Текст книги "Хороши в постели"

Часть третья
В заплыв

10

Летом между третьим и четвертым курсом Принстона я проходила стажировку в «Виллидж Вэнгард», старейшем и наиболее авторитетном независимом еженедельнике страны.

Это были три месяца кромешного ада. Во-первых, тогда случилось самое жаркое лето за последние годы. Манхэттен буквально вскипал. Каждое утро я начинала потеть, как только выходила из душа, продолжала во время поездки на метро в центр города и так далее весь день.

Я работала на ужасную женщину по имени Кики. Высокая, тощая, как скелет, она красила волосы хной, носила очки «кошачий глаз» из комиссионки и постоянно хмурилась. Летняя униформа Кики состояла из мини-юбки и сменяющих друг друга замшевых сапог до бедра и самых громких в мире сабо, вкупе с обтягивающей футболкой с какой-то очень хипстерской мутью.

Поначалу Кики ставила меня в тупик. Не прикидом, тот вполне соответствовал, да и плохое обращение для «Вэнгарда» было обычным делом, но я никак не могла взять в толк, когда она вообще успевает работать? Она приходила поздно, уходила рано, в промежутках обедала по два часа и, казалось, большую часть дня в офисе болтала с друзьями по телефону об одном и том же. Мозаичная табличка с именем на белом заборчике, которым она огородила свое пространство, гласила: «Ответственный редактор». И хотя она пыталась выглядеть очень ответственно, я никогда не видела, чтобы она редактировала.

Кики, однако, была мастером делегирования неприятных обязанностей.

– Я тут подумала о женщинах и убийствах, – объявляла Кики во вторник днем, лениво потягивая кофе со льдом, в то время как я, стоя перед ней, обливалась потом. – Посмотри-ка, что у нас уже было.

Это был девяносто первый год. Старые выпуски «Вэнгарда» хранились не онлайн и даже не в микропленке, а в огромных, пыльных, разваливающихся на части переплетах, и каждый весил не менее десяти килограммов. Эти папки размещались вдоль коридора, соединявшего офисы обозревателей с загоном, где стояли металлические стулья и покрытые сигаретными пропалинами столы, служившие рабочими местами для меньших светил «Вэнгарда». Я целыми днями снимала папки с полок, перетаскивала их сначала к своему столу, потом к копировальному аппарату, постоянно пытаясь избежать перегара и блудливых рук одного выдающегося борца за права на оружие, чей офис находился аккурат рядом с полками и чьим любимым летним развлечением оказалось случайно, то есть нарочно касаться моей груди, пока мои руки были заняты папками.

Страх и ужас. Через две недели я отказалась от подземки и начала ездить на автобусе. Несмотря на то что поездка стала вдвое длиннее и осталась такой же жаркой, я хотя бы не спускалась в душную, зловонную яму, в которую превратилась станция метро на 116-й улице. И вот, однажды ранним августовским днем я сидела в автобусе, думая о своем и привычно обливаясь потом. Едва автобус миновал бар «Биллиз Топлес», я услышала очень тихий и совершенно спокойный голос, который словно исходил точнехонько из основания моего черепа.

– Я знаю, куда ты едешь, – сказал голос.

У меня волосы встали дыбом на руках и затылке. Я покрылась гусиной кожей, внезапно стало холодно. Я была полностью уверена, что говоривший со мной голос не принадлежит человеку. Голос из мира духов, могла бы я сказать тем летом, высмеивая ситуацию при друзьях. Но на самом деле я подумала, что это был голос Бога.

Разумеется, то оказался не Бог, а просто Эллин Вайс, маленькая, странная, андрогинная на вид писательница-авангардистка, которая села позади меня и решила сказать «Я знаю, куда ты едешь» вместо приветствия. Но в глубине души я понимала, что, если бы мне довелось услышать голос Божий, он звучал бы именно так: тихо, спокойно и уверенно.

А как только вы слышите глас Божий, все вдруг меняется. И в тот же день, когда выдающийся борец за права на оружие провел кончиками пальцев по моей правой груди по пути в свой кабинет, я случайно, то есть нарочно уронила подборку за восемьдесят седьмой год ему на ногу.

