Франсуа, герцог де Гиз и его свита обнаружили протестантов, незаконно собравшихся на молитву в Васси в области Шампань – общину числом в пятьсот человек, – и убили многих из них (довольно неубедительно уверяя, что действовали из самообороны) [44]. Пока де Гиз собирал силы в Париже, Людовик де Бурбон, принц де Конде, созывал гугенотов под свои знамена. Протестанты сочли это улыбкой судьбы и, взяв в руки оружие, захватили французские города, в чем им помог раскол католиков на «умеренных» и «жестких». Если вкратце, то под властью гугенотов оказались жизненно важные центры королевства: Лион, Орлеан, Ле-Ман, Руан, Кан. Развить успех почти не удалось, и неудача в завоевании Тулузы, столицы Южной Франции (Ле Миди), проявила всю эфемерность их военных достижений. Но гугенотов поддерживали многие аристократы, и протестантизм мог сопротивляться довольно долго: с 1562 до 1598 года, когда изнуренные враги наконец возжелали мира, во Франции восемь раз разгоралось и вновь стихало пламя войны, а мало-мальски спокойных лет было чуть больше десятка. И даже во время «затишья» воинствующие французские католики и протестанты относились друг к другу с необычайной жестокостью и злобой.

Впрочем, назвать эту схватку идеологическим противостоянием двух сторон не получалось, поскольку борьба во Франции, как вскоре стало ясно, носила трехсторонний характер. Между экстремистами, как между молотом и наковальней, оказалась французская корона, которая отчаянно стремилась сохранить единство нации и сбить с аристократических родов спесь, проявляемую теми независимо от веры, поэтому королевская семья, исключительно из соображений прагматизма, могла на разных этапах конфликта вступить в альянс с любой из сторон. Регент Екатерина Медичи, проницательная и дальновидная, предпочитала находить приятное развлечение в чтении протестантских брошюр, полных злобных оскорблений в ее адрес [45]. Она с легким сердцем осудила кровожадную «вендетту», которая началась между Гизами и Монморанси в 1563 году, когда убили герцога де Гиза и его семья решила, что в этом замешан адмирал Гаспар де Колиньи. Но когда в сентябре 1567 года гугеноты, в том числе де Колиньи и принц де Конде из династии Бурбонов, устроили «сюрприз в Мо», едва не пленив юного Карла IX и почти захватив столицу, Екатерина пришла в ярость, и ее отношение к гугенотам навсегда изменилось. В 1568 году она назначила цену за голову де Колиньи и, скорее всего, была причастна к отравлению его брата Франсуа д’Андело в том же году. Все это предвещало великий ужас – ночь святого Варфоломея, наставшую в 1572 году (гл. 7, с. 396) [46].

В 1562 году, к началу войны, необычайный рост французского протестантизма достиг апогея. К тому времени примерно в тысяче конгрегаций насчитывалось, возможно, до двух миллионов приверженцев – сравнимо ли это с горсткой тайных групп, собиравшихся в начале 1550-х? Это впечатляло еще сильнее, чем внезапное появление в те же годы народного протестантизма в Шотландии, так поразившее Джона Нокса. Как их могло стать так много? Широко проповедовать во всеуслышание во Франции было невозможно – не хватало священников. Даже собраться, чтобы послушать проповеди, получалось не всегда. Книги играли важную роль, но два главных текста, Библия и «Наставления» Кальвина, были массивными, стоили дорого и во время гонений, до 1560 года, не могли выходить большим тиражом. Библию стали массово выпускать лишь после 1562 года. Памфлеты поменьше было бы легче спрятать, а значит, и легче распространять и читать. Но кое в чем протестанты, поднявшиеся на борьбу с соседями-католиками, проигнорировали то, что писали Кальвин и священники Женевы. Пока не началась война, Кальвин неустанно повторял: сдерживайте страсти, избегайте столкновений и кровопролития! Похоже, к нему прислушались очень немногие: церковных пастырей тогда поневоле увлекла народная воинственность, в частности проявленная в том, что люди с ликованием разбивали образа.

