Текст книги "Реформация. Полная история протестантизма"

Можно было бы ожидать, что в XVI веке благородный порыв гуманистической науки даст людям более широкие возможности. В конце концов, некоторые гуманисты, и в том числе Эразм, полагали, что женщинам, обладавшим исключительными способностями, следовало предоставить право на всестороннее образование. Кроме того, гуманисты могли бы выступить за то, чтобы положить конец двойным моральным стандартам, в согласии с которыми женщин за проступки, связанные с сексом, карали суровее, чем мужчин. Но возникла двойная проблема: во-первых, по большей части ученые-гуманисты были мужчинами, а во-вторых, мужчинами – по большей части – были могущественные светские правители и церковные иерархи, выбиравшие то, что они хотят услышать от гуманистов, которым оказывали покровительство. Хороший пример – Хуан Луис Вивес, бывший наставник Марии I, королевы Англии. В его популярном трактате «Воспитание христианки» действительно говорилось о том, что образование следует давать всем женщинам, но эту мысль несколько подавляло обилие наставлений в традиционном духе – о том, что женщины должны сдерживать свои страсти, бороться со своей слабой природой и подчиняться мужьям. Также Вивес четко обозначил двойные стандарты целомудрия, основанные на всех важных задачах, выпавших на долю мужского пола: «…человеческие законы не требуют от мужчин такого же целомудрия, как от женщин, – ободрил он, – мужчины должны заботиться о многом, а женщины отвечают лишь за свое целомудрие» [8].

Наверное, именно такие тексты подразумевала одна исследовательница в 1970-х годах, когда спросила: «Было ли у женщин Возрождение?» – и, изучив гуманизм эпохи Возрождения по всей Европе, решительно ответила отрицательно [9]. В любом случае, формальное правовое положение женщин в XVI веке ухудшилось, особенно в Священной Римской империи, где вольные города, разрешавшие женщинам становиться гражданками, лишили их этой привилегии – прежде всего потому, что в городах начинало преобладать римское право, предполагавшее неполноценность и умственную отсталость женщин [10]. Особенно важно то, что женщин, как правило, не допускали к классическому образованию – и тем самым лишали их ключа, который мог открыть двери во власть. Конечно, исключения случались. Женщины могли обретать власть по воле генеалогии, как, например, две дочери Генриха VIII, а в первые годы Реформации некоторые протестанты, благосклонные к гуманизму (скажем, сэр Энтони Кук, один из наставников Эдуарда VI, сына Генриха), желали дать дочерям столь же достойное образование, как и любому мальчику. Это настроение было распространено и во второй половине века. В начале XVII столетия прославилась «ученая дева Утрехта», Анна Мария ван Схурман, которая благодаря энтузиазму отца, склонного к независимому мышлению, имела прекрасное образование в классических науках и в теологии. С благословения великого ученого (и сурового кальвиниста) Гисберта Воеция она даже посещала лекции в университете Утрехта, скрывшись за занавесом для соблюдения приличий (см. илл. 24). Во многих своих произведениях она говорила о том, что необходимо обучать женщин так же хорошо, как обучали ее. Но в научном мире, где правили мужчины, ее считали просто феноменом и чудом, живым доказательством того, что некоторые женщины способны превзойти ограничения своего пола [11].

Поэтому протестантам, выступавшим против того, что говорила о сексе старая Церковь, по-прежнему приходилось нести тяжкое бремя, ведь большая часть всего, что было сказано (или, по крайней мере, записано в рукописях и печатных изданиях), исходила от мужчин. Из-за этого революционный дух реформаторов поразительно изменился. В средневековом христианстве появилась одна влиятельная женщина, изменившая неотъемлемую тенденцию христианства говорить о трех мужских архетипах: Отце, Сыне и (менее определенно или последовательно) Святом Духе. Это была Мария, Матерь Божья, чей образ к IV веку нашей эры проник во все религиозное служение как на Западе, так и на Востоке. Культ Марии с его излишествами и обилием непрестанных паломничеств вызвал у протестантов отторжение еще с тех времен, когда его впервые осудил Лютер, и именно потому они стремились уничтожить и само паломничество, и связанные с ним святые образа (гл. 3, с. 198–199). Но и Лютер, и Цвингли, желавшие избавиться от образов – поскольку первый счел, что они не имеют смысла, а второй решил, что они им, напротив, наделены, – относились к Матери Божьей с искренним благоговением и глубокой любовью, ведь именно она была залогом воплощения Христа. К слову, некоторые деятели Реформации, склонные к радикализму и авантюрам, вновь изучали эту идею, а иногда и отвергали ее (гл. 4, с. 228–235) [12].

