Текст книги "Митрополит Филипп"

Услышав такое, вознегодовали епископы на своего митрополита: «Как можешь ты царя утверждать в вере, если сам творишь неистовое?» Особенно старался, угождая Ивану Васильевичу, Пимен. Для кого-то, наверное, обвинения отрока прозвучали как гром среди ясного неба. Их чувства были искренними. Ну а кто-то (в том числе архиепископ Новгородский) и рад был их поддержать, желая мира с царем и готовясь убрать с митрополии человека, мешавшего этому миру. Филипп, наблюдая за суетливыми трепыханиями Пимена, холодно пророчествовал ему: «Тщишься похитить чужой престол, но вскоре из своего извержен будешь!»[101]101
  Так и произойдет. См. Главу VII.


[Закрыть]

«Иконом» Успенского собора Харлампий, зная, что Филиппа стремятся оклеветать, допросил отрока со всей строгостью[102]102
  В Житии Харлампий назван дядей (стрыем) певчего. Однако возможно и другое прочтение: дядя самого Филиппа, принявший во иночестве имя Харлампий.


[Закрыть]. Тот со слезами признался: «Меня принудили…»

Епископы, любившие Филиппа, оставили прежнее сомнение и негодование. А у тех, кто занимал позицию Пимена, исчез повод нападать на него. Но и те, и другие поняли: дело идет к лишению сана.

Филиппа упрашивали простить певчего. И он отнесся к проступку молодого человека с необыкновенной мягкостью. Обращаясь к несчастному отроку, Филипп сказал: «Пусть будет к тебе милостив Христос, любезный, пусть дарует Он тебе прощение. А ты прости тем, кто научил тебя такому». Не гневаясь на архиереев, глава Церкви молвил им горькие слова: «Знаете ли, возлюбленные, чего ради хотят меня извергнуть и подталкивают к этому царя? Я не простер к ним словес лестных, не ласкал их и не облекал в брачные ризы… Но если об истине умолчу, да не останусь в епископском чине![103]103
  Незначительно адаптировано к восприятию современного читателя.


[Закрыть]»

Совершенно ясно: митрополит понимал, что гнев и недоумение высшего духовенства стали результатом интриги, за которой стоят все те же опричные советники Ивана Васильевича. Архиереи были избраны ими на роль орудия для свержения Филиппа. Некоторые епископы не видели сути происходящего, их использовали «втемную». Другие же, как Пимен, вступили на этот путь сознательно. Филипп не собирался идти в угодники опричнины, напротив, он требовал извергнуть его из сана, только в том случае, если он обратится в «ласкателя» опричных порядков.

Царь был недоволен и рассержен: первая попытка сбросить Филиппа с митрополии не удалась, напротив, добрая репутация первоиерарха укрепилась. Теперь, где бы ни встречались они с Филиппом, государь обращал к нему «немирные» слова.

Очевидно, попытка очернить Филиппа сопровождалась каким-то церковным собранием, куда съехались русские архиереи. Смысл его не был тайной за семью печатями для современников. И новгородский летописец мог именно к нему приурочить начало «вражды».

Другим архиереем, которого пытались использовать против Филиппа, стал суздальский владыка Пафнутий. На декабрьском Соборе 1567 года он выступил как противник митрополита. Теперь в нем увидели еще одну фигуру для игры против главы Церкви.

На Соловки отправилась «следственная» комиссия, куда вошли, помимо Пафнутия, архимандрит московского Спасо-Андроникова монастыря Феодосий, опричный дьяк Дмитрий Михайлович Пивов, а также князь Василий Иванович Темкин-Ростовский, возглавивший крупный воинский отряд. Официальной целью комиссии было «испытать… каково было прежнее житие митрополита». Что же касается истинной цели, то она видна по действиям должностных лиц: выбить из соловецких насельников показания, которые можно было бы использовать против Филиппа. Поводом для отправки комиссии, очевидно, стало разбирательство, связанное с бедным певчим. Его использовали в духе: «А вдруг что-то было? Так давайте проверим основательно».

