Текст книги "Митрополит Филипп"

А ведь какая коллизия! И мало кто из нынешних биографов Ивана Грозного вспоминает о видении Леонида. В чьих-то глазах оно выглядит предметом, находящимся за рамками строгой науки, а потому не достойным пера историка. Кто-то поклоняется покойному государю как святому. Так неудобно, и этак неудобно… Может, и совсем не вспоминать то видение? Может, и не думать о том, сколько в нем может содержаться правды, рассказанной Богом? Мало ли, кому что показалось?

Но с другой стороны… Как знать, не было ли тогда произнесено главное слово истины над почившей грозненскою эпохой? Нельзя забывать такие вещи.

Монахи соловецкие оставили краткое описание увиденного ими в тот момент, когда крышка гроба была снята и отставлена в сторону. Эти несколько строк представляют собой единственный словесный портрет внешности Филиппа… Составленный, правда, через много десятилетий после его земной кончины. Филипп был сед, волосы коротко острижены, зубы у него остались целы и отличались белизной. Борода у мертвеца отросла чуть ли не до пояса, но Соловецкие старцы твердо помнили: при жизни их настоятель бородой был скуден, и росла она больше не от подбородка, а от горла.

Но и это перемещение не стало последним в судьбе мощей Филиппа. Их ждало еще одно далекое путешествие, которому суждено было произойти через шесть лет, в 1652 году.

Величайший шаг в посмертном прославлении Филиппа связан с другим крупным деятелем нашей Церкви – патриархом Никоном. А также, в равной мере, с идеей о возвышении «священства» в диалоге с «царством», за которую он радел.

В первой половине 1652 года Никон еще не был главой Русской церкви, занимая Новгородскую митрополичью кафедру. Патриархом тогда являлся старый и больной Иосиф. Но Никон имел огромный авторитет и влияние на царя Алексея Михайловича (1645–1676 гг.). Архимандрит Тихон (Шевкунов) однажды назвал отношения этих двух людей духовной любовью. Государь-юноша считал его другом, держал в чести, прислушивался к советам. Между тем, Никон, зрелый человек, умудренный строгой монашеской жизнью, мечтал использовать свое влияние на царя для исправления церковной жизни – как внутреннего качества ее, так и внешних обстоятельств. Он искренне, глубоко заботился о душе младшего подопечного, желал добра и ему, и всему русскому народу. Но Никону приходилось использовать отношения любви как инструмент, без которого никакие преобразования не тронулись бы с места. И любовь, превращенная в своего рода отмычку, однажды отомстила за себя. В государевом сердце она иссякла, и Никон мог стучать туда отчаянно, то с гневом, то со смирением, а ему не открывали дверь, его больше не желали видеть…

В судьбе Никона и Алексея Михайловича давняя притча, разыгранная на подмостках истории Иваном Грозным и святителем Филиппом, частично повторилось. Суть ее осталась прежней, хотя и приняла иные формы.

Итак, в начале 50-х годов XVII века Русская церковь оказалась в сложном положении. Ее атаковали изнутри и снаружи. С одной стороны, государство, будучи другом и защитником Церкви, всё же постоянно усиливало контроль за ее деятельностью. Огромная область, управлявшаяся из Патриаршего дома и раскинувшаяся по всей России, представляла предмет зависти со стороны правительства. Вот бы всю эту земельку да пустить в службу, раздав помещикам! Вот бы перевести в казну часть огромного дохода, получаемого Церковью! При патриархе Филарете, который был отцом царствующей особы – государя Михаила Федоровича – светская власть не затрагивала интересов Церкви всерьез. Но после его кончины в 1633 году ситуация изменилась. Государство понемногу уреза́ло имущественные и судебные права Церкви. Для этого было создано особое учреждение – Монастырский приказ, а в Соборное Уложение[122]122
  Кодекс основных законов Московского государства, составленный в 1649 году.


