Текст книги "Митрополит Филипп"

Архиереи смутились. Однако затем между ними начался разговор о том, что царя следует слушать, не гневить и творить его волю, не рассуждая о «благости» его дел. Так говорил Пимен, архиепископ Новгородский. Не отставали от него епископы Пафнутий Суздальский и Филофей Рязанский. Но в роли худшего врага митрополиту выступил царский духовник Евстафий, благовещенский протопоп. Житие доносит отголоски затяжного конфликта. Оказывается, Евтафий был «в запрещении», которое «по правилом» наложил на него Филипп. Будучи ближайшим к государю человеком изо всего духовенства, он тайно и явно возносил хулу на Филиппа. Быть может, запрет на вмешательство в «домовый обиход» Ивана Васильевича, вошедший в «приговор» об избрании Филиппа на митрополию, касался именно его, Евстафия. Вероятно, Филипп, видя дурное влияние этого человека на государя, желал его убрать от царской особы, а Иван IV не позволил митрополиту решать, кто достоин быть его духовником… Так или иначе, на Соборе протопоп выступил как активный противник Филиппа.

Открыто поддержал Филиппа только Герман, архиепископ Казанский. Но если бы даже Филипп остался в полном одиночестве, то не отступил бы.

Иван Васильевич, видя такое двоемыслие среди высших иерархов Церкви, отнюдь не склонился к милосердию. Напротив, ярость его только усилилась. Автор Жития дал происходящему емкую формулировку: «И был царь гневен на святого».

Не получив благословения, Иван Васильевич все же провел запланированные изменения в управленческом аппарате опричнины и обосновался в Александровской слободе. От жестоких массовых репрессий царь также не отказался, они продолжались на протяжении всего 1568 года.

«Разделение царства» произошло.

Но благодаря твердости митрополита Филиппа Церковь вышла из сложной ситуации, не замаравшись опричным действом. А значит, в русском народе сохранилась духовная крепость. Соблазны мирского возвышения, поколебав ее, все же не разрушили.

И царь, и митрополит продолжали стоять на своем. А значит, конфликт их мог только углубляться.

Иван Грозный отправился в Александровскую слободу – обживаться всерьез, делать из нее реальный административный центр.

Прошло «довольно времени» с тех пор, как закончился декабрьский Собор 1567 года. Иван Васильевич явился из Александровской слободу в Москву в окружении опричного воинства. Государь с опричниками зашел в Успенский собор, где служил тогда митрополит Филипп. Некоторые так и зашли – с обнаженным оружием в руках. Митрополит, видя такое «свирепство» и нимало не убоявшись его, произнес проповедь, где звучали прямые укоризны в адрес царя, – в отличие от прежних мягких увещеваний.

Молва о походах царя с опричными отрядами по имениям Федорова-Челяднина и о блудных «подвигах», как видно, открыла Филиппу немало печального. Он сказал, что государь естеством подобен человеку, а «властью сана» – Богу, поскольку выше той власти на земле ничего нет. Как и всякому смертному, не следует ему «возноситься», но как Богу неуместно ему гневаться. Филипп обратился к Ивану Васильевичу с просьбой отставить «многолетное… к миру негодование напрасное». Иными словами, он выразил сомнение в том, что среди земцев действительно существует какой-то заговор; если же и существует, напрасно царь переносит свое «негодование» с небольшого количества его участников на русский православный «мир». Далее прозвучали слова горькие, но правдивые: «Воистину тот сможет называть себя властелином, кто владеет собой и не подвержен рабству со стороны нелепой похоти. Имея в помощниках непобедимого самодержца – благоверный ум, он побеждает всетомительную похоть оружием целомудрия! Не бывало того ни у нас при твоих предках, ни у других народов, чтобы благочестивый царь возмущал собственную державу!»[96]96
  Адаптировано к восприятию современных читателей.


