Текст книги "Митрополит Филипп"

Кроме того, можно воспользоваться кратким описанием останков Филиппа, принадлежащим перу соловецкого старца Сергия Шелонина. Оно составлено в 1646 году, в связи со вскрытием гроба святителя и перенесением его мощей[54]54
  Подробнее об этом – в Главе VIII-й.


[Закрыть]. Конечно, к тому времени прошло без малого восемь десятилетий после земной кончины святого, но мощи оставались нетленными, являя необыкновенно хорошую сохранность…

По словам Сергия Шелонина, Филипп стригся коротко, до самой смерти сохранил все зубы[55]55
  Зубы, кстати, сохранили белизну.


[Закрыть], имел при жизни «скудную» бороду, причем росла она в основном не от подбородка, а от горла. В гробу борода отросла едва ли не до пояса, но Сергий Шелонин специально останавливается на незначительности ее прижизненных размеров. Для него это важно: короткая борода вошла в соловецкий иконописный подлинник, а он составлялся по воспоминаниям тех, кто еще застал Филиппа на игуменстве. Не-соловецкие иконы святителя, где он изображен с длинной бородой, отвергаются старцем, как неправдоподобные.

И, в общем, слова Шелонина сходятся с действительной иконописной традицией, восходящей к Соловецкой обители.

Очевидно, святитель был худ – аскетическая традиция Соловецкого иночества к полноте не располагает. Как и большинство «служилых людей по отечеству», он также был слегка кривоног из-за долгой и основательной кавалерийской выучки. Упражнения в воинской науке с молодых лет сделали его мускулистым, а соловецкие ветра да непогоды крепко выдубили кожу лица.

Сверх этих наблюдений ничего невозможно сказать о реальном облике Филиппа.

Спокойная жизнь Филиппа на Соловках кончилась в июне 1566 года. Из Москвы прибыл государев гонец с известием: царь Иван Васильевич желает видеть соловецкого настоятеля «духовного ради совета» и велит ему немедленно собраться для поездки в Москву. Очевидно, посланник открыл тайную суть монаршего приказа: игумену предстояло подняться к митрополичьему сану.

Это была большая неожиданность для Филиппа. К тому времени он достиг возраста в 59 лет, считавшегося тогда весьма преклонным. До него немногие доживали в России XVI столетия, а из тех, кто все-таки доживал, большинство пребывало в дряхлости физической и духовной. Игумен соловецкий собирался мирно окончить дни в стенах монастыря. А до наступления последнего срока планировал поставить еще одну каменную церковь, окончить кое-какие мелкие строительные работы на Большом Заяцком острове, да на Святом озере…

Он вжился в Соловки, а Соловки вжились в него. Образ энергичного игумена, остававшегося в то же время благочествиым пустынником, неразрывно соединен с большой эпохой в жизни обители. Это время, с середины 40-х по середину 60-х годов XVI столетия, можно смело называть «филипповским периодом» в исторической судьбе Соловков.

В тоске расставался он с милой сердцу обителью, с печалью провожала его братия…

Делать нечего. Филипп еще мог противиться возвышению, к которому двигал его старый настоятель Алексий, но когда сам государь хотел его возвысить, Филипп, желая того или нет, обязан был повиноваться. Последний раз он вел литургию в стенах монастырях, последний раз причастился, последний раз трапезовал с братией и сел на корабль.

Так закончилась одна притча, рассказанная Богом через судьбу святого Филиппа и началась другая…

Путь его к столице пролег через Новгород Великий. Тамошние жители, узнав о приближении будущего митрополита, встретили его задолго до того, как Филипп увидел городские стены. Проведя несколько дней в гостях у новгородцев, он выслушивал слезные их просьбы: «Ходатайствуй, блаженне, ко царю о граде и о нас! Заступайся за свое отечество!»[56]56
  Фраза слегка адаптирована к восприятию современных читателей.


[Закрыть] Новгородцы видели в Филиппе земляка, а потому делились с ним опасениями: ходили слухи, будто Иван Васильевич держит гнев на город… жди беды!

Филипп встревожился.