– Ох, прошу прощения, – пропела я медовым голоском, глядя, как он посерел, аки грязная простыня, и, спотыкаясь, ушел. Он никогда больше не прикоснулся ко мне и пальцем.

И когда Кики глубокомысленно сказала:

– Я тут подумала о женщинах и мужчинах, о том, насколько они разные, – и попросила меня перелистать выпуски, я в ответ сказала ей откровенную ложь.

– Руководитель моей практики говорит, что я не получу оценку, если все, что вы мне поручаете, – это ксерокопировать. Если у вас нет для меня заданий, уверена, у выпускающих редакторов найдутся.

В тот же день я ускользнула из тощих лапок разъяренной Кики и провела остаток лета, сочиняя заголовки и попивая дешевый алкоголь с новыми коллегами.

Теперь, семь лет спустя, я сидела, скрестив ноги, на столе для пикника, припарковав велосипед и подставив лицо бледному ноябрьскому солнцу, в ожидании того голоса. В ожидании, что Бог обратит на меня внимание, пока я тут сижу посреди государственного парка Пеннвуд в пригороде Пенсильвании в пяти милях от дома, и, посмотрев на меня сверху вниз, скажет: «Оставь ребенка». Или «Позвони в Центр планирования семьи».

Я вытянула ноги, подняла руки над головой, втягивая воздух через нос и выдыхая ртом, как учил бойфренд Саманты, он же инструктор по йоге, чтобы очистить кровоток и увеличить ясность мысли. Если все произошло, как я предполагала, если я забеременела, когда мы с Брюсом последний раз были вместе, тогда я на восьмой неделе. Насколько он уже большой? Я задумалась. Размером с кончик пальца, ластик на карандаше, головастика?

Я решила, что подожду Бога еще минут десять, и вдруг услышала:

– Кэнни?

Фу. Точно не глас Божий. Стол накренился, когда Таня забралась на него, но я все продолжала сидеть с закрытыми глазами, надеясь, что, если я проигнорирую ее присутствие, она все-таки хоть в этот раз уйдет.

– Что случилось?

Глупая я. Я совсем забыла, что Таня была участницей множества групп самопомощи: одна для семей алкоголиков, другая для тех, кто пережил сексуальное насилие, третья называлась «Нет созависимости!». Именно с восклицательным знаком. Чтобы она и оставила в покое? Да никогда. Таня была полна решимости вмешаться.

– Может, если ты поделишься, станет легче? – пророкотала она, закуривая сигарету.

– М-м-м, – промычала я в ответ.

Даже сквозь опущенные веки я чувствовала, что Таня за мной наблюдает.

– Тебя уволили, – внезапно заявила она.

Мои глаза невольно распахнулись.

– Чего?

Таня самодовольно сияла:

– Я угадала, да? Ха! Твоя мать должна мне десятку.

Я легла на спину, отмахиваясь от дыма и раздражаясь все сильнее.

– Нет, меня не уволили.

– Значит, Брюс? Что-то еще случилось?

– Таня, у меня нет никакого желания обсуждать это сейчас.

– Все-таки Брюс? – скорбно протянула Таня. – Вот дерьмо.

Я снова села:

– Почему тебя это так беспокоит?

Она пожала плечами:

– Твоя мать ставила на то, что все дело в Брюсе, так что, если она права, я ей должна.

Прекрасно, подумалось мне. Моя несчастная жизнь свелась к череде десятидолларовых ставок. К глазам тут же подступили слезы. Кажется, теперь я плакала по любому поводу и без.

– Ты ж видела его последнюю статью, да? – спросила Таня.

Видела. «И вновь любовь» – так называлась статья в декабрьском номере, который попал на прилавки как раз вовремя, чтобы испортить мне День благодарения. «Я знаю, что должен сосредоточиться на Э.», – писал Брюс.

Понимаю, что неправильно сравнивать. Но этого никак не избежать. После Первой всегда кажется, что следующая женщина всегда будет лишь Второй. По крайней мере, в начале, по крайней мере, на какое-то время. Э. во всех отношениях отличается от моей первой любви: невысокая, в то время как та была высокой, изящная и нежная там, где та была широкой и крепкой, милая там, где та была едко, язвительно смешной.

