Текст книги "Митрополит Филипп"

Московский Опричный дворец погиб в 1571 году, когда крымский хан Девлет-Гирей спалил Москву. Но помимо него в разное время строились иные царские резиденции: в Старице, Вологде, Новгороде. В Александровой слободе Опричный дворец стали строить, по все видимости, одновременно с московским или ненамного позже. Туда Иван Васильевич переехал из Москвы не ранее второй половины 1568 г. и не позднее марта 1569 г. В Московском дворце Иван IV провел относительно немного времени. Зато Александровская слобода, а позднее Старица, на долгие годы становились настоящими «дублерами» русской столицы. Часть опричных сооружений XVI в. сохранилась до наших дней.

К этому периоду относятся известия о странном мистическом ордене, основанном царем из опричной «гвардии». Немцы-опричники Таубе и Крузе, впоследствии ставшие изменниками, сообщают: «Опричники (или избранные) должны во время езды иметь известное и заметное отличие, именно следующее: собачьи головы на шее у лошади и метлу на кнутовище. Это обозначает, что они сперва кусают, как собаки, а затем выметают все лишнее из страны».[73]73
  Таубе И., Крузе Э. Послание гетману земли Лифляндской Яну Ходкевичу // Иоанн Грозный. Антология. М.,2004. С. 396.


[Закрыть] Это полностью подтверждается русскими источниками, до наших дней дошло даже изображение конного опричника с метлой и собачьей головой. Опричники должны были носить грубые и бедные верхние одежды из овчины наподобие монашеских. Зато под ними скрывалось одеяние из шитого золотом сукна на собольем или куньем меху…

Иван IV образовал из опричного ополчения нечто вроде религиозного братства. В него вошло около 500 человек, по словам тех же Таубе и Крузе, «…молодых людей, большей частью очень низкого происхождения, смелых, дерзких, бесчестных и бездушных парней». Опричное братство оценивали очень по-разному. Основным источником по его истории является послание Таубе и Крузе польскому гетману Яну Ходкевичу. Это памятник противоречивый и далеко не столь достоверный, как, например, записки их современников – Ченслора, Дженкинсона, Фоскарино, Шлихтинга. Однако ничего лучшего в распоряжении историка нет[74]74
  Таубе и Крузе сначала добились от царя больших почестей, затем, как говорили в советское время, «не оправдали доверия» и, опасаясь за свою участь, подняли мятеж, окончившийся неудачей. Им оставалось перебежать к полякам. Там дуэту пришлось «отрабатывать» художества (в том числе авантюрный проект подчинения царю всей Ливонии), совершенные на территории России. У Таубе и Крузе были все основания быть крайне недоброжелательными и к государю, и к стране. Внимательный источниковедческий анализ обнаруживает в «Послании…» фактические нестыковки и очевидную тенденциозность.


[Закрыть].