Но с чем был связан столь массовый активизм мирян? Возможно, это объяснит один текст, который, как обнаружили реформаты, прекрасно передавал их весть, несмотря на все преграды, связанные с социальным статусом и грамотностью. Это была Псалтирь, книга из ста пятидесяти псалмов, переведенная на французский в стихах, положенная на музыку и опубликованная в скромных карманных изданиях, неизменно имевших нотоносцы с мелодиями (см. илл. 21b). В древней латинской литургии псалмы звучали на монашеских службах и их могли читать в одиночестве, на молитве. Теперь они пришли в реформатский протестантизм, приняли метрическую форму – и выражали надежду, страх, радость и ярость нового движения. Они стали тайным оружием Реформации не только во Франции, но и везде, где реформаты вдохнули в дело протестантов новую жизнь. Кальвин заимствовал эту идею, как и многие другие важные особенности своей вести, из практики, принятой в Страсбурге в 1530-х годах. Псалмы пели французы в том приходе, где он служил после изгнания из Женевы в 1538 году, а первым это начал делать жизнерадостный и непокорный поэт Клеман Маро, протестант-неофит. Кальвин перенес эту практику в Женеву, когда вернулся туда, чтобы продолжить Реформацию. Теодор Беза издал полную метрическую Псалтирь на французском в 1562 году, а во время кризиса 1562–1563 годов основал по всей Франции и Женеве издательский синдикат из тридцати типографий, чтобы извлечь из такого феномена, как пение псалмов, финансовую выгоду – и начал массовое производство и распространение книг, ставшее несомненным технологическим и организационным успехом [47].

Метрический псалом идеально подходил для того, чтобы превратить протестантскую весть в массовое движение, способное объединить и грамотных, и неграмотных. Что могло быть лучше слов самой Библии в исполнении царя-героя Давида? Псалмы легко запоминались, позволяя отказаться от компрометирующего печатного текста. Обычно их пели в унисон на особые мотивы (сочиненные недавно, чтобы подчеркнуть разрыв с религиозным прошлым – к слову, Мартин Лютер поступал иначе и брал любимые древние церковные распевы). Слова того или иного псалма могли быть связаны с определенной мелодией. Стоило просто напеть ее – и это уже подрывало устои, ведь это напоминало о словах самого псалма! Настроение можно было вызвать мгновенно: 67-й псалом вел в бой, 123-й приводил к победе, 114-й внушал презрение к немым и слепым идолам и служил прекрасным аккомпанементом для разрушения церковных интерьеров. Псалмы можно было петь на богослужении или на рыночной площади. Они немедленно выдавали в певце протестанта и объединяли охваченную экстазом толпу. В наши дни такая роль достается «кричалкам», распеваемым на стадионе. Псалмы принадлежали всем; скажем, женщины не имели права проповедовать и лишь изредка возносили молитву во главе группы – но петь вместе с мужчинами они могли. Пение псалма даровало свободу и позволяло без священника, вместе с царем Давидом, воззвать к Богу – и самому стать царем. Возможно, немаловажен тот факт, что в 1540-х годах французские католики-гонители, прежде чем сжечь протестантов на костре, вырезали им языки.

Впрочем, во Франции в воинственные толпы сбивались не только протестанты, но и католики, и последние были кровожаднее: там, где протестанты разбивали образа, католики убивали. Их ненависть имела несколько рациональных объяснений: в Париже к гугенотам питали отвращение на протяжении десятилетий, поскольку в 1567 году, в дни второй гражданской войны, протестанты, взяв город в осаду, вызвали голод и страдания, навсегда оставшиеся в памяти парижан. Но злоба крылась гораздо глубже: в 1562–1563 годах католики перешли в наступление, выбили соперников из многих городов – и устроили резню, убив сотни протестантов. В мае 1562 года, после неудачной попытки гугенотов захватить Тулузу, массовая бойня обрела черту, которая много раз повторялась в дальнейшем: многих утопили в местной реке. Так протестантов унижали умышленно: тела либо бросали в воду, либо спихивали в грязь и нечистоты, либо кромсали ножами – часто просто потому, что умерших хоронили по протестантскому обычаю.

Казалось, католики пытались очистить общество от протестантской скверны. Еретики запятнали святую Францию – изгнать их прочь! Но и протестанты-иконоборцы желали изничтожить порок – и поклоняться Богу, а не идолам! [48] Впрочем, если в 1560-х годах толпы католиков еще возникали стихийно, то после Тридентского Собора, с укреплением католических институтов, в народе все сильнее полыхал гнев. Иезуиты, вновь вдохновенно вступившие в бой, сразу после кризиса 1562–1563 годов закрепились в крупных французских городах и содействовали восстановлению религиозных братств или гильдий, часто питавших к протестантам особую нелюбовь. Подобные веяния в народе стали краеугольным камнем той возраставшей воинственности, с которой католики реагировали на усиление французского протестантизма, и злоба, пылавшая на протяжении трех следующих десятилетий, нашла свое главное выражение в форме Католической лиги (гл. 10, с. 530–535).