«Откат, – говорят мне друзья, качая головой, словно древние раввины, а не трудоустроенные выпускники, которым еще нет тридцати. – Это твоя девушка на замену».

Но что плохого в откате, хотел бы я знать. Если был первый раз и он не получился, то должен быть второй. В конце концов, придется двигаться дальше.

Если первая любовь была похожа на исследование неизведанного континента, то вторая любовь сродни переезду в новый район. Ты уже знаешь, что там будут улицы и дома. Теперь ты познаешь новое удовольствие, открывая обстановку этих домов, шагая по этим улицам. Ты знаешь правила, знаешь, что говорить: телефонные звонки, шоколад на День святого Валентина, как утешить женщину, когда она рассказывает о плохом дне или периоде в жизни. Теперь все можно настроить. Подобрать ласковое прозвище, выяснить, как приятней держать ее за руку и где то сладкое местечко прямо под изгибом челюсти…

Это все, что я успела прочитать, прежде чем пробежаться до туалета со вторым позывом тошноты за день. От одной мысли, что Брюс целует кого-то в нежное местечко прямо под изгибом челюсти, даже мысли, что он вообще заметил это местечко, мой и без того измученный желудок тут же взбунтовался.

Он меня больше не любит.

Нужно постоянно напоминать себе об этом. И каждый раз, вспоминая эти слова, мне казалось, что я слышу их впервые, а они прописаны большими буквами и гремят чьим-то звучным голосом, как в трейлере фильма.

ОН БОЛЬШЕ МЕНЯ НЕ ЛЮБИТ.

– Тяжело, наверное, – размышляла Таня вслух.

– Это нелепо, – огрызнулась я.

И правда, ситуация была очень уж нелепой. После трех лет сопротивления его мольбам, его предложениям, его отчаянным ухаживаниям и еженедельным заявлениям, что я единственная, кого он когда-либо хотел, мы таки расстались… и теперь я беременна, а он нашел себе другую, и, скорее всего, я его больше никогда не увижу. Никогда – еще одно слово, которое постоянно крутилось у меня в голове. Например: ты никогда не проснешься с ним рядом. Или: ты никогда не будешь разговаривать с ним по телефону.

– Так и что ты будешь делать? – спросила Таня.

– Хороший вопрос, – отозвалась я, спрыгивая со стола.

Оседлав велосипед, я направилась домой. С одной небольшой оговоркой – это место больше не было похоже на дом, и благодаря вторжению Тани я не была уверена, что когда-нибудь снова им станет.

Чем меньше ты знаешь о сексуальной жизни своих родителей, тем лучше. Разумеется, все мы понимаем, что они должны были заняться этим делом хотя бы раз, чтобы заполучить тебя, а затем еще пару-тройку раз, если у тебя есть братья или сестры. Но это продолжение рода. А вот мысль, что они используют разные отверстия и выступающие части для развлечения, удовольствия – проще говоря, так, как вы, их ребенок, хотели бы использовать свои, – была уже тошнотворной.

Особенно если у них ультрасовременная любовная жизнь, которая в девяностые стала последним писком моды. Вам не нужно знать, что ваши родители занимаются сексом, и особенно если их секс круче, чем у вас.

К сожалению, благодаря интересу Тани к практикам самопомощи и полной потере головы матерью от любви я была в курсе всей истории.

Все началось с того, что мой брат Джош, вернувшись домой из колледжа, как-то рылся в ванной комнате матери в поисках кусачек для ногтей и наткнулся на стопку открыток. Таких, с абстрактными акварельными изображениями птиц и деревьев на обложке и витиеватыми каллиграфическими надписями внутри.

«Думаю о тебе» – гласила надпись на открытке, а внутри, под рифмованным двустишием кто-то написал: «Энни, спустя три месяца огонь все еще пылает». Без подписи.

– По-моему, они от этой женщины, – сказал Джош.

– Какой женщины? – спросила я.

– Той, что живет здесь, – ответил брат. – Мама говорит, что она ее тренер по плаванию.

Тренер по плаванию с проживанием? Никогда такого не слышала.

– Ничего страшного, наверное, – ответила я Джошу.

– Ничего страшного, наверное, – сказал Брюс то же самое, когда я разговаривала с ним в тот вечер.

Именно так я начала разговор с мамой, когда она позвонила мне на работу два дня спустя.

