Текст книги "Хороши в постели"

Часть пятая
Джой

18

Когда я открыла глаза, то оказалась под водой. Что это было? Бассейн? Озеро в летнем лагере? Океан? Я не знала. Я видела свет, пробивающийся сквозь толщу воды, я ощущала притяжение того, что раскинулось подо мной – темной глубины, которую я не могла разглядеть.

Большую часть своей водной жизни я провела, плавая с мамой. Но именно отец научил меня, как это делать, когда я была маленькой. Он бросал серебряный доллар в воду, и я ныряла за ним, учась задерживать дыхание, погружаться как можно глубже, выталкивать себя обратно на поверхность.

«Тони или плыви», – говорил мне отец, когда я выныривала с пустыми руками, отплевываясь и жалуясь, что не могу, что вода слишком холодная или тут слишком глубоко.

Тонуть или плыть.

Я возвращалась в воду. Мне хотелось получить серебряный доллар, но еще больше мне хотелось порадовать отца.

Мой отец. Он здесь? Я отчаянно развернулась, выгребая, пытаясь понять, откуда исходит свет. Но у меня закружилась голова, вокруг все вращалось. Трудно продолжать грести, трудно держать себя на плаву. Я чувствовала, как меня притягивает дно океана. А потом пришла мысль, как хорошо бы было просто остановиться, не двигаться, позволить себе спускаться ко дну, погрузиться в мягкий ил и тысячи морских ракушек. Позволить себе уснуть…

Тонуть или плыть. Жить или умереть.

Я услышала голос, доносящийся с поверхности.

Как вас зовут?

«Оставьте меня в покое, – раздраженно подумала я. – Я устала. Так устала». Тьма тянула меня, и я жаждала в ней оказаться.

Как ваше имя?

Я открыла глаза, щурясь от яркого белого света.

– Кэнни, – пробормотала я. – Меня зовут Кэнни, а теперь оставьте меня в покое.

– Будьте с нами, Кэнни, – велел голос.

Я покачала головой. Не хочу я оставаться здесь, где бы это место ни было. Я хочу обратно в воду, где я невидима и свободна. Мне снова хотелось плавать. Я закрыла глаза.

Серебряный доллар сверкнул, ловя солнечный луч, описал дугу в воздухе и нырнул в воду. Я последовала за ним.

Я снова закрыла глаза и увидела свою кровать. Не ту, что в Филадельфии, с успокаивающим голубым одеялом и яркими, красивыми подушками, а ту, в которой я спала девочкой. Узкую, аккуратно застеленную покрывалом с красно-коричневым узором в восточных огурцах, и множеством книг в твердом переплете под ней.

Я моргнула и увидела на кровати девушку, крепкую, с серьезным лицом, зелеными глазами и каштановыми волосами, собранными в хвост, спадавшим на плечо. Она лежала на боку, перед раскрытой книгой. Это я? Я задумалась. Моя дочь? Не уверена.

Я вспомнила эту кровать – как она была моим убежищем в детстве, единственным местом, где я чувствовала себя в безопасности подростком, местом, куда мой отец никогда не придет. Я вспомнила, как в выходные просиживала там часами, скрестив ноги, болтая с подругой по телефону под килограмм мороженого, обсуждая мальчиков, школу, будущее. Я так сильно хотела туда вернуться, в момент до того, как все пошло не так. До того, как уехал отец, до того, как Брюс предал меня, до того, как все это случилось со мной.

Я глянула вниз. Девушка оторвалась от книги и посмотрела на меня широко раскрытыми ясными глазами. Она улыбнулась.

– Мама, – произнесла она.

* * *

Кэнни?

Я застонала, очнувшись от самого восхитительного сна, и снова приоткрыла глаза.

Сожми мою руку, если ты слышишь, Кэнни.

Я слабо ее сжала. Я слышала голоса, бормочущие сверху, что-то о группе крови, что-то о фетальном мониторе.

