Текст книги "Митрополит Филипп"

Вообще, 1567 год оказался трагическим для Русской церкви не по каким-то политическим, а по самым естественным причинам. Тогда умерло сразу несколько высших иерархов, и состав «Освященного собора» резко обновился. Филиппу приходилось отыскивать достойных людей и ставить их, одного за другим, на освобождавшиеся кафедры.

19 января 1567 года Филипп созвал церковный собор, куда пришел и сам царь. Требовалось решить судьбу двух больших церковных областей. Еще осенью скончался архиепископ Никандр, а незадолго до собора умер тот самый владыка Тверской Акакий, дряхлый старик, правивший церковными делами области так долго, что предыдущего епископа не помнил уже никто. В преемники ему Филипп определил Варсонофия, архимандрита Спасо-Преображенского монастыря в Казани. На вакантное место в Ростове Филипп поставил некоего Корнилия. Тут уже была некая церковная «политика». Корнилий когда-то игуменствовал во второстепенном Колоцком монастыре. Затем попал в казначеи на митрополичий двор. А это – очень ответственная должность. В XVII веке казначеев Патриаршего дома[63]63
  До 1589 года – Митрополичьего дома.


[Закрыть] старались не задерживать в должности больше одного года – во избежание соблазна. Казначей контролировал колоссальные богатства и, что еще важнее, домовый архив. А в архиве хранились грамоты на все земельные владения Дома… Филипп, «крепкий хозяйственник», очевидно, пригляделся к состоянию митрополичьей казны и остался доволен. Он превосходно разбирался в таких вещах. Дельный человек, хорошо проявивший себя на экономическом поприще, стоял в его глазах высоко. И митрополит выдвинул Корнилия, для которого это была фантастическая карьера… Из провинциальных настоятелей он поднялся до положения четвертого человека в церковном организме Руси! Минет два года, и Филипп, лишенный сана, отправится доживать последние месяцы именно на Тверскую землю. Быть может, Корнилий сам предложил это, поскольку был рад принять прежнего благодетеля под присмотр и позаботиться о нем, насколько возможно.

В том же 1567 году скончались Суздальский владыка Елевферий и Смоленский – Симеон. На их места Филипп поставил Пафнутия и Феофила. Первому из них предстоит сыграть важную роль в судьбе митрополита. В трудный час он не забудет благодеяния Филиппа. Летом епископ Пермской и Вологодский Иоасаф оставил кафедру, почувствовав, что старческая немощь не позволяет ему заниматься делами. Пришлось подыскивать замену и ему… В конце 1567 или начале 1568 года митрополит поставил на место Сарского и Подонского епископа Галактиона владыку Германа.

Таким образом, Филиппу пришлось постоянно решать «кадровые проблемы». Он не имел опыта в таких вопросах, но помимо него заниматься ими было просто некому.

Во второй половине 1566 года в Москву приехали посланники от Иерусалимского патриарха. Филипп, человек провинциальной Церкви, ранее не прикасавшийся к делам, давно известным в Москве, мог увидеть, насколько бедственно положение его единоверцев под властью турок. С Православного востока на Русь регулярно приезжали за милостыней. Нищее, бесправное греческое и славянское духовенство страдало от жестокого угнетения. Жизнь и смерть архиереев зависела от воли турецкого султана. Вот и сейчас три старца греческих – Константин, Макарий и Похомий, – а вместе с ними и архимандрит Аникей явились просить бескорыстной помощи у богатых северный соседей. Иван IV одарил их огромной по тем временам суммой в 300 рублей серебром и переправил в декабре на земли Литовской Руси через русский Полоцк. А там, в приграничных местах, как раз шли масштабные строительные работы, воздвигались новые крепости…

Несколько месяцев спустя Иван Васильевич отправил Константинопольскому патриарху Митрофану и афонским монахам «бологодать от своея казны» с двумя купцами: Афанасием Глядовым и Иваном Катковым. Государь просил благочестивых иноков молиться о спасении души двух дорогих ему людей, оказавшихся в загробном мире, – брате Юрии и первой жене Анастасии Захарьиной-Юрьевой. Быть может, эту мысль подал ему именно Филипп. И Юрий, и Анастасия умерли давно, с тех пор минули годы… но лишь при Филиппе Ивана IV посетила идея особенного их поминовения у древних святынь христианства.