– Ничего страшного, наверное, но…

– Ты о чем?

– А в доме… еще кто-то живет?

– Мой тренер по плаванию, – ответила мать.

– Ты в курсе, что Олимпиада была в прошлом году? – пошутила я, подыгрывая.

– Таня – моя подруга из Еврейского центра. Она в процессе поиска новой квартиры и поживет в комнате Джоша несколько дней.

Прозвучало немного подозрительно. У моей матери никогда не было друзей, которые жили бы в квартирах, не говоря уже о том, чтобы оставаться у нее, пока искали новую. Все ее подруги, как и она сама, обитали в домах, которые покинули их бывшие мужья. Но я решила не заострять внимания, пока не позвонила домой в следующий раз.

– Алло? – прорычал странный незнакомый голос.

Поначалу я не смогла понять, говорю я с мужчиной или с женщиной. Но кто бы это ни был, голос звучал так, словно его обладатель только что встал с постели, хотя часы показывали только восемь вечера.

– Простите, – вежливо сказал я, – кажется, я ошиблась номером.

– Это Кэнни? – спросил голос.

– Да. А с кем я говорю?

– Таня, – донесся из трубки гордый ответ. – Подруга твоей матери.

– О, – только и смогла вымолвить я. – Здрасте.

– Мама много о тебе рассказывала.

– Эм-м, это… хорошо, – пробормотала я.

В голове все перемешалось. Кто эта женщина и почему она поднимает трубку в нашем доме?

– Но сейчас ее нет, – продолжила Таня. – Играет в бридж. Со своей группой по бриджу.

– Ага.

– Хочешь, я попрошу ее перезвонить?

– Нет, – отказалась я. – Нет, все нормально.

Это было в пятницу. Больше я не общалась с мамой, пока не позвонила ей на работу в понедельник днем.

– Ничего не хочешь мне рассказать? – задала я вопрос в расчете услышать вариации на тему «нет».

Вместо этого мама глубоко вздохнула:

– Ты помнишь Таню… мою подругу? Она… в общем… Мы любим друг друга и живем вместе.

Ну, что я могу сказать? Деликатность и осмотрительность у нас в крови.

– Мне пора. – И я повесила трубку.

Весь остаток дня я провела, тупо уставившись в пространство, что, поверьте, никак не повлияло на качество моей статьи о премии «Эм-Ти-Ви» за лучшие музыкальные клипы.

Дома меня ждали три сообщения на автоответчике. Одно от мамы: «Кэнни, позвони, нам надо поговорить». От Люси: «Мама сказала, что я должна тебе позвонить, но не сказала зачем». И третье от Джоша: «А я тебе говорил!»

Я проигнорировала их всех и, позвонив Саманте, позвала ее на внеплановую скорую помощь в виде десерта и стратегическое совещание. Мы двинулись в бар за углом, где я решительно заказала себе текилы и кусок шоколадного торта с малиновым соусом. Укрепив таким образом силы, я выложила Саманте все, что рассказала мне мама.

– Ого, – пробормотала Саманта.

– Господи боже! – воскликнул Брюс, когда я позже рассказала все и ему тоже.

Но прошло совсем немного времени, прежде чем его первоначальный шок превратился в, назовем это, приправленное шоком любопытство. С большой долей снисходительности. И ко мне в квартиру он вошел уже полным либералом.

– Ты должна радоваться, что мама нашла кого-то и смогла полюбить, – поучал он меня.

– Я радуюсь, – медленно ответила я. – Наверное. Просто это…

– Радоваться!

Иногда Брюс мог стать невыносимо занудным в следовании линии политкорректности и высказывании постулатов, практически обязательных среди аспирантов на Северо-Востоке в девяностые годы.

Большую часть времени я позволяла ему выходить сухим из воды. Но на этот раз я не хотела, чтоб он заставлял меня чувствовать себя воинствующим фанатиком или менее открытым и восприимчивым человеком, чем он. На этот раз дело было слишком личное.

– Сколько у тебя друзей-геев? – спросила я, наперед зная ответ.

– Ни одного, но…

– Ни одного, о ком ты знаешь. – Я сделала паузу, чтобы он понял.

– К чему это ты? – требовательно спросил Брюс.

