Текст книги "Хороши в постели"
Автор книги: Дженнифер Вайнер
Жанр: Современные любовные романы, Любовные романы
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)
– Нифкин! – позвала я.
С верхнего этажа раздался скорбный протестующий вой – так Нифкин сообщал, что не пойдет ни за какие коврижки.
– У вас есть сотрудники, которых нужно мотивировать? – пошутила я, указывая на дельфинов командной работы.
– А? – не поняла Таня.
– Что? – спросила мама.
– Плакаты, – пояснила я. – У нас в типографии висят точно такие же. Рядом с табличкой: «Двадцать семь дней без травм». Для повышения мотивации у коллектива.
Таня пожала плечами. Я ожидала увидеть типичного тренера с жилистыми икрами, упругими бицепсами и строгой стрижкой… и я ошибалась. Таня была женщиной, похожей на вареную горошину: метра полтора ростом, с ореолом вьющихся рыжеватых волос, загорелая до оттенка дубленой кожи. Ни тебе груди, ни бедер. Как маленький ребенок, вплоть до ободранных коленок и пластыря на пальце.
– Мне просто нравятся дельфины, – застенчиво призналась она.
– А-а, – отозвалась я. – Понимаю.
И это были лишь самые очевидные изменения. Над камином, где раньше стояли семейные фотографии, теперь красовалась коллекция дельфиньих статуэток. К стенам крепились пластмассовые полки, отчего наша гостиная стала напоминать врачебный кабинет – зато Танина подборка журнала «Реабилитация» предстала во всей красе.
А когда я поднялась наверх, чтобы занести вещи в свою комнату, то обнаружила, что дверь не открывается.
– Мам! – крикнула я. – Тут что-то не так!
Я услышала, как они негромко совещались на кухне: голос матери был мягким и успокаивающим, а басовитое рычание Тани приближалось к истерике. Время от времени я даже разбирала некоторые слова. Чаще всего повторялись «терапевт» и «уединение». Наконец по лестнице поднялась встревоженная мать.
– Эм-м, я как раз собиралась поговорить с тобой об этом.
– О чем? Дверь заклинило?
– Ну, вообще-то, она заперта.
Я молча уставилась на мать.
– Таня… там хранит кое-что из своих вещей.
– У Тани, – напомнила я, – есть квартира. Она не может хранить свои вещи там?
Мама пожала плечами:
– Квартира очень маленькая. Студия, если точнее. И вроде как имело смысл… может быть, ты сегодня переночуешь в комнате Джоша?
Тут мое терпение подошло к концу.
– Мам, это моя комната. Я хочу переночевать в своей комнате. Что не так?
– Ну, Кэнни, ты же… ты здесь больше не живешь.
– Конечно нет, но это не значит, что я не хочу ночевать здесь, когда возвращаюсь.
Мать вздохнула.
– Мы кое-что изменили, – пробормотала она.
– О, я заметила. Так в чем проблема?
– Мы… э-э, ну… мы выкинули твою кровать.
Я аж дар речи потеряла.
– Ты выкинула…
– Тане было нужно место для ткацкого станка.
– Там стоит ткацкий станок?
Оказалось, так и есть. Таня, протопав по лестнице, отперла дверь и с угрюмым видом спустилась обратно вниз. Я вошла в свою комнату и увидела ткацкий станок, компьютер, потрепанный футон, несколько уродливых книжных полок из ДСП, покрытых пластиком под орех. На них гордо стояли издания с названиями вроде: «Умные женщины», «Мужество исцелять» и «Главное не то, что ты ешь, а то, что ест тебя». На окне болталась висюлька в виде радужного треугольника, и, что хуже всего, на столе стояла пепельница.
– Она курит?
Мама прикусила губу:
– Пытается бросить.
Я потянула воздух носом. И точно, «Мальборо» и благовония. Фу. Зачем ей понадобилось расставлять свои руководства по самопомощи и распространять запах своих сигарет в моей комнате? И где мои вещи?
Я повернулась к матери:
– Знаешь, мам, ты могла просто заранее рассказать мне обо всем. Я бы приехала и забрала все свое.
– О, мы ничего не выкидывали, Кэнни. Все в коробках в подвале.
Я закатила глаза:
– О, мне прям полегчало.