До поры до времени митрополит поддерживал Ивана Васильевича во многих делах, не исключая большой политики. В грозненское царствование многие военные кампании русской армии облекались в форму настоящих крестовых походов. Выходу войск из Москвы предшествовали молебны, духовенство совершало большой крестный ход, архиереи благословляли государя и отправляли наставительные послание в полки. На востоке и юге России противостояли старинные противники христианства – магометане. На западе выстраивались давние враги православия – католики. К ним добавился протестантизм, получивший невероятное распространение в русских землях Великого княжества Литовского, да и в Ливонии. Протуберанцы протестантских проповедей достигали России. Тут они становились источником горчайших, радикальнейших ересей. Поэтому у нас все разновидности протестантизма, не мудрствуя лукаво, называли «Люторовой ересью» или «Люторовой прелестью». Осенью 1567 года Иван IV готовился совершить еще один поход в Ливонию. Филипп тогда рассылал «богомольные грамоты». До наших дней дошла одна из них, адресованная монахам Кирилло-Белозерской обители. В ней митрополит призывает молиться за царя. Он обрушивается на врагов, совершающих «злой совет… на святую и благочестивую христианскую веру греческого закона». Особенно достается «люторовой прелести». По словам Филиппа, «боговенчанный царь» оскорбился и опечалился, узнав об этом, а затем по его, митрополита, благословению пошел на своих недругов за веру и за царство. Таким образом, Филипп возлагает на православное воинство священную, очистительную миссию.

Еще митрополит Макарий придавал походам Ивана Грозного вид войны за веру. Филипп стоял на том же. И странно было бы ждать иного от глав Русской церкви…

Итак, до конца 1567 года отношения между царем и митрополитом – мирные, симфонические. Признаков сколько-нибудь серьезного конфликта нет, напротив, видно доброе согласие светской и церковной властей.

Однако почву для конфликта подготовило дело, никак с опричниной не связанное.

Глава величайшей православной Церкви наделён обязанностью смотреть за состоянием нравственности русского общества. В первую очередь, его высших слоев. Весной 1567 году Иван IV начал переговоры, шедшие вразрез с добрыми христианскими чувствами его подданных. Это было нечто невиданное и мерзкое.

Вот уже несколько лет он состоял во втором браке[64]64
  С 1561 года.


[Закрыть] – с крещеной кабардинской княжной Марией-Кученей Темрюковной. Доброе здравие супруги не позволяло предполагать скорой ее кончины. Умрет она только в конце 1569 года, да и то, по некоторым свидетельствам, не своей смертью… Ничто не говорило о ее желании принять монашеский постриг. Она не давала оснований и для упреков в бесчадии: еще в 1563 году у Марии Темрюковны родился царевич Василий.

Так вот, великий православный государь Иван Васильевич начал свататься к замужней женщине при живой жене, притом не имея никаких законных оснований для развода. Его сватовство имело вид дипломатического проекта.

В феврале 1567 года в Александровскую слободу приехали послы шведского короля Эрика XIV. Государя Ивана Васильевича тогда не было на месте. Не было его и в Москве. Он отправился «…в объезд на Вологду досмотрити градского основания на Вологде и всякого своего царского на Вологде строения, а в Кирилов монастырь ездил молитися». В столицу Иван IV вернулся только к концу июня. Но дело показалось ему столь важным, что он на время прервал свой «объезд» и принял шведов еще в феврале. Представители северного соседа явились к нему с предложениями военного союза; этот союз предполагали скрепить династическим браком, и за русского царя отдавали Екатерину Ягеллонку. Она приходилась сестрой королю польскому и была жената на брате шведского короля Юхане, герцоге финляндском… Который, кстати, здравствовал и не собирался на тот свет. Сделав эту женщину своей супругой, Иван Васильевич обретал возможность в случае смерти ее брата претендовать на польский престол. Иван Грозный так стремился скорее заполучить Екатерину Ягеллонку в жены, что даже пошел на серьезные дипломатические уступки шведам. Эрик XIV не отличался психическим здоровьем, его знать смотрела на такой брак как на действие, «противное Богу и закону», однако в августе 1567 года в Стокгольм прибыло русское посольство, главной целью которого было – добыть новую супругу царю. Наши дипломаты всерьез занялись решением этой задачи, никто из них не думал отступать, когда переговоры затянулись. Посольство пробыло в Швеции более года, пока, наконец, дело не разрешилось самым естественным образом. Юхан финляндский поднял мятеж, в сентябре 1568 года взял Стокгольм, отобрал у брата престол, а наших посольских людей заточил в тюрьму.

Конечно же, печальна судьба русских узников на чужбине. Новый шведский король обошелся с ними беззаконно.