У ведущих реформаторов имелись и другие причины относиться к Марии очень деликатно. Как ни удивительно, даже Кальвин, который высказывался о ее культе гораздо более жестко, чем Лютер, Цвингли или Буллингер, столь же упорно, как и все протестантские реформаторы, настаивал на истинности традиционной католической доктрины, согласно которой Мария оставалась девой не только при рождении Иисуса Христа, но и на протяжении всей жизни – иными словами, была «вечной девой». Это поражало, поскольку учение о вечной девственности Марии бросало вызов всем критериям протестантских воззрений на Священное Писание, и Эразм прояснил это еще до начала Реформации. Это учение основано на аллегории и противоречивом греческом или латинском переводе пророчества Исаии, изначально записанного на иврите (гл. 2, с. 137), а также на обилии словопрений, связанных с тем, что нам говорит Новый Завет о братьях и сестрах Иисуса, которым пришлось стать его дальними родственниками (двоюродными или сводными), чтобы вечная девственность Марии сохранилась. По логике, протестанты должны были бы отвергнуть эти аргументы, как отверг их Эразм, и точно так же сказать, что это учение не подтверждается в Библии. Кроме того, у них был мотив, ведь они, пойдя вопреки Эразму, поддержали бы старую Церковь, считавшую, что она вправе создавать доктрины на основе традиций, а не просто искать ответы в Священном Писании. И это таило угрозу, поскольку протестанты стояли именно на том, что бросали вызов традиционной доктрине.

Но, несмотря на это, в вопросе о вечной девственности протестанты проигнорировали Эразма. Они вновь обратились к средневековым аллегорическим толкованиям, хотя в других обстоятельствах сочли бы их подозрительными, и уверенно указали на библейские пассажи из Книг Иезекииля (44:2) и Исаии (7:14), – на эти же тексты, как на доказательства, ссылались католики [13]. С одной стороны, можно подумать, что невротическая приверженность, с которой авторитетные реформаторы отстаивали идею вечной девственности, тесно переплеталась с тревогами и страхами, связанными с сексуальностью и благодаря Августину широко распространенными в западном христианстве. Требовалось отдалить и самого Иисуса Христа, и его мать от неприятных реалий человеческого воспроизводства, чтобы люди проявляли к ним истинную любовь и благоговение, хотя Церковь, по-прежнему соглашаясь с двумя Вселенскими Соборами, Первым Никейским и Халкидонским, уповала на догмат об истинном человечестве Христа. Если же говорить о сознательном богословии, то здесь крайне важный импульс снова возник благодаря вызову, исходившему не от сторонников основного протестантизма, а от более радикальных его представителей. Кроме того, как отмечали многие из них, обратившись к Библии, Новый Завет действительно говорил о братьях Иисуса – и в этом радикалы были более проницательными и последовательными сторонниками «только Писания», чем Лютер, Цвингли или Кальвин.

Сторонников господствующего протестантизма волновала другая проблема, тоже очень важная для радикалов: утверждение крещения взрослых и отрицание крещения младенцев. И в том и в другом случае авторитет священных текстов ставился под сомнение. Два убеждения, которые, по решительному мнению авторитетных реформаторов, были краеугольными камнями христианства – вечная девственность Марии и необходимость крещения младенцев – имели явно шаткое обоснование в Священном Писании. К несчастью, признавая их, протестанты тем самым делали шаг к признанию церковного авторитета, ставя его наравне с авторитетом Священного Писания, и как радикалы, так и сторонники традиций оказывались под угрозой. Один из представителей лютеран, Герман Буше, случайно выдал секрет во время дебатов с анабаптистами в Мюнстере в 1533 году – в то время, когда в этом злополучном городе еще могли идти дебаты. Признав, что о крещении младенцев в Писании прямо не говорилось, он сказал, что есть много вещей, «о которых Библия не упоминает, но которые, тем не менее, вполне приемлемы – скажем, вечная девственность Марии или то, что в Библии ничего не сказано о крещении апостолов» [14]. Именно об этих спорах стоит вспоминать, когда мы говорим о том, почему идея вечной девственности Марии стала столь важной. Когда в 1527 году Андреас Озиандер, пребывая в Нюрнберге, писал Ульриху Цвингли, что в достаточном доказательстве девственности Марии заключена вся сумма религии, или когда в том же году Иоганн Эколампадий, исходя из поразительно схожих представлений, сообщал тому же Цвингли из Базеля, что от того, будет ли признана вечная девственность Марии, зависит жизнь или гибель всего христианского мира, – они писали так, поскольку радикалы уже успели провозгласить, что Иисус Христос был не более чем пророком [15].