[Закрыть]

Такого Иван Васильевич не ожидал. Между ним и отважным митрополитом произошел диалог, полный трагизма. Государь рокотал, будто девятый вал, налетающий на скалу:

– Что тебе, чернецу, за дело до наших царских советов? Или ты не знаешь, что меня мои же хотят поглотить?

Митрополит, которого обозвали «чернецом», спокойно отстаивает достоинство собственного сана:

– Я для Христа чернец. А для тебя, благочестивого царя, по твоему царскому изволению, а более того – по Заповеди Христовой, отец и учитель. И мы вместе с тобой должны иметь попечение о православии – как Божьи слуги.

Царь едва удерживает себя от впадения в неистовство. Его артистическая натура не терпит, когда кто-то публично выступает с укорами. Это воспринимается Иваном Васильевичем так, как может оперная «прима» воспринять неодобрительные слова критика, поднявшегося на сцену после бенефисного спектакля. Сжав зубы, он цедит.

– Единственный раз говорю тебе, владыка, умолкни об этом. А меня на это дело благослови по моему изволению.

Но Филипп вновь отказывает государю в благословении – при всей свите:

– Ни-ни. Никак не могу благословить тебя на такое. Мы, государь, тебе не изменники. Но суд сотвори праведен и истинен, а клеветников сыщи и обличи. Тех, кто советует тебе неправедное, оторви от себя, как гнилой уд, и людей своих устрой в соединении.

Иван Грозный теряет над собой контроль и кричит:

– Филипп! Не прекословь державе нашей! Да не постигнет тебя мой гнев, или сан оставь!

Филипп отвечает в непоколебимом покое, но с прохладой в голосе:

– Благочестивый царь! Я получил свою власть, не прося об этом. Я не отправлял к тебе ходатаев ради нее и никому не давал за нее мзды. Зачем ты лишил меня пустыни и отцов, если решил нарушать каноны? Делай, что хочешь. Мне же, столкнувшись с испытанием, не подобает ослабевать[97]97
  Адаптировано к восприятию современных читателей.


[Закрыть].

Житие заключает сцену в Успенском соборе словами: «Царь же ушел к себе в палаты в великом размышлении, на святого гневен».

Трагедия массовых репрессий продолжилась, население жестоко страдало от опричного суда «не по правде».

Нет возможности точно сказать, какого числа и даже в каком месяце произошло бурное объяснение главы духовной власти с главою власти светской. Его можно датировать лишь приблизительно: с середины января по первую половину марта 1568 года. Скорее всего, в январе. Царь тогда приезжал из Александровской слободы в Москву, чтобы провести «государево сидение о всяком земском указе», иначе говоря, еще один собор. Состав его участников неизвестен, невозможно даже со всей определенностью сказать, что там был и Филипп. По всей видимости, Иван IV, решившись усилить опричнину без церковного благословения, объявил о нововведениях земцам из Боярской думы, детально обсудил с ними новый административный режим, а потом закрепил итоги «сидения» в грамотах. У митрополита был повод вновь прилюдно заявить о своем отношении к опричным порядкам.

Опричная свита государя не могла оставить без последствий слова Филиппа. Ее вожаки ходили к царю «воздвигать ков» против митрополита. Особенно старались двое: Малюта Скуратов и Василий Грязной. У обоих для этого был прямой корыстный интерес.