– К тому, что я и сказала. Ни одного, о ком ты знаешь.

– Ты думаешь, кто-то из моих друзей гей?

– Брюс, я даже не знала, что моя собственная мать лесбиянка. Как считаешь, я могу иметь хоть какое-то представление о сексуальной ориентации твоих друзей?

– А-а, – глубокомысленно протянул он, успокаиваясь.

– Я к тому, что ты не знаешь ни одного гея. Так почему ты предполагаешь, что это так здорово для моей мамы? Что я должна этому радоваться?

– Она влюблена. Что в этом может быть плохого?

– А что насчет ее партнерши? Что, если она ужасна? Что, если…

Я начала плакать, в голове замелькали ужасные образы.

– А что, если они, например, куда-то пойдут, их кто-то увидит и швырнет бутылку им в голову? Или что угодно в таком духе…

– Ох, Кэнни…

– Люди такие злые! Вот к чему я веду! Понятно, что в самих геях нет ничего такого, но люди подлые… осуждающие… гнилые! И ты знаешь, какой у меня район! Да люди запретят нам угощать детей конфетами на Хеллоуин!

Конечно, правда была в том, что люди запрещали детям ходить к нам за конфетами с восемьдесят пятого года. Когда отец встал на скользкую дорожку, пренебрегая работой во дворе и давая свободу своему внутреннему художнику. Он принес из больницы скальпель и превратил полдюжины тыкв в нелестные, но точные изображения ближайших родственников моей матери, включая поистине отвратительную тыкву тетю Линду, которую примостил на нашем крыльце, увенчав платиновым париком, спертым из бюро находок больницы. И правда еще в том, что Эйвондейл не отличался особым разнообразием в составе жителей. Никаких чернокожих, мало евреев, и я не помнила ни одного открытого гомосексуалиста.

– Кого волнует, что подумают люди?

– Меня, – всхлипнула я. – Иметь идеалы и надеяться, что все изменится, это, конечно, хорошо, но мы должны жить в настоящем мире, какой он есть. А мир… он…

– Почему ты плачешь? – спросил Брюс. – Ты беспокоишься за маму или за себя?

Разумеется, к тому моменту я уже слишком сильно ревела, чтобы отвечать, и сопли требовали большего внимания, чем все остальное. Я утерла лицо рукавом и шумно высморкалась.

Когда я вновь подняла взгляд, Брюс все еще говорил:

– Твоя мать сделала свой выбор, Кэнни. И если ты хорошая дочь, то ты его поддержишь.

Что ж. Ему легко говорить. Это же не Вся-из-себя Одри внезапно объявила посреди очередного кошерного ужина, что решила, так сказать, припарковаться на другой стороне улицы. Я бы поставила недельный заработок, что Вся-из-себя Одри в глаза не видела влагалища другой женщины. Она и своего-то, наверное, не видела.

Мысль, как мать Брюса лежит в джакузи и тайком потыкивает себя пальцами между ног, прикрываясь полотенцем из египетского хлопка, вызвала у меня смех.

– Понимаешь? – произнес Брюс. – Ты просто должна смириться с этим, Кэнни.

Я засмеялась еще громче. Покончив со своим долгом как бойфренд, Брюс перестроился на другую волну. Тон, до того менторский, понизился до интимного шепота.

– Иди сюда, девочка, – проворковал он, звуча во всех отношениях как Лайонел Ричи, поманил меня к себе, нежно поцеловал в лоб – и совсем не нежно спихнул Нифкина с постели.

– Хочу тебя, – сообщил Брюс и положил мою руку себе на промежность, дабы развеять любые сомнения.

И понеслось.

Брюс уехал в полночь. А я провалилась в беспокойный сон и проснулась от трезвонящего на соседней подушке телефона. Я разлепила один глаз. Пять пятнадцать.

– Алло?

– Кэнни? Это Таня.

Таня?

– Подруга твоей матери.

О боже. Таня.

– Привет, – вяло поздоровалась я.

Нифкин уставился на меня с полным недоумением на мордочке. Потом пренебрежительно фыркнул и снова устроился спать. Тем временем Таня говорила сплошным потоком.