В столице его встретили милостиво, осыпали подарками, пригласили к царской трапезе. Сам Иван IV призвал его к себе для беседы и подтвердил свое намерение. Все вроде бы складывалось хорошо, но холодок почему-то не покидал груди соловецкого настоятеля. Он обратился было к государю с просьбой отпустить его назад. Но царь остался непреклонен, а свита его взялась утешать Филиппа, да уговаривать, чтобы игумен оставил прекословие.

На пороге митрополичьего служения Филипп стоял с тревогой в душе.

Глава IV. Митрополит Московский и всея Руси

На Московской митрополичьей кафедре Филипп пробыл немногим более двух лет. 25 июля 1566 года его поставили в митрополиты, а в начале ноября 1568 года – лишила сана.

Московская царская летопись сохранила краткое известие о том, как Филипп стал главой Русской Церкви. Вот оно: «Того же месяца июля в 24 день [1566 года], в среду царь и великий князь Иван Васильевич всеа Русии и сын его царевич Иван с своими богомольцы с архиепископы и епископы и со всем еже освященным собором избрал в дом Пречистыя Богородица[57]57
  Успенский собор Московского кремля.


[Закрыть] на святый великий престол великих чюдотворец Петра и Ионы на Русскую митрополию после Афанасия митрополита из Соловецкого монастыря игумена Филиппа, и возведоша его того дни на митрополич двор. А июля в 25 день, в четверг, повелением благочестиваго царя и великого князя Ивана Васильевича всеа Русии самодержца поставлен бысть на святый великий престол великих чюдотворцов Петра и Алексея и Ионы на Русскую митрополию игумен соловецкий Филипп Колычов».

Известно также, что при избрании Филиппа на митрополию присутствовало почти всё высшее русское духовенство.

Вот список участников собора, который привел Соловецкого настоятеля на митрополичью кафедру (по старшинству):

Пимен, архиепископ Новгорода Великого и Пскова;

Герман, архиепископ Казани и Свияжска;

Никандр, архиепископ Ростова Великого и Ярославля;

Елевферий, епископ Суздаля и Тарусы;

Филофей, епископ Рязани и Мурома;

Семион, епископ Смоленска и Брянска;

Варлаам, епископ Коломны и Каширы;

Галактион, епископ Сарский и Подонский;

Иоасаф, епископ Перми и Вологды.

Отсутствовали два крупных иерарха. Во-первых, Полоцкий архиепископ (его ставили в Москве с 1563 года, когда русская армия отбила этот город у Великого княжества Литовского) – он недавно скончался. Во-вторых, Тверской епископ Акакий, очень старый и больной человек, не рискнувший отправляться в дальний путь. Впрочем, об Акакии известно, что он был «…с архиепископы… и епископы на митрополиче избрание единомышлен».

Источники не донесли до нашего времени сведений о том, чтобы кто-нибудь противился возведению Филиппа в митрополиты. Летописное известие надо воспринимать в прямом смысле: сам царь избрал его из многочисленных игумнов, архимандритов и архиереев Русской земли, а Церковь лишь подтвердила выбор государя. В нашей истории бывали случаи, когда кандидатура государева ставленника на митрополичий престол вызывала дискуссии в церковной иерархии, когда ее права оспаривались. Так, например, случилось в XIV веке, при великом князе Дмитрии Ивановиче, прозванном Донским. Его любимец Михаил-Митяй, «новоук» в монашестве, не снискал любви в церковной среде, и его выдвижение вызвало активное противодействие. Но времена Ивана IV – совсем другие. Церковь спорить с государем не решалась, хотя кое-кто из архиереев и мог видеть себя в митрополичьем кресле…

Например, тот же Пимен – второе лицо в церковной иерархии. Или Герман (Полев), другая значительная фигура. Источники сохранили смутные известия о разговорах, которые шли вокруг Германа. В нем видели потенциального митрополита, но он отрицательно относился к опричнине и даже пытался «вразумить» Ивана IV. Опричные советники царя всерьез опасались, что царь подпадет под влияние волевого и энергичного архиерея. Они отговаривали Ивана Васильевича, пугая его духовной зависимостью от Германа – горше, чем когда-то от Сильвестра. А тот был наставником суровым, властным… В конечном итоге им удалось закрыть для Германа путь наверх.