– Слушай, извини, – сказала мама. – Я пытаюсь найти компромисс…
– Нет, нет, – отрезала я. – Компромисс предполагает учет интересов всех сторон. А это, – я обвела ткацкий станок, пепельницу, плюшевого дельфина, лежащего на футоне, – учитывает интересы только одного человека и полностью имеет интересы другого. Совершенно эгоистично. Совершенно нелепо. Это…
– Кэнни, – внезапно сказала Таня.
И ухитрилась же подняться по лестнице так, что я не услышала.
– Прошу прощения! – рявкнула я, захлопнула дверь у нее перед носом, заперла и получила извращенное удовлетворение, слушая, как Таня дергает ручку.
Мама по привычке начала опускаться туда, где раньше стояла моя кровать, спохватилась на полпути и устроилась на Танином рабочем стуле.
– Кэнни, послушай, я знаю, ты в шоке…
– Ты совсем спятила? Это просто нелепо! Всего-то один паршивый звонок! Я бы приехала и забрала свои вещи…
Мама выглядела очень несчастной.
– Прости меня, – снова повторила она.
В итоге на ночь я не осталась. После того визита я первый и на тот момент последний раз обратилась к специалисту. Медицинская страховка «Икзэминера» покрывала десять визитов к доктору Блум, крохотной, похожей на сиротку Энни женщине. Ей пришлось так отчаянно строчить в блокноте, пока я рассказывала всю историю о сумасшедшем отце, плохом разводе и матери-лесбиянке, что я невольно стала за нее волноваться. К тому же она как будто меня побаивалась и все время отставала от сюжета моей жизни на парочку поворотов.
– Так, давайте вернемся назад, – говорила она, когда я резко перескакивала от недавних злодеяний Тани к неспособности моей сестры Люси удержаться на работе. – Ваша сестра зарабатывала на жизнь стриптизом, а ваши родители этого не замечали?
– Это было в восемьдесят шестом, – отвечала я. – Отец ушел. Моя мама как-то пропустила, что я спала с замещающим учителем по истории и успела набрать двадцать кило за первый год учебы в институте. Так что да, она искренне верила, что Люси до четырех утра каждое утро нянчится с детьми.
Доктор Блум, прищурившись, заглядывала в свои записи.
– Так, а учителем истории был… Джеймс?
– Нет-нет. Джеймс был из команды. Джейсон – поэт. Билл – парень в колледже, а Брюс – нынешний.
– Брюс! – радостно восклицала доктор, обнаружив имя в своих записях.
– Но я очень беспокоюсь, что… ну, понимаете, что я с ним играю или вроде того. – Я вздохнула. – Я не уверена, что действительно его люблю.
– Давайте на минутку вернемся к вашей сестре, – говорила доктор, все быстрее листая свой блокнот, а я ждала, стараясь не зевать.
Вдобавок к полной неспособности успевать за сюжетом доктор Блум подрывала доверие к себе манерой одеваться. Такое ощущение, что она не знала о существовании отдела с вещами маленького размера. Рукава вечно прикрывали руку целиком, а юбка едва ли не волочилась по полу. Я открылась насколько смогла. Отвечала на вопросы, когда она мне их задавала, но я не доверяла ей по-настоящему. Как можно доверять женщине, у которой чувства стиля еще меньше, чем у меня?
В конце курса она, вообще-то, не объявила меня исцеленной, но дала два совета.
– Во-первых, вы не можете повлиять на действия кого-то в этом мире. Ни вашего отца, ни матери, ни Тани, ни Лизы…
– Люси, – поправила я.
– Точно. Итак, вы не можете контролировать, что они делают, но вы можете контролировать свою реакцию на их действия… разрешите ли вы этим действиям свести вас с ума, занять все ваши мысли, или вы внимательно рассмотрите действия близких и осознанно ограничите их влияние на вас.
– Ладно. А второй совет?
– Держитесь Брюса, – серьезно сказала она. – Даже если не думаете, что он «тот самый». Он рядом – и это хорошая поддержка. Я думаю, его помощь понадобится вам в ближайшие месяцы.