– …только увидела ее и сразу поняла, что у нее могут быть чувства ко мне…

Я с трудом села и нащупала рабочий блокнот. Происходящее было слишком странным, чтобы не увековечить его для потомков. К моменту окончания разговора я исписала девять страниц, опоздала на работу и узнала все подробности жизни Тани.

Узнала, как к ней приставал учитель фортепиано, как ее мать умерла от рака груди, когда Таня была юной («Я глушила боль алкоголем»), как ее отец снова женился на не очень приятной редакторше, и та отказалась платить за обучение Тани в муниципальном колледже Грин-Маунтин-Вэлли («У них одна из лучших в Новой Англии программ по арт-терапии»). Еще я узнала имя первой любви Тани (Марджори), как она оказалась в Пенсильвании (работа) и как закончились ее семилетние отношения с женщиной по имени Джанет.

– Она патологически зависит от партнера, – поделилась Таня. – Возможно, страдает обсессивно-компульсивным синдромом.

К этому моменту я уже полностью переключилась в режим репортера и не произносила ничего, кроме «а-а» и «понимаю».

– Поэтому я съехала, – сказала Таня.

– А-а, – ответила я.

– И посвятила себя ткачеству.

– Понимаю.

Затем речь зашла о встрече с моей матерью (страстные взгляды в женской раздевалке сауны – тут я почти повесила трубку), куда они ходили на первое свидание (тайская кухня) и как Таня убедила мою маму, что ее лесбийские наклонности серьезнее, чем мимолетное увлечение.

– Я ее поцеловала, – гордо объявила Таня. – Она попыталась уйти, но я обняла ее за плечи, посмотрела ей в глаза и сказала: «Энни, это чувство никуда не исчезнет».

– А-а, – подала я голос. – Понятно.

Затем Таня перешла к речи, посвященной анализу и размышлениям.

– Насколько я понимаю, – начала она, – ваша мать посвятила вам, детям, всю свою жизнь.

«Вы, дети» прозвучало точно таким же тоном, как я бы сказала «вы, нашествие тараканов».

– И она мирилась с этим ублюдком…

– О котором ублюдке мы говорим? – осведомилась я.

– Вашем отце, – пояснила Таня, явно не собираясь ничего смягчать в интересах отпрыска упомянутого ублюдка. – Итак, как я уже сказала, она посвятила свою жизнь вам, ребята… и не то чтоб это плохо. Я знаю, как сильно она хотела быть матерью и иметь семью, и, конечно, тогда у нас, у лесбиянок, не было вариантов…

Я едва смогла переварить это «лесбиянка».

– …но я считаю, – продолжала разглагольствовать Таня, – что вашей матери пора делать то, что хочет она сама. Жить своей собственной жизнью.

– Понятно, – повторила я. – А-а.

– Я с нетерпением жду встречи с тобой.

– Мне пора бежать, – сообщила я и все-таки повесила трубку.

Не знаю, чего мне хотелось больше, смеяться или плакать, так что в итоге я совместила.

«Сущий кошмар», – жаловалась я Саманте по телефону в машине. «Такую ненормальную еще поискать», – сообщила я Энди за обедом.

– Не суди, – предупредил меня Брюс, не дав даже рта раскрыть.

– Она… общительная. Очень общительная.

– Это хорошо, – состряпал он свой фирменный прищур. – Тебе тоже следует больше общаться, Кэнни.

– А? Мне?

– Ты очень замкнута в своих эмоциях. Держишь все очень крепко внутри себя.

– Знаешь, ты прав, – махнула я рукой. – Давай я найду совершенно незнакомого человека, расскажу, как мой учитель фортепиано меня лапал.

– А?

– Ее растлили, – пояснила я. – И она вывалила мне все самые сочные подробности.

Тут офигел даже мистер Всепрощение-и-понимание.

– Ого…

– Представил? У ее матери был рак груди, а мачеха убедила ее отца не платить за ее обучение в местном колледже.

Брюс скептически на меня покосился.

– И она тебе все это рассказала?

– А ты думаешь, я съездила домой и почитала ее личный дневник? Конечно, она рассказала!

Я помолчала, таская у него с тарелки картошку фри. Мы сидели в закусочной «Тик-Ток», где подавали огромные порции и где работали самые угрюмые официантки к западу от Нью-Йорка. Я никогда не заказывала у них картошку сама, но изо всех сил соблазняла Брюса, чтобы он ее взял, а потом со мной поделился.