Итак, Таубе и Крузе пишут: «Этот орден предназначался для совершения особенных злодеяний. Из последующего видно, каковы были причины и основание этого братства. Прежде всего, монастырь или место, где это братство было основано, был ни в каком ином месте, как в Александровской слободе, где большая часть опричников, за исключением тех, которые были посланцами или несли судейскую службу в Москве, имели свое местопребывание. Сам он был игуменом, князь Афанасий Вяземский – келарем, Малюта Скуратов – пономарем; и они вместе с другими распределяли службы монастырской жизни. В колокола звонил он сам вместе со своими сыновьями и пономарем. Рано утром… должны были все братья быть в церкви; все не явившиеся, за исключением тех, кто не явился вследствие телесной слабости, не щадятся, все равно, высокого ли они или низкого состояния, и приговариваются к 8 дням епитимьи. В этом собрании поет он сам со своими братьями и подчиненными попами с четырех до семи. Когда пробивает восемь часов, идет он снова в церковь, и каждый должен тотчас появиться. Там он снова занимается пением, пока не пробьет десять. К этому времени уже бывает готова трапеза, и все братья садятся за стол. Он же, как игумен, сам остается стоять, пока те едят. Каждый брат должен приносить кружки, сосуды и блюда к столу, и каждому подается еда и питье, очень дорогое и состоящее из вина и меда, и что не может съесть и выпить, он должен унести в сосудах и блюдах и раздать нищим, и, как большей частью случалось, это приносилось домой. Когда трапеза закончена, идет сам игумен ко столу. После того, как он кончает еду, редко пропускает он день, чтобы не пойти в застенок, в котором постоянно находятся много сот людей; их заставляет он в своем присутствии пытать или даже мучить до смерти безо всякой причины, вид чего вызывает в нем, согласно его природе, особенную радость и веселость. И есть свидетельство, что никогда не выглядит он более веселым и не беседует более весело, чем тогда, когда он присутствует при мучениях и пытках до восьми часов. И после этого каждый из братьев должен явиться в столовую, или трапезную, как они называют, на вечернюю молитву… После этого идет он ко сну в спальню, где находятся три приставленных к нему слепых старика; как только он ложится в постель, они начинают рассказывать ему старинные истории, сказки и фантазии, одну за другой. Такие речи, согласно его природе или постоянному упражнению, вызывают его ко сну, длящемуся не позже, чем до 12 часов ночи. Затем появляется он тотчас же в колокольне и в церкви со всеми своими братьями, где остается до трех часов, и так поступает он ежедневно по будням и праздникам. Что касается до светских дел, смертоубийств и прочих тиранств и вообще всего его управления, то отдает он приказания в церкви. Для совершения всех этих злодейств он не пользуется ни палачами, ни их слугами, а только святыми братьями. Все, что приходило ему в голову, одного убить, другого сжечь, приказывает он в церкви; и те, кого он приказывает казнить, должны прибыть как можно скорее, и он дает письменное приказание, в котором указывается, каким образом они должны быть растерзаны и казнены; этому приказанию никто не противится, но все, наоборот, считают за счастье милость, святое и благое дело выполнить его… Все братья и он прежде всего должны носить длинные черные монашеские посохи с острыми наконечниками… а также длинные ножи под верхней одеждой, длиною в один локоть…».[75]75
  Таубе И., Крузе Э. Послание гетману земли Лифляндской Яну Ходкевичу // Иоанн Грозный. Антология. М.,2004. С. 396–398.


[Закрыть]

Некоторые из фактов, упомянутых Таубе и Крузе, подтверждаются иными источниками, например, обширным известием об опричных годах в Пискаревском летописце. Само существование опричного братства – явление кратковременное. Оно не могло появиться ранее окончательного переезда Ивана IV в Слободу (вторая половина 1568 года) и вряд ли пережило период, когда казни обрушились на само опричное руководство (первые месяцы 1571 года), в том числе ушел из жизни «келарь» князь Афанасий Иванович Вяземский. Его кончине предшествовали долгие избиения (правёж), в ходе которых князь должен был расстаться по частям со всем своим имуществом… В дальнейшем, кстати, на протяжении нескольких лет (до 1575 года) не было и массовых казней, а то, что описывают Таубе и Крузе, относится ко времени масштабного террора. Всего, таким образом, не набирается и трех лет существования опричного братства. Но 2,5-3 года – это наиболее расширительное толкование. На самом деле, быть может, вся история странного Слободского ордена (так удобнее всего называть эту организацию) насчитывает несколько месяцев, а то и недель. Ведь Иван Васильевич провел значительную часть того периода в разъездах. Он бывал подолгу в Москве, ездил по вотчинам И.П.Федорова, занимаясь их разгромом, несколько месяцев провел в походе на Новгород и другие северные области, принимал опричный военный смотр в Старице, выезжал на юг «по крымским вестям». Что же остается? И твердо можно говорить о нескольких месяцах в середине 1569 года (до Новгородского похода), а также промежутке от марта-апреля 1570-го до середины мая 1571 года (с перерывами). По всей видимости, именно тогда, в 1570–1571 гг. и существовал Слободской орден.

Современный историк Р.Г.Скрынников сделал остроумное и, по всей видимости, справедливое наблюдение о времени начала опричного ордена: «Пока [митрополит] Филипп сохранял пост главы Церкви, он не потерпел бы, чтобы опричные палачи разыгрывали кощунственный спектакль. Когда Филипп покинул митрополию, руки у Грозного оказались развязанными». – А Филипп был свергнут с кафедры осенью 1568 г.