Поставлению Филиппа придавалось очень большое значение. На нем присутствовал сам Иван Васильевич, его сыновья Иван и Федор, а также удельный князь Владимир Андреевич Старицкий.

Когда Филиппа призвали в Москву, митрополия «сиротствовала». Но освободилась она не из-за смерти предыдущего главы Русской церкви, а совсем по другой причине. Крайне для царя неудобной.

С февраля 1564 года по май 1566-го митрополитом Московским и всея Руси был Афанасий, бывший духовник Ивана IV, возведенный на высшую ступень церковной иерархии – уникальный случай! – из белого духовенства. Иван Васильевич знал его давно. Этот смелый человек сопровождал царя в том славном походе, когда русская армия взяла Казань. Ему, безусловно, оказывалось самое высокое доверие со стороны государя. Да и прежний митрополит, Макарий, был с ним дружен: вместе они крестили царских детей, вместе «обновляли и починивали» иконы, будучи искусными иконописцами. И вот Афанасий, не спросясь у Ивана IV, сходит с митрополичьего двора в Чудов монастырь. Официальная летопись сообщает, что он оставил митрополию «за немощию велию». Собрался умирать? Вот уж нет: ни в этом, ни в следующем году бывший митрополит не окончит земное существование… В июне Афанасий уже не участвует в большом земском соборе, который решал вопрос о продолжении Ливонской войны. Отсутствие его подписи под итоговой грамотой покоробило современников. Иван IV никак не проявил своего недовольства Афанасием. Его не казнили, не сослали, ему не объявили опалу. Ему даже позволяли впоследствии поновлять иконы в Успенском соборе. Однако ощутимое напряжение между царем и Церковью появилось. Во времена Макария такого быть не могло.

Между тем, у охлаждения между государем и бывшим его духовником имелись веские политические причины. В 1564 году, очевидно, незадолго до учреждения опричнины, митрополит «печаловался» об опальных аристократах, которых Иван IV начал нещадно губить. Это твердо установленный факт. Собственно «печалование» об осужденных являлось давним правом Церкви. Она не имела возможности отменить казнь: все права казнить и миловать находились в руках государя, тут он по средневековому русскому законодательству не имел ни малейших ограничений. Митрополит и прочие иерархи могли только напоминать ему о христианском милосердии и любви. Но если от Макария Иван Васильевич готов был такие напоминания терпеть, то Афанасия, как видно, не обладал в его глазах столь же высоким духовным авторитетом. Или, может быть, конфликт с гордой знатью зашел слишком далеко, и старания митрополита привели царя в крайнее раздражение.

Уехав из Москвы в Александровскую слободу, Иван Грозный отказался от престола и разразился грамотой, в которой обвинял служилую знать, дворян, приказных людей (чиновников) в изменах, разорении казны, пренебрежении службой. Особая укоризна касалась духовенства: «И в чем он, государь, бояр своих и всех приказных людей, также и служилых князей и детей боярских похочет… в их винах понаказати… архиепископы и епископы и архимандриты и игумены, сложася з бояры и з дворяны, и з дьяки, и со всеми приказными людьми, почали по них же государю царю и великому князю покрывати». Митрополит не назван, но царь явно метил в него. Между тем, посадские люди получили иную грамоту, где говорилось, что на них Иван Васильевич гнева не держит. Таким образом, Иван IV провоцировал ситуацию, в которой торгово-ремесленный люд столицы мог подняться на бунт против верхушки общества. Русская аристократия и Церковь отправили в Александровскую слободу делегацию – вести переговоры о возвращении царя на царство. Из этих-то переговоров и родилась в январе 1565 года опричнина. Но вот какая деталь: митрополит Афанасий не поехал упрашивать Ивана Васильевича о прощении, о новом утверждении государя на царстве. По его указанию в Слободу отправились люди пониже рангом. Как видно, владыке не по душе пришлась царская затея – стравить разные части общества. Иван IV требовал от Церкви не препятствовать казни тех, кого он считал изменниками. Представители духовенства согласились на это условие, но Афанасий все-таки не освятил эту сделку своим присутствием. Вскоре с плахи скатились головы пятерых служилых аристократов. Их государь считал главными виновниками кризиса. По всей видимости, Афанасий этих казней не одобрил. Царь грубо вмешался в процедуру возведения в сан Коломенского епископа. Афанасий стерпел. У Ивана Васильевича появились основания рассчитывать на абсолютную покорность Церкви. И вдруг митрополит, презрев обещание более не печаловаться об опальных, вступился за боярина Яковлева, впавшего в немилость. Конфликт между главой Церкви и государем принял осязаемые формы. Не решаясь еще более обострить его, Иван IV «отдал вины», т. е. простил боярина.