Но… остается только радоваться, что сватовство к Екатерине Ягеллонке завершилось полным провалом. Ведь какой был бы позор для всей страны, для всего русского православия, если бы всё сложилось иначе! Если бы царь, презрев христианские обычаи, расторгнул брак с законной чадородной женой, заставил шведов разорвать еще один законный христианский брак, взял бы за себя враждебную России чужеземку, не испытывая ни капли любви, блюдя один политический расчет… Или, может быть, Мария Темрюковна, отяжелевшая от родов, опостылела ему, и царь искал политического предлога, чтобы найти новую женщину для своего ложа? Да как бы там ни было, худо, худо, позорно выглядит вся история с Екатериной Ягеллонкой. Бес подсунул большой соблазн, и уцепил самого государя!

У нас нет сведений, как быстро митрополит Филипп узнал о ведении переговоров с Эриком XIV. А то, что все-таки узнал – рано или поздно – не вызывает сомнений. В них участвовал его двоюродный брат, всё тот же Василий Иванович Колычев-Умной. Его Иван IV отправил, среди прочих посольских людей, в Швецию…

В источниках нет ни строчки о том, что митрополит Филипп как-то противился «шведскому проекту». Однако, зная характер его, зная строгую монашескую школу, зная бесстрашие, с которым глава Русской церкви еще выйдет стоять за истину, можно предполагать и его гнев, и попытки разрушить планы царя.

Официальная царская летопись обрывается как раз августом 1567 года. Посольство Ивана Васильевича только-только добралось до пределов Шведского королевства. Возможно, первое обличительное слово Филипп произнес именно тогда, т. е. задолго до того, как вошел с Иваном IV в конфликт из-за опричнины, но в последние заготовки для составления летописи информация об этом не успела войти. Таким образом, серьезное охлаждение могло начаться в середине 1567-го.

Остается напомнить: всё это – из области предположений.

Вероятно, выказав нерасположение к нечестивому сватовству, Филипп отложил окончательный разрыв до того момента, когда Екатерина Ягеллонка приедет в Россию. Ведь пока дипломаты занимались переговорами, новый брак царя оставался в планах. Как и развод с Марией Темрюковной. Иными словами, совершался малый грех, а до большого еще не дошло. Ну а когда неудачливые послы вернулись из узилища, Филипп уже не был митрополитом…

В любом случае, «дело Екатерины Ягеллонки» не могло не подпортить отношений между государем и митрополитом.

Филипп не забывал оставленный им Соловецкий монастырь. В конце 1566 года или в 1567-м он вызвал оттуда иноков с мощами Зосимы и Савватия, да «со святыми водами». Приехавшим монахам со старцем Спиридоном во главе митрополит устроил встречу с государем. Они же, в свою очередь, порадовали его добрыми известиями: на Соловках достроили Преображенский храм, да и освятили его еще в августе, через несколько недель после того, как Филипп стал главой Церкви. Душа митрополита возликовала: давняя его затея счастливо окончилась ко благу любимой обители! В сообщении соловецких монахов Филипп мог видеть доброе предзнаменование к собственному служению…

Соловки остались в его сердце. Он писал туда грамоты, в которых видно теплое чувство. Без тихих озер, без прибрежных валунов, поросших мхом, без линии горизонта, до которой рукой подать, ему тоскливо. Печаль толкается в самую душу, мысли улетают к полночным пределам Московской державы и возвращаются, напоенные криками чаек. Холодно Филиппу в теплой Москве, тепло ему на холодных Соловках… Туда бы уйти, на покой, на жизнь уединенную, да хоть бы и не в пустынь, но к спокойным домовитым заботам. Здесь другие заботы, горечи в них больше, суеты, тяжести… Ах, тяжело. Но ничего не поделаешь. Бог его привел на митрополичий двор, Бог и рассудит, как ему лучше быть. Надо лишь слушать Его, видеть знаки Его воли, да покоряться.

К власти митрополичьей Филипп не стремился, и не желал ее нимало. Он откровенно писал на Соловки: «Меня принудили…». А Житие Филиппа донесло фразу, сказанную им Ивану Васильевичу незадолго до возведения на митрополию: «Отпусти меня, Господа ради, отпусти! Ведь ненадежное дело – вручать малой лодочке великий груз»[65]65
  «Понеж лодии мале бремя велико вручити не твердо есть».


[Закрыть].