[Закрыть] вошли специальные статьи, ущемлявшие церковную экономику. Правительственный пресс давил всё тяжелее…

С другой стороны, Церковь одолевали пороки самого духовенства. Его терзали пьянство, скудость знаний, леность в богослужении, потакание грехам паствы. Патриарх Иосиф, хворый старец, не мог подать благого примера священникам и епископам: его не без основания обвиняли в корыстолюбии. Между тем, в середине столетия Церковь имела дело не с монолитным, а с расколотым и потрясенным великою Смутой обществом. Всё, что полвека назад, казалось бы, стояло твердо, прошло через полосу страшного разрушения, а затем восстанавливалось очень долго, да и во многом так и не восстановилось. Произошло падение общественной нравственности, доверия к Церкви, благоговения народа перед государем и патриархом. Что ни возьми, всё в обществе шло через язвительный смешок. Мол, знаем, знаем цену и тому, и этому, готовы любую благородную на вид вещь попробовать на зуб. Глядишь, из-под тонкого слоя серебра вылезет дешевая медяшка… Русская знать глубоко заразилась индивидуализмом, ранее не столь развитым перед лицом общерусской соборности. Европа бомбардировала Россию соблазнами «латинства», «люторства» и «тайной науки», а русское духовное просвещение пребывало на самом низком уровне. Сказать, что Москва не располагала собственной академией, значит ничего не сказать! До академии было еще очень далеко. Не существовало даже постоянной «повышенной» школы[123]123
  По средневековым представлениям, «повышенным» считалось училище, где сочетались предметы преподавания, характерные как для школы, так и для высшего учебного заведения.


[Закрыть], а небольшие училища ненадолго возникали и быстро исчезали. Большие библиотеки – царская и патриаршая – сгинули в смутные годы, а что осталось, пропало во время большого московского пожара 1626 года. Со скудным багажом богословских знаний очень трудно было противостоять опытным западным полемистам, и «за наукой» приходилось обращаться то к малороссам, то к грекам. Причем и к тем, и к другим относились с изрядной долей подозрения: не принесут ли они со своими знаниями то же самое «латинство» в красивой обертке, или даже басурманство? Порой эти подозрения оказывались небеспочвенными…

Вместе с тем, Московская патриархия жила еще весьма благополучно по сравнению с Православным Востоком, почти полностью находившимся под властью мусульман. Тамошние поместные Церкви страдали от притеснений со стороны иноверцев, от бедности, от безвластия. Православие знает иерархию патриарших кафедр, установившуюся еще в XVI веке: их было тогда всего пять, и Москва считалась «честию ниже» прочих, находясь на последнем, пятом месте. Первым, или «вселенским», как и сейчас, числился в этой иерархии патриарх Константинопольский. Он не имел никакой власти над прочими патриархами – такого в устоях православия не было, да и нет. Но формально за Константинополем закрепилось старшинство среди равных. Чем патриарх, занимавший кафедру в столице главного оплота ислама – Османской империи, мог превосходить патриарха, сидевшего в столице самой крупной независимой православной державы? Немногим. Во-первых, той самой древней «честью». Во-вторых, обилием ученых людей, а также библиотек, оставшихся от старых времен. В богатстве, славе, влиянии, реальной власти и способностях к миссионерству патриарх Московский являлся первейшим. Но грекам удобно было держать его за варвара, владыку варварской, «непросвещенной» Церкви. В свою очередь, амбициозные московские иерархи подумывали о том, как бы добиться «повышения статуса» в православном мире, как бы занять в нем место важнейшего духовного центра, перехватить лидерство. Кажется, для этого Русская церковь располагала необходимым ресурсом, следовало лишь решить «внутренние» проблемы. Предстояла большая работа, – как раз по плечу молодому и невероятно энергичному иерарху…

Никону.

Прежде всего, требовалось поднять авторитет Церкви. А этого можно было достичь, торжественно восславив лучших ее людей. Тех, в ком народное сознание видело чистоту и подвижничество. Пользуясь выражением современного православного публициста Егора Холмогорова, подобный ход мыслей можно назвать «агиополитикой». А роль главного «агиополитика» играл в ту пору Никон, и никто другой. Пока он шел по своему пути, не отдавая любовь к государю на съедение политическим соблазнам, ему многое давалось от Господа.