В кризисе, который разразился в нидерландских владениях Габсбургов в те же годы, когда во Франции началась война, проявилось сходное сочетание политических и религиозных мотивов. И снова, точно так же, как в Шотландии и во Франции, одной из главных черт было усиление реформатов, сперва происходившее тайно: в 1550-х годах здесь, вопреки общему упадку евангелической веры в регионе, возродился протестантизм. С 1520-х годов Габсбурги преследовали религиозное инакомыслие в Нидерландах упорнее, чем в остальной Европе, и их кампании принесли свои плоды: в 1540-х годах и радикалы, и магистерские протестанты ослабли и утратили прежние позиции [49]. Возрождение в 1550-х стало возможным и во многом поддерживалось благодаря наличию баз, располагавшихся за пределами владений Габсбургов. Эти базы могли принимать изгнанников, а тем, кто еще оставался на родине, помогать с подпольной публикацией евангелической литературы и с возвращением миссионеров. Первой важную помощь оказала Англия Эдуарда VI. Там появились общины голландских изгнанников, причем не только в Лондоне, в «Церкви чужестранцев» Яна Лаского, но и, при активном содействии архиепископа Кранмера, в Кенте – до него было легко доплыть по Северному морю.

В 1553 году, когда пал протестантский режим Эдуарда, спасительная гавань уже была совсем рядом – в Восточной Фрисландии, чуть севернее Нидерландов, за пределами владений Габсбургов, на землях графини Анны, где когда-то развитию Реформации так помог Ян Лаский. Изгнанные протестанты – и голландцы, и англичане – устремились из Англии в Эмден, столицу Восточной Фрисландии, как полноводная река, и в прямом смысле за считаные дни превратили небольшой порт в крупный центр евангелической печати. С 1554 по 1569 год с печатных станков Эмдена сошло 230 отдельных наименований книг. Проникновению в Нидерланды способствовало и то, что в Гронингене и Западной Фрисландии, провинциях Габсбургов, наиболее близких к Эмдену, центральная администрация Брюсселя почти не имела влияния [50]. С 1558 года, когда на трон взошла Елизавета, Англия снова позвала беглецов и стала надежным убежищем. В 1562 году, с началом смуты, Питер Тительманс, главный инквизитор в Нидерландах, раздраженно писал Маргарите Пармской, правившей в Нидерландах от имени Габсбургов, что «в селах и деревнях… бедный люд становится жертвой обманщиков, которым никто не препятствует ни ездить в Англию и другие места, ни возвращаться обратно» [51].

Возможно, если бы протестанты ограничились лишь усилением активности, они не смогли бы противостоять мощи испанского режима. Спасаясь от преследований, протестанты в Нидерландах в страхе спорили о том, сколь откровенно они смеют проявлять себя, особенно после несчастий, которые настигли их после публичных демонстраций в Антверпене в июне 1558 года. Ссоры из-за «никодимитства», столь характерные для середины столетия, лишь подрывали моральный дух протестантизма [52]. Но деспотизм брюссельских властей привел к тому, что ревностные протестанты, бывшие в меньшинстве, вступили в союз с местной знатью, яростно гордившейся своими давними привилегиями. Беды пришли из-за высоких налогов, которыми король Филипп II пытался обложить Нидерланды в начале правления – в конце концов, те были его богатейшим уделом, а денег ему катастрофически не хватало, отчего Испания и объявила о банкротстве в 1557 году. Столь же разумным был и план переустройства Церкви. Отправившись в Испанию в 1559 году, король доверил его исполнение своей сводной сестре Маргарите Пармской, правившей в Испании как регент. План этот разработал еще Карл V. Он касался абсурдно малого числа епархий, охвативших густонаселенные Нидерланды – их было всего четыре, а король стремился создать четырнадцать епископств и три архиепископства, где бы оказывали пастырское попечение католикам и более действенно подавляли бы ересь.

Против выступили все заинтересованные стороны – кроме администрации Габсбургов в Брюсселе. К епископам и церковным иерархам во Франции и архиепархии Кёльна присоединились нидерландские аристократы: их ужасала мысль о том, что все новые епископы наравне с ними получат право голоса в провинциальных штатах. Не нравилась им и власть, которую по воле Филиппа обрел епископ Аррасский, Антуан Перрено де Гранвель. В 1561 году тот стал кардиналом, а после переустройства ему предназначался пост архиепископа Мехелена, но в Нидерландах начались волнения. Люди боялись, что на подмогу местным инквизициям пришлют испанскую; голландцы прекрасно знали, сколь активна та стала в родной стране (см. выше, с. 360). Казалось, их страхи станут явью: в 1561 году Филипп отправил Алонсо дель Канто, распорядителя испанской армии, оказать нидерландским инквизиторам помощь в поимке испанских еретиков, спасавшихся от гонений. И местная знать, десятилетиями содействовавшая инквизиции, теперь открыто отказалась ее поддерживать [53].