Другой современный историк А.А.Булычев исследовал символические функции одежды опричников, а также предметов, которые им были вручены – метлы и собачьей головы. По его мнению, прообразом государева слуги, экипированного подобным образом, стал «светлый ангел-мучитель древнерусских апокрифов и, отчасти, духовных стихов, обитающий в преисподней». Единственной задачей такого существа было безжалостное физическое наказание грешников. «В этом контексте вполне удобно рассматривать собачью голову как мистического двойника страшного адского пса, а метлу – как священный оберег и мощное магическое оружие для борьбы с бесами и неправедными, преступными людьми. Причем функциональная тождественность Божьего ангела-мучителя и его антипода, инфернального демона-«пекельника», сообщала семантике опричного воина соблазнительную двойственность, почти стиравшую чрезвычайно зыбкую границу между Светой и тьмой, добром и злом». Не зря Иван Васильевич так почитал «грозного воеводу Небесного воинства» – сурового Архангела Михаила.

По мнению А.А.Булычева, царь Иван IV «…предстает перед нами человеком изощренного ума, воплотившим свои поистине обширные познания как «высокой» книжной, так и традиционной культуры в чудовищной пенальной системе, в основу которой был положен принцип умерщвления не только плоти, но, главное, души преступника. Тщательно продуманная символика «обрядов» казни «государевых ослушников» вынуждает усомниться в достоверности рассказов о расправе Ивана IV над своими жертвами в состоянии спонтанных приступов ярости, вызванных расстроенной психикой московского венценосца. Напротив, массовые репрессии в России второй половины XVI столетия явились страшным «плодом» цинически расчетливой, холодной политической воли помазанника Божия, перепутавшего христианскую идею неограниченной земными институтами власти самодержавного монарха с правом на вседозволенность, усвоенную себе языческими правителями античного Рима».

В наши дни некоторые публицисты видят в Слободском ордене подобие высшую форму религиозного служения, нечто концентрированно русское и в то же время концентрированно христианское. Другие сравнивают его с рыцарскими и монашескими орденами Европы. Но… такое христианство – на грани сатанизма! И кое-кто из историков видит в Слободском ордене одно из многочисленных тайных (эзотерических) обществ, которыми кишела тогда Европа. Не монастырская братия, но пародия на нее, не юродство, но охальничество, не прямое исповедание веры, а вычурная царская прихоть. Надо полагать, при Филиппе и впрямь Слободской орден был невозможен. Вряд ли потерпел бы человек строгой иноческой жизни подобное псевдомонашество.

Довольно о корнях опричнины. Пришло время поговорить о ее образе действий.

Важно помнить: политика ранней опричнины (1565–1567 годы) не знала Слободского ордена и обходилась без масштабных репрессий. Они стали нормой позднее.

До 1565 года Иван IV делил власть над страной с влиятельными родами высшей аристократии. Ему весьма затруднительно было задействовать какой-либо экономический, политический или военный ресурс, если они оказывали сплоченное сопротивление. Но вот из состава единой державы выделился «государев удел», где царь мог всевластно распоряжаться всем и всеми. Иными словами, у него появились ресурсы для оперативного использования. Прежде всего, опричное землевладение, которым обеспечивались служилые люди из опричного боевого корпуса. И масштабный террор в картину военно-политической реформы не вписывался, он попросту не был нужен[76]76
  Впоследствии, с 1568 по 1571 год, политический курс на массовые репрессии будет проводиться из-за серьезного сопротивления, которое оказывалось русским обществом опричным порядкам.


