Текст книги "Реформация. Полная история протестантизма"

Лютер не удивился бы, узнав о связи Цвингли и Гайсмайра. В конце концов, кем был для него Цвингли? Зачем о нем думать? Schwärmer! Фантазер! Не лучше Томаса Мюнцера или пророков из Цвиккау! А вот ему, Лютеру, не удалось бы избежать беды так просто: народ, восставший в 1524–1525 годах, считал его пророком, вдохновителем. Ему следовало отречься от любой подобной связи, и отречься любой ценой, поскольку, по иронии судьбы, именно тогда, весной 1525 года, владетельные князья впервые начали открыто поддерживать его движение. Лютер видел в этом новое развитие Божественного замысла – и, возможно, уже это объяснит, почему он был так резок в своем памфлете против крестьян. Князья видели воцарившийся хаос и понимали, что нужно действовать; как мы уже отмечали (гл. 1, с. 82), они давно считали себя «отцами отечества», Landesväter, и если платой за это был разрыв с церковной иерархией, – что же, многие вполне могли решиться заплатить.

И реформаторам сопутствовала удача: первый князь перешел к ним с очень неожиданной стороны – то был великий магистр Тевтонского ордена, Альбрехт Бранденбург-Ансбахский, потомок Гогенцоллернов и двоюродный брат кардинала Альбрехта Майнцского. Судьба все менее благоволила к Ордену в его долгой борьбе с Королевством Польским и Великим княжеством Литовским, и многие рыцари Альбрехта, удрученные жестокими поражениями в 1519–1521 годах, обратились в евангелическую веру и покинули Орден. Пытаясь спастись от полного краха, великий магистр Альбрехт умолил еще одного своего кузена, польского короля Сигизмунда I, преобразовать польские земли Ордена в Восточной (Королевской) Пруссии в светский лен Королевства Польского и даровать ему, Альбрехту, титул первого наследного герцога. Свою первую клятву верности он принес довольному Сигизмунду в апреле 1525 года, в Кракове. Естественно, столь радикальный шаг, как секуляризация земель религиозного ордена, требовал официального восстания против старой Церкви, и новый герцог, уже выяснивший позицию Лютера в конце 1523 года при личной встрече в Виттенберге, летом 1525 года придал своему решению законный статус, тем самым создав первую евангелическую Церковь в Европе [11].

Вслед за новоиспеченным герцогом Альбрехтом и герцог Иоганн, преемник курфюрста Фридриха, обретя власть в Курфюршестве Саксония, отказался от осторожного отношения своего предшественника к лютеровской Реформации и заложил основы евангелической церковной системы. Вскоре, в 1526 году, ландграф Филипп Гессенский, молодой князь, сыгравший заметную роль в подавлении крестьянских восстаний, тоже решил допустить Реформацию в свои владения. Лютер никогда ему не доверял, и тому были причины, если учесть, какой бедой обернулись для протестантов браки ландграфа (гл. 5, с. 280–281). И все же целых сорок лет именно Филипп по праву оказался самым способным, самым политически компетентным и самым решительным защитником евангелической веры в Германии. В 1527 году, конфисковав у монастыря деньги и здания, он основал у себя в Марбурге первый университет, неподвластный папе римскому – и по образу и подобию этого заведения предстояло пойти сотням протестантских университетов в будущей истории западного христианства. Теперь этому примеру могли последовать многие другие князья на континенте. В Скандинавии, после раннего фальстарта в 1520 году (см. гл. 3, с. 175), к Реформации начало двигаться герцогство Шлезвиг-Гольштейн; в мае 1525 года его рейхстаг провозгласил свободную проповедь Евангелия. Этот рейхстаг получил молчаливую поддержку герцога, короля Дании Фредерика I, который все думал над тем, что делать с недавно обретенным датским королевством, – а его сын Кристиан, которому отец в скором времени даровал титул герцога Шлезвиг-Гольштейнского, присутствовал на Вормсском рейхстаге и был впечатлен смелостью Лютера [12].