Афанасий с печалью смотрел на всеобщее озлобление, воцарившееся из-за опричнины. Он предчувствовал грядущие потрясения, однако сделать ничего не мог. Ему не хватило духа восстать против опричных порядков, но оказалось достаточно, чтобы не поддерживать их. Какой выход оставался? Положить митрополичий посох. Пройдет совсем немного времени, и вспыхнет первое антиопричное выступление, казни возобновятся, подтвердятся худшие предчувствия Афанасия… Но к этому мы вернемся чуть погодя, в связи с митрополичьим правлением Филиппа.

Так или иначе, весной 1566 года Иван IV оказался в неприятном положении. Опричнина привела к столкновению с главой Церкви. И если оно приняло мягкую форму, то только благодаря смиренному характеру Афанасия. А продолжение конфликта сулило прямую «поруху» царскому имени.

Иван IV должен был отнестись к выбору нового митрополита с большим тщанием и большой осторожностью. Он находился тогда в зените всевластия, именно от его решения зависело, кто займет митрополичью кафедру.

И государь в конечном итоге возвысил максимально неудобного для себя человека. Почему?

Почему именно Филипп?

Поставление его в сан выглядит парадоксальным.

Кто он такой? Игумен обители, стоящей за тридевять земель от столицы, на самом краю державы. Пусть известной, но все-таки не чета Троице-Сергиеву монастырю или, скажем, Кирилло-Белозерскому. Да и слава Соловков во многом создалась благодаря неусыпной деятельности Филиппа… Столичное духовенство, из которого обычно и выходили митрополиты, думать не думало о Филиппе. Царь его едва знал. Царь на Соловках ни разу в жизни не был. У Ивана IV в церковной иерархии хватало верных исполнителей его воли, но он почему-то не стал поднимать до высот митрополичьей власти никого из них.

Допустим, Иван Васильевич в ту пору испытывал сильнейшее раздражение против московского духовенства. Оно противилось царской затее с опричниной. Во всяком случае, какая-то его часть. Ну а те, кто оставался покорен государю, как видно, не вызывали у него уважения.

Если видеть в Иване IV маньяка-психопата с непредсказуемым поведением, то, конечно, нетрудно объяснить его выбор. Вот встал первый русский царь не с той ноги, и захотелось ему на митрополию Филиппа… Но тут, в общем даже обсуждать нечего, настолько нелепо выглядит диагноз, поставленный из XXI века относительно XVI-го и при отсутствии «пациента».

Иван Грозный первых лет опричнины выглядит не столь уж непривлекательно. Да, он жесток со служилой знатью. Он казнил нескольких полководцев и дипломатов с большими заслугами перед отечеством. Да, он создал странное учреждение, расколовшее страну надвое. Да, он подвержен влиянию людей страшных, властолюбивых и мстительных, взятых им в фавориты.

Но.

Это все еще выученик святого Макария. Митрополит Макарий, один из главных светильников нашей Церкви в XVI веке, великий книжник, больше двадцати лет стоял рядом с царем, был его собеседником. О лучшем духовном наставнике и мечтать нельзя! Могло ли благодатное влияние такого человека быстро расточиться, не оставив никакого следа в душе царя? Сомнительно.