Мы пожали друг другу руки. Она пожелала мне удачи. Я поблагодарила ее за помощь и сообщила, что у «Ма Джоли» в Манаюнке идет большая распродажа и что у них есть вещи ее размера. На этом мой опыт терапевтической помощи закончился.
Хотела бы я сказать, что за годы, прошедшие с тех пор, как Таня и ее ткацкий станок, ее боль и плакаты переехали в мамин дом, стало проще. Увы. Не стало. Во всем, что касается навыков общения, Таня – полное бревно. Вот как людям, бывает, медведь на ухо наступил в плане музыки, так ей – в плане нюансов, тонкостей, эвфемизмов, светской болтовни и лжи во благо. Спроси Таню, как дела, и получишь полное и подробнейшее описание ее последнего потрясения на работе/в области здоровья, дополненное приглашением взглянуть на ее последний хирургический шрам. Скажи ей, что тебе понравилась ее готовка (и это будет откровенная ложь), и она забросает тебя бесконечными рецептами, присовокупив к каждому историю: мама готовила это для меня, помнится, в ночь, как вернулась домой из больницы…
При всем этом она невероятно уязвима, склонна разрыдаться на публике и устроить истерику, после которой обычно запирается в моей бывшей спальне, или гневно уходит прочь, если дело происходит вне дома. А к нашей матери она так липнет, что просто раздражает донельзя. Ходит за нею всюду, как влюбленный щенок, всегда тянется взять ее за руку, поправить волосы, сделать массаж ног, подоткнуть одеяло.
– Больная, – вынес вердикт Джош.
– Незрелая, – сказала Люси.
– Я не понимаю, – качала головой я. – Когда над тобой так трясутся, может, это и приятно… где-то с неделю, а потом хватит. В чем загвоздка? Где эмоциональный подъем? И вообще, о чем они разговаривают?
– Ни о чем, – отозвалась Люси.
Мы втроем приехали домой на Хануку и теперь сидели в гостиной. Гости разошлись по домам, мать с Таней легли спать. Мы рассматривали свои подарки от Тани. Мне достался шарф радужной расцветки («Можешь надеть его на прайд-парад», – предложила Таня). Джошу перепали варежки в тех же цветах, а Люси – странный на вид моток пряжи, который, как объяснила «рукодельница», был муфтой.
– Это чтобы руки держать в тепле, – пророкотала Таня, но мы с Люси уже хохотали, а Джош шепотом спросил, можно ли эту штуку бросить в бассейн и устроить летнюю подводную охоту.
Нифкин, которого одарили крохотным радужным свитерком, расположился на моих коленях и спал одним глазом, готовый броситься наверх при первом же появлении злобных кошек. Джош устроился на диване, подбирая на гитаре что-то похожее на песню из заставки сериала «Беверли-Хиллз».
– На самом деле, – сказала Люси, – они вообще не разговаривают.
– Ну а о чем им разговаривать? – спросила я. – В смысле, вот мама образованная… она путешествовала…
– Таня зажимает маме рот рукой, когда по телику начинается викторина, – мрачно добавил Джош и переключился на другую мелодию.
– Фу! – скривилась я.
– Ага, – кивнула Люси. – Мол, мама выкрикивает ответы, а это некрасиво.
– Да небось сама ни одного не знает, вот и бесится, – фыркнул Джош.
– Знаете, – протянула Люси, – лесбийские штуки – обычное дело. Все было бы в порядке, если б…
– Если бы это была другая женщина, – закончила за сестру я и мысленно нарисовала образ более подходящей однополой любви.
Скажем, роскошную даму-профессора киноведения из Пенсильванского университета, с короткой стрижкой-пикси и вычурными украшениями из янтаря, которая познакомила бы нас с интересными независимыми режиссерами и отвезла бы маму в Канны. А вместо этого мать влюбилась в Таню, у которой ни начитанности, ни роскошности, ни кусочка янтаря и чей вкус в кино ограничивался поздними сериалами Джерри Брукхаймера.
– Так в чем соль? – спросила я. – В чем привлекательность? Она не красивая…
– Это точно, – поддакнула Люси, картинно содрогнувшись.
– И не умная… и не забавная… и не интересная…
Мы посидели молча, пока нас не осенило, в чем может быть привлекательность Тани.
– Держу пари, у нее язык как у кита, – заявила Люси, а Джош изобразил рвотные позывы.