Князь В.И. Темкин располагал людским ресурсом, неадекватно большим для обыкновенной проверки «прежнего жития» игуменского. С ним было, в частности, 10 дворян. Это показывает размах следственных мероприятий. Такого нашествия столичных чинов Соловецкий архипелаг не знал никогда. Подверглись аресту настоятель Паисий и десяток старцев. Соловецких иноков направили в столицу, рассчитывая опереться на их показания, когда начнется судилище над Филиппом.

На Соловках Темкин и его люди оставили по себе дурную славу. Здесь долго поминали недобрым словом радикальные методы «следователей». Кое-кого из монахов принуждали к лжесвидетельству «ласканием», «мздоимством». Другим обещали «сановные почести». Третьих откровенно запугивали. Князь Василий Иванович и архимандрит Феодосий без устали искали следы какой-то вины Филиппа. Очевидно, к монахам, не желавшим помогать им в этом, применяли «особые» меры. Следователи нанесли соловецким старцам «многие раны», требуя «напрасно на святого неподобная глаголати». Но неожиданно для себя они встретили упорное сопротивление: старцы готовы были терпеть мучения за любимого настоятеля. Иноки отвечали на впросы «следователей» одними и теми же словами о «непорочном житии» Филиппа на Соловках. Вместо «компромата» князю Темкину со товарищи доставались совершенно иные свидетельства: им приходилось слушать про то, как Филипп, исполнившись мыслей о Боге, пексы «о святом месте и о братском спасении».

Соловецкая обитель оказалась «крепким орешком». В самой комиссии начались разногласия.

Владыка Пафнутий своим духовным званием покрывал творившееся беззаконие. Он принимал участие в допросах и даже не слушал, когда о Филиппе рассказывали «истину», то есть отзывались о прежнем игумене хорошо. Однако епископ Суздальский все-таки не достоин худого слова. Очевидно, происходящее на Соловках изменило его отношение к Филиппу. Во всяком случае, совести Пафнутия претило участие в сомнительном и темном деле. Формально именно он возглавлял комиссию, хотя, надо полагать, главным действующим лицом был князь Темкин. Итоговый документ расследования обретал действительную силу только после того, как на бумагу ляжет подпись (или, как тогда говорили, «рукоприкладство») Пафнутия. Но Суздальский владыка пребывал в сомнениях. Возможно, в Москве он был настроен на скорейшее умиротворение между Церковью и царем и даже приготовился принести в жертву одного первоиерарха ради блага всей Церкви. Возможно, он не удовлетворился объяснениями по «делу» о певчем из Успенского собора. Возможно. Но тут, на Соловках, владыка увидел, с какой преданностью относятся люди к Филиппу, и прозрел. Епископ Пафнутий отказался подписаться под отчетом комиссии о «расследовании» на Соловках.

Соловецкий летописец сообщает, что следствие велось «на весну» 1568 года. Скорее всего, комиссия приплыла на острова не ранее мая. Навигация у Соловков редко открывается прежде начала мая. Есть, конечно, старинный поморский способ передвижения – когда лодку затаскивают на льдину и затем двигаются по ледяной поверхности до новой полоски открытой воды. Но этот способ весьма тяжел и рискован, вряд ли подобным образом на архипелаг могли транспортировать целый отряд во главе с архиереем и крупным вельможей. Вернулась же комиссия, в таком случае, примерно в июне-июле. Точнее сказать не представляется возможным.

Как покажет церковный суд над митрополитом Филиппом, добытые трудами следователей материалы оказались некачественным «компроматом». Как видно, качественного просто быть не могло. Однако царь счел собранные показания и доставленных свидетелей надежным основанием для начала суда.