[Закрыть]. Людей наиболее неугодных царь подверг смертной казни в первые же месяцы опричнины, но их насчитывалось немного – всего пятеро. Среди них, правда, оказался весьма популярный военачальник, герой Казани, князь Александр Борисович Горбатый-Шуйский. Зато вскоре освободили из заключения князя М.И.Воротынского, такого же героя «казанского взятия», позднее проштрафившегося на ратном поле. Царь принял курс лавирования по отношению к служилой знати. Иван Васильевич не шел пока на трагическое обострение конфликта с нею. Он показывал: кого-то казню, а кого-то, не менее достойного, жалую…

Именно такова причина, по которой год с лишним между государем и митрополитом не было вражды из-за опричных дел. Всё это время большая кровь не лилась, великая жестокость еще не вышла на арену. А значит, дух любви оставался в русском обществе.

Между тем, недовольство опричниной постепенно росло. Высшая княжеская знать возмущалась тем, что ее оттеснили от важнейших государственных дел. Да и тем, что на военных постах получили продвижение более худородные семейства. На рода Басмановых-Плещеевых, Вяземских, Телятевских, Черкасских, оказавшихся на вершине опричной пирамиды, смотрели с завистью: как же так? Почему они – выше всех?! Не рвань, конечно, подзаборная, но найдутся люди и познатнее! Не только знать, но все дворянство в целом было задето земельной политикой опричнины. Чтобы добыть большие поместья в удобных местах для офицеров опричного корпуса, Иван IV принялся сгонять прежних владельцев земельных владений. Великое множество дворян – как богатых, так и совершенно незаметных по своему имущественному уровню, отправились в «казанскую ссылку». Там их держали в отвратительных условиях до тех пор, пока опричные слуги царя не «освоили» их усадьбы, пока новые хозяева не завладели прочно их поместьями. Затем подавляющее большинство ссыльных вернулось в центральные районы России, получив земельные «дачи» взамен старых владений. Как правило, то, что им доставалось, оказывалось намного хуже того, что у них раньше было.

Немецкий наемник Генрих Штаден, оставивший записки о «Московии», знает про первый период опричнины совсем немногое. Но от первых лет опричного режима он сохранил знаменитое указание Ивана IV, отправленное в органы судопроизводства: «Судите праведно, наши виноваты не были бы»![77]77
  Штаден Г. Записки немца-опричника. М.,2002. С. 44.


[Закрыть] Это отражает обстановку, действительно сложившуюся во второй половине 1560-х годов. По сравнению с земскими, опричники имели огромное преимущество во всякого рода расследованиях и тяжбах. Он были почти неприкосновенны. И, по всей видимости, активно пользовались этим. Легкость, с которой суды давали опричникам преимущество над земцами, открывала пути к невиданному обогащению.

В Москве происходили антиопричные выступления. Одно из них падает на 1566 год, самое начало митрополичьего правления Филиппа. Другое относится к 1568 году; не все историки согласны в том, что оно действительно имело место. Но уж первое точно прошло прямо перед глазами главы Русской церкви.

И произвело на него неизгладимое впечатление…

За месяц до поставления Филиппа в митрополиты, 28 июня 1566 года, в Москве начались заседания большого земского собора. Собравшиеся должны были ответить на вопрос: следует ли Московскому царству продолжить кровопролитную и разорительную войну за Ливонию или же надо договориться о мире с главнейшим врагом, Польско-Литовским государством, и отказаться от новых территориальных приобретений. Сохранение status quo, т. е. оставления всех территорий, занятых русскими и литовскими войсками, за Москвой и Вильно, давало России возможность как минимум заключить длительное перемирие с литовцами[78]78
  Часть ливонских городов и крепостей занимали русские гарнизоны, часть – литовские, в остальных еще держались немцы. Кроме того, русские войска стояли в Полоцке и Озерище, которые до начала войны принадлежали Великому княжеству Литовскому.


[Закрыть]. Иными словами, получить желанную передышку. А может быть, удалось бы добиться и «вечного мира». С другой стороны, продолжение войны давало перспективу захватить всю Ливонию. В Москве тогда считали, что сил для этого хватит: литовцы находились не в лучшем положении… Впрочем, литовские послы предлагали куда менее выгодные для России условия перемирия; тех условий, о которых здесь говорится, требовалось еще добиться в ходе переговоров.