Кто вошел в состав опричных верхов? В основном, старомосковская знать из боярских родов – Плещеевы, Колычевы-Умные, да еще люди попроще, но тоже из «родословных» семейств – Нащокины, Волынские. К ним царь присоединил несколько второстепенных княжеских семей (Вяземские, Телятевские), лишенных возможности тягаться с «великими людьми», вроде Шуйских, Мстиславских, Бельских и т. п. Конечно, большинству опричнина принесла возвышение. Но и без нее они были не последними людьми в Московском государстве. Многие ходили в воеводах, некоторые заседали в Боярской думе, кое-кто выполнял дипломатические поручения. Одним словом, сгинь опричнина в одночасье, и они, понеся потери в чинах, не пропали бы. Другое дело – несколько людей крайне незначительных, незнатных, бедных, ни в чем славном не проявивших себя на поле боя и в административной службе. Этих Иван IV взял «от гноища». И на протяжении всего опричного периода они, кстати, не показали особенных талантов ни на войне, ни в делах мирного правления. По большей части, такие люди возвысились в роли верных «исполнителей», в первую очередь, карателей. Иван Васильевич, ценя услуги подобных выдвиженцев, берег их от унижения в местнических спорах со знатью, но никогда не равнял с нею. В его глазах это были превосходные псы – скорые, хваткие, зубастые. Но пусть и хороша собака, не сажать же ее за один стол с людьми? Малюта Скуратов до опричнины был никто – выходец из мелких провинциальных вотчинников, звенигородцев. Василий Грязной – птица того же полета, только корни его уходят в ростовскую землю. Его родня служила у архиепископов Ростовских, что считалось в военно-служилой среде невеликой честью. Сам он был «мало не в охотниках с собаками» у князей Пенинских. Обращаясь в послании к Василию Грязному, хваставшемуся в плену у крымских татар своим положением приближенного к царю, Иван IV резонно замечает: «А что сказываешься великий человек – ино… по грехом моим учинилось (и нам того как утаити?), что отца нашего и наши князья и бояре нам учали изменяти, и мы вас, страдников, приближали, хотячи от вас службы и правды».

А теперь стоит представить себе, каково пришлось бы Грязным, Скуратовым и иже с ними, если бы Иван IV послушался митрополита Филиппа и решил отменить опричнину? О, да рухнула бы вся жизнь! Им пришлось бы вернуться в ничтожество, в бедность. У большинства худородных опричников судьба так и сложилась после 1572 года, когда царь, спустя несколько лет после кончины Филиппа, все-таки вынужден был сделать это. Бывшие воеводы опустились до уровня армейских голов. Земли, полученные за службу в опричном боевом корпусе, пришлось отдать прежним владельцам. Доходы резко сократились. Иными словами, сломалось множество карьер. Разумеется, в 1567–1568 годах, когда все эти молодые выскочки были на подъеме, слова Филиппа воспринимались ими как кость в горле. Они постарались сделать все, чтобы очернить митрополита в глазах царя и отвести от Ивана Васильевича любые мысли о расформировании опричного двора с опричным войском.

Немцы-опричники Таубе и Крузе в то время стояли близко к Ивану IV. Они знали многое, и их свидетельства в частностях подтверждают достоверность Жития. Так, например, никто не может ручаться за точность речей Филиппа в житийном изложении. Однако их общий смысл по Житию совпадают с пересказом Таубе и Крузе. Что, конечно, подтверждает их достоверность. Те же Таубе и Крузе донесли до нашего времени одну важную деталь. Оказывается, митрополит Филипп далеко не сразу вступил с Иваном Васильевичем в публичные споры. Дело здесь отнюдь не в его колебаниях, сомнениях или недостатке воли. В нужные моменты Филипп проявлял такую твердость, что ее бы дай Бог каждому, на кого наваливаются трудные обстоятельства. Новый Завет передает слова апостола Павла о том, как следует обличать единоверца, упорствующего в заблуждениях. Там ясно сказано: на первый раз следует ограничиться тайным увещеванием, с глаза на глаз, и только потом, если это не принесло успеха, позволительно прилюдное обличение. Глава Русской Церкви, разумеется, не мог не знать этого правила. Поэтому сначала он обратился к Ивану IV без свидетелей. Таубе и Крузе уверенно говорят, что душевные свойства Филиппа заставили его «…уговаривать сперва тайно и наедине великого князя не совершать таких тиранств».