Возможно, Иван Васильевич колебался. Надо полагать, он не хуже Пафнутия Суздальского понял, чего стоят бумажки, привезенные князем Темкиным. Царь знал цену таким слугам. Он не торопился дать «делу» ход, возможно, еще надеясь на примирение с Филиппом, на его покорность. Ни в июне, ни в июле Филиппа не тронули. Но…

Митрополит не собирался смягчать свою позицию. Возобновление спора между ним и государем было делом времени. Очередной конфликт переполнил чашу терпения Ивана IV. Хотя бы и не видел государь правды в «обыскных речах» соловецких насельников, а все-таки слишком хотел избавиться от Филиппа, чтобы положить бумаги под сукно.

Гром грянул 28 июля 1568 года – «на память» святых Прохора, Никанора, Тимона и Пармена.

По старинному обычаю царь и митрополит приходили в этот день на торжество в Новодевичий монастырь, стоявший тогда за чертой Москвы. Главный храм обители, Смоленский собор, имел придел в честь названных святых. Иван Васильевич прибыл со свитой и боярами в тот момент, когда Филипп обходил крестным ходом обитель. Дойдя до Святых ворот, митрополит приготовился к чтению Евангелия. Однако тут он заметил царских слуг, стоявших в неподобающих головных уборах – тафиях. Если сравнивать с нашими временами, то это все равно что войти в церковь, когда совершается богослужение, в тюбетейке, кипе или с пластиковыми рожками и багровой мигалкой.

Двадцати лет не прошло с тех пор, как по воле молодого Ивана IV состоялся так называемый Стоглавый собор. Иными словами, Собор архиереев и монастырских властей, принявший важнейшие решения касательно церковной жизни. Эти решения были изложены в 100 главах – отсюда «прозвище» Собора. Так вот, среди прочего, свод правил, принятых на Соборе, содержит 39 главу – «О тафиях безбожного Махмета». Там ношение в церкви этих восточных головных уборов строго-настрого запрещалось. Вот полный текст 39-й главы: «Тако же бы отныне впредь вси православные цари и князи, и боляре, и прочии вельможи, и все православные християне приходили б ко святым Божиим церквам ко всякому божественному пению без тафей и без шапок и стояли бы на молитве со страхом и трепетом откровенною главою по божественному апостолу. А тафей бы отнюдь на главы в церкви не клали и попраны бы были до конца, занеже чуже есть православным таковая носити. То предание проклятого и безбожного Махмета. О таковых бо священные правила возбраняют и не повелевают православным поганских обычаев вводити. В коейждо убо стране закон и отчина, а не приходят друг к другу, но своего обычая кийждо закон держат. Мы же православнии закон истинный от Бога приимше, разных стран беззакония восприимше и осквернихомся ими. А сего ради казни всякие от Бога на нас прихотят за таковые преступления». Яснее не скажешь.

Как выглядит после этого появление в тафьях лиц, сопровождающих православного государя, во время торжественного богослужения, которое ведет сам митрополит? Да не лучше свадебных песен на похоронах.

Изумившись, Филипп обратился к государю с укором:

– Совершается божественное славословие, читается Божье слово. И слушать его подобает с непокрытой головой – во имя утверждения христианского закона. Отчего же вон те, – он показал на виновников, – почитают агарянский закон и стоят с покрытыми головами? Ведь все мы одной веры.

Царь изумился не меньше:

– Да кто?

Филипп ответил:

– Твои думные люди[104]104
  Диалог адаптирован для восприятия современного читателя.


[Закрыть].

Иван Васильевич повернулся, отыскивая взглядом нарушителей порядка. Однако те уже сорвали с голов тафии и спрятали их. Никто из рядом стоящих не посмел на них указать, поскольку они считались царскими любимцами.

Сцена становилась неудобной и для государя, и для Филиппа. Иван Васильевич озирался, свита застыла в полном молчании, все боялись лишний раз открыть рот. Но вот послышались недобрые шепотки: «Великий государь! Вранье. Да он позорит тебя!»[105]105
  В оригинале: «Державе твоей царьстей наругаяся».