Известно четыре грамоты митрополита Филиппа, написанных им в Соловецкий монастырь и сохранившихся в библиотеке обители. Первая из них была отправлена сразу после его поставления в сан. С нею вместе Филипп послал прежней своей братии перца, гвоздики, да шафрана «в уху». Для монахов северной обители, куда многие съестные припасы доставлялись по морю, где о специях, среди прочих нужд, вспоминали в последнюю очередь, это был дорогой подарок. К инокам, старым своим знакомым, Филипп обращается с необыкновенной лаской и смирением. Он даже просит прощения – неведомо за какие грехи! – а потом сам дает его всем соловчанам: «Я вас благословляю, чтобы жили в любви яже о Христе и пеклись о бессмертных своих душах, и закон монастырский хранили… Да Бога ради простите меня грешного во всем, старец Иона, и священники, и вся… братия от мала до велика и христиане все от мала до велика. Перед всеми вами я виноват без рассуждения. А всех вас Бог простит»[66]66
  Текст отрывков, взятых из грамот Филиппа, адаптирован для современного читателя.


[Закрыть]. Митрополит также обещал соловецким монахам послушаться их совета, определяя игумена себе на замену.

В самом скором времени за первым письмом отправилось и второе. С ним поехали на Соловки подарки уже не дорогие, а просто драгоценные: икона Спаса с серебряной ризой вокруг головы, печатный Часовник в переплете (вещь недешевая, особенно в провинции), серебряный крест «делан сканью с каменьем, а в нем многие мощи святых». Когда Филипп ехал в Москву, он останавливался в Новгороде Великом. Там он получил этот крест от соловецкого постриженика старца Исаака, да еще складень, вырезанный на камне и обложенный серебром от некоего Семена Ермиловича Трусова (также послан на Соловки). Новый митрополит был по характеру своему и монашеской выучке бессеребренником. Взяв на дорожные расходы из монастырской казны сто рублей, он возвращает их обители.

11 августа 1566 года Филипп написал на подворье Соловецкого монастыря в Новгороде Великом, к заправлявшему там старцу Исааку. С третьей грамотой идет большое богатство. Новгородец Тучко Цветной на определенных условиях уступал обители свой двор «с палатою и садом». Филипп сообщает: он «побьет челом» великому государю, чтобы тот согласился закрепить этот двор за монастырем.

Впоследствии связь между Филиппом и соловецкой братией не оборвалась.

Последнее письмо митрополита отправилось к далеким северным островам 30 января 1568 года. В ту пору Филипп переживал тяжелые дни. Ссора с царем набирала силу, слова обличения уже были произнесены. Милые маленькие заботы обители, стоящей посреди соленой купели Белого моря, дают последнее убежище его душе, измученной большими заботами Русской церкви. Филиппу приходится трудно, его отношения с Иваном IV к тому времени крепко испорчены. Но простых иноков, старых своих товарищей, он ни словом не втягивает в конфликт и даже не посвящает в него. Как в первых грамотах митрополит просит братию молиться за царя и его семью, так и в последней.

Казалось бы, после кровавого кошмара, который Филипп увидел тогда, рука не поднимется написать привычные слова… Да, если это рука обычного человека. А Филипп давно научился избегать смятения чувств. Конечно, человек с царским венцом на голове может быть хорош или плох. Но государева власть имеет священный характер, и митрополит чтит ее, даже видя грехи ее носителя.

В дни испытаний владыка сохранил спокойствие духа. Он обращается к соловецким инокам с трогательной лаской: «Как вас Бог милует, все ли в спасении здравствуете? А яз Филипп Божиею милостию и государевым царским здравием, и вашими молитвами телесно жив…» Не кроется ли здесь между строк особый: митрополит «телесно жив», но душа его испытывает страдания?

«…Да спаси Бог вам на рыбе, прислали естя ко мне дватцать рыб просольных, да девять свежих непоротых, а рыба просольная и свежая мелка, и середней мало, да двенатцать вялых, да полбочки сельдей, да прудовых сельдей кадочка ведра на полтора. На сем вам не спаси Бог, навели естя на меня скорбь великую. Яз вам приказывал с игуменом с Паисеею и с старцы, и грамоты посылал, чтоб ко мне не присылали ничего поминков, ни рыбы, и вы меня не слушаете, навели естя на меня скорбь великую на Москве и в монастыре… и не постави вам Господи в грех того», – гнев Филиппа притворный. Он велел монахам не утруждать себя, не возить ему никаких «поминков», не дарить ничего. Располагая всеми богатствами митрополичьей казны, Филипп ни в чем не нуждается. Особенно если учесть, что он привык к скудости монашеского житья на выселках державы. Но ему приятно, очень приятно: соловецкая братия не забыла его, всё пытается доставить в Москву «гостинцы»… Вот и выходит – то «спаси Бог», то «не спаси Бог». Наверное, когда Филипп составлял письмо, перед ним лежала грамота из монастыря. И там говорилось нечто наподобие: «Челом бьем тебе, владыка рыбою. Послали тебе того-то столько-то, а того-то столько-то, не обессудь, мелочи много, «а середней мало», что поймали рыбаки, то и поймали. Поминай нас в своих молитвах»… И он, приученный усчитывать каждую полушку в хозяйстве обители, слово в слово повторяет братии ее письмо, удостоверяя мимоходом – вот что ко мне от вас дошло, верно ли?