Я закатила глаза, чувствуя подкатывающий к горлу комок.
– Как у муравьеда! – продолжала Люси.
– Люси, прекрати! – громко сказала я. Нифкин, проснувшись, зарычал. – К тому же на одном сексе далеко не уедешь.
– Тебе-то откуда знать? – спросила Люси.
– Поверь мне, – отозвалась я. – Маме станет скучно.
Мы еще посидели молча. Каждый обдумывал сказанное.
– Похоже, теперь ей нет до нас дела, – выпалил Джош.
– Неправда, – возразила я.
Но я не была в этом уверена. До Тани мама любила проводить время вместе с нами. Она навещала меня в Филадельфии, а Джоша в Нью-Йорке. Она готовила, когда мы съезжались домой, звонила несколько раз в неделю, занималась своими литературными клубами и лекционными группами, встречалась с многочисленными друзьями.
– Все, что ее волнует, – это Таня, – с горечью сказала Люси.
И я не нашла чем возразить. Нет, мама нам звонила, но не так часто. Не навещала меня уже несколько месяцев. Ее дни, не говоря уже о ночах, были заполнены Таней. Велосипедные поездки, чайные церемонии, Ритуал Исцеления, который длился все выходные и который Таня преподнесла моей маме в качестве подарка на три месяца их отношений – они жгли шалфей и молились богине Луны.
– Это ненадолго, – повторяла я с большей убежденностью, чем чувствовала на самом деле. – Это просто увлечение.
– А если нет? – спросила Люси. – Что, если это настоящая любовь?
– Нет, не она, – уперлась я.
Но про себя подумала, что так оно, может, и есть. И тогда мы все обречены терпеть это ужасное, бестактное, истеричное существо до конца своих дней. Или, по крайней мере, до конца дней нашей матери. А после…
– Только представьте похороны, – рассуждала я. – Господи, я так и слышу ее голос…
Я изобразила хриплое рычание Тани:
– Твоя мать хотела оставить его мне!
– Но, Таня, – возразила я уже своим голосом, – это же мой автомобиль!
Губы Джоша дрогнули, а Люси засмеялась.
Я снова зарокотала:
– Она знала, как много он для меня значит!
Теперь Джош откровенно заулыбался.
– Давай тот стих, – попросил он.
Я замотала головой.
– Ну Кэнни! – умоляла сестра.
Я прочистила горло и начала читать Филипа Ларкина:
– Тебя похерят мать с отцом, и не со зла они, любя…
– Свои дефекты, всем пучком, – подхватила Люси.
– Посеют в сердце у тебя, – вступил Джош.
– Ведь их имели в свой черед кретины в ветхих колпаках, чья сладость прячет в недрах лед, вцепиться в глотку гонит страх.
И мы хором продекламировали третью строфу, ту, о которой я боялась даже подумать в своем теперешнем положении:
– Страданье – есть суть та же хворь. Заразна, дрянь, мы все больны. Прозрей скорей, беги, проворь и сам детишек не плоди.
Затем по предложению Люси мы все поднялись – Нифкин тоже – и побросали вязаные подарки в камин.
– Изыди, Таня! – нараспев произнесла Люси.
– Вернись, гетеросексуальность! – взмолился Джош.
– Подтверждаю, – заключила я, глядя как огонь пожирает радужную муфту для прайда.
Там, дома, я поставила велик в гараж рядом с маленькой зеленой машиной Тани. Наклейка на бампере гласила: «Женщине нужен мужчина, как рыбе велосипед». Я вытащила из морозильной камеры гигантскую индейку и оставила оттаивать в раковине. Быстро приняв душ, я поднялась в комнату, ранее известную как «моя», где обосновалась с момента приезда. В промежутках между короткими поездками на велосипеде и долгими ваннами я натаскала из бельевого шкафа достаточно одеял, чтобы превратить футон Тани в трехслойный мягкий оазис. Я даже разыскала коробку с книгами и теперь перечитывала все хиты своего детства. «Маленький домик в прериях». «Мило и волшебная будка». «Хроники Нарнии». «Пять маленьких перцев и как они выросли».
«Регресс, однако, – мрачно подумала я. – Еще несколько дней, и я сама стану эмбрионом.