Трофеи могли быть еще ценнее, чем Скандинавия или княжества Империи. Фердинанд I, брат императора Карла V, родившийся и выросший в Испании, на дух не переносил евангелическую революцию – но ему противились и аристократы из представительных собраний (ассамблей), и города в разных европейских областях его владений. И эти влиятельные политические силы вполне могли заставить Габсбургскую монархию в конце концов принять Реформацию. В 1525 году сословные собрания в Верхней Австрии поддержали Фердинанда, подавившего восстания крестьян, но за их дальнейшее содействие в усмирении анабаптистов король должен был заплатить – и платой было смирение с появлением евангелических проповедников, подобных Лютеру. Примерно то же самое ему пришлось предпринять по воле сословных собраний в королевских землях Моравии, когда в 1526 году он взошел на богемский престол после трагической гибели короля Людовика в Венгрии, в Мохачской битве. Благодаря этому в Моравии весь век царило необычайное религиозное разнообразие [13].

Если учесть этот значительный поворот в судьбе евангелических христиан, неудивительно, что в том же году сторонники Лютера на Первом Шпайерском рейхстаге начали формулировать позицию, которая стала одним из главных мотивов основного течения европейской Реформации и превратила Европу в географический калейдоскоп противостоящих теологий: cuius regio, eius religio. «Чья страна, того и вера» – родина определит твою религию, другой на родине терпеть не станут [14]. У этой политики было естественное следствие: большинством областей в Европе правил монарх, так что ему (или даже ей) следовало решать, какую принимать религию. За тридцать лет в Европе осталось очень мало мест, где не провозгласили бы упомянутый принцип. И еще меньше было таких, как Граубюнден в отдаленной части Швейцарских Альп, где две религии могли уже в 1526 году блаженствовать в роскоши официально одобренного сосуществования, поскольку там наслаждались столь же великой роскошью – свободой от власти князей. По соглашениям, заключенным в Иланце, главном городе кантона, каждой деревне позволялось выбрать, какую церковь поддерживать – Католическую или Реформатскую – и при этом не требовалось ссылаться на источник внешней власти. Несмотря на множество споров, это соглашение соблюдалось на протяжении столетия, в то время как в иных частях Европы самые одаренные мыслители только начинали рассматривать эту идею и находить в ней смысл [15].

Распространение принципа cuius regio, eius religio означало, что монархи неизбежно будут играть в управлении Церковью намного более значимую роль, чем предполагал принцип «двух царств», предложенный Лютером, – но теперь уже и сам Лютер признал и принял эту неизбежность. После 1525 года он перестал говорить о конгрегациях, избирающих собственных пасторов, и согласился с тем, что вопросы, прежде бывшие в ведении Церкви – распоряжение ее земными богатствами и обеспечение выплат духовенству, – теперь в силу необходимости должны стать делом светских князей. Из-за этой смены курса политическое мышление Лютера превратилось в запутанный клубок, сотканный из сложных оговорок и противовесов, и этот клубок уже с тех давних пор приводил в замешательство всех, кто был его свидетелем. Настороженные противники, скажем, тот же католик Иоанн Кохлей, злой и очень талантливый богослов на службе у герцога Георга, быстро заметили перемены в послании Лютера и тут же подняли его на смех – но логика событий уже влекла виттенбергского реформатора дальше [16]. Все стало еще хуже, когда в Лютере после 1525 года разочаровались народные массы. Его Реформация распадалась, и без поддержки властей она могла бы прекратиться.

К 1527 году Церковь в Курфюршестве Саксония погружалась в хаос. Да и сам Лютер, теряя силы в схватке с тяжелой, жестокой болезнью, все сильнее впадал в уныние, видя, как род человеческий упорствует в грехах. И, видимо, он ясно понимал, что покончить с этим беспорядком может только один человек – курфюрст Иоганн. Последний, соответственно, выслал комиссии на все приходы в своих владениях и после консультаций с Лютером и его коллегами в Виттенберге издал указы о реформировании Церкви. Лютер и сам входил в число инспекторов, и когда он осознал, как восприняли в народе его евангелическую революцию, он пришел в еще более великий ужас: «Боже милосердный, какие несчастья мне довелось узреть! Простым людям, особенно в деревнях, совершенно неведомо христианское учение!» Он все еще убежденно верил в то, что Евангелие свершит свое дело, но теперь полагал, что Церкви придется распространять евангельскую весть более методично – и думать в первую очередь о наставлении. Он подготовил простую основу для наставлений в форме катехизисов, которые составил в 1529 году в форме вопросов и ответов: краткий катехизис предназначался для простых людей, а более полный – для учителей и пасторов, пытавшихся преуспеть в наставничестве. Катехизисы расширяли и объясняли тексты, которые каждый, как предполагалось, должен был знать наизусть (вы найдете их в Приложении): Символы веры, Десять заповедей и Молитву Господню («Отче наш») [17]. Краткому катехизису было суждено не только стать краеугольным камнем евангелической доктрины – по сути, это был единственный документ из написанных рукой Лютера, повсеместно принятый официально, – но и католики, и протестанты создали огромную массу подражаний, обратив его простые наставления на те связанные с доктриной пути, которые они считали основополагающими для христианской веры (гл. 14, с. 652–654).