Неизвестно, когда происходили тайные «уговоры». Возможно, еще до того, как Иван Васильевич вернулся в Москву из неудавшегося похода. Тогда Филипп сам ездил к нему. А может быть, уже в Москве, незадолго до декабрьского Собора 1567 года. Но никак не позже самого Собора: с декабря отличие позиций государя и патриарха относительно опричнины стало достоянием публичных разговоров. На протяжении первых месяцев 1568 года конфликт нарастает, постепенно принимая все более острую форму. Тут уж не до бесед наедине…

Важна эта деталь вот почему: она показывает, насколько верен был Филипп древним церковным правилам, исходившим еще от апостолов. Митрополит видел в жизни раннехристианских общин чистоту, в речениях апостолов – абсолютную истину. Он следовал этому идеалу естественно – как дышал.

Начав с мягких слов, Филипп не увидел отклика в душе Ивана Васильевича. Поэтому с каждым разом он сам выступал с более и более жесткими обличениями. Царь и без того едва терпел митрополита со столь твердым характером, а Филипп не видел оснований смягчаться. Ведь массовые казни продолжались, худшее, что было в опричнине, цвело пышным цветом, а великих военных одолений от ее бойцов не случилось. Во всяком случае, при жизни митрополита.

Спор, непонимание, упрямство Ивана IV привело к открытой вражде. По словам одного летописца, «…учал митрополит Филипп с государем на Москве враждовать об опришнине». Назревало решающее столкновение.

Оно произошло то ли в конце зимы, то ли весной 1568 года. Филипп вел тогда богослужение в том же Успенском соборе Кремля. Обстоятельства нового столкновения в какой-то степени напоминают случившееся в прошлый раз, когда Филипп отказался дать царю благословение. Некоторые современные историки даже считают, что автор Жития просто разделил одно событие на два. Однако оснований для такого вывода немного. Разница между двумя конфликтами очевидна.

Первый спор в Успенском соборе начался с появления государя, окруженного опричным воинством, не постеснявшимся прийти в храм, обнажив клинки. Во втором случае Житие не сообщает ни о каком оружии. Царь прибыл в «черных ризах», как и все сопровождавшие его лица – от простых воинов до знатных вельмож[98]98
  Приближенные царя носили, помимо «черных риз», высокие черные шлыки.


[Закрыть]. Да и смысл речей Филиппа совершенно другой, гораздо непримиримее к поступкам Ивана Васильевича.

Приближенные Ивана IV подошли к митрополиту объявили ему: «Владыко! Благочестивый царь Иван Васильевич, придя к твоей святости, требует благословен быти от тебе». Казалось бы, Филипп оказался в неудобном положении: он него опять требуют благословения, хотя поступки человека, пришедшего за ним, стали только горше… Однако митрополит не таков, чтобы видеть в этом неудобство. Напротив! Он рад случаю вновь показать свое отношение к опричнине. Глава Церкви высказывается, ничуть не сдерживая резкости: «Умилосердуйся, светлейший многохвальный государь, вели свои подручникам перестать делать их дело, оставить нас, повинных сирот! Ведь писано: «Царева правда – в суде!» Почто… неправедные дела творишь? Сколько уже страдают православные христиане! Мы, царь, приносим жертву Господу чисту и бескровну – за тебя, государя, Бога молим, а за алтарем неповинная кровь льется христианская и напрасно умирают. Если не велишь, государь, перестать лить кровь и наносить обиды, взыщет с рук твоих Господь… Ведь все это происходит от твоего царственного разделения! Не о тех я скорблю, чья кровь проливается неповинно и кто уходит из жизни как мученики – их венчает Христос, Бог наш венцами нетленными, – но имею попечение о твоей единородной и нетленной душе. Если просишь прощения грехов, то прощай и к тебе согрешающим, ибо прощению дается прощение!..» Сказано было, как видно, гораздо больше, и автор Жития передает лишь в самых общих словах содержание обличительной речи, но и по ним ясно, насколько серьезные обвинения выставил царю митрополит[99]99
  Слова митрополита Филиппа в двух редакциях Жития звучат по-разному, хотя общее ядро и сохраняется. В здесь и далее пришлось составить своего рода реконструкцию основных фраз, адаптировав ее к восприятию современного читателя.