Сердясь на непокорство Афанасия, не любя, может быть, каких-то столичных монастырских настоятелей, невысоко оценивая угодливое служение других духовных особ, Иван Васильевич продолжал испытывать благоговение перед Церковью в целом. Он еще не ударился в кровавое неистовство, он еще не учинил чудовищный Слободской орден, он еще не губил архиереев и архимандритов. Нет оснований думать, что в день основания опричнины все доброе в душе государя куда-то исчезло, и на место его пришло одно только черное беснование. Страсти, раздиравшие государя, не все еще выпростались из его сжатого кулака, худшие пока не получили свободы.

Всякое нравственное падение имеет долгую биографию, и пусть даже цветут его цветы, плодов еще долго может быть не видно…

Натура Ивана IV сохраняла изрядный запас благочестия. И оно не позволяло сделать митрополитом пустейшего льстеца. Полезный пес – все-таки пес, не сажать же его за стол! А ум Ивана Васильевича, который, кажется, не отрицают даже самые непримиримые критики царя, говорил ему, что во главе Церкви должна стоять значительная фигура. Унижение Церкви – унижение всей державы, на такое царь пока еще не шел. Но смирный холоп в митрополичьем кресле и есть великое унижение Церкви. Следовательно, требовался достойный человек праведной жизни, способный, к тому же, справиться с огромным «хозяйством», и вместе с тем, никак не связанный с московскими оппозиционерами.

Филипп казался подходящей кандидатурой. По всем признакам.

Несколько прямолинейно высказался на этот счет современный историк Р.Г.Скрынников: «Надо учитывать, что тиранические склонности сочетались в личности Грозного с искренней верой и преданностью православной церкви. Иван IV много лет знал игумена и уважал его за строгую иноческую жизнь и талант строителя. Постоянно манипуляруя церковью, превращая ее в орудие политической интриги, царь по-совему заботился о ее величии и красоте. Среди иерархов Филипп мог лучше других позаботиться об укреплении авторитета митрополичьего дома и устройстве его материальных дел. Живя на дальних северных островах, игумен остался в стороне от бурных событий, разыгравшихся в столице после учреждения опричнины, что также говорило в его пользу». Здесь многое сказано грубее правды, но в целом точно. Конечно, тому, что Иван Грозный «много лет знал игумена и уважал его», доказательств нет. Скорее, напротив. Филипп, как уже говорилось, оказывался в Москве редко. Царь если и помнил его, то смутно. Государеву память явно кто-то «оживил».

Но кто знал Филиппа в среде высших церковных иерархов? Ведь кому-то же следовало сообщить царю о том, что в далеком море, на острове, вдали от малых и больших городов, правит игумен, бессеребренник и аскет, отличающийся необыкновенными хозяйственными талантами и неменьшим благочестием. А если некая доверенная персона из светской знати и рассказала государю о таком человеке, то в Церкви должно было найтись лицо с очень большим авторитетом, которое подтвердило бы эти слова.

Кабы речь шла о событиях 1563-го, или, скажем, 1560 года, тогда естественно было бы остановиться на кандидатуре митрополита Макария – очевидного доброхота Соловецкой обители. Но к середине 1566 года Макарий вот уже несколько лет как покоился в могиле. Рекомендации его, если и давал он их государю, успели забыться. «Помню, приезжал какой-то игумен со Студеного моря, с полночных берегов. Сыскать бы его!» – «Смилуйся, великий государь, не вели казнить, – какой там игуменишка был, то всё запамятовали…»

Как ни странно, таким лицом можно считать архиепископа Новгородского Пимена. Житие святого Филиппа числит Пимена в стане врагов митрополита, чуть ли не злейшим из них. Но… Враждовали они не всегда[58]58
  В 1561 году Пимен дал жалованную грамоту соловецкому игумену о невзимании дани с приписной к обители церкви. Он подтвердил аналогичные акты, полученные обителью от прежних новгородских владык.