Лютер по-прежнему считал вмешательство курфюрста Иоганна – в теории – неправильным деянием. Позже он говорил о князе, проявившем себя в этом качестве, как о «епископе на крайний случай», Notbischof, который исполнял свой долг не как правитель, но как обычный христианин – в отсутствие полноправных церковных властей [18]. Но на самом деле действия курфюрста стали прецедентом для монархических протестантских Церквей всей Европы. Лютер так никогда с этим и не смирился, все еще пытаясь уравновесить Рим 13:1 и Деян 5:29, но Филипп Меланхтон – вслед за восторженными гуманистическими рассуждениями Эразма о роли князя, – намного охотнее, чем его коллега, счел совершенно естественным обязательством помазанника Божьего в Содружестве проявлять «попечение о религии» (cura religionis), подобно аббату или школьному учителю [19]. Так после 1525 года стремительно укрепился альянс власти – и реформатора власти. Не было ни одной особой причины, по которой более радикальные реформаторы отказались бы последовать за Лютером и заключить свои договоренности со светской властью – на основе какой-либо версии его принципа «двух царств», – даже когда они в то же время пытались собрать свои общины благочестивых из необращенного народа. Лютер, как и они, пессимистично полагал, что мало кто был способен на истинное обращение. Мы уже говорили о том, как рано проявилось влияние Каспара Швенкфельда в силезском герцогстве Лигниц. Каспар был убежден, что власть должна находиться в руках духовной элиты – но при этом счел возможным вести дела вместе с мирским правителем.

Так мог поступить и Бальтазар Губмайер, ученый и проповедник, ставший предводителем анабаптистов. В июле 1526 года он прибыл в моравский город Никольсбург (ныне Микулов) во владениях Лихтенштейнов, покинув Цюрих после неприятной ссоры с Цвингли и городскими властями. Он уже давно раскаялся в том, что участвовал в еврейских погромах в Регенсбурге, где освятил церковь «Прекрасной Марии» (гл. 1, с. 45; гл. 3, с. 182), и теперь с нетерпением желал содействовать гуманистической евангелической Реформации – в большей мере, чем это мог позволить Цюрих. Еще в 1523 году, вернувшись в свой прежний приход, – в немецкий Вальдсхут, городок на Рейне, далеко на западе, – он вдохновил городской совет претворить в жизнь первую всестороннюю гражданскую реформу религии, намного превзошедшую все, что сделали на том этапе Виттенберг, Нюрнберг или Цюрих. Губмайер покинул Вальдсхут только из страха, что из-за его присутствия могли вмешаться солдаты Габсбургов. В Никольсбурге он быстро обрел необычайное влияние на графа Леонарда фон Лихтенштейна и устроил приходы по всему городку, название которого с любовью переводил как «Никополь» – он же Эммаус, где воскресший Христос явил себя ученикам. Прежняя нетерпимость многому его научила: он сошел с небес на землю, стал не столь горяч, и еще в те дни, когда был пастором в Вальдсхуте, говорил, что будет крестить младенцев, если родители «слабы и до сих пор уверены в том, что крещение необходимо… Ныне я слаб ради слабых, пока положение не улучшится» [20].