[Закрыть].

Царь, как и прежде, не внял словам Филиппа. Опять ярость захлестнула его. Как же так, нашелся человек, не побоявшийся при огромном скоплении народа позорить его! Обвинять в неправедности! Называть казненных изменников мучениками! Мало ли, что они, быть может, и слыхом не слыхивали о замыслах своих господ, мужей, отцов, но раз стояли рядом с ними, значит, осквернены, так пусть же кровь и смерть очистят их! Пусть даже памяти их не останется, пусть все будет выжжено! Отчего не понимает человек, которому Бог судил быть нравственным наставником царя, таких простых вещей? Отчего он против?! Отчего смеет он восставать!

Иван Васильевич восклицает:

– Неужели хочешь переменить то, что делается моей волей, Филипп? Лучше бы тебе быть моим единомышленником!

И слышит ответ:

– Если так поступлю, то тщетной будет наша вера и тщетна проповедь апостольская. И всуе нам будут божественные предания, принятые нами от святых отцов! Все, что в чем христианское учение видит добродетель, все, что предусмотрел для людей Владыка небесный, даровав нам ради нашего спасения, следует нам соблюдать непорочно. А ныне сами рассыплем – так не достигнем того!

Государь изумлен:

– Филипп! Ты что же, твердо решил противиться моей власти?!

– Благой царь, – ответствует с достоинством Филипп, – Твоим повелениям я не повинуюсь, и не соглашусь я с недобрым их смыслом, хотя бы и пришлось мне принять от тебя тьму страданий… За истину благочестия подвизаюсь. Если и сана меня лишишь или предашь лютым мучениям, то и тогда не смирюсь.

Ярость затуманивает разум Ивана Васильевича. Он бранится, он угрожает митрополиту страшными муками. Однако напугать Филиппа царь не может: у соловецкого монаха слишком мало в этой жизни такого, за что он цеплялся бы, что ценил бы. Его сокровища – выше земли, выше суеты, выше тщеславия.

Одно лишь беспокоит митрополита: он пастырь, ему жаль овец, которым и далее предстоит страдать. Он не боится душу положить за «словесное стадо», любя и жалея его. И перестает Филипп обличать властителя, теперь он лишь молит его, как главного из духовных сыновей своих: перемениться, оставить свирепость, оставить неправедные дела.

Но его доброй надежде не суждено сбыться. Царь не слышит его, царь видит в нем мятежника, царь покидает церковь, оставив мысли о митрополичьем благословении…

Новый спор Царя и митрополита наводит на печальные мысли. Вот два человека, ни на йоту не поколебленные жестоким столкновением. Один из них, Филипп, не может ничего изменить: он следует пути, на который поставил его Бог. Он может лишь быть на этой дороге лучше или хуже, слабее или сильнее, тверже или мягче. Но суть его позиции в любом случае должна остаться неизменной. Ему нельзя сделать ни шагу в сторону. А вот царю – вполне позволительно. В его воле побороть и ужас перед заговорщиками, и гнев, клокочущий в сердце. Иван Васильевич мог бы тогда смягчить режим опричных репрессий, прервать бесконечную череду убийств. Что произошло бы? Из тех самых 369 человек, которые легли в гроб до 6 июля 1568 года, осталось бы в живых 100, 200 или 250. А за ними не отправились бы на вечный сон еще десятки и сотни, казненные по тому же делу позднее… Кто? Бабы, холопы, слуги казненных аристократов, их детишки. Перевернулась бы земля русская от такого милосердия? Восстала бы над нею гидра бунта? Да нет. Там и по поводу их господ-то неясно, за всеми ли числится вина, был ли заговор… Но душа царя достигла той стадии помрачения, когда любые слова о покаянии, об «изменении ума», воспринимаются как препятствие на пути. А любой факт сопротивления вызывает неистовое бешенство.