Планы короля по усовершенствованию Церкви и Содружества теперь явно угрожали сложным свободам земель, полученных Габсбургами в наследство от герцогов Бургундских семьдесят лет тому назад. Если французские аристократы, плетя в 1560-х годах свои интриги, стремились обрести еще больше власти и еще сильнее влиять на монархию, то голландские аристократы, решившие воспротивиться королю, желали сохранить власть, принадлежавшую им по праву. Наравне с недовольством местных жителей проявился и протестантский активизм. Первые общественные богослужения были проведены в 1562 году, а в 1563 году церкви, обретшие формальную структуру, подобно французским Eglises dressées, сформулировали реформатское вероучение – Бельгийское исповедание. Оно строилось по тому же образцу, что и исповедание, составленное в 1559 году французскими Реформатскими Церквями, но потребовались и определенные изменения: в Нидерландах были очень сильны радикалы, и для того, чтобы успешно им противостоять, в новом исповедании гораздо подробнее говорилось о Троице и о том, чем новая Церковь отличается от анабаптистских групп.

В 1563 году недовольство стало всеобщим. Власти не смогли принять достойные меры, и это сыграло роковую роль. Филипп неохотно приказал Гранвелю покинуть страну, но в 1565 году велел местным властям по-прежнему приводить в исполнение законы о ереси – и этим еще сильнее разозлил тех аристократов, которым пришлось претворять волю короля в жизнь. Теперь в сознании нидерландцев независимость тесно переплелась с религиозным протестом. В 1566 году группа из нескольких сотен мелких дворян подала регенту Маргарите прошение против законов о ереси, и Маргарита уступила. Увидев, что власть колеблется, протестанты решили уже не таиться, и аристократы утратили контроль над происходящим. Позже протестанты вспоминали то время как «год чудес». Восторженные изгнанники возвращались из Англии и Эмдена; на демонстрациях звучали страстные проповеди, разжигая в душах ликование и призывая крушить символы старой религии; толпы, охваченные иконоборческой «яростью», грабили церкви, и события, происходившие прежде в Шотландии и Франции, не шли с этим ни в какое сравнение. Филипп не мог закрыть глаза на этот произвол. В 1567 году он направил армию под командованием герцога Альбы, испанца, ветерана кампаний Карла V в Шмалькальденских войнах – и герцог восстановил порядок железной рукой. Регент Маргарита, потрясенная его безжалостной жестокостью, отреклась от власти, а Альба правил Нидерландами через «Совет по делам беспорядков». Подданные, обезумевшие от ужаса, дали ему иное имя: «Кровавый совет».

Верша свой карающий суд, Альба воплощал в жизнь самые черные страхи, терзавшие нидерландцев уже несколько лет. В 1568 году он казнил двух предводителей дворян и примерно тысячу других аристократов. Испанская армия вела себя подобно оккупантам на вражеской земле. Из Нидерландов бежали тысячи, и это был очень важный момент для реформатов: их община в Антверпене, ведущем культурном центре Северной Европы, разошлась по всему континенту и за его пределы, найдя убежище у сторонников в Лондоне, Эмдене и на немецких территориях, которыми владел защитник реформатского протестантизма, курфюрст Пфальцский. Самым высокопоставленным политическим деятелем в Нидерландах был Вильгельм Оранский (по прозвищу «Молчаливый»). В 1559 году Филипп назначил его наместником, или штатгальтером, трех нидерландских провинций [54]. Теперь же Вильгельм возглавил оппозицию – во власти после казней возник вакуум, да и чиновники Альбы причинили ему немало обид. Сам он был протестантом, пусть и не строгим реформатом, и заключил союз с Колиньи и принцем де Конде, предводителями французских гугенотов. Он даже предложил протестантам Нидерландов объединиться на основе Аугсбургского исповедания, но для призывов к такому единству было уже слишком поздно: слишком прочны оказались связи протестантских проповедников с Реформатскими Церквями в Женеве, Франции и Лондоне. Особенно явственно такой инициативе препятствовал Теодор Беза [55].

В войне против Альбы принц Оранский потерпел неудачу, и в конце 1560-х годов казалось, что протестанты проиграли снова. Из Нидерландов вновь хлынули беженцы; уехало около ста тысяч. Многие устремились на север, в Эмден, или через Северное море в Англию [56]. Из всех переселений, порожденных Реформацией, это было одним из величайших и могло бы стать необратимым, если бы дело касалось только религии. Но высокомерие властвующих испанцев, открыто презиравших притязания местной знати и удушивших страну налогами, воспламеняло дух сопротивления, снова переросший в восстание в 1572 году. В Нидерландах, как и во Франции и Шотландии, пришел конец надеждам на примирение и восстановление единой Католической Церкви. И когда эта вторая волна воинствующей народной Реформации, накрывшая мир в 1560-х годах, наконец прошла, европейскому дому было суждено остаться разделенным.