В итоге Никольсбург встал на путь создания официальной Церкви, которая принимала принцип крещения верующих. Потом появился другой предводитель анабаптистов, Ганс Гут, переплетчик и разносчик книг из Аугсбурга. Он был более склонен к эсхатологии и осудил Губмайера, назвав того грешником и нечестивцем за соглашательство с мирскими властями. Гут говорил, что эти власти теперь бессмысленны для целей Божьих, поскольку ему было открыто, что мир погибнет в 1528 году. На публичном диспуте в мае 1527 года Губмайер, перед лицом восхищенного графа, ревностно защищал свою церковную политику с превосходным искусством профессионального теолога: осуждая войну и насилие, он аккуратно излагал аргументы против тотального пацифизма Гута – Эразму такая манера была бы знакома. Он сохранял хладнокровие и после, когда пришлось столкнуться с народными волнениями и выступать на втором диспуте, защищая право властей на применение силы. В тот миг приоткрывался восхитительный путь для будущей истории радикального христианства – возможность, которая так и не воплотилась в жизнь: анабаптистская государственная Церковь. На самом деле Губмайер относился к власти князей намного благосклоннее, чем Лютер, поскольку он, как и Цвингли, и Меланхтон, видел во власти земной предопределение Божье. Явление Христа во плоти не устраняло богоданную легитимность светской власти, о которой совершенно откровенно говорил Ветхий Завет. Еще прежде, чем Губмайер оказался в Никольсбурге в привилегированном политическом положении – в те дни, когда он все еще был пастором в Вальдсхуте, – он защищал право гражданских властей на смертную казнь [21].

Но не прошло и нескольких месяцев с первого диспута в Никольсбурге, а в моравский Эммаус Губмайера вторглась – с намерением его уничтожить – светская власть намного более сильная, чем граф Лихтенштейн: Габсбурги. Король Фердинанд поигрывал в новообретенных богемских землях политическими мускулами и принудил графа Леонарда выдать пастора, обвиненного в ереси. После долгого допроса и пыток Губмайер был сожжен на костре в Вене. «Посолите меня, хорошо посолите!» – храбро, с толикой черного юмора, пытался он шутить он с палачами, втиравшими порох в его бороду и волосы. И, наконец, он прокричал: «О Иисус, Иисус!» – как кричали многие, сгорая в пламени [22]. Жена отказалась его покинуть, и через три дня после смерти мужа ее с камнем на шее бросили в Дунай. Так в землях Габсбургов начались жесточайшие гонения, простиравшиеся от дунайских равнин до Северного моря, а в наследных австрийских владениях династии аристократы-лютеране, ревностно помогая монарху-католику, искореняли любые проявления религиозного радикализма. Клаус-Петер Класен, историк анабаптизма, установил, что 80 % анабаптистов, казненных в Центральной Европе с 1525 по 1618 год (в общем их число составляло примерно тысячу человек), умерли с 1527 по 1533 год [23].

Будущее анабаптизма всецело зависело от разрозненной горстки тех, кому удалось выжить в те годы – и теперь они облекали в форму кодекса свое глубочайшее разочарование всеми мирскими властями, от вероломных отступников вроде Цвингли или австрийских аристократов-лютеран до посредников папы-антихриста, таких как Фердинанд фон Габсбург. Те, кто говорил от имени радикалов, постепенно становились все более радикальными в своих чаяниях грядущего. Один аспект этого радикализма ужаснул даже некоторых предводителей радикального движения: женщины стали перекраивать христианство по воле своей. Мысли, прежде ведомые лишь монахиням и мистикам, теперь были слышны на улицах. Религиозные женщины Средневековья обратили свои фантазии к интимным встречам с Богом – и над этими встречами не были властны оковы церковных структур, сотворенных мужчинами; порой женщины даже игнорировали таинства, которые, как говорила Церковь, доверил своим ученикам-мужчинам сам Иисус Христос. На этой новой, неизведанной земле, где не было никаких правил, поиск порой выводил на странные пути, пагубные для тех, кто находился в самом центре протестантской революции. Радикальные проявления экстатической религии в северо-восточной Швейцарии в 1524 году встревожили мужчин-реформаторов почти столь же сильно – и оказались для них почти так же непонятны, – как и неистовство Крестьянской войны, вспыхнувшей в Европе спустя несколько месяцев.