Стихия гнева темна. Многие и много говорят о каком-то «праведном гневе». Наверное, он существует. Только вот какая беда: отдавшись стихии гнева, человек перестает владеть собой. И если в самом начале, он, быть может, следовал правильному маршруту, то потом сильные течения, подхватившие его в пучине, несут куда придется, без толка и смысла. Бездна ярости – место, способное лишить ясного ума кого угодно. Хоть царя, хоть нищего, хоть праведника, хоть неподкупного судью… А вместе с умом срывается и образ Божий, заключенный в каждом из нас. Гнев потом безобразен, что образ Отца небесного растворяется в едкой его субстанции. А вместо него застывает гримаса чудовища, порождения преисподней.

Вот он, думается, главный смысл (или один из главных смыслов?), рассказанных людям свыше через притчу об опричнине и благочестивом государе, павшем низко. Сам Богом данный царь, как и всякий другой человек, оказался подвержен страстям, которые не смог удержать в узде. Страх породил ярость. Ярость породила жестокость. Жестокость убила любовь, смирение, милосердие. Был – добрый христианин, а вышло ходячее пособие о тяжких грехах. И весь народ видит, как опускается оно во тьму.

Государь – на виду. И для тех, кто живет с ним в одно время, и для тех, кто будет жить через четыреста лет.

Хороший урок.

Дорогой, но хороший урок.

Очень трудно определить дату большой ссоры Ивана Васильевича и Филиппа. На этот стоит остановиться подробнее, поскольку от датировки столкновения многое зависит в биографии святителя.

Итак, Житие в одной редакции сообщает: «В день недельный (воскресный – Д.В.) святитель Филипп службу божественную совершал во святилище, изрядно предстоя алтарю по чину Захарии пророка…» В другой читаем все то же самое до последних слов: «…по чину Захарии и Аарона…» В православном календаре у каждого христианского святого (в том числе у библейских пророков и праотцев) есть день (или дни) поминовения, когда во имя его читается акафист или особая молитва или хотя бы имя его произносится во время богослужения. В старину нередко вместо слов: «такого-то числа» – говорили: «На память такого-то святого». И все понимали, какая дата имеется в виду.

Возможно, речь идет о том, что конфликт между царем и митрополитом произошел «на память» Захарии и Аарона. Остается определить, кого именно имел в виду автор Жития. В 1568 году память персон с именем «Захария», попавших в святцы, отмечалась в разные дни.

Во-первых, память Захарии, одного из «малых пророков», относится к 8 февраля. Во-вторых, Захария Праведный, священник иерусалимского храма и отец Иоанна Предтечи – его поминают 5 сентября, и он также считается пророком, хотя и не входит в число «больших» и «малых» пророков, чьи книги попали в Ветхий Завет. В-третьих, целых два известных Захарии, но оба никак не пророки поминаются 24 марта: Захария-постник Печерский, да Захария Отверстый, древний затворник. Есть еще Захария, древний патриарх Иерусалима (21 февраля), но на Руси он был мало известен[100]100
  Да и не пророк.


[Закрыть], поэтому его можно исключить сразу.

Память библейского праотца Аарона приходится на 20 июля.

Современный историк В.А. Колобков выбрал из списка оставшихся персон Захарию-затворника, память которого ложится на 24 марта. С первого взгляда видны резоны этого решения: летом 1568 года в Новодевичьем монастыре произойдет последнее столкновение Филиппа и царя Ивана Васильевича, оно имеет четкую датировку. Во второй половине ноября 1567 года Иван IV вернулся из неудавшегося похода, и вскоре начался собор, дата которого (начало декабря 1567 года) также хорошо обоснована. Новгородская вторая («Архивская») летопись приурочивает начало вражды царя и митрополита к 22 марта. Допустим, летописец допустил незначительную ошибку в двое суток, и 24 марта наилучшим образом подходит как дата большого конфликта… Но резон этот рассыпается при ближайшем рассмотрении. Прежде всего, ни Захария-постник, ни Захария-затворник не были пророками. Кроме того, память Аарона никак не связана с 24 марта. Таким образом, не столь уж вероятно, что это число – искомое. Оно не отвергается полностью, но должно быть поставлено под сомнение.