Итак, если мы взглянем на то, как Реформация и Контрреформация повлияли на проявления сексуальности в Европе, то увидим, что изменилось многое. Но нам, как и в случае с колдовством, не стоит забывать про общие убеждения и допущения, которым Реформация не препятствовала – или, по крайней мере, делала вид, что не намерена им препятствовать, – по целому ряду причин, далеко не всегда явных. Люди не всегда поступают так, как им говорят, даже когда с негодованием настаивают на том, что следуют призывам, и ни в одной сфере человеческого поведения это не проявляется так явно, как в сфере сексуальной. История Реформации и Контрреформации полна примеров того, как женщины обращали патриархат себе во благо, и того, как менялись, приспосабливаясь к реальности, иные общественные идеалы. А кроме того, мы, изучая ее, можем стать свидетелями увлекательного диалога между богословием и условиями жизни: иногда христианская теория могла вносить в положение дел необходимые перемены, а иногда богословы находили тайные способы совладать с ситуациями, которые могли выйти из-под их контроля. И если мы хотим рассмотреть Реформацию и Контрреформацию в связи с такими явлениями, как брак, гендер, сексуальность и семья, нам непременно придется оценить огромные пласты практической преемственности и столь же значительных перемен и преобразований – и привести их в равновесие.

Что говорили о семье первые наши современники-христиане, и что на самом деле лежало в основе их богословия? Ученые на протяжении нескольких десятилетий пытались воссоздать ту обстановку, в которой люди вели совместную жизнь и воспитывали детей в предыдущих столетиях – и теперь, благодаря этим усилиям, мы можем в общем виде представить, как была устроена семья в эпоху Реформации; поразительно, что основные структуры не претерпели совершенно никаких изменений. По меньшей мере с позднего Средневековья до промышленной революции в Европе присутствовали две формы семьи: «расширенная» и «нуклеарная». Географическое распределение не было абсолютным или жестким, но эти два типа явно и существенно преобладали. В Восточной и Средиземноморской Европе, а также у кельтов, живших далеко к западу от Атлантических островов (Ирландия и Западная Шотландия), превалировали семьи из нескольких поколений, подразумевавшие расширенные паттерны родства.

В северо-западном европейском обществе – Скандинавии, Священной Римской империи, Нидерландах, Северной Франции, Англии и англоязычной Шотландии – напротив, прежде всего проявлялся паттерн нуклеарной семьи. Мы в основном переняли эту модель, и, похоже, религиозные изменения на нее не повлияли. Разделение в Европе, о котором мы говорим, не совпало с религиозными разделениями, вызванными Реформацией. Оно имело место еще задолго до Реформации, а в северо-западную область входили и Северная Франция (тогда как гугеноты обрели свою цитадель на юге), и Южная Германия, в которой, как мы видели, в конце концов восторжествовала Контрреформация. А если взглянуть на восток, то мы увидим, что модели расширенной семьи проявились в Венгрии, Трансильвании и Речи Посполитой, по обе стороны раскола – и среди католиков, и среди православных, – и охватили очень разнородную религиозную среду, в которой процветали реформатский протестантизм и разновидности радикального антитринитарного христианства [16].