Женщины верховодили в таких случаях далеко не всегда, но все равно были очень заметны – и это повергало в смятение просто потому, что они, как правило, никогда прежде никем не руководили. В Санкт-Галлене женщины решили остричься наголо, сказав, что длинные волосы рождают в мужчинах похоть и влекут ко греху, и сколько бы ни упрашивал их Иоганн Кесслер, главный местный сторонник умеренных реформ, ничто не могло убедить их в том, что они неверно поняли Послание к Коринфянам и реплику святого Павла о женщинах и их волосах. Магдалена Мюллер применила слова Христа «путь, и истина, и жизнь», приведенные в Евангелии от Иоанна, к себе самой, а одна из ее спутниц, Френа Буменин, служанка из Аппенцелля, настолько отождествила себя с Богом, что провозгласила себя Новым Мессией и собрала апостолов. Восторженность Френы привела к самоубийственной иллюзии: она уверилась в том, что родит на свет антихриста. Власти вздохнули свободно, когда после апогея этой истерии некоторые женщины раскаялись в своем аскетизме и вновь вернули в моду «скверные» драгоценности. Но пришел новый ужас: женщины стали у всех на виду предлагать себя мужчинам в их благочестивом кругу. «Почему вы осуждаете нас? – отвечали они на упреки потрясенных горожан. – Мы прошли через смерть. То, что мы делаем сейчас – против нашей воли в духе» [24].

Это был новый поворот рассуждений Лютера о «рабстве воли»: можно увидеть, как они незаметно вошли в риторику радикальных богословов наподобие Андреаса Карлштадта, когда речь заходила о том, как именно христианам следует послушно покориться воле Божьей – и здесь слышалось эхо историй о встрече с божественным, которыми делились в Средние века некоторые мистики-женщины в тишине своих келий и отшельнических хижин. И все же неудивительно, что даже предводители анабаптистов поспешили проявить осторожность и ограничить это движение. Официальное изложение, или «Исповедание» полностью отделенной группы анабаптистов появилось как итог соглашения, заключенного в 1527 году в Шляйтхайме, на границах Швейцарии и Священной Римской империи. «Швейцарские братья», составившие это исповедание, помнили и Санкт-Галлен, и Аппенцелль, и понимали, что ограждали себя с двух сторон. Шляйтхаймское исповедание начиналось с горестных сетований: «…столь великую обиду навлекли на нас некие лжебратья из среды нашей, что некоторые отвратились от веры своей, проявив свое отречение в том, как они намерены претворять в жизнь и твердо хранить свободу в Духе и во Христе» [25]. И теперь радикалам было важно совершить еще один, столь же важный шаг: перегруппировать силы после многих страданий, причиненных светской властью, и четко отделиться от магистерских реформаторов, которые, по мнению Шляйтхаймской группы, совершили роковую ошибку и спутали Церковь и мир.

Соответственно, Шляйтхаймское исповедание настаивало на «отделении от Мерзости». Истинные христиане не должны были вовлекаться в тяжбы в мирских судах, служить в армиях или приносить присяги, на которых держались нити повседневной жизни общества во внешнем мире, особенно в Швейцарии. Так, разорвав все связи с тем, как жили их соотечественники-европейцы, «Швейцарские братья» проявили свою верность идее, которая проявлялась в Швейцарии с тех самых пор, как начали разгораться волнения 1524 года: Церковь не может считаться Церковью в истинном смысле, если она не страдает – и вряд ли будет страдать та Церковь, что отождествила себя с интересами светских владык. «Истинно верующие христиане – овцы среди волков, овцы, отданные на убой. Они должны быть крещены в мучении и горестях, в гонениях, в страдании, в смерти, испытаны огнем, и достичь отчизны вечного отдохновения, убивая не телесное, а духовное», – так в 1524 году, еще до того, как пришли несчастья, написал Томасу Мюнцеру Конрад Гребель, молодой цюрихский аристократ [26]. Это было отрицание самой идеи «христианского мира», альянса с земной властью, который поддерживал средневековую Церковь и теперь начинал поддерживать Реформации, проводимые в союзе с властями.