Во исполнение воли Никона дряхлый патриарх благословил перенести в Московский кремль мощи святого Филиппа с Соловков и святого Иова (первого патриарха Московского) из Старицкого монастыря Тверской земли. Они должны были окончательно упокоиться к Успенском соборе. Тогда же из Чудова монастыря в Успенский собор перешли мощи патриарха Гермогена, воодушевлявшего русских людей на защиту земли и веры в Смутное время.

Новое прославление митрополита Филиппа было излюбленной идеей Никона, его детищем. А потому происходило оно при деятельном участии митрополита Новгородского. Это дело касалось Никона и по другой причине: в 1636–1639 годах он монашествовал в Анзерском скиту на Соловках. Тогда великое пламя почитания Филиппа коснулось молодого инока и впредь не оставляло его. В 1646 году, когда мощи переносили в Спасо-Преображенский собор, Никон уже занимал архиерейскую кафедру в Новгороде Великом. Ему, как правящему архиерею всей огромной области, куда входили и Соловки, отправили частицу мощей, взяв ее из гроба, – «з гортани костку». Никон принял ее с благоговением и поцеловал.

Теперь он возглавил «посольство», отправленное за мощами из Москвы в Соловецкую обитель. 11 марта 1652 года, перед отъездом «посольства» в Успенском соборе отслужили молебен. «Посольство» включало, помимо духовных особ, также дворян, стрельцов. Их возглавлял боярин князь И.Н.Хованский, представитель высшей знати московской, а в казначеях у него был дьяк Гаврила Леонтьев. Таким образом, «посольство» представляло собой не одно только внутрицерковное дело, но соборное действие всей Руси. Светская и церковная власти участвовали в нем как со-работники, проявляя признаки столь необходимой симфонии.

Полутора сотням «посольских людей» предстоял долгий и тяжелый путь. Никон спустился по Двине до молодого Архангельска, добрался до Николо-Корельского монастыря, а затем пересел со всеми монахами, певчими, стрельцами и дворянами в суда. Ночью от сильного ветра на море поднялось волнение. Ветер дул в противоположную сторону, поэтому путешественникам пришлось стать на якорь у мыса Становище, в 80 верстах от Соловков. Однако 16 мая мощные волны повыломали якоря, пообрывали якорные канаты, изорвали паруса, долго гнали ладьи, да выбросили их на берег. Одно из судов разбило о камни, и вместе с ним погибли казначей Леонтьев со свитой и сыном Петром, потонула и царская серебряная казна, предназначенная для раздачи братии Соловецкой. Сгинула огромная по тем временам сумма – 1000 рублей. Сам Никон чудом уцелел.

29 мая он предпринял новую попытку добраться до Соловецкой обители и тут, наконец, преуспел.

Зная, что Соловецким инокам будет больно отдавать мощи Филиппа, столь чтимого на островах, Никон запасся царской и патриаршей грамотами. Добравшись до Соловков, он предъявил их монахам как свидетельство воли самого государя Алексея Михайловича и покойного патриарха Иосифа[124]124
  К тому времени Иосиф скончался, и вскоре Никону предстояло самому занять патриаршую кафедру в Москве. Еще не вернувшись с Соловков, Никон знал, что царь видит в нем преемника.


[Закрыть]. В обители воцарилась печаль. Соловки духовно срослись с прежним своим игуменом. Возвеличивание его имени обрадовало иноков, но необходимость отдать мощи вызвала горечь. Но что делать! Братии полагалось повиноваться.