«…Да послал есми к вам с Махилевым с Степанком два блюда серебряных великих… а стали мне близко тритцати рублев, да ладанницу серебряну ж велику, да чару велику с рукоятьми медяну лужену, вода святить, и вы б ко мне то отписали: довезл ли вас те сосуды, или не довезл, и вы б у него взяли, а ко мне бы естя о том известно учинили», – и тут митрополит по привычке, зная, как из потерянных мелких денег вырастают великие потери, просит подтвердить, дошел ли его подарок до Соловков. Доверяет посланцам, но все-таки проверяет – от греха. Мысли у него не о том, мысли его – с царем и его грехами, но рука привычно выводит: «А ко мне бы естя о том известно учинили…»

«…Да послал есми к вам денег десять рублев с слугою с Селюгою на пруд что за дворцом, и вы б его вычистили наготово, ино пруд будет великой, похвальной, а покинути его ино от Бога будет грех, а от людей сором, а жаль прежних трудов и убытков, а уже готов, и плотина сделана, только вычистить… А делати приказал старцу Мисаилу, да слуге Селюге, те вам его сделают наготово. И монастырю будет похвала, а рыбу станете сажати, ино рыба держитца, и приплоду в нем чаяти», – из того «пруда» вышло великолепное Святое озеро, отрада паломников, прибывающих на Соловки. Филипп, не о красоте и благолепии заботясь, а о хозяйстве, налаженном его трудами, хочет каждую затею, начатую в годы соловецкого игуменства, довести до конца.

«…Да как поехал я к Москве, ино у меня осталось в монастыре три трубы верченых, да столб… а вести было их в Заяцкие воды… И вы б Бога ради то сделали. А приказал есми сделати Селюги ж, и как Бог помилует, сделает. И вы б его Бога ради и нас ради пожаловали, и нам бы естя о том известно учинили, как ваша любовь к нам, а не пожалуете не станете делати, игумен Паисея и братья, и яз приказал Мисаилу и Селюге людей наймовати и хлебом кормити своим. А не пожалуете и не дадите и так делати, и вы б ко мне известно ж учинили». Упомянутые «Заяцкие воды» – малые острова архипелага[67]67
  Они до сих пор носят название Заяцких.


[Закрыть], где надо довершить мелкие строительные работы в монастырской гавани. Сколько времени прошло, а Филипп всё помнит: и тут гвоздик вбить, и там столбик поставить… Он мог бы приказать. Митрополит! Высшая духовная власть в стране. Но знает: там, в полуночных краях, среди волн морских, как братия решит, так будет. Хоть три раза прикажи, а дела не сделается. И Филипп говорит с соловецкими монахами пусть и со строжинкой, а все же ласково, обращая к ним душевную просьбу. Не суровостью берет, добротой.

«…Да что Герасим издержал денег на проезд до Москвы, едучи с рыбою, и яз ему и те деньги дал, тритцать алтын без трех, а на Москве ели и пили у меня, и до проезду». Филипп не хочет нанести даже самый маленький ущерб обители. Знает: на Соловках лишнему взяться неоткуда.

«…Да послал еси к вам на стол братии и с квасом, и слугам, и детем восмь рублев, с слугами с Герасимом, да с Селюгою. Да послали есми к вам братии три рубля милостыни, на двести братов по полуалтыну, да детем на триста человек полтора рубля, по деньге. И ты б, Паисея, Бога ради стол велел на братию поставити и на слуги, и на дети с квасом, да за столом бы еси помянул братии, чтоб молили Бога за благоверного царя и государя, великого князя Ивана Васильевича всея Русии, и за благоверную царицу великую княгиню Марию, и за богодарованные чада, царевича Ивана и царевича Федора, и за христолюбивое воинство, и за все православное крестьянство, и меня б грешнаго во святых молитвах своих поминали. А яз вас благословляю и много челом бью… Бога ради живите любовно». Последние слова – правда всей жизни Филиппа. В них скрыта главная суть его истории, печальной и величественной.

Как будто Высший Судия встал рядом с человеком и вдохнул ему в уста всего несколько слов: «Бога ради живите любовно».