Те из паствы Губмайера, кому удалось выжить, поневоле покинули Никольсбург после ареста пастора в 1528 году – и добавили в мозаику анабаптистских убеждений последний фрагмент: жизнь в религиозной общине и общность владения имуществом. Они стремились прочь от хватки Габсбургов, вместе с еще более суровыми радикалами, которым недавно уступили на диспуте в Никольсбурге (те просто перекричали соперников) – и дорога привела их в поместье сочувствующего мелкого дворянина, бывшее чуть к северу от Аустерлица (теперь там моравский город Славков-у-Брна). Обедневшие, несмотря на всю прощальную щедрость смущенного графа Леонарда фон Лихтенштейна, они делились тем малым, что имели – только бы избежать полной нищеты. Но в 1529 году, как только они устроились на новой родине как организованная община и объединились с другими беженцами – пусть даже это и начиналось как необходимость, – они согласились превратить такую модель поведения в общий принцип. Вероятно, они помнили восторженное воззвание Ганса Гута, призывавшего продавать все имущество до конца света (намеченного на предыдущий год), но, возможно, они также прочли Библию и увидели модель христианской общины в первых главах Книги Деяний, где говорилось, что у первых христиан все было общее. Возможно, такого устроения никогда не существовало, и, несомненно, вскоре христиане заменили его на привычные семейные структуры, ставшие частью более широкого римского общества. Одну из попыток вновь воссоздать это устроение представляли собой мужские монастыри и ордена нищенствующих монахов; теперь же, когда ни монастырей, ни орденов не было, свершился радикальный эксперимент – и модель из Книги Деяний была применена к целому обществу из мужчин, женщин и детей.

Новая отделившаяся Церковь изначально пребывала под руководством устроителя-гения, Якоба Гуттера, который привел свою обнищавшую группу радикалов из Тироля в Аустерлиц к концу 1529 года. Самого Гуттера сожгли на костре Габсбурги в 1536 году, но к тому времени мудро выбранный им курс позволил преодолеть худшую из распрей, возникшую в достойной попытке, призванной преобразить жизнь христиан. Его именем назвали характерное движение, построенное на принципе общинной организации общества, – движение, которое, отделившись от «Мерзости» мирской Европы, устроило общины вопреки воле венских властей. Земли Моравии дали им возможность – благодаря конституционной независимости, которой местные правители уже добились на переговорах с Габсбургами (выше, с. 163). Моравские аристократы и городские сановники, возможно, и не поощряли экспериментов по созданию новых обществ, но они прекрасно сознавали, что Габсбургам эта идея нравилась еще меньше, и это была очень достойная причина для терпимости. В Моравии гуттеритам тоже в какой-то мере сочувствовали многочисленные общины радикалов-гуситов, Unitas Fratrum, или «Чешские братья» (см. гл. 1, с. 66), которые точно так же обратил себе на пользу «благословенный» беспорядок в Моравии. Петр Хельчицкий, великий проповедник XV столетия, предвидел, какими будут некоторые из страстных идей гуттеритов, скажем, пацифизм и возвышенное желание отстраниться от светской политики и светского правосудия; «Братья» уже проявляли интерес к убеждениям швейцарских анабаптистов, создавших Шляйтхаймские статьи.

У гуттеритов, в большей степени, нежели у других групп той эпохи, общественная жизнь со временем начала строиться вокруг группы старейшин, над которыми стоял начальник (они называли его епископом). Эти старейшины несли ответственность за воспитание, образование, охрану здоровья, улучшение санитарных условий – и установление единых стандартов для всех. Под их чутким иерархическим управлением община (Bruderhof) совместно занималась ремеслами и возделывала землю, словно прообраз движения кибуцев в современном Израиле. Гуттериты уделяли первоочередное внимание совместному образованию и воспитанию всех детей. То было первое общество в христианской Европе, где ожидалось, что все в нем будут уметь читать и писать. Дети, как правило, жили не с семьями – они с двух лет помещались в общежитие, а потом шли в школу, сперва в «малую», а потом и в «большую», где их регулярно навещали родители. Так продолжалось до отрочества – учиться дальше не было смысла, поскольку университетское образование лишь утянуло бы их за пределы общины, в порочный мир одиночек-личностей. Супружеские пары тоже чаще всего жили в общежитиях, а не в отдельных домах. Итак, это были дисциплинированные, занятые, самодостаточные люди, полностью опровергавшие любые параноидальные ярлыки (вроде «безумных фанатиков-анархистов»), и они любили называть свои сообщества «пчелиными ульями». Время шло, и гуттеритам начинали доверять другие, а сами они решили вести дела с внешним миром, продавая произведенное, – и начали получать немалую выгоду от того, что создавали и растили. Вырученные деньги возвращались обратно в общину и вкладывались в новые поселения, призванные вместить новорожденных – а детей рождалось много. Гуттериты процветали даже вне границ Моравии, и к концу XVI века в их сообщества входили десятки тысяч людей.