Преемственность и стабильность, характерные для нуклеарной семьи в Северо-Западной Европе, поистине поражают. Мы располагаем несомненными доказательствами того, что в Англии такая семья присутствовала уже в XIV веке, и нельзя сказать, что какая-либо из социальных функций, которую она выполняла к началу XV столетия, была проявлена слабее, чем в начале XVIII столетия [17]. Более того, институт нуклеарной семьи пережил Великую индустриальную революцию в XXI веке (как мы еще отметим, с одним важным отличием). Что было характерно для такой семьи? Посмотрим, как все обстояло в Англии. Совершенно очевидно, что типичная семья состояла только из двух поколений – это были родители и дети. В доме вместе с ними, как правило, редко проживали другие родственники. Люди преклонного возраста обычно продолжали жить в своем доме или, возможно, с ребенком, не вступившим в брак; опять же, вместе проживали представители двух поколений. Это не значит, что в таких семьях не ценили родственных связей – напротив, их ценили на всех уровнях общества. Но в доме проживали только самые близкие родственники, и решение о том, как общаться с остальной семьей и пользоваться ее ресурсами, многие принимали сами, без жестких условий и правил. В Англии это выразилось в том, что слово «кузен» обрело очень широкий смысл и стало обозначать всевозможные виды отношений, создав «избирательную и добровольную основу» для родства [18].

В пределах этой структуры, состоящей из двух поколений, люди вступали в брак сравнительно поздно, ближе к тридцати годам. В Англии XVII века этот возраст составлял примерно двадцать восемь лет для мужчин, а женщины, как правило, были чуть старше двадцати шести – быстрое снижение началось лишь с наступлением XVIII столетия [19]. И так произошло не потому, что вступить в брак было сложно: формально особых проблем не было, требовалось только согласие пары, а попытки изменить это в дни Реформации в общем-то ни к чему не привели. Тот факт, что брак заключали поздно, имел важные последствия, поскольку влиял на размер семьи. В том обществе, где внебрачная беременность, как правило, решительно пресекалась, первая беременность была поздней – и так очень эффективно ограничивался рост населения. Но был еще один аспект: в среднем разница в возрасте мужа и жены была почти незаметной, и из-за этого теория всеобщего патриархата на деле оказывалась гораздо менее убедительной. Вряд ли 28-летний мужчина мог с легкостью убедить взрослую жену, бывшую всего на полтора года моложе (и при этом, как мы еще увидим, жившую вдали от родительского дома на протяжении примерно десяти лет) в том, что он обладает богоданным правом властвовать. Так что брак в нуклеарной семье вполне допускал постоянные переговоры патриарха с женой, предположительно уважавшей своего мужа.

В раннее Новое время у нуклеарной семьи была одна черта, которой нет у современных версий этого института: присутствие слуг. Вместо родственников в доме жили неженатые слуги – исключением были только самые скромные и бедные дома. В те дни, когда люди в основном жили в деревенских общинах и добывали себе пропитание благодаря сельскому хозяйству, слуги играли важную роль в поддержании дома и фермы. Мы, жители современных городов, почти не в силах этого представить – нам доступна еда, к нашим услугам супермаркеты и масса приборов, созданных в эпоху электричества и цифровых технологий. Слуг было очень много, поскольку Европа в начале Нового времени представляла собой невероятно мобильное общество, а сейчас этого часто не осознают. Предполагалось, что многие, едва им исполнится двадцать, будут странствовать в поисках работы и безопасного места до тех пор, пока не придет время вступить в брак. Они могли наняться на ферму или в дом, а также стать подмастерьями или учениками, войдя в систему, в которой передавались знания о ремеслах [20]. Так что слуги по большей части пребывали в определенной стадии своей жизни, прежде чем они, в свою очередь, могли жениться и основать аналогичную «ячейку»: это были юноши лет двадцати. Феномен «слуг на определенный срок», единственное отличие от семьи XXI века, очень много значил для природы социальных отношений и свидетельствовал о том, что нуклеарные семьи, как ни парадоксально, были не столь одержимы кровным родством, как сейчас. Дети росли рядом с посторонними; в доме, как правило, служили жизнерадостные молодые люди, но они, как и дети, не участвовали в принятии решений, влияющих на семью, и поэтому в каком-то смысле тоже могли считаться детьми.