В Преображенском соборе Никон с настоятелем соловецким, иноками и богомольцами из «посольства» отстоял молебен. Присутствующие обращались к Филиппу, прося его прийти с дальних островов в сердце России – Успенский собор. После этого митрополит Новгородский достал царскую грамоту и принялся читать ее у раки с мощами святого Филиппа. В ней Алексей Михайлович молил давно ушедшего из жизни земной митрополита о прощении грехов своего «прадеда», царя Ивана IV. Биографы святого Филиппа подчеркивают в основном вероисповедный, покаянный смысл грамоты, но был и другой – чисто политический. Иван Грозный из правящего дома московских Рюриковичей не являлся прадедом Алексея Михайловича – второго государя молодой династии Романовых. Он приходился Алексею Михайловичу отдаленной родней по первой жене, царице Анастасии Романовны Захарьиной-Юрьевой, из семейства которой вышли Романовы. При избрании на царство первого Романова, Михаила Федоровича, это родство с Иваном IV означало многое. Претендентами на трон выступали многие семейства, в том числе и более родовитые, нежели Романовы. Но связь с «царской кровью» через замужество Анастасии легитимизировала их права на престол. Это был шаткий аргумент, и поэтому Михаил Федорович чувствовал себя в тронном кресле не очень уютно. Как минимум дважды он мог потерять царство: на излете Смуты, когда польский королевич Владислав оспаривал его права, располагая вооруженной силой, а также в 30-х годах, во время кризиса, последовавшего за поражениями от того же Владислава под Смоленском. Сын его, Алексей Михайлович, мог быть более уверен в своем положении: он получил царство по наследству от царя, в его лице династия получила решающее утверждение на троне. Но история ее все еще была слишком коротка. Менее сорока лет! В Византии некоторые династии познавали, каково возвышение и падение, за меньший срок… И Алексей Михайлович понимал: новая смута может пресечь правление Романовых. А потому он пользовался разными возможностями, стараясь подчеркнуть законность перехода к его роду прав, ранее принадлежавших Рюриковичам. Покаяние перед персоной, обиженной в царствование Ивана IV, причем ни кем-то, а самим государем, означало для современников, что новая династия берет на себя долги династии прежней. И не только материальные обязательства, но и всю память о ее деяниях в духовном смысле. Романовы готовы сполна расплатиться за своих предшественников. Следовательно, и обязанности подданных по отношению к государям, происходившим из боярского семейства, ничуть не уменьшились по сравнению с тем, что было во времена устоявшейся царской династии Рюриковичей.

Таким образом, обращение к памяти Филиппа для правящего дома Романовых было не только и даже не столько униженным покаянием, сколько духовным и политическим возвышением.

Разумеется, помимо этого, в грамоте звучала искренняя глубокая вера царя Алексея Михайловича. Его знали как тихого «молитвенника», проявлявшего в делах правления твердую волю, а порой и жестокость. «Тишайшим» государь остался в памяти потомков именно как богомолец. По сравнению со своими предками или потомками он не был менее воинственным или менее суровым к бунтовщикам. Но в вопросах веры он шел за Церковью. По словам современного биографа Алексея Михайловича, его внутренний мир «…прежде всего – мир глубоко верующего православного человека. Но сказать так – значит почти ничего не сказать. Царь был не просто верующим человеком. Он жил и дышал верой. В его набожности не было ни грамма лицемерия. Так, бесхитростно, всем сердцем, должно быть, верили на Руси ее святители и подвижники». Для подданных Алексей Михайлович был полновластным государем, а для Бога – простым солдатом. В грамоте царя виден не только острый ум политического стратега, но и большое личное смирение. Он обращался к Филиппу с такими словами: «…Ничто так не печалит мою душу, как то, что нет тебя во святой, великой и преименитой соборной апостольской церкви богохранимого царствующего нашего града Москвы…[125]125
  Имеется в виду Успенский собор в Московском кремле.


[Закрыть] Молю тебя прийти сюда, чтобы разрешити согрешение прадеда нашего царя и великого князя Иоанна, нанесенное тебе нерассудно – завистию и неудержанием ярости… Твое на него негодование и нас превращает в общника злобы его, яко же пишется: терпчины родительские оскомины чадам различные творят… ибо говорили пророки… у того, кто поест терпкого, будут оскомины… Если я и неповинен перед тобой, то гроб прадедний все равно убеждает меня в ином и в скорбь приводит меня… Ради этого преклоняю сан свой царский за него, против тебя согрешившего. Прости его прегрешения своим к нам приходом… Поэтому, освященная глава и честь моего царства, я преклоняюсь перед твоими честными мощами и покоряю тебе всю мою власть, моля о том, чтобы ты пришел и простил напрасные оскорбления, возведенные на тебя. Ведь и он тогда раскаялся о содеянном[126]126
  Что, в общем, совсем не очевидно.