Я села за стол Тани и проверила почту. Работа, работа. Человек пожилой и злой («Ваши комментарии о том, что Си-би-эс – это канал для зрителей, предпочитающих, чтобы им в клювик складывали пережеванную пищу, отвратительны!»). И короткое письмецо от Макси: «Здесь каждый день тридцать семь градусов. Мне жарко. Мне скучно. Расскажи про День благодарения. Каков состав?»
Я принялась набирать ответ:
«День благодарения в нашем доме – это вечный спектакль. Начинается действо с меня, матери, Тани, Джоша и Люси. Затем идут мамины подруги, их мужья и дети и те заблудшие души, которые сманила на темную сторону Таня. Мать готовит сушеную индейку. Не специально сушеную. Но поскольку она упорно пользуется газовым грилем и до сих пор не выяснила, сколько надо держать птицу, чтобы та приготовилась и не успела превратиться в подошву. А еще пюре из сладкого картофеля. И пюре из обычного картофеля. Какая-то зеленая штука. Фарш. Подливка. Клюквенный соус из банки».
Пока я печатала, желудок изобразил пируэт. За последнюю неделю меня почти перестало тошнить, но одной мысли о пересушенной до состояния джерки индейке, комковатой подливке в исполнении Тани и консервированном клюквенном коктейле было достаточно, чтобы я схватилась за соленые крекеры.
«На самом деле главное не еда, – продолжила я. – Приятно повидаться с людьми. Некоторых я знаю с самого детства. Мама разжигает камин, дом наполняется запахом древесного дыма, мы все садимся за стол, и каждый говорит, за что больше всего благодарен».
«И что ты скажешь?» – тут же ответила Макси.
Я со вздохом поелозила по полу ногами в толстых шерстяных носках, спертых из тайника Тани, и поплотнее завернулась в плед.
«Прямо сейчас я не чувствую особой благодарности, – набрала я. – Но что-нибудь придумаю».
11
День благодарения выдался свежим, холодным и ослепительно солнечным. Я вылезла из постели, все еще зевая, в десять утра, и провела несколько часов на улице, сгребая листья с Джошем и Люси. С крыльца за нами – и за достающими его кошками – наблюдал Нифкин.
В три часа я приняла душ, уложила волосы с претензией на стильную прическу, накрасила ресницы и губы, а потом надела широкие черные бархатные брюки и черный кашемировый свитер. Выбирая наряд, я хотела выглядеть модной и хоть чуточку более стройной. Потом мы с Люси накрывали на стол, Джош варил и чистил креветки, а Таня суетилась на кухне, производя больше шума, чем еды, и частенько устраивала перекур.
В половине пятого начали прибывать гости. Мамина подруга Бет пришла с мужем и троицей высоких светловолосых сыновей, младший из которых щеголял кольцом в носу, которое придавало ему вид озадаченного еврейского бычка. Бет обняла меня и принялась помогать ставить противни с едой в духовку, а Бен, тот самый, с пирсингом, принялся незаметно кидаться солеными орешками в кошек Тани.
– Выглядишь прекрасно! – воскликнула Бет, собственно, как и всегда. Даже близко не правда, но я ценила внимание. – Я в восторге от статьи о новом шоу Донни и Мари. Как ты написала, мол, когда они пели с Ли-Энн Раймс и как будто мечтали высосать из нее все жизненные соки… это так забавно!
– Спасибо, – улыбнулась я.
Люблю Бет. Кто, если не она, запомнит строчку из «Вампиров-мормонов», ту самую, которую я тоже очень люблю, пусть она и вызвала полдюжины сердитых звонков моему редактору, кипу гневных писем («Дорогой ничтожный репортеришка», – начиналось мое любимое) и даже серьезный визит двух девятнадцатилетних студентов мормонского Университета Бригама Янга, которые были в Филадельфии проездом и обещали за меня помолиться.
Таня внесла свой вклад в виде зеленой фасоли с хрустящим луком, смешанных с консервированным грибным супом, а затем унеслась в гостиную разжигать камин. По дому пополз сладкий запах древесного дыма и жареной индейки.