[Закрыть].

Иван IV вновь спрашивает митрополита, нет ли ошибки, но тот уверен в своей правоте. Именно тогда государь полностью потерял доверие к Филиппу и окончательно решил извергнуть его из сана, чтобы он «не возмущал народ». Если и были в душе Ивана Васильевича сомнения, колебания, то теперь он видит в поведении Филиппа всего лишь бессмысленное упрямство.

Худшее совершилось…

Этот эпизод по-разному комментируется историками. Некоторые видят в нем простое продолжение конфликта из-за опричнины. Другие полагают, что царь специально провоцировал первоиерарха на новое обличение, желая создать у собравшихся людей впечатление неуместной суровости митрополита. Неуместной, а значит, оскорбительной по отношению к царскому сану.

Но, быть может, Иван IV не искал никакой ссоры. Интригу затеяли другие люди. Вероятно, в игру вступили те самые скуратовы и грязные, поднявшиеся из грязи в князи, а потому готовые загрызть любого, кто смел возвышать голос против опричнины. Возможность примирения Ивана Васильевича и Филиппа таила для них прямую угрозу. Следовательно, главной заинтересованной стороной в новом скандале являлись именно они. Да и главными действующими лицами, включившими механику столкновения…

Можно даже определить, кто именно участвовал в странном действе, разыгравшемся у Святых ворот Новодевичьего монастыря. Автор Жития считал их царскими фаворитами. Значит, это крупные, известные фигуры. Митрополит Филипп назвал виновников людьми «царския державы и советныя палаты». Это значит, что они обладали думными чинами в опричнине или входили в состав опричного государева двора. Последних было очень много, тут не определишь, кого мог иметь в виду Филипп, что же касается первых, то, скорее всего, речь шла о думных дворянах из опричнины. Более высокие чины – окольничих и бояр – достались служилым аристократам, им такая игра была ни к чему. А вот думные дворяне набирались из людей попроще, победнее. Им отмена опричнины, как уже говорилось, отлилась бы серьезными потерями по службе. Летом 1568 года в думных дворянах числились или могли числиться с очень большой долей вероятности опричные «выдвиженцы» Петр Зайцев, Василий Грязной, Иван Черемисинов. Кроме того, в провокационной затее мог принимать участие князь Афанасий Вяземский, получивший в опричное время высокую должность оружничего на государевом дворе, а до того – небогатый человек из захудалого рода. Еще одна вероятная фигура – Василий Зюзин, человек невысокого социального статуса, доросший в опричнине почти что до окольничего. Ну и, конечно, сам Малюта Скуратов, пономарь Слободского ордена. Если тут не совсем верно названы лица, то, во всяком случае, очерчен их круг. Скорее всего, именно эта среда деятельно плела интриги против митрополита Филиппа. Скорее всего, именно из ее недр выросла провокация 28 июля 1568 года.

Отзвучали укоризненные слова митрополита. Полыхнули будущей кровью слова государя. Иван Васильевич с опричной свитой покинул монастырь. Но путь его от обители к Опричному двору лежал через многотысячные толпы, собравшиеся для крестного хода, возглавленного митрополитом. Московский посад, узнав о смелых речах Филиппа, встал на его сторону. Люди волновались, в воздухе запахло грозой.

То, что произошло дальше, современные историки реконструировали буквально по крупицам, собрав сведения из малых летописных памятников[106]106
  Реконструкция событий, связанных с антиопричным восстанием московского посада, принадлежит историку В. И. Корецкому, блестящему специалисту по истории Московского царства. Однако в академической среде она вызвала споры. Некоторые историки считают, что выступления не было.