[Закрыть]. Ради его покаяния и нашего прошения приди к нам, святой владыка… Благодать Божия в твоей пастве молитвами твоими в нашем царстве изобилует, и нет уже ныне в твоей пастве никоторого разделения. А если бы было, то оно не стояло бы доселе из-за разделения. Ныне мы все единомысленно просим и молим тебя, вернись с миром, и мы с любовью тебя примем. О священный глава, святой владыко Филипп, пастырь наш! Молим тебя, не презри нашего грешного моления, приди к нам миром. Царь Алексей желает видеть тебя и поклониться мощам твоим святым»[127]127
  Текст грамоты приведен частично, язык адаптирован к восприятию современного читателя.


[Закрыть].

Уже и об опричнине из царских уст говориться, как о чем-то неправильном: тогда, при Иване Васильевиче, было «разделение царства», не соответствующее духу евангельской истины, теперь же его нет. Именно в опричных порядках московские книжники видели то самое «разделение царства», и, значит, царь считает благом отказ от них.

Монахи, вслушиваясь в слова грамоты, плакали. А Никон, отправляя царю письмо о ходе посольства, утверждал, что почувствовал тогда благоухание, исходившее от мощей. Как, впрочем, и иные присутствовавшие.

Те дни, когда «посольство» Никона пребывало на Соловках, явились одними из важнейших во всей многовековой истории монастыря. Совершалось небывалое торжество, к тому же освященное присутствием архиерея, который весьма высоко стоял в иерархии Русской церкви. Архиереи очень редко баловали отдаленный архипелаг своим посещением, а тут – целый митрополит, да еще с личным посланием от государя… Местночтимый святой проходил последнюю стадию к общецерковному признанию. Поэтому иноки из благочестия приняли трехдневный пост и по его окончании отслужили всенощную.

На другой день после литургии митрополит Новгородский опять читал при общем собрании царскую грамоту. Затем он отделил три частицы от мощей святителя и оставил их в память и утешение братии. Возложив на раку с мощами драгоценные покровы, иноки вынесли ее во двор и пошли крестным ходом при звоне колоколов. Казалось, сам Бог подарил инокам прекрасную погоду – ради такого дня! С моря шел легкий ветерок, с ясного неба светило солнце, отражаясь в мелкой ряби Святого озера… А монахи, очистившие душу постом и причастием, шли легким шагом, не чувствуя под собой земли. Под пение псалмов и ободрительные речи Никона чудесные острова прощались с излюбленным святым. Вечером, после крестного хода, Никон, взяв мощи, погрузился с посольскими людьми на суда и отплыл. Теперь Филипп мог приходить сюда только по воле Божьей, спускаясь с небес для того, чтобы входить в сны и видения монахов… Бренные же останки его медленно уходили за горизонт, к тихому плеску Онеги.

По дороге Никон посетил многие города и монастыри. В Каргополе и Кирилло-Белозерском монастыре мощи выставлялись в соборных храмах, а в Троицком соборе Троице-Сергиевой обители Никон еще и торжественно отслужил над ними литургию.

Долгий путь от реки Онеги закончился на севере столицы, у Крестовоздвиженской заставы (ныне Рижская площадь)[128]128
  Это название произошло от дубового креста, поставленного еще в XVII веке на месте встречи Филипповых мощей. Впоследствии он перешел в алтарь Предтеченского придела московского храма в честь иконы Божией Матери «Знамение» в Переяславской слободе. На оборотной стороне Филипповского креста вырезано: «От лет многих сокровенно бысть неистощимое сокровище вскрай Российского государства, во отоце Акиан моря, во острове Соловецком. Изволением всесильного в Троице славимого Господа нашего Иисуса Христа и Пречистые Его Матере лета 7160 (1652) июля в 9 день, сотвори сретение многоцелебных мощей новаго чудотворца Филиппа митрополита Московского и всеа Русии благочестивый государь царь и великий князь Алексий Михайлович всеа Русии с чудотворными иконами, с митрополиты, со архиепископы и со освященным собором, с князи и боляри и со всеми православными христианы. Не дошед восприятия мощей его, на сем месте преставися преосвященный Варлаам, митрополит Ростовский и Ярославский».