Нифкин, Гертруда и Элис заключили временное перемирие и свернулись блаженными калачиками перед огнем. Джош раздавал желающим креветки. Люси смешивала «Манхэттены» – это мастерство она отточила в бытность барменом, аккурат между стриптизным приключением и работой в сексе по телефону.
– Выглядишь паршиво, – сообщила мне сестричка, протягивая коктейль.
Сама Люси, как обычно, выглядела великолепно. А ведь она всего на пятнадцать месяцев младше меня. Когда мы были маленькими, нам частенько говорили, что мы похожи на близняшек. Теперь о таком уж точно никто не заикнется. Люси худая – она всегда такой была, – и у нее короткие волнистые волосы, так что когда она трясет головой, проглядывают слегка заостренные кончики ушей. У нее полные, сочные губы и большие карие глаза, как у Бетти Буп. Люси преподносит себя миру как звезда, которой, по ее мнению, и должна быть. Я много лет не видела ее без макияжа. Ее губы всегда были искусно очерчены и накрашены, брови выщипаны с драматичным изломом, а в языке поблескивала тонкая серебряная штанга. В честь Дня благодарения на ней красовались облегающие черные кожаные брюки, ботинки на высоком каблуке и розовый свитер с блестками. Словно Люси на минуточку заскочила с фотосессии опрокинуть по стаканчику, а потом сразу должна бежать на более значимое торжество.
– Малость на нервах. – Я зевнула и вернула ей коктейль, жалея, что сейчас уже не вздремнуть.
Мама суетилась вокруг стола с именными карточками, которые использовала на Песах в прошлом году. Я знала, что на одной написано «Брюс», и искренне надеялась, что ради моего блага мама ее выкинула, а не просто зачеркнула имя и написала другое, чтобы сэкономить.
В последний раз Брюс приезжал зимой. Он, Джош, Люси и я стояли на крыльце, потягивая пиво, которое Таня не разрешала ставить в холодильник. («Я бросаю!» – блеяла она, держа оскверняющие этот холодильник бутылки за самый кончик горлышка, словно гранаты). Потом мы гуляли по кварталу. На полпути обратно неожиданно пошел снег. И мы с Брюсом долго стояли, держась за руки, с закрытыми глазами и открытыми ртами, и ловили хлопья, чувствуя, как они оседают крошечными влажными поцелуями на щеках, и не обращая внимания, что все уже ушли в дом.
Я зажмурилась, прогоняя воспоминание.
– Черт, Кэнни, ты в порядке? – уставилась на меня Люси.
– Я просто устала, – сморгнула я непрошеные слезы.
– Хм-м, – протянула Люси. – Пожалуй, добавлю тебе в пюрешку кое-что для настроения.
Я пожала плечами и мысленно поставила зарубку не прикасаться за ужином к пюре. На День благодарения мы следовали маминой традиции, собираясь за столом и разговаривая о том, за что были благодарны в уходящем году.
– Я благодарна, что обрела столько любви, – прохрипела Таня.
Люси, Джош и я дружно вздрогнули, а наша мать взяла ее за руку.
– Я благодарна за то, что вся моя замечательная семья в сборе, – сказала она.
Ее глаза блестели. Таня поцеловала ее в щеку. Джош застонал. Таня бросила на него злобный взгляд.
– Я благодарна… – пришлось немного подумать. – Благодарна, что Нифкин пережил приступ геморрагического гастроэнтерита прошлым летом, – наконец нашлась я.
Услышав свое имя, Нифкин положил голову мне на колено и умоляюще заскулил. Я тихонько сунула ему кусок индейки.
– Кэнни! – заорала мать. – Прекрати кормить собаку!
– Я благодарен за аппетит, который не покинул меня после того, как я услышал о болезни Нифкина, – произнес Бен, который, помимо кольца в носу, раздражал родителей еще и футболкой с надписью «А что бы сделал Иисус?».
– Я благодарен, что Кэнни не слила Брюса до моего дня рождения, и я получил билеты на концерт группы Фиш, – проговорил Джош глубоким баритоном, который так хорошо сочетался с его ростом, поджарой фигурой и маленькой эспаньолкой, которую он успел отрастить с того времени, как мы виделись в последний раз.
– Спасибо, – театрально прошептал он.
– Всегда пожалуйста, – в тон ответила я.
– А я благодарна, – в завершении круга произнесла Люси, – что все собрались и услышат мою большую новость.