В столице тогда собрались, помимо членов Боярской думы и глав крупнейших ведомств, многие церковные иерархи, дворяне, «приказные люди», богатейшие московские и смоленские купцы. 2 июля Собор принял итоговый документ – «приговорную грамоту». Общий смысл ее виден в нескольких фразах: за ливонские города «…государю стояти крепко, а мы, холопи его, для его государева дела готовы». Так ответствовали дворяне. Купцы высказались за продолжение войны столь же однозначно: «Не стоим не токмо за свои животы (имущество – Д.В.), мы и головы свои кладем за государя везде, чтобы государева рука везде была высока». Иван IV хотел продолжения войны, и он получил от Собора желанное подтверждение: страна готова воевать. Казалось бы, его планы исполняются наилучшим образом.

Однако вскоре по окончании Собора его участники выступили против опричнины. Перед государем легла коллективная челобитная, где говорилось: «Не достоит сему быти». Видимо, служилая аристократия и дворянство собрали сильную группу: челобитчиков сошлось около 300 человек. И всё это – «служилые люди по отечеству», т. е. вооруженные, опытные в военных делах бойцы.

Царь пришел в ярость, велел схватить зачинщиков и казнить их. Голов лишились трое лидеров антиопричной оппозиции: князь В.Ф.Рыбин-Пронский, И.М.Карамышев и К.С.Бундов. Возможно, вместе с ними предали смерти и других «активистов» из числа челобитчиков, но тут свидетельства источников менее надежны. Кое-кто из ближайших сторонников казненной троицы отведал палок, остальных держали под замком несколько дней, а потом отпустили.

Так вот, дворянско-аристократической выступление за отмену опричных порядков состоялось в июле 1566 года. Тогда же и Филипп взошел на митрополию. Он прибыл в столицу между 2 и 20 июля: на соборных заседаниях он не присутствовал, а 20-го возник документ, явно связанный с действиями противников опричнины. Это «приговор» об избрании Филиппа митрополитом. Он рассказывает, среди прочего, о том, что игумен Соловецкий потребовал у царя отменить опричнину. Более того, Филипп, оказывается, грозил даже отвергнуть решение архиереев, избирающих его на митрополию, если царь не уступит ему. Он сказал в лицо Ивану Грозному: «А не оставит царь и великий князь опришнины, и ему в митрополитех быти не возможно; а хотя его и поставят в митрополиты, и ему за тем митрополью оставить».

Трудно не сопоставить два события одного ряда: и участник земского собора, и претендент на митрополичью кафедру в одно и то же время выступают с одинаковым требованием. Очевидно, разговор Филиппа с царем и подача коллективной челобитной недалеко отстояли друг от друга по времени. То ли настоятель островной обители решил поддержать челобитчиков, то ли челобитчик, узнав о словах Филиппа, исполнились решимости добиться своего. Скорее – первое. Прибыв издалека, Филипп немногое знал об опричнине, особенно о том, что происходило в Москве. Единодушное выступление множества дворян должно было привлечь его внимание. Оказавшись в окружении высшего духовенства, Филипп должен был сразу же узнать о неладах между митрополитом Афанасием и царем, а значит, и об их причине; мотив столкновения между государем и главой Церкви выходил очень созвучным мелодии коллективной челобитной. Как видно, он близко к сердцу принял дело Афанасия – как дело всей Церкви. А потом счел необходимым вступиться за челобитчиков. Быть может, именно ему обязаны жизнью и свободой те, кого сначала арестовали, а потом выпустили…

В этот момент царь увидел: серьезная проблема постепенно перерастает в неразрешимую. Кто, сколько человек готово и дальше выступать против опричнины? В соединении с духовным авторитетом Церкви антиопричная оппозиция становилась серьезной силой…

Каждый год командование вооруженных сил России составляло воеводские, или, иначе, разрядные списки. В них вносились имена военачальников, отправляемых в действующие войска, гарнизоны городов или на охрану рубежей. Осень 1565 года на страницах разрядных списков появились первую упоминания командиров «из опришнины»: родился опричный боевой корпус, и его сразу же использовали в оборонительной операции против крымцев. Но на протяжении 1566 года опричные воеводы не попали ни в один разрядный список. Весь корпус нужен был Ивану Васильевичу в Москве. На всякий случай. Во избежание… 300 дворян – это много, это опасно. Их удалось нейтрализовать, вероятно, с помощью опричных боевых отрядов: одной охранной гвардии тут маловато. Но вдруг три сотни оппозиционеров – только начало? Только верхушка айсберга? Вдруг те, кто не стал выступать открыто, копят силы и строят большой настоящий заговор? Открытая ссора с Церковью в подобных обстоятельствах выглядела рискованно.