[Закрыть]. Распаленное многолюдство не отставало от царской свиты. Наконец, на Арбате, Ивана Васильевича окружили со всех сторон, а охрану его оттеснили. Царствующая особа в народных глазах была священна. Не то что убить ее или ударить, а даже выступить с угрозой выглядело как великий грех. Но народ был в своем праве – жаловаться государю на «тесноту» жизни, на злоупотребления его подчиненных. И посадские низы подали Ивану Грозному коллективную челобитную с общей просьбой: отменить опричнину! Повторялась история 1566 года, только сейчас выступало не 300 дворян, а тысячи московского простого люда.

Царь увидел, как в лике человеческой громады, напряженном, усталом, раздосадованном, проступает гневное выражение, знакомое ему по событиям двадцатилетней давности. Тогда, в 1547-м, случился великий бунт, встала вся Москва, толпы хватали и убивали аристократов прямо на улице. Вся сила правительства не позволила ути́шить «мятеж»; в ту пору страх вошел в душу молодого правителя, а плоть наполнилась трепетом… Что, если бунташная сила вновь поднимет столицу?

Иван IV спешно выехал из Москвы в Александровскую слободу. Пусть народ успокоится… потом, потом уж мы с ним разберемся.

Государю еще предстояло нырнуть в самую темень души, искупаться в крови от макушки до пят, еще ждало его опьянение от новгородских казней, а за ними страшный, отрезвляющий разгром столицы, учиненный татарами, и, через много лет, поражение в главной войне всей его жизни. А потом – ничего, больше ничего, предел пустоты, за которым оставалось только каяться, насколько хватало истерзанной души, насколько разум помнил о смысле слова «покаяние»… Перед царем простиралась длинная дорога, и закат в холоде и опустошенности еще не виден был у самого горизонта.

А вот Филипп уже совершил в своей судьбе все главное, о чем будут помнить многие поколения потомков. Ему оставалось совсем немного. Сначала унижения и позор, потом телесные страдания, чуть погодя – ссылка и заключение в провинциальном монастыре, а в самом конце – ужасная смерть. Все это уместится в полтора года жизни. А после того, как над его бездыханным телом опустится занавес судьбы, во тьме, начнет медленно разгораться огонь посмертной славы… Но в любом случае, то, что следовало ему совершить в земной жизни ради «духовного стада» всероссийской паствы, ради Церкви и ради собственной веры, к концу июля 1568 года митрополит Филипп уже совершил. Высшая точка его жизненного пути была достигнута, начался отрезок, идущий под гору.

Через двадцать, сто, двести, и четыреста лет немногие вспомнят о монашеских подвигам Филиппа. Соловчане, да и просто люди, хорошо знающие старинную монастырскую жизнь, помянут добрым словом превосходно поставленное хозяйство, которое обеспечил северный игумен своей обители. Паломники с восхищением отзовутся о чудесных белых церквях, поставленных под его присмотром на краю Русского царства.

Но все это, по большому счету, частности. Удел восторга и любования очень немногих.

А миллионы помнят его восстание против опричнины, его обличения, воздвигнутые против грозного царя, его мужество и его духовную твердость, Именно об антиопричном выступлении митрополита напишут в учебниках и монографиях, именно оно предстанет на страницах романов и на киноэкране. Им будут восхищаться, его будут осуждать… Одним словом, из него потомки смогут извлечь смысл, и урок. Притча Господа, рассказанная Им через Филиппа, видна в поступках святого по отношению к государю.

Другое дело, что можно смотреть и не видеть, можно видеть и не замечать, а заметив, отвернуться. Главная история в жизни митрополита подвергалась разным интерпретациям. Лучшие историки, интеллектуалы высокой пробы, немало сделали для того, чтобы эта притча потомками не была понята. Ах, как много тут сделано такого, чтобы простое и ясное превратилось в сложное и мутное!

Из лучших, разумеется, побуждений.

Ради поиска научной истины.