Еще меньше подходит память Захарии-пророка, отца Иоанна Предтечи, поскольку падает на месяц сентябрь, то есть отмечается позже событий, которые в Житии поставлены прежде второго обличения в Успенском соборе.

Остается Захария – «малый» пророк. 8 февраля вполне укладывается в хронологию действий Филиппа, поднявшегося против опричнины. Допустим, в декабре прошел Собор, где Филипп выступил против нее. В январе он впервые осудил Ивана Васильевича в Успенском соборе. Тогда в феврале могла состояться новая попытка царя получить митрополичье благословения, опять завершившаяся неудачей. Захария – видная фигура в православном вероучении, ибо он предсказал приход Иисуса. Для начитанного книжника событие, случившееся в этот день, исполнено особого смысла. Нет никакого «чина службы» Захарии пророка. Однако в Книге Захарии, вошедшей в Ветхий Завет, есть намек на то, как понимать эти слова. Захарии было предсказано появление Иисуса в образе иерея, стоящего перед ангелом Господним: «И показал он мне Иисуса, великого иерея, стоящего пред Ангелом Господним, и сатану, стоящего по правую руку его, чтобы противодействовать ему» (Зах. 3,1). И далее, вновь говорится об Иисусе как о царе-священнике: «Он создаст храм Господень и примет славу, и воссядет и будет владычествовать на престоле Своем; будет и священником на престоле Своем, и совет мира будет между тем и другим» (Зах. 5,13). Между тем, читатель застает Филиппа как раз в момент священнослужения в главном храме Русской земли. Что же касается сатаны, препятствующего Иисусу, то тут не было намека на Ивана IV. В данном автор Жития имел в виду совершенно другое: на протяжении всего пребывания Филиппа в митрополичьем сане, сатана, недовольный тем, что «было во царствующем граде Москве и во всех местах благочестие великое», бродят рядом и «рыкает», разыскивая способ нарушить согласие в людях, мир и покой. Этот мотив проходит через значительную часть Жития и, как видно, в косвенной форме относится и к данному отрывку. Таким образом, автор Жития проводит сложное, для знатоков Священного Писания предназначенное сравнение пастырской жертвы священнослужителя Филиппа и жертвы Иисуса, священника «на престоле своем».

Вывод: 8 февраля – более вероятная дата второй обличительной речи митрополита Филиппа в Успенском соборе.

Тут есть важный контраргумент: 8 февраля память праотца Аарона не отмечается.

Но есть ли хотя бы один день, когда одновременно поминают Аарона и Захарию?

Да, есть. В декабре, перед Рождеством Христовым, празднуются недели Святых праотцев и Святых отцов. И вот тогда-то два этих имени встречались вместе. Но в обоих случаях список поминающихся имен поистине огромен, Аарон и Захария теряются в нем. Не видно причины, по которой автор средневекового агиографического сочинения мог бы выделить их из общего списка. Положительно, вариант, при котором все три выступления Филиппа – на Соборе и дважды в Успенском храме – укладываются в декабрь, и, следовательно, конфликт между царем и митрополитом развивается с необыкновенной стремительностью, не имеет под собой серьезных оснований.