[Закрыть]. В 1566 году именно Пимен мог сказать о Филиппе доброе слово. Соловки располагались на краю церковной области, отданной ему под управление. И уж кто-кто, а Пимен знал о Филиппе и трудах его предостаточно. Пимен, по словам современника, «вел чистую и очень суровую жизнь», кроме того, он был ставленником самого святителя Макария, великого духовного наставника Русской церкви. С практической точки зрения, выдвижение «своего» игумена создавало для Пимена благоприятную ситуацию в Московском митрополичьем доме. Наконец, к его слову государь прислушался бы в первую очередь: после отхода Афанасия от дел Пимен по своему положению в церковной иерархии автоматически занимал пост «местоблюстителя», т. е. оказывался первым лицом. Иван IV тогда еще Пимену доверял: именно архиепископ Новгородский ездил в Александровскую слободу упрашивать государя от имени духовенства о возвращении на трон, когда Иван Васильевич оставил царство. С кем же еще советоваться, как не с ним?

Интересную гипотезу высказал церковный историк митрополит Макарий (Булгаков). Он напомнил читателям о том, что в годы правления Ивана IV, в частности, при игуменстве Филиппа, Соловецкий монастырь осыпан был царскими милостями, получил богатые подношения. «Может быть, – пишет митрополит Макарий, – Иоанн, оказав Филиппу столько знаков своего царского благоволения, рассчитывал, что Филипп охотно согласится быть в полной его воле, и, занимая митрополитскую кафедру, будет постоянно держать его сторону, и ни в чем не станет ему противоречить. Но такой расчет, если только он существовал, скоро оказался неверным». Филиппу ли оказывались государевы благодеяния? Или все-таки обители Соловецкой? Сам ли царь принял решение быть благодетелем Соловков, или же перед ним ходатайствовали архиепископы Новгородские – Макарий, Пимен? Невозможно дать прямой и точный ответ на эти вопросы, поэтому гипотеза высокопреосвященного Макария остается гипотезой.

Ближе прочих к истинному положению вещей выглядит иная версия. Возвышение Филиппа связано с родственной протекцией.

Ничего странного и удивительного в этом нет. Напротив, такова была норма жизни. Вся структура власти в Московском царстве пронизывалась родственными связями. Удачный брак стоил выигранного сражения, а продвижение одного человека открывало новые перспективы всему семейству. Карьеру делали не в одиночку, двигались наверх всем родом, поддерживая друг друга. Но… недаром так похоже звучат два слова: глагол «опалить» и существительное «опала». Тот, кто взлетел высоко, но упал, опалив крылья в огне государева гнева, тоже тащил родню за собой в пропасть. Родственные узы порой возвышали человека – против всех правил и обычаев – из полного ничтожества до верхних этажей придворной или военной инрархии. Так, например, ничем не примечательный дворянин Никифор Чепчугов вышел в воеводы благодаря тому, что породнился со всесильными дьяками Щелкаловыми. А какие-то семейства опала топила так, что они на десятилетия уходили в тень… Те же князья Пожарские, несмотря на знатность рода, в XVI веке из-за опал головы́ поднять не могли.

Так что порадеть своему человечку в эпоху Московского государства было родовой доблестью, воплощением чести и здравого смысла. Подобное действие не несло в себе ни малейшего повода для общественной укоризны, – как его воспринимают в наши дни.

В 60-х годах из огромного и весьма разветвленного рода Колычевых у государя Ивана Васильевича «в приближении» ходили двое. Прежде всего, боярин Федор Иванович Колычев-Умной, человек зрелых лет, опытный воевода и крупный дипломат. Во второй половине 60-х годов он был послом в Польше, выполняя, таким образом, важнейшую работу: от его успеха зависела судьба Ливонской войны[59]59
  Несмотря на свое высокое положение, Федор Иванович не смог защитить Филиппа, когда тот впал в немилость. Он и сам оказался в опале. Вернувшись из посольства к польскому королю, Колычев-Умной был приглашен в Александровскую слободу с друзьями и челядинцами. А по дороге назад, в Москву, их ограбили и раздели догола опричники. Многие из людей Федора Ивановича замерзли или отморозили руки, ноги. Сам он шел до Москвы по стуже, едва прикрытый старым плащом. То ли опала на него разжигала ярость Ивана IV в отношении митрополита, то ли нелады с Филиппом вызвали гнев Ивана Васильевича против боярина… Что здесь чему послужило причиной – установить трудно. Можно лишь предположить недовольство царя Федором Ивановичем в связи с тем, что он когда-то рекомендовал Филиппа в митрополиты, а теперь Иван Грозный видел недруга во владыке.