Ранние историописатели Российской империи, касавшиеся судьбы святителя, еще сохраняли ясность взгляда. Для их читателей вопрос о том, почему Филипп решился восстать против опричнины, оставался прозрачным. Мотив самоубийственно рискованного поведения Филиппа подавался тогда в двух словах, как нечто само собой разумеющееся. Так, Николай Михайлович Карамзин видел в поступках митрополита Филиппа естественное выражение его христианской добродетели; за добродетель он и был убит. Карамзин пишет просто и ясно: «Добрые вельможи приходили к Филиппу, рыдали, указывали ему на окровавленные стогны: он утешал горестных именем Отца Небесного; дал им слово не щадить своей жизни для спасения людей, и сдержал оное». Иными словами, великий пастырь спасал овец из стада своего от мучений и гибели. Вот он, главнейший, или, может быть, единственный мотив действий святителя по Карамзину.

Митрополит Макарий (Булгаков) в классическом труде «История Русской Церкви дал самое простое объяснение действиям Филиппа. Оно схоже со словами Карамзина: „Многие со слезами прибегали к митрополиту и умоляли его заступиться за них пред государем. И добрый пастырь, утешая несчастных словами веры, не мог оставаться безответным на вопли и стоны своих духовных чад. Он помнил, что отказался от мысли просить уничтожения опричины, но что сохранил за собою право „советовать“ государю и, следовательно, ходатайствовать, по крайней мере, о том, чтобы он обуздывал своих опричников, наблюдал правду и милость по отношению к своим подданным и, карая злодеев, не дозволял проливать неповинной крови. Одушевленный такими мыслями, святитель отправился к Иоанну…“ Ему вторит другой известный церковный историк, А.В.Карташев: „Гонимые искали заступничества у митрополита, и он решил обратиться к царю с пастырским увещеванием…“

Чем дальше развивалась историческая наука в России, тем меньше в ней оставалось цельности миросозерцания. Та естественная полнота ощущения жизни, видение главных побуждений в поступках и речах людей, понимание мистических механизмов, двигающих жизнью целых народов, характерные для времен незамутненной христианской традиции, во многом умалились. Рафинированная наука занялась поисками экономических, политических и социальных мотивов в поведении личностей, да и не только личностей, но и крупных общественных групп. В результате, чем сложнее становились трактовки, тем меньше оставалось ясности. Прежний естественный синтез распадался на десятки составляющих, которые никак не выстраивались для нового синтеза… Изощренность методов исследования сочеталась с наивной прямолинейностью сугубо материалистического подхода к человеческой природе.

Советская эпоха пошла в этом отношении еще дальше и достигла логического тупика.

Знаменитый, можно сказать, классический историк советского времени Александр Александрович Зимин, ссылаясь на Ленина, обвинял митрополита Филиппа в сопротивлении «централизаторской политике правительства Ивана IV». Якобы Церковь всегда стремится к «господствующему положению». Следовательно, по логике Зимина, сдобренной премудростями Ильича, «церковники», пытаясь осуществить «программу клерикализма», выступали «против попыток Ивана Грозного покончить с пережитками феодальной раздробленности». Ужасная беда, оказывается, – боярское происхождение митрополита! Тут классовый подход заставлял по-настоящему талантливого исследователя, каким был Зимин, давать прямолинейную мотивацию поступков святителя – как результата воздействия на него социальной среды. «…Кровавая поступь опричнины, – пишет Зимин, – отталкивала своенравного Филиппа не только как главу русской церкви, но и как одного из тех Колычевых, которые уже давно были известны своими простарицкими и новгородскими симпатиями». Правда, Александру Александровичу не удалось представить убедительных доказательств этих самых «простарицких и новгородских симпатий», но в теории… в теории все выходило стройно. Уничтожение митрополита означало, по Зимину, победу исторического прогресса. Вот точная цитата, превосходно показывающая основной пафос его позиции: «Подавив открытое сопротивление церкви правительственным мероприятиям, Ивану IV удалось достигнуть крупного успеха в централизаторской политике». Эстетически это просто великолепно: заменить слова «массовые убийства» на «правительственные мероприятия». Вероятно, рождения подобного эвфемизма требовали глубоко научные причины или, скажем, прихотливые изгибы академической этики…