Почему нуклеарная семья оказалась столь долговечной? Она была эффективной в экономическом плане и легко адаптировалась к новым ситуациям. Если случался кризис, она могла быстро уделить внимание широкому спектру проблем и при необходимости возобновить общение с родственниками, и само ее возникновение зависело от экономических возможностей, что все прекрасно понимали [21]. Такие семьи обычно создавались только тогда, когда позволяли средства, поэтому в брак и вступали так поздно. Можно показать, что и доля людей, вступивших в брачный союз, и фактический возраст вступления связаны с уровнем жалованья среди населения, которое его получало [22]. Нуклеарная семья была гибкой и в другом плане: в браке часто происходила «смена состава» из-за смерти одного из партнеров. До трети браков в Англии эпохи Стюартов были вторыми или даже третьими – например, в хорошо изученной деревне Клейворт в Ноттингемшире доля таких в конце XVII века составляла 39 %. От четверти до пятой части всех детей в XVII веке теряли отца или мать – это намного больше, чем в 1980-х годах, когда доля детей с отчимом или мачехой составляла один к шести [23]. И пожизненный брак, на котором настаивала Церковь, в те годы означал нечто совершенно иное, чем сейчас: серийная моногамия тогда была явлением столь же частым, как в наши дни – развод или решение суда о раздельном жительстве супругов, ставящие крест на светском браке.

На мышление европейского общества значительно повлияла и возрастная структура. Население было молодым, хотя и не настолько юным, как во многих современных развивающихся странах, где доля детей, не достигших четырнадцати, может составлять более половины. В Англии с 1541 по 1751 год самая высокая доля населения от четырнадцати лет и младше приходилась на 1556 год (37 %), самая низкая – на 1671 год (29 %) – при этом доля тех, кому было за шестьдесят, достигла минимума в 1566 году, когда страну на протяжении нескольких лет терзали эпидемии (7 %), а на максимум вышла в 1716 году – 10 % [24]. Молодежи было много, а поэтому и у протестантов, и у католиков по обе стороны раскола была причина уповать на иерархию и послушание и претворять их в жизнь – как в пламенных проповедях, так и в ударах «жезла железного», иначе толпы юных, дерзкие и неопытные, могли устроить хаос. В то же время пожилые люди ценились, поскольку встречались редко, и к их мнению в обществе относились с уважением, – так, опять же, укреплялись иерархические ценности эпохи. Поскольку тогда, как и сейчас, женщины жили в среднем дольше мужчин, пожилые дамы получали возможность стать главными борцами «пятой колонны» в сражении с патриархатом. Престарелые монахини и вдовы всю жизнь обращали риторику патриархальной системы себе во благо, а вдовы, обратившись к первобытным искусствам матерей и бабушек, могли запугать отпрысков ледяным взглядом или обрушить на них лавину благих советов. Женщины преклонного возраста, имевшие много времени и чувствующие, что загробная жизнь уже не за горами, часто добровольно следили за соблюдением религиозных норм – либо содействовали переменам в религии.

Не следует недооценивать и еще одну преемственность, характерную для нуклеарной семьи: она могла стать центром проявления самых глубинных эмоций. Порой это заканчивалось плохо (отношения людей и правда бывают очень напряженными), но многим, возможно, на самом деле нравилось быть матерями, отцами и детьми – и многим это нравится и сейчас, в условиях ужаснейшего экономического и социального стресса. В конце XX века некоторые историки (особенно те, на кого повлияла французская социальная история) утверждали, что в Средневековье или в раннем Новом времени семьи радикально отличались от нынешних и что в семейных отношениях в те дни не было ни близости, ни любви. Доказательства этих утверждений всегда были выборочными – и при серьезном исследовании рассыпались, не выдерживая никакой критики. Свидетельства, лежавшие в их основе, проистекали из элитных английских семей, где в силу особенностей английского наследственного права искажались нормы. Более того, землевладельцам, по всей видимости постоянно грозило искушение превратить брак в коммерческую сделку – и они далеко не всегда могли с ним совладать [25]. И из средневековой Европы, и из эпохи Реформации у нас есть множество свидетельств, позволяющих с уверенностью говорить, что любовь и брак были связаны и тогда, и сейчас. Родители любили и своих детей, и друг друга. И независимо от того, кто был богат в то время, а кто беден, вряд ли нам стоит столь высокомерно относиться к предкам и полагать, что они были неспособны искренне оплакивать умершего супруга или ребенка, как делали это все остальные люди в любой иной момент человеческой истории.