Царь сердился на Филиппа. Однако за Соловецкого игумена вступился весь освященный собор во главе с тремя архиепископами: Новгородским Пименом, Казанским Германом и Ростовским Никандром. Современный историк В.А.Колобков метко высказался по этому поводу: «Игумен Соловецкого монастыря в своем требовании высказал общее желание церковного руководства. Неудивительно, что освященный собор оказал ему безусловную поддержку».

Тогда Иван IV «пожаловал» Филиппа: «гнев свой отложил».

Если взглянуть на ситуацию, сложившуюся в июле 1566 года, то дух захватывает от необыкновенного мужества Филиппа. Кто он такой? У себя на Соловках Филипп играл роль хозяина архипелага, верховного распорядителя во всех делах. Но сюда, в Москву, он явился как игумен не столь уж крупной обители у дальнего предела Царства. Тут он был никто. Ему пообещали место главы Церкви, а он вместо покорной благодарности принялся ставить условия. Мог Иван IV воспротивиться поставлению Филиппа в митрополиты по-настоящему, всерьез? Мог. Но Филипп не стремился к высшей власти духовной и не опасался лишиться ее. Мог Иван Васильевич, не удержав гнева, сослать его в дальнюю обитель? Мог. Да только игумен Соловецкий прожил в такой обители десятилетия и считал подобную жизнь лучшим, к чему мог стремиться монах. А мог ли государь казнить его за неповиновение – заодно с тремя лидерами антиопричной оппозиции? Мог. Настанет время, когда многие настоятели русских монастырей лишаться жизни по его приказу. Но для Филиппа жизнь души оказалась важнее жизни тела. Туда, в посмертье, он хотел бы прийти чистым; всё равно когда – через год, через десять лет или завтра на рассвете… А значит, государь мог яриться на него сколько угодно, не имея, однако, инструментов для приведения строптивого игумена к покорности.

Опричнину Иван IV отменять не собирался. Она еще не проявила себя на деле. Опричный боевой корпус не участвовал ни в одном большом сражении. Мощный военно-политический ресурс, полученный Государем, пока не привел ни к чему, кроме недовольства в обществе. Рано, – казалось Ивану Васильевичу, – рано отменять. Еще опричные соколы вознесут царские знамена на стены ливонских городов, еще заплачут крымские вдовицы, узнав о смерти мужей от их острых сабель…

И государь пошел на компромисс. Он вернул Церкви право совета, иными словами, печалования об опальных, отпустил арестованных оппозиционеров, но закрыл от будущего митрополита сферу дел, связанных с опричниной. Филиппу было четко сказано: не стоит ждать отставки опричнины. Вот формулировка соглашения, вошедшая в «приговор»: «А по поставленьи бы, несмотря на то, что царь и великий князь опричнины не оставил и в домовый обиход[79]79
  Слова «домовый обиход» трактуют по-разному. Некоторые историки считают, что это синоним опричнины, другие полагают, что Иван IV воспротивился потенциальному вмешательству Филиппа в свои семейные дела, наконец, третьи уверены в том, что государь отобрал у митрополита право влиять на выбор духовного отца Ивана Васильевича.


[Закрыть] митрополиту вступаться не велел, игумен Филипп митропольи не оставил бы, а советовал бы с царем и великим князем, как прежние митрополиты советовали с отцем его великим князем Васильем и з дедом его великим князем Иваном»[80]80
  Текст несколько адаптирован для восприятия современного читателя.


[Закрыть].

Что здесь существенно? «Приговор» запрещал Филиппу вернуться к теме опричнины позднее[81]81
  См. текст приговора в приложениях.