Известный современный историк, Руслан Григорьевич Скрынников, также видит суть выступления Филиппа в его социально-политических пристрастиях. Вроде бы, митрополит благоволил семейству Старицких князей, а к этому роду царь относился с особым подозрением, ибо считал, что старших в нем знать, стакнувшись, может возвести на престол. Убрав при этом его самого и прямых наследников… Кроме того, «Выступив против опричнины, Филипп Колычев выразил настроения всей земщины, в особенности же влиятельного старомосковского боярства, занимавшего ко времени опричнины доминирующее положение в Боярской думе и приказном управлении». Как же так: ближайшая родня митрополита Филиппа, происходившая из самого что ни на есть «старомосковского боярства» стояла у руля управления опричниной, а он, выступая с социально близких ей позиций (как утверждает Скрынников) оказался в стане земщины?! Мало того, гонитель Филиппа, боярин Алексей Басманов-Плещеев, был по большому счету, «отцом опричнины», самым выдающимся, самым видным ее деятелем на раннем этапе, да еще посадил на ключевые посты свою родню, происходя вместе с нею из того же «старомосковского боярства», но ему почему-то пришлось бороться с Филиппом, который, как говорит Скрынников, защищал подобных Басманову аристократов… Откуда такая нестыковка?

Другой превосходный современный специалист по истории Московского царства, Борис Николаевич Флоря, пишет: «Иногда в научной литературе спор царя и митрополита характеризуется как спор между государством и церковью из-за власти, вызванный попытками светской власти подчинить себе церковь. Ничто, однако, не подтверждает такого толкования. К тому времени, когда вспыхнул этот конфликт, царь не предпринимал никаких действий, которые хоть как-то затрагивали права церкви или ее имущество. Напротив, ряд почитаемых обителей именно в годы опричнины получил такие щедрые жалованные грамоты, которых они не имели в годы реформ 50-х годов XVI века. В выступлении митрополита о правах церкви не говорилось. Дело было в другом. Обличая царя, митрополит не только следовал своим христианским убеждениям, но и выполнял важную роль гаранта традиционного общественного порядка, которая в представлениях русского общества была тесно связана с особой верховного пастыря. Можно было бы говорить и о попытке осуществления митрополитом его традиционного права «печаловаться» за опальных, но с существенной оговоркой: традиционно глава церкви ходатайствовал о прощении провинившимся их поступков, а митрополит Филипп добивался справедливости для невиновных». Это высказывание звучит гораздо более мягко и взвешенно, в нем, слава Богу, не видно следов «классового подхода», зато упоминаются «христианские убеждения». Но думал ли митрополит Филипп, что он выполняет роль «гаранта традиционного общественного порядка», т. е. живого бастиона против опричной «революционности» царя? Вряд ли. Можно ли сказать, что он вписался в подобное амплуа неосознанно? Только в той степени, в которой «традиционный общественный порядок» диктовался «христианскими убеждениями» всего старомосковского общества…

Может быть, самую мудрую книгу о митрополите Филиппе написал в эмиграции христианский историк и публицист Георгий Петрович Федотов. Его монографией «Святой Филипп митрополит Московский» восторгались люди из самых разных слоев русского Зарубежья, да и здесь, в России она получила невероятную популярность после 1991 года. Книга написана в литературном отношении легко, талантливо, автор ее показал превосходное знание реалий Московского царства. Однако… однако в федотовском образе митрополита Филиппа мудрость слилась воедино с тонким лукавством. «Богословие культуры» и «христианский взгляд на историю», присущие Георгию Петровичу, представляют собой образец левого, очень левого крыла в православном богословии XX века, – если брать его в целом. Недаром ученого так защищал от укоризн в избыточной левизне сам Н.А.Бердяев. Социалистические идеи в мировоззрении Федотова были прочно увязаны с христианскими ценностями. Столь прочно, что воздвижение определенного типа социализма в обществе он считал важнейшей целью для современного христианства. Федотов и в революции находил немало благого…

Вне зависимости от того, ставил себе такую задачу Георгий Петрович, или нет, а митрополит Филипп оказался в роли проводника общественных идей историка. При всем благоговении перед этой фигурой, при всем такте и глубоком уме, Федотов, однако, с изрядной произвольностью наполнил духовный идеал святого содержанием, взятым из 20-х годов XX века.