Мы еще увидим (гл. 16, с. 720), что Реформация внесла свой новый вклад, поскольку представители духовенства теперь вступали в брак – и оставляли свои комментарии. Вряд ли стоило ожидать того, что реформатская Протестантская Церковь Шотландии станет свидетелем романтической любви, но в своем первом официальном постановлении о браке в 1560 году, когда только что рожденная Церковь пыталась выстроить свою деятельность на основе «Первой книги о дисциплине», она уже решительно заявляла, что влечение молодых друг к другу было «делом Божьим». Шотландские священники отнеслись к этому принципу настолько серьезно, что были готовы отвергнуть распространенное мнение католиков и протестантов о том, что браки должны заключаться с согласия родителей. В «Первой книге» сказано, что если родители препятствуют желанию детей «лишь по причинам, какие приводят в оправдание обычные люди, иными словами, из-за нехватки имущества или из-за того, что кто-то лишен знатного происхождения», то священник должен попытаться уговорить родителей на согласие, – но если ему не удастся этого сделать, он должен пренебречь их мнением и заключить брак. «Ибо порок, охвативший сердца мирских людей, не должен мешать делу Божьему», – этот принцип достоин любого автора-романтика [26]. Отзвуки этого убеждения мы найдем в реформатском протестантизме по всей Европе.

Характерные модели в жизни нуклеарной семьи, проявленные в Северо-Западной Европе в годы Реформации, заставляют задать один очень важный вопрос: если учесть поздний возраст вступления в брак, то как проходила сексуальная жизнь у подростков; у юношей и девушек, перешагнувших двадцатилетний рубеж; у домашних слуг; у учеников и подмастерьев, ожидавших, пока они займут свое место в системе и смогут создать собственные семьи? Возможно, дети физически достигали половой зрелости гораздо позже, чем сейчас, но убедительными доказательствами этого мы не располагаем; и в любом случае, нам ничего не известно о том, как люди проводили целое десятилетие по ее достижении. Источники хранят об этом полное молчание – разве что громогласно звучит голос авторитетов, непрестанно призывающий к целомудрию. И, скорее всего, не все могли прислушаться к этим призывам. Безусловно, пропущенные годы не привели к высокой частоте рождения внебрачных детей. Колебания были, но с 1580 по 1660 год доля таких детей в английских нуклеарных семьях не превышала 3 % от всех рождений. Могли ли в то время прибегать к контрацепции? О разных ее методах, несомненно, знали, но чем больше мы проводим исследований, связанных с ними, тем яснее понимаем, сколь мало они влияли на рождаемость до XVIII века [27].

А может, были некие традиции ухаживания, позволявшие «выпустить пар»? Есть свидетельства того, что во многих областях северо-запада Европы среди бедных существовал обычай, не входивший в систему нравов, к соблюдению которой призывала официальная Церковь: во время ухаживаний пара официально спала в одной постели, но с тем, какого рода сексуальные контакты разрешены, а какие – нет, были связаны повсеместно признанные ограничения. Этот обычай появился в Северной Америке, где просуществовал до XIX века и был известен как «сплотка» – но, что любопытно, в Англии, откуда он явно мог произойти, о нем почти ничего не известно [28]. И что нам остается? Помимо целомудрия, рекомендованного властями, в перечень альтернатив входили мастурбация, «тяжелый» петтинг, гетеросексуальный анальный половой акт и обращение к проституткам – о последнем свидетельствует очень многое, хотя, как мы увидим, официально к проституции в XVI веке стали относиться гораздо суровее (гл. 16, с. 702–703). Некоторые пытались оценить эту наиболее приватную область человеческих впечатлений, и предварительный вывод позволяет заключить, что до XVIII века большая часть гетеросексуальной половой активности намного реже, чем впоследствии, была связана с проникновением и, следовательно, с размножением [29]. А кроме того, в мире маленьких домиков, заполненных людьми, где представители одного пола часто спали на одной постели, была и другая альтернатива: тайный гомосексуализм.