[Закрыть]. Уходил Филипп с Соловков под бойкие звоны монастырских колоколов и в Москву он явился под их многоголосый гуд. В тот день во всяком храме звонарь старался показать свое искусство. Великий город встречал Филиппа с необыкновенными почестями. Улицы, по которым следовало доставить мощи в Кремль, с утра наполнились толпами москвичей. Из Успенского собора вышло высшее духовенство в праздничных облачениях, с крестами и хоругвями. Перед крестным ходом несли старинные иконы, возглавлял его митрополит Ростовский Варлаам, а за ним со смирением шел государь Алексей Михайлович в торжественном облачении, с царским венцом на голове.

Процессия медленно двигалась через всю Москву. Когда она встретилась с посольской колонной, царь принял благословение от Никона, а затем лично понес мощи Филиппа до Красной площади. Июньская жара превратила город в пылающую печь… Митрополит Варлаам, древний старец, не выдержал зноя и скончался. Его уход из жизни во время столь важного торжества сочли благодатным и понесли его тело за мощами св. Филиппа.

Когда-то опальный митрополит возвращался в Москву в сиянии немеркнущей славы. Здесь его считали новым чудотворцем и стоятельным за истину проповедником. Прежде гонимый, он сделался владыкой умов и сердец. И кем представлялись теперь его гонители, лжесвидетели на суде и сами судьи?

Угождая москвичам, царь велел ненадолго поставить мощи у Лобного места, перед стеной кремлевской. Затем их внесли в Кремль. Оставались считанные шаги до главных соборов всей Московской державы, до тех мест, из которых в 1568 году Филиппа изгнали, где он выступал с последними проповедями, где был судим и опозорен. Его мощи входили в сердце царства, и сердце это наполнялось радостью.

Наконец, гроб с мощами святого Филиппа был доставлен в Успенский собор. Здесь его оставили открытым, дав народу возможность подходить к нему, обращаться к чудотворцу с молениями, прикасаться к мощам. На протяжении многих дней ко гробу выходил митрополит Никон и стоял там по многу часов, читая молитвы и благословляя посетителей. Многие больные приходили к мощам, или же их приносили родственники. У гроба Филиппа они искали исцеления, милости небес.

Свидетели шествия мощей по улицам столицы, стояния их на Лобном месте и в Успенском соборе вспоминают о многочисленных исцелениях, случившихся тогда при мощах святого. Немые начинали говорить, слепые – видеть, глухие – слышать. В церковных источниках записано 44 исцеления у мощей святителя, случившихся между июлем 1652-го и январем 1653 года – при перенесении мощей в Москву и в то время, когда они были выставлены для народного поклонения.

События тех дней оставляют впечатление торжества истины.

Десять дней поток москвичей, желавших подойти к мощам Филиппа, не ослабевал. Лишь после этого толпы посетителей стали иссякать. Тогда мощи были положены в серебряную раку и помещены в соборе подле иконостаса.

Алексей Михайлович воспринял всё произошедшее как великую победу истины, как Божий суд, свершенный его руками и устами. В письме ко князю Н.И.Одоевскому, рассказывая о встрече мощей Филиппа, государь восклицает: «О блаженные заповеди Христовы! О блаженная истина нелицемерная! О блажен воистину и треблажен тот, кто исполнил заповеди Христовы и за истину от своих пострадал. Не избрать пути лучше того, чтобы веселиться и радоваться во истине и правда и за нее пострадати… А мы, великий государь, ежедневно просим у Создателя, чтобы господь Бог даровал нам, великому государю и вам боярам с нами единодушно людей Его… рассудити в правду, всех равно; ибо писано: суд Божий николи крив не живет… и о всех христианских душах поболение мы имеем, и в вере крепким бы и в правде и во истине, словно столпам стояти твердо и за нее страдать до смерти, во веки и на веки».[129]129
  Язык несколько адаптирован к восприятию современного читателя.