Ярко и верно сказано у Георгия Петровича о том, что святой митрополит восстанавливал добрые традиции симфонических отношений между Церковью и государством. Он был консерватором в лучшем понимании этого слова. И, разумеется, в его действиях не видно политики, тем более такой политики, которая отражала бы осознанное желание сохранить удельную старину.

«Св. Филипп сделал то, ему учили св. Иосиф [Волоцкий – Д.В.] и Макарий. Именно он выразил в жертве своей жизни идею православной теократии. Он не был ни новатором, ниспровергающим традицию самодержавия, ни отсталым поклонником удельно-боярской старины, хотя личные нравственные связи с ней, быть может, воспитали его чуткость и независимость. Он погиб не за умирающий быт, но за живую идею – Христовой правды, которой держалось все русское теократическое царство. Оно жестоко попирало на практике эту идею, но не могло отказаться от нее, не отрекаясь от себя. Столетие, в которое жил св. Филипп, непрестанно расшатывало эту идею, все более удаляясь от идеала заданной «симфонии» мира и Церкви», – так пишет Федотов.

Здесь в фокусе внимания оказывается странная «новина» – понятие «Христовой правды», в чем-то, оказывается, отличной от «Христовой веры». Это понятие проходит у историка рефреном с первых страниц монографии. Так, он говорит, в частности: «В годы кровавой революции, произведенной верховной властью, митрополит Филипп восстал против тирана и заплатил жизнью за безбоязненное исповедание правды. Святой Филипп стал мучеником – не за веру Христову, защитником которой мнил себя и царь Иван Васильевич, но за христову правду, оскорбляемую царем (курсив мой – Д.В.). Он был почти одинок в своем протесте среди современных ему иерархов, одинок и на фоне целых веков. Но его голос спас молчание многих; его подвига достаточно, чтобы выявить для нас новую черту в лике православия. Церковь, канонизировавшая святого, взяла на себя его подвиг, столь редкий – быть может, даже единственный – вплоть до грозных событий наших дней. Подвиг митрополита Филиппа дает настоящий смысл и служению его сопастырей на московской кафедре Успения Богородицы: св. Алексия и св. Гермогена. Один святитель отдал труд всей жизни на укрепление государства московского, другой самую жизнь в борьбе с этим самым государством в лице царя, показав, что и оно должно подчиниться высшему началу жизни. В свете подвига Филиппова мы понимаем, что не московскому великодержавию служили русские святые, а тому Христову свету, который светился царстве, – и лишь до тех пор, пока этот свет светился».

А вот примерно то же самое в другом месте: «В словах св. Филиппа, переданных его житием, нет особого учения о праве священства на светскую власть. Но если говорить не о власти, а о влиянии, или о власти слова меча духовного, то самый подвиг Филиппа свидетельствует о нераздельности для него царства правды: в государстве, как и в церкви, осуществляется та же правда Христова, и на страже ее поставлен он, епископ, который не смеет “молчать об истине”… Так во всех основных пунктах оригинальные идеи Грозного [относительно роли царской власти – Д.В.] осуждены св. Филиппом, как грех, как неправда, как теократическая ересь… Точка зрения Филиппа была не столь “оригинальна”? как мысль царя[107]107
  Г. П. Федотов выводит идеи царя, идущие вразрез с русской церковной традицией, из его посланий.


[Закрыть]… она представляла собой добрую традицию русской церкви».