[Закрыть]. Значит, когда он опять примется увещевать царя и просить его покончить с опричными порядками, то условия соглашения вроде бы будут нарушены… если только сам царь раньше не нарушит их. Зато теперь Филипп не мог воспользоваться тем же выходом, что и Афанасий, – покинуть митрополичью кафедру. Прежде в случае несогласия с государем глава Русской церкви мог «положить посох». Такое случалось и до Афанасия, и после него. Подобные поступки совершались нечасто, но и не являлись чем-то исключительным. Только Филипп начинал митрополичье правление в условиях, когда возможность дать «задний ход» была у него отнята. Зато он вернул нормальное положение вещей во взаимоотношениях Церкви и государства. А именно, симфоническое.

Симфония предполагает соработничество светской и духовной властей. Каждая из них ничем не ограничена в сфере своей ответственности. Церковь властвует над областью духовного и нравственного, владычествует в религиозных делах. Светская власть блюдет дела правления, создает во внутренней и внешней политике прочную чащу для вина веры. Если отцы Церкви впадают в пороки и ереси, если они ставят стяжательство выше духовного долга, если их действия прямо подрывают государственный интерес, но не совершаются при этом на благо веры, светская власть может и должна одернуть иерархию. В то же время, Церковь смотрит за тем, чтобы высшие люди государства не запятнали себя безнравственными деяниями и преступлениями против веры, смягчает их действия, призывая отвратиться от жестокости, вернуться к духу любви, милосердия, доброты. Если правительственные силы, или даже сам государь, ведут народ по пути нарушения Заповедей, вероотступничества, еретичества, духовенство может обличить их, а в самом крайнем случае призвать паству к неповиновению. Православная держава должна управляться полновластным государем, но государь не может быть отступником.

Таким образом, право «совета» с царем и «печалования» о тех, на кого он разгневался, составляет естественную принадлежность главы Церкви. При Афанасии указ о введении опричнины поставил это под сомнение. Но Филипп вновь утвердил норму.

Конечно, разговор идет об идеальной симфонии. В реальности симфонические отношения нередко нарушались и у нас, и в Византии, и в других православных державах. Однако сохранение самого идеала вело к тому, что государи и архиереи знали, где они преступают невидимую черту, а общество видело: совершается нечто неуместное, следует вернуться обратно… Так в уголовном праве есть статьи законов, а в жизни есть их регулярное нарушение преступниками. Но все-таки норма из века в век торжествует над преступлением. И симфония, даже поруганная, вворачивается в сустав.

Симфония это здоровье в теле православной страны; болезни рушат ее, а способность общественного организма сопротивляться хворям – восстанавливает. Таков естественный порядок вещей.

В день поставления на митрополию Филипп обратился к царю и царевичу с поучительным словом. Из него видно со всей отчетливостью, почему Филипп с самого начала, с первых дней появления в Москве, проявлял по отношению к царю такую суровость и требовательность. Он и государю хотел внушить мысль, насколько внимателен Бог ко всему, что делает человек. А следовательно, до какой степени зависит судьба царя от того, будет ли он «доброчестен», благочестив.

Житие сохранило пересказ этой речи, обращенной к Ивану Васильевичу[82]82
  Трудно сказать, насколько житийное изложение точно. По всей видимости, Житие передает основной смысл речений Филиппа (что видно в соспоставлении с другими источниками), но, разумеется, на дословное воспроизведение рассчитывать не приходится. По мнению некоторых современных историков, составитель Жития, пересказывая речи Филиппа, черпал щедрой рукой высказывания из популярного на Руси «Поучения благого царства» Агапита дьякона, а также из Жития и сочинений Иоанна Златоуста. Но на это может быть и принципиально иной взгляд: сам Филипп должен был знать Иоанновы и Агапитовы словеса, а значит, имел возможность использовать их в своих речах. Очень вероятно и то, что составитель Жития также использовал «Житие Герасима Болдинского» и «Житие Зосимы и Савватия Соловецких» в качестве литературных образцов. Но это ничего принципиального в жизнеописании святителя Филиппа не меняет.