Мы с мамой встревоженно переглянулись. Последней большой новостью от Люси был план – слава богу, провалившийся – переехать в Узбекистан с парнем, которого она подцепила в баре. «Там он адвокат!» – уверенно провозглашала она, начисто умалчивая о том, что тут он разносчик пиццы. До этого был план пекарни с бейглами на Монсеррате, куда она ездила навестить подругу по медицинской школе. «Там нет ни одного бейгла в округе!» – торжествующе заявила Люси и даже дошла до заполнения бумаг на получение кредита для малого бизнеса, как вдруг на острове извергся давно дремавший вулкан, население эвакуировали, а мечты Люси о бейглах умерли под волнами раскаленной лавы.
– Какую новость? – спросила мама, глядя в сверкающие глаза Люси.
– У меня появился агент! – пропела она. – И он устроил мне фотоссесию!
– Топлес? – сухо поинтересовался Джош.
Люси покачала головой.
– Нет, с этим я завязала. Все законно. Я модель для резиновых перчаток.
– Фетиш-журнал? – Я просто не смогла удержаться.
Лицо Люси вытянулось.
– Почему никто в меня не верит?! – вопросила она.
В моей семье, а я ее хорошо знаю, рано или поздно кто-то обязательно примется перечислять неудачи Люси – от школы до отношений и работы, с которой она постоянно вылетала.
Я перегнулась через стол и взяла сестру за руку. Она отдернула ладонь.
– Трогать не обязательно! – огрызнулась Люси. – И вообще, что это с тобой?
– Прости, – повинилась я. – Мы не давали тебе шанса.
И тут я услышала голос. К сожалению, принадлежал он вовсе не Богу, а Брюсу.
– Молодец, – сказал он. – Вышло мило.
Я испуганно огляделась.
– Кэнни? – обеспокоенно спросила мама.
– Мне показалось, я что-то услышала, – ответила я. – Не обращай внимания.
И пока Люси болтала о своем агенте, фотосессии и о том, что она наденет, уклоняясь от все более настойчивых вопросов матери о том, заплатят ли ей за это, я жевала индейку с клейкой запеканкой из зеленой фасоли и думала об услышанном.
Я подумала о том, что даже если я никогда больше не увижу Брюса, возможно, мне удастся сохранить часть его или того, чем мы были вместе, если я сама сумею стать более открытой и доброй. Пусть Брюс любил читать нотации, поучать, снисходительно смотреть сверху вниз, но он был, по сути, добрым человеком. А я… ну, я тоже, в личной жизни. Вот только, наверное, зарабатывала я на эту жизнь, будучи недоброй. Но, может, я смогу измениться. И, может, ему это понравится… и когда-нибудь я понравлюсь ему еще больше… и он полюбит меня снова. При условии, конечно, что мы вообще когда-нибудь снова встретимся.
Под столом Нифкин дернулся и зарычал на что-то во сне.
В глазах прояснилось, в голове воцарился холодный порядок. Не то чтобы все мои проблемы резко улетучились – или хотя бы одна, что уж, – но впервые после того как тест на беременность показал мне плюсик, я почувствовала, что смогу с ними справиться. Теперь у меня был ориентир – я могу стать лучше как человек. Лучше как сестра, как дочь, как друг.
– Кэнни? – позвала мать. – Ты что-то сказала?
Я не говорила. Но в тот момент мне показалось, что я ощутила легчайший трепет в животе. Возможно, это была просто еда или мое беспокойство сыграло роль, я знала, что еще ничего не могу чувствовать на самом деле. Но это было похоже на трепет.
Как будто что-то махнуло мне рукой. Крошечной ручкой с пятью пальчиками, растопыренными, как морская звездочка в воде. Привет и до свидания.
В последний день отпуска, перед тем как отправиться обратно в город собирать по осколкам свою жизнь там, где я ее оставила, мы с мамой пошли поплавать. И я первый раз ступила в Еврейский центр с тех пор, как узнала, что именно там соблазнили мою мать. В парилке становилось как-то не по себе.