[Закрыть]

В конце июля митрополит Никон, заставивший государя и столичное духовенство коленопреклоненно умолять себя, принял сан патриарха Московского. В его судьбе тогда многое совпало очень удачно…

Что происходило в Московском государстве? С одной стороны, величайшее торжество Церкви. Высшие ее деятели засияли невиданной славой. Лучшее из того, чем располагала Церковь, оказалось на виду у народа. Иерархи, когда-то в трудных обстоятельствах выполнявшие свой долг, или же иными способами возвышавшие русское православие, теперь наполнили народное сознание гордостью и любовью. Митрополит Филипп, почти столетие назад споривший с царем, представил на суд потомков главное, в чем Церковь могла опираться, ведя трудный диалог с государством, – твердыню веры.

Пока Церковь отстаивает Христов дух в обществе, она может и даже должна играть роль воспитателя светской власти.

Н.В.Первушин, русский эмигрант, живший в Канаде, писал: «Что касается Филиппа, то он поднял этот спор [между священством и царством – Д.В.] на сияющую нравственную высоту, ибо святитель защищал от мучителя и тирана его же подданных, которые были и «стадом», пастырем которого был митрополит. Не для митрополичьей власти или гордыни… а из жалости и любви к бесчисленным жертвам жестокого царя восстал против него митрополит». Дело даже не в защите подданных, а в защите евангельской любви, милосердия. Вера понуждала Филиппа быть суровым обличителем: Заповеди не пристало нарушать никому, в том числе и государю. Алексей Михайлович, назвавший себя потомком Ивана IV, признал это как истину и поклонился ей. Он установил с Церковью отношения, в которых многие видят подлинную симфонию. Здесь слово истины, сказанное Богом через Филиппа, сыграло, надо полагать, очень важную роль.

С другой стороны, симфония, сложившаяся в царствование Алексея Михайловича, слишком во многом опиралась на великое прошлое и слишком во многом раздираема была настоящим. В конце концов она омрачилась конфликтом государя и Никона, а затем и великим церковным расколом. Тот же Первушин сокрушается: раскол вызвал падение духовного авторитета церковной власти, а в перспективе и полное ее устранение от дел правления в России! Выходит, торжество истины оказалось очень кратковременным? И даже подвиг святого Филиппа повлиял на ситуацию слишком незначительно? Вот и христианский историк Г.П.Федотов говорит с печалью: «Царь Алексей Михайлович был, может быть, единственным, достойным носить священный венец. Тишайший, благочестивейший, почти святой – он поражает нас силой веры, детской чистотой сердца и желанием правды. И что же? Как посмеялась история над его святыми надеждами! Всего несколько лет отделяют ликующие слова его письма от нового грозного “разделения”. Снова священство и царство столкнулись в мучительной для обоих борьбе – на этот раз не по вине царя. Еще не много лет и жестокое разделение прошло по всему телу церкви русской, расколов ее во имя разного понимания той самой “веры и истины”, стоять за которые до смерти призывал царь Алексей Михайлович. Снова социальные судороги потрясают народное тело: мятеж Разина, стрелецкие бунты. А за ними уже встает исполинский призрак Императора, который нанес смертельный удар святой Руси, ниспровергнув, казалось, все устои, на которых строилось древнее священное царство. Теократия в России окончилась срывом, вместе с крушением национальной культуры. Пышное цветение культа набрасывало покров святости над неправдой, о которой тысячами голосов кричала русская земля».

Но так ли правы они? Раскол является, конечно, одной их величайших трагедий русской жизни, но не лепят ли из него фетиш? Не слишком ли много «порчи» в истории Русской цивилизации валят на раскол XVII столетия?

Прежде всего, Никон сделал для Русской церкви немало доброго. Он боролся с пьянством и невежеством духовенства, искоренял леность в богослужении, строил новые церкви и создавал монастыри. Именно ему принадлежала идея возвести прекрасный, величественный Новый Иерусалим в Подмосковье, сообщив, таким образом, всему православному миру: столица России претендует на роль Второго Иерусалима – города, в древности наполненного благодатью, города, угодного Богу. Никон возвел церковный авторитет на небывалую высоту.