– Похоже, она серьезно тронулась, – подвела я итог.

– Должно быть, ей было с тобой некомфортно.

– Да я ничего не говорила! Мы даже никогда не встречались! Это она позвонила мне, каким образом ей было со мной некомфотно?

Брюс пожал плечами:

– Просто потому что ты такая.

Я хмуро на него уставилась. Брюс потянулся к моей руке:

– Не злись. Просто… ты часто осуждаешь.

– Это кто сказал?

– Ну, мои друзья, например.

– Потому что им надо бы найти работу?

– Вот видишь? Опять. Это осуждение.

Я скривилась:

– Дорогой, они бездельники. Прими это. Это правда.

– Они не бездельники, Кэнни, – возразил Брюс. – У них есть работа, ты же знаешь.

– Ой, я тебя умоляю. Чем Эрик Сильверберг зарабатывает на жизнь?

Мы оба знали, что у Эрика временная работа в интернет-стартапе, где, насколько мы понимали, он торговал пиратскими копиями дисков Спрингстина, встречался с девушками с одного из трех онлайн-сервисов знакомств, на которые был подписан, и толкал наркоту.

– У Джорджа есть приличная работа.

– Джордж проводит выходные в компании реконструкторов Гражданской войны. У него есть свой мушкет.

– Ты меняешь тему.

Брюс старался злиться, но я видела, что ему уже сложно не улыбаться.

– Знаю, – я покивала. – Просто как не подколоть парня с мушкетом.

Я поднялась, обогнула стол и уселась рядом с ним, положив руку ему на бедро, а голову на плечо.

– Ты знаешь, единственная причина, по которой я их осуждаю, – это зависть, – тихо проговорила я. – Я бы хотела, чтобы у меня была такая жизнь. Никаких ссуд за обучение в колледже, которую надо выплачивать, арендная плата внесена, милые гетеросексуальные состоящие в браке родители, которые при каждом ремонте снабжали бы меня немного подержанной мебелью и дарили бы мне машину на Хануку…

Я умолкла.

Брюс пристально смотрел на меня, и я осознала, что помимо краткой характеристики его друзей я описала и его самого.

– Извини, – мягко произнесла я. – Иногда мне кажется, что у всех все проще, чем у меня, и что каждый раз, когда я приближаюсь к тому, чтобы все было спокойно и хорошо, происходит нечто подобное…

– А ты никогда не думала, что это происходит с тобой, потому что ты достаточно сильна, чтобы с этим справиться? – спросил Брюс.

Он наклонился, прижал мою руку на своем бедре и повел ее вверх.

– Ты такая сильная, Кэнни, – жарко прошептал он.

– Я просто… – пробормотала я. – Я бы хотела…

И тут он меня поцеловал. На его губах был привкус соли и кетчупа. Его язык проскользнул в мой рот. Я закрыла глаза и позволила себе забыться.

Выходные я провела в квартире Брюса. Это был один из тех периодов, когда у нас все шло как надо: хороший секс, вкусная еда в ресторане, ленивые послеобеденные часы за чтением газеты. А потом я возвращалась домой до того, как мы начинали друг друга раздражать.

Мы немного поговорили о моей матери, но в основном я забывалась в Брюсе. Он дал мне свою любимую фланелевую рубашку, чтобы я носила ее дома. Она пахла им, нами. Травка и секс, его кожа и мой шампунь. Рубашка была мне тесна в груди, как и все его вещи. Зато рукава доходили до кончиков пальцев, и я чувствовала себя спрятанной, спокойной, как будто он был рядом, крепко обнимая и держа меня за руки.

Вернувшись домой, в свою собственную постель, я уговаривала себя быть храброй. Я укуталась в рубашку Брюса, легла так, чтобы Нифкину в любой момент было удобно ободряюще лизнуть меня в щеку, и позвонила домой. К счастью, трубку сняла мама.

– Кэнни! – воскликнула она с облегчением. – Где ты была? Я звонила и звонила…

– Я оставалась у Брюса, – ответила я и солгала: – У нас были билеты в театр.

С театрами у Брюса не заладилось. Плохо с концентрацией внимания.