[Закрыть]: «Сколь великим благом сподобил тебя Бог, столь же большим ты должен ему воздать. Отдай долг благохваления, приняв долг, как дар… Благохваления же Он просит от нас не в виде благих бесед, но в виде приношения благих дел. Высота земного царствования делает тебя несопоставимым с людьми, так будь же кроток с подвластными тебе ради власти, которая еще выше. Отверзай уши для тех, кто страждет в нищете, тогда и Бог услышит твои прошения. Каковы мы бываем с нашими клевретами, таков будет и нам Владыка. Как бодрствует всегда кормчий, так и царский многоочитый ум, – держись же твердо правил доброго закона, крепко иссушай потоки беззакония, да корабль всемирной жизни не погрязнет волнами неправды. Принимай тех, кто хочет совершить благое, а не тех, кто всегда творит ласкание. Ведь одни ищут пользы дела, а другие смотрят, как бы угодить власть имущим. Больше всей славы царствия украшает царя венец доброчестия. Честно ваше царствие вправду, если воинственным показывает власть, а покорным дает человеколюбие. Чужих оно силой оружия побеждает, от своих же невооруженной любовью побеждается. Грех – не возбранять согрешающим, ведь тогда те, кто живет законно, присоединяется к живущим беззаконно. Осуждается от Бога тот, кто оказался вместе со злыми. Если же хочешь правильно действовать и с теми, и с другими, то чти добротворящих и запрещай злотворящим. За православную веру стой твердо и непоколебимо, гнилые еретические учения удобно отрясая. Мудрости, которую подобает держать твердо, научили нас апостолы и божественные отцы. В этой истинной мудрости пребывая, руководи теми, кто поставлен под тобою»[83]83
  Адаптировано для восприятия современного читателя.


[Закрыть].

В поучительном слове Филиппа слышны отголоски споров об опричнине. Чего требует митрополит от царя? «Иссушать потоки беззакония». В этом можно увидеть недобрую ситуацию, возникшую из судебной льготы для опричников, пользовавшихся ею для обогащения. Не подпадать под влияние ласкателей, угождающих власть имущим. Очевидно, имеются в виду опричные советники Ивана IV. Стоять твердо за православную веру и гнать ереси. Что же, тут у митрополита не было никаких разноречий с царем. Наконец, наказывая согрешающих, проявлять человеколюбие к покорным, чтить добротворящих. И здесь, пожалуй, содержится суть всего высказывания. Филипп дает понять это, заговорив о «венце доброчестия», украшающим царя больше чего бы то ни было другого. Митрополит говорит Ивану Васильевичу: каждый человек, попавший в поле зрения государя, достоин того, чтобы с оценкой его деяний не спешили. Кто он? «Живущий беззаконно»? Или «добротворящий»? Нужна любовь, чтобы дойти до истины. Одной «грозы» мало, и честен царь, если он «побеждается любовью» к своим подданным, когда они не оказались «со злыми».

В сущности, это очень мягкое увещевание, очень добрый совет. Филипп ничем не уязвил страстей государевых.

Житие сообщает о том, что «благочестивый царь», приняв от святителя «такое благоутешительное поучение», повиновался митрополиту «с правостию душевною». Собственно, выше уже говорилось: как минимум год между государем и патриархом были мир и согласие. Первые тучи начали сгущаться из-за «дела Екатерины Ягеллонки». Но и эти обстоятельства еще не привели к новому конфликту.

Разрыву способствовал запах большой крови. Его можно было явственно обонять с конца 1567 – начала 1568 года. А появился он в связи с так называемым «делом Федорова».

Боярин Иван Петрович Федоров-Челяднин принадлежал к числу знатнейших людей в среде старомосковского боярства. К тому же, он считался одним из самых богатых землевладельцев Московского царства. До начала 60-х годов Федоров пользовался доверием Ивана IV. Он участвовал в делах правления на самом высоком уровне, воеводствовал в крупнейших городах России, возглавлял Конюшенный приказ. А конюший (глава приказа) по старинному обычаю играл первенствующую роль при избрании государя, если предыдущий государь скончался, не оставив наследников. Таким образом, Иван Петрович был весьма важной персоной в политической элите России. С Филиппом Колычевым его связывало родство, правда, очень отдаленное.