Упрекают его в грекофильстве, да еще в каком-то особенном произволе по части книжной справы. Да, Никон изъял из канонической части и богослужебной практики некоторые обыкновения, устоявшиеся на Руси. Иногда это было исправлением ошибки, но чаще – заменой на греческий образец. Постоянные обвинения греческих иерархов в невежественных «искажениях», присущих русским литургическим книгам, не давали нашей Церкви шансов на повышение статуса в Православном мире. Никон решил пойти на уступки. Провинциальным ревнителям благочестия подобные уступки показались подозрительными или даже преступными. Но к худу ли они вели? Допустим, изменения в Псалтыри и Служебнике, напечатанных в патриаршество Никона и вызвавших острую полемику, усилили гомогенность православного мира. Пока – ничего плохого. Не произошло сокрушения Заповедей, догматов, священноначалия, да и Символ веры остался в неприкосновенности. Не на ересь меняли, а на формы, взятые из дружественной православной традиции! В будущем рост влияния Русской церкви в Православном мире мог бы привести к большей популярности славянских эталонов, славянского монашества, славянской святости. Да во многом так и случилось[130]130
  Многое испортила обвальная вестернизация, начавшаяся при Петре I.


[Закрыть].

Христианскому вероучению не горячо и не холодно от амбиций одной поместной Церкви добиться положения, которое утвердила за собой амбиция другой поместной Церкви. Стань Московский патриарх вселенским, он не обрел бы от этого больше благочестия. Просто произошло бы утверждение естественно сложившейся ситуации. Ведь и сейчас Москва, как мощнейший в мире центр православия, способна претендовать на вселенский статус, более того, некоторые усилия в этом направлении уже предпринимаются… Может быть, для христианства было бы лучше, если бы греки сами предлагали Москве первенство, а Москва, напротив, не торопилась его принимать? Меньше соблазна для всех… С другой стороны, нет ли в замысле Господнем распространения опыта русской религиозной жизни по всему миру православных людей? Ведь огромное страдание, выпавшее на долю нашей Церкви в XX веке дало столько имен новых праведников и мучеников! Память их твердого стояния в истине могла бы оказать очистительное воздействие на мировое православие…

Нет тут ничего однозначного. Никаких прямых и очевидных ответов.

Можно подойти к проблеме по-иному. Чем плохо, что на Московский Печатный двор пришел в качестве консультанта большой книжник и полиглот Епифаний Славинецкий? Он воспроизводил греческие образцы, но лиха тут никакого нет. Катастрофа ли то, что ушел оттуда старый и опытный справщик Иван Наседка? Неочевидно. Грамотные специалисты уходят и приходят. А был бы на месте Епифания Славинецкого, грекофила, провинциальный ревнитель Иван Неронов или сам протопоп Аввакум, как знать, не наворотил бы такой консультант настоящих крупных искажений? Остается только гадать.

В реформаторских усилиях Никона все чаще видят по преимуществу зло, хотя они были в основном благом. Ненужные отличия в богослужебном быту нашей Церкви от прочих православных Церквей пали, братская связь с ними окрепла.

Тогда с какого момента и почему Господь попустил великий раскол в нашей Церкви? Что пошло не так?

Дело тут не в сути реформы, а в способах ее проведения.

Притча, рассказанная жизнью митрополита Филиппа и государя Ивана Васильевича, вывернулась наизнанку. Никон занимал патриаршую кафедру всего шесть лет – с 1652 по 1658 год, в то время как государь правил с 1645 года по 1676-й. Но грозным в паре с Алексеем Михайловичем был именно Никон. Ему мало было укрепить священство, поднять его значение. Ему мало было возвысить Московский патриарший дом. Ему мало было исправить духовенство. Он желал быть строгим учителем царя и давать ему советы, по принципу христианского послушания равные приказам. И не в духовной сфере, а светской, в том числе и такой истинно царской вотчине, как дипломатия. Иными словами, непозволительно далеко вторгался патриарх в область государственных дел. А что там делать архиерею? Духовное наставничество в отношении светского правителя нельзя менять на владычество. Нет в христианском вероучении места, из которого следовало бы, что патриарх может дублировать царя, становиться вторым царем… Грешно мне, обычному мирянину, судить архиерея, смею лишь задаться вопросом: не подкралась ли к патриарху Никону гордыня? Не цапнула ли она его за душу? Не поддался ли он соблазну политических игр?