– Ну… – протянула мать, – ладно. Прости, что все на тебя так внезапно свалилось. Наверное, мне следовало… нужно было подождать и, скорее всего, рассказать обо всем лично…

– Или, по крайней мере, не на работе, – добавила я.

– Верно. – Мать нервно рассмеялась. – Прости.

– Ничего страшного.

– Что ж… – Я почти слышала, как у нее в голове крутятся шестеренки. – Ты хочешь что-нибудь спросить?

Я глубоко вздохнула:

– Ты счастлива?

– Чувствую себя так, словно вернулась в старшую школу! – просияла мать. – Я чувствую… я даже не могу описать свое состояние.

«Пожалуйста, не пытайся», – подумала я.

– Таня правда обалденная. Вот увидишь.

– Сколько ей лет? – спросила я.

– Тридцать шесть, – ответила моя мать пятидесяти шести лет.

– Женщина помоложе, – подколола я.

Мама хихикнула. Вы даже не представляете, насколько это тревожный знак. Мама никогда не хихикала.

– Кажется, у нее небольшие проблемы с… личными границами, – рискнула я.

Голос матери стал очень серьезным.

– Что ты имеешь в виду?

– Она позвонила мне в пятницу утром. Я так полагаю, тебя рядом не было.

Короткий шумный вздох.

– Что она сказала?

– Возможно, мне потребуется меньше времени, чтобы передать, чего она НЕ сказала.

– О боже… о, Кэнни!

– Мне, конечно, очень жаль, что она подверглась домогательствам…

– Ох, Кэнни, она не могла! – Но за шокированным испуганным тоном матери слышалась почти гордость.

Как будто она потакала шалостям любимого ребенка.

– Ага, – мрачно бросила я. – Я прослушала всю сагу: от учителя фортепиано, который поиграл на ее клавишах…

– Кэнни!

– …от злобной мачехи до бывшей девушки, страдающей ОКР и зависимой от нее.

– Ох, – выдохнула мама. – Черт.

– Возможно, ей стоит подумать о терапии.

– Она ходит. Поверь мне, ходит. Уже много лет.

– И все еще не уяснила, что не надо выбалтывать незнакомому человеку всю историю своей жизни?

Мама тяжко вздохнула:

– Похоже, что нет.

Я ждала. Ждала извинений, объяснений, хоть чего-то. Но ничего не последовало. После минуты неловкого молчания мать сменила тему, и я стала жить дальше, надеясь, что все это лишь временный этап, мимолетное увлечение или даже дурной сон.

Не повезло. Таня поселилась навсегда.

Что приносит лесбиянка на второе свидание? Чемодан с вещами. Что гей приносит на второе свидание? Какое второе свидание?

Бородатый анекдот, но доля истины в нем есть. После того как они начали встречаться, Таня действительно переехала из подвала кондоминиума своей помешанной обсессивно-компульсивной бывшей в свою собственную квартиру.

Но, как ни крути, на втором свидании они съехались. Я поняла это, когда вернулась домой через шесть недель после того, что мы с братом и сестрой называли «маминым замыканием», и увидела надпись на стене.

В смысле, плакат.

«Вдохновение, – гласила надпись над изображением вздымающейся волны, – это вера в то, что мы можем сплотиться».

– Мам? – позвала я, бросая сумки на пол.

Нифкин тем временем скулил и жался к моим ногам, что было совершенно на него не похоже.

– Я тут, лапочка! – крикнула мама.

Лапочка?.. Я прошла в гостиную, а Нифкин трусливо следовал по пятам. На следующем плакате были изображены резвящиеся дельфины и надпись: «Командная работа». А под всем этим стояли моя мать и женщина, которая могла быть только Таней, обе в одинаковых фиолетовых спортивных костюмах.

– Привет, – произнесла Таня.

– Привет, – повторила мама.

Большая кошка мандаринового цвета спрыгнула с подоконника, нагло подошла к Нифкину и протянула лапу с выпущенными когтями. Нифкин пронзительно взвизгнул и бросился наутек.

– Гертруда! Плохая киса! – гаркнула Таня.

Кошка, на которую это не произвело никакого впечатления, свернулась калачиком в пятне солнечного света посреди комнаты.