Но может быть и другое толкование. Имеется в виду не память какого-либо святого, а сравнение с его ролью в священной истории. В этом случае имена «Захария» и «Аарон», стоящие рядом, обретают совершенно иной смысл. Захария-пророк, отец Иоанна Предтечи священствовал в иерусалимском храме, и в христианской традиции он почитается как своего рода «идеальный», праведный священник. Точно также и праотец Аарон нес функцию священствующего, причем родоначальника священства. Тогда отрывок из Жития надо понимать как прямое сравнение: Филипп священствует во храме так же, как делали это в старину Аарон и Захария. Но почему для сравнения выбраны именно они? Ведь среди священствующих библейской эпохи есть и более крупные, более значимые для культуры русского Средневековья фигуры, особенно если сопоставлять с Захарией Праведным… Остается впечатление какого-то случайного, надуманного сопоставления. Можно, конечно, увидеть в этих двух именах, стоящих в одной строке, символ уходящей ветхозаветной эпохи: Аарон стоял, как уже говорилось, при истоках священства, а Захария служил незадолго до пришествия Христа. Но в этом месте Жития нет никакого намека на связь с библейским периодом. Совершенно иначе выглядит дело, если предположить, что в изначальном, древнейшем варианте Жития был упомянут только один Захария, а именно Захария – «малый пророк». Лишь потом к нему добавили Аарона, как видно, увидев вместо указания на конкретный день, 8 февраля, и сложной аналогии между священствующим Филиппом и священствующим Иисусом аналогию более простую: между Филиппом и Захарием, отцом Иоанна Предтечи. Удивившись выбору не столь уж значительной личности, составитель новой редакции Жития добавил «для ясности» более известную персону, а именно Аарона.

Остается повторить: вероятнее всего, вторая обличительная речь в Успенском соборе была произнесена Филиппом 8 февраля 1568 года.

А как же свидетельство Новгородской второй летописи однозначно относящее начало «вражды» между царем и митрополитом относительно опричных дел к 22 марта 1568 года? Возможна, конечно, ошибка – события февраля перенесены на март. Неточность довольно незначительная по тем временам. Однако есть и другое объяснение. Слово «враждовать» в летописном тексте могло относиться не к обличительным выступлениям Филиппа, а к другому событию.

Убедившись в непримиримо твердом настрое Филиппа против опричнины, Иван IV принялся строить планы, как убрать строптивца с митрополичьего двора. По Москве поползли слухи, порочащие главу Церкви. Однако народ не очень-то принимал клеветников. По словам Жития, люди нисколько не отступали от святителя, напротив, «прилеплялись» к нему.

Тогда Иван Васильевич отыскал среди высших иерархов Русской Церкви двух людей, которые согласились помочь ему в изгнании Филиппа с митрополии. Для этого прежде всего следовало «собрать материал», дискредитирующий первоиерарха. При его благочестии подобная задача оказалась совсем не простой.

Итак, на первый план выступает архиепископ Новгородский Пимен. Ему предстояло сыграть неприглядную роль. Что подтолкнуло его к действиям, о которых Церковь вспоминает с печалью? Возможно, тщеславное желание заменить Филиппа на кафедре. Или страх перед свирепым нравом царя, не щадившим последнее время ни правых, ни виноватых. А может быть, исподволь выраставшая в архиерейской среде привычка повиноваться боговенчанному государю, не рассуждая и ни в чем не прекословя… В характере Пимена видят дурное, порочное начало. Но в этом ли всё дело? Перед архиереями стоял выбор: следовать пастырскому долгу или же покоряться долгу подданных, над которыми поставлен помазанник Божий. Объяснив для себя действия Филиппа как непозволительный мятеж, кое-кто из них пошел по более удобному пути. По более безопасному. Вероятно, не столько хищные устремления следует видеть в Пимене, сколько слабость воли, нежелание до конца стоять в истине. Повиноваться православному государю естественно для православного иерарха. Почти всегда. Но порой возникают обстоятельства, когда естественное оборачивается противоестественным. Немногим хватает духовной твердости увидеть и признать это.

Молоденький певчий Успенского собора, красавчик, устрашась тяжких угроз, выступил против Филиппа с чудовищным обвинением. Якобы митрополит позвал его к себе среди ночи для беседы о добродетелях. Тогда отрок «пострадал», по его словам, от Филиппа, видел от него противное и «неполезное». В сущности, речь шла о содомии. В чем худшем могли обвинить митрополита после того, как он вступил в духовный поединок с помрачением царской души?!