[Закрыть]. С боярским чином Федор Иванович перешел и в опричнину. Но «доброхотом» Филиппа мог быть, не он, а его младший брат Василий. Он добился положения видного военачальника, получил думный чин окольничего. Главное же состоит в том, что Василий Иванович Колычев-Умной рано вошел в опричнину. Когда именно – неизвестно. Возможно, при ее основании. Его дальнейшая карьера показывает: все опричные годы царь ему доверял, да и после отмены опричнины не лишил своих милостей. В ранней опричнине всего несколько родов были допущены к высшему управлению. Боярскую думу составили представители семейств Плещеевых, Колычевых-Умных, князей Вяземских, а военным управлением занимались те же Плещеевы и князья Телятевские[60]60
  Кстати, в то же время Михаил Иванович Колычев заседал в земской Боярской думе в чине окольничего.


[Закрыть].

Итак, Колычевы-Умные стояли достаточно близко к государю, чтобы подойти к нему с рекомендациями, когда митрополичья кафедра оказалась вакантной. Более того, их, как видно, подталкивал родственный долг. К Филиппу братьям Федору и Василию полагалось относиться с почтением. У них был общий дед, Иван Андреевич Колычев по прозвищу Лобан. Бог послал ему обильное потомство, пятерых сыновей. Так вот, Филипп родился у старшего из них, Степана Стенстура, а Федор с Василием происходили от младшего, Ивана Умного. Поэтому для них Филипп – старший в роду, человек, о котором стыдно не заботиться.

Они, вероятно, и позаботились. За дальностью Соловков у братьев Колычевых-Умных не оставалось времени, чтобы отправить к Филиппу гонца с вопросом: «Дорогой родич, а сам-то ты желаешь ли оказаться в митрополичьем кресле?» Ситуация складывалась «горячая». Кто первый сообразит, как ею воспользоваться, тот и окажется в выигрыше. Следовало торопиться, пока у Афанасия не появился иной преемник. Вот братья и расстарались…

Умаляет ли хоть в малой степени такой поворот событий чистоту Филиппа? Нет.

Вероятно, к нему сначала пришла царская грамота с повелением отправляться в Москву, на митрополичий двор, а уж в столице родня рассказала, как удалось ей найти удобный момент, когда государь добр, как расхвалили благочестие Филиппа, как нашептали Ивану Васильевичу, дескать, наш-то от столичных интриг далек, будет тебе честным слугой… Отказываться выходило рискованно. И для себя, и для родни: разочарование царя могло дорого стоить Колычевым-Умным.

Слушая восторженный рассказ «племенников», Филипп, быть может, вздыхал и печалился. Он-то собирался довести до ума Преображенский храм, да возвести Никольскую церковь, да приискать себе достойную замену на игуменстве: годы-то уж немалые… А тут – на́ тебе заботу! И ведь думают, что сделали хорошо, почтили, возвысили.

Ин, ладно. Что дал Господь, то и хорошо. Надо впрягаться…

Ну а теперь стоит отойти подальше от нюансов возвышения Филиппа и посмотреть на картину в целом. Так или иначе, в трудное для Русской церкви время Бог привел на митрополию чистого душой человека, не корыстолюбца и не честолюбца. Ему уготована была высокая, невероятно трудная роль. И для этой роли оказался избран провинциальный игумен из соловецких дебрей… Да как не видеть тут вмешательства Высшей воли? Мнение царя, повлиявшие на него советы Колычевых-Умных, да слова архиепископа Пимена, да смирение Афанасия, да еще множество обстоятельств оказались кирпичиками в строении, возведенном по желанию Бога. И пусть иные кирпичи оказались худы и кривы, а в стену они легли наряду с другими прямо и верно.