Но стоя в раздевалке и натягивая купальник, я поняла, что соскучилась по плаванию. По резкому запаху хлорки в носу и пожилым еврейским дамам, которые вышагивали по раздевалке совершенно голые безо всякого стеснения и в процессе обменивались рецептами и советами по уходу за лицом и телом. По ощущению поддерживающей меня воды и возможности забыть почти все, кроме ритма своего дыхания.
Мама проплывала полтора километра каждое утро и двигалась плавно, с эдакой массивной, солидной грацией. Я не отставала от нее примерно половину пути, затем проскользнула на пустую дорожку и некоторое время вяло гребла боком, ни о чем не думая. Роскошь, которую я скоро не смогу себе позволить. Если я хотела разобраться с ситуацией, как я это называла про себя, надо было все сделать в ближайшее время.
Я перевернулась на спину и подумала об ощущении за ужином в День благодарения. Крошечная машущая ручка. Нелепость какая. У этой штуковинки и рук-то еще не было. А если и были, она определенно не могла бы ими махать.
Я всегда выступала за возможность выбора. И никогда не романтизировала беременность, запланированную или нет. Я не из тех женщин, которые понимают, что приближается тридцатый день рождения, и начинают ворковать над каждой приезжающей мимо коляской, где сидит нечто со слюнями на подбородке. Некоторые мои друзья уже переженились, создали семьи. Но еще больше было друзей в возрасте плюс-минус тридцать, которые этого не сделали. Я не слышала, как тикают часики. И не впадала в одержимость «детишками».
Я перевернулась обратно и лениво поплыла брассом. Все дело в том, что я никак не могла избавиться от ощущения, что кто-то все решил за меня. Словно события вышли из-под контроля, и все, что мне полагалось, – это сидеть сложа ручки и ждать, когда все произойдет.
Я разочарованно выдохнула в воду, наблюдая, как вокруг клубятся пузырьки. Все-таки я почувствовала бы себя гораздо лучше, если бы снова услышала глас Божий, если бы точно знала, что поступаю правильно.
– Кэнни? – Мама заплыла на мою дорожку. – Еще два круга.
Мы закончили их вместе, подстраиваясь, вдох во вдох, взмах во взмах. А после я пошла за ней в раздевалку.
– Итак, – начала мать, – что с тобой происходит?
Я воззрилась на нее с удивлением.
– Со мной?
– Кэнни, я же твоя мать. Я знаю тебя двадцать семь лет.
– Двадцать восемь, – поправила я.
Она прищурилась:
– Я пропустила твой день рождения?
– Кажется, ты присылала открытку, – пожала я плечами.
– В этом все дело? Ты переживаешь, что становишься старше? У тебя депрессия?
Я снова пожала плечами. Мать беспокоилась все сильнее.
– Ты обращалась за помощью? С кем-нибудь говорила?
Я фыркнула, представив, насколько бесполезной в подобной ситуации окажется маленькая докторша, утопающая в своей одежде.
«Итак, Брюс, ваш парень», – начала бы она, листая блокнот.
«Бывший», – поправила бы я.
«И вы думаете об усыновлении…»
«Об избавлении».
– Ты беременна, – заявила мама.
Я застыла, уронив челюсть.
– Что?
– Кэнни. Я твоя мать. Матери такое чувствуют.
Я плотнее завернулась в полотенце, надеясь, что это не очередная тема, на которую моя мама и Таня заключали пари.
– И выглядишь ты точно так же, как я, – продолжала она. – Вечно уставшей. Когда я была беременна тобой, то спала по четырнадцать часов в сутки.
Я ничего не сказала. Не знала, что сказать. Понятно, что рано или поздно мне придется с кем-то обсудить этот вопрос, но сейчас просто не находила нужных слов.
– Ты уже думала об именах?
– Я не думала ни о чем, – ответила я с коротким хриплым смешком. – Ни о том, где я буду жить, ни что буду делать.
– И ты собираешься… – мать деликатно умолкла.
– Похоже на то, – сказала я.
Ну вот. Сказала вслух. Сделала реальностью.
– Ох, Кэнни!
Теперь ее голос звучал одновременно и восторженно и обреченно. Первое, видимо, от перспективы стать бабушкой (в отличие от меня мать как раз склонна ворковать над всем, что ездит в коляске). А второе от того, что ни одна мать не пожелает дочери оказаться в подобной ситуации.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.