Житие Филиппа прямо указывает на слова из Священного писания: «Сердце царево в руке Божией». Что царь избрал, то прежде ему Бог изволил.

О деятельности Филиппа в роли митрополита Московского до его конфликта с царем известно очень мало. Все-таки огромное количество документов и бумаг, связанных с центральным управлением Московского государства, да и с управлением церковным, погибло в трех колоссальных пожарах. Это, во-первых, огненная катастрофа 1571 года, когда Москву сжег крымский хан Девлет-Гирей, во-вторых, страшное буйство пламени в 1611 году, и, в-третьих, нечто неописуемое в 1626 году – тогда огонь разделил всю жизнь русской столицы на «допожарную» и «послепожарную». В результате о временах последних Рюриковичей известно на порядок меньше, чем о временах первых Романовых. Человеку, который не занимался специально эпохой Московского царства, трудно даже представить себе этот порог: со второй половины 20-х годов XVII века история России строго документирована; ее течение можно в подробностях проследить по государственным и церковным бумагам делового назначения. Прежде того – ошметки…

Житие говорит о делах митрополита много пышных слов, но слова эти общие. Они дают лишь одну конкретную подробность: глава Русской церкви склонялся к образу действий митрополита Макария, великого своего предшественника: «Благий сей, подражая прежеупомянутого благолюбиваго Макария митрополита усердно следовал по стопам его… И в те времена было во царствующем граде Москве и во всех местах благочестие великое. И славили вседержителя Бога и пречистую Богородицу, даровавших такого изящного пастыря. С этим соединялась духовная любовь православного государя царя со своим богомольцем и отцом, так что приятно было видеть это»[61]61
  Текст несколько адаптирован к восприятию современного читателя.


[Закрыть]. Пример святого Макария – благой из благих! Этот мудрый человек занимал митрополичью кафедру более двадцати лет, и все важнейшие дела Церкви получили явственный отпечаток его личности. Филипп знал Макария, а Макарий когда-то оправдал Филиппа в расследовании о бегстве старца Артемия. Достоинства правления Макария были очевидны. Избрав духовное преемство по отношению к нему, новый митрополит сделал выбор, лучше которого измыслить невозможно… Все остальное в сообщении Жития представляет собой очередное упражнение благочестивого ума.

Но кое-что о двух годах правления митрополита Филиппа историкам все-таки известно.

Сразу после возведения в сан Филипп совершил первое деяние в роли митрополита. Он заполнил вакантную кафедру Полоцкого архиепископа суздальским владыкой Афанасием[62]62
  К тому моменту Афанасий пребывал не на владычной кафедре, а на покое в Кирилло-Белозерском монастыре.


[Закрыть]. Полоцк в ту пору играл роль передового пункта русской обороны, он стоял на самой границе с неприятелем; кроме того, в этом городе с православными издавна соперничали католики (прежде всего, бернардинский орден) и протестанты весьма радикального толка. Отсутствие православного владыки в Полоцке выглядело рискованным и с вероисповедной, и с политической точки зрения. Филиппу следовало поторопиться с назначением архиепископа, что он и сделал. 11 августа 1566 года город получил нового владыку. Полоцк тогда бедствовал от морового поветрия, священники «вымерли», так что некому было совершать погребальные обряды. Афанасию пришлось вызвать их из других городов. На Полоцкой епархии он пробыл до весны 1568 года, когда, усталый и разбитый хворями, отправился в Кирилло-Белозерский монастырь, чтобы вскоре окончить там земные дни.

В декабре 1566 года Филипп вместе с новопоставленным архиепископом Полоцким Афанасием освящал недавно построенный Входоиерусалимский придел в кремлевском храме Благовещения. Поскольку эта церковь играла роль домового храма московских государей, на освящении был Иван IV с двумя царевичами.

В 1567 году митрополит получил от удельного князя В.А.Старицкого несудимую грамоту на все митрополичьи владения в районе Дмитрова, Боровска, Звенигорода, Романова и Стародуба Ряполовского. Как «игумен всея Руси» Филипп обрел тогда солидное подспорье своему колоссальному «хозяйству».