Может быть, все это был сон, а девушка на кровати была настоящей? Или вода? Может, я действительно пошла поплавать и заплыла слишком далеко, устала, может, я тону прямо сейчас, и образ моей кровати – это то, что мозг придумал в последнюю минуту для развлечения.

– Кэнни? – снова произнес голос, звучавший почти безумно. – Будь с нами!

Но мне не хотелось тут быть. Я хотела обратно в кровать.

В третий раз, когда я закрыла глаза, то увидела отца. Я снова была в его кабинете в Калифорнии, сидела прямо на его белом смотровом столе. В ушах и на пальце – тяжесть бриллиантов. И тяжесть отцовского взгляда на мне – теплого и полного любви, каким я помнила его двадцать лет назад. Он сидел напротив в белом докторском халате и улыбался.

– Расскажи мне, как у тебя дела, – говорит он. – Расскажи мне, какой ты стала.

– У меня будет ребенок, – сказала я ему, и он кивнул.

– Кэнни, это замечательно!

– Я репортер в газете. Я написала сценарий к фильму, – сказала я ему. – У меня есть друзья. Собака. Я живу в городе.

Мой отец улыбнулся:

– Я так горжусь тобой.

Я потянулась к нему, и он взял мою руку и сжал ее.

– Почему ты не сказал этого раньше, – прошептала я. – Это бы все изменило. Если бы я только знала, что тебе не все равно…

Он улыбнулся мне, немного озадаченно, как будто я перестала говорить по-английски или как будто он перестал понимать человеческую речь. И когда он убрал руки, я разжала свои и обнаружила на ладони серебряный доллар.

– Он твой, – сказал отец. – Ты его нашла. Ты всегда находила. Ты всегда могла.

Но даже говоря это, он отворачивался.

– Я хотела спросить, – остановила я его.

Он стоял у двери, держась одной рукой за ручку. Все так, как я помнила, только на сей раз он повернулся и посмотрел на меня.

Я смотрела на него, чувствуя, как пересыхает горло, и ничего не говорила.

«Как ты мог?! – безмолвно думала я. – Как ты мог бросить своих собственных детей? Люси было пятнадцать, а Джошу всего девять. Как ты мог так поступить, как ты мог уйти?»

По щекам потекли слезы. Отец вернулся ко мне, вытащил аккуратно сложенный носовой платок из нагрудного кармана, где всегда их держал. Пахло одеколоном, которым он всегда пользовался, лимонами и крахмалом, который добавляли в китайской прачечной. Очень осторожно мой отец наклонился и вытер мои слезы.

А затем подо мной снова разлилась тьма, а наверху – свет.

«Тонуть или плыть», – уныло думала я.

Что, если я хочу утонуть? Что держит меня на плаву?

Я подумала о руке моего отца на моей щеке и о пристальном взгляде зеленых глаз, которым на меня смотрела девушка на кровати. Я подумала о том, каково это – принять теплый душ после долгой поездки на велосипеде, соскользнуть в океан жарким летним днем. Я подумала о вкусе крошечной клубники, которую мы с Макси нашли на фермерском рынке. Подумала о своих друзьях и Нифкине. О своей собственной кровати, застеленной фланелевыми простынями, мягкими после многочисленных сушек, с книгой на подушке и Нифкином, примостившимся рядом со мной. И я на минуту подумала о Брюсе… Не о Брюсе конкретно, а о чувстве влюбленности, о том, что меня любят, что я достойна.

«Бесценна», – услышала я голос Макси.

«Ладно, – подумала я. – Хорошо. Я поплыву. Ради себя и дочери. Ради всего, что я люблю, и ради всех, кто любит меня».

Когда я снова проснулась, то услышала голоса.

– Выглядит странно, – сказал один из них. – Ты уверена, что он висит правильно?

Мама, поняла я. Кто еще это мог быть?

– Что это за желтая штука? – требовательно спросил второй голос – молодой, женский и раздраженный. – Наверное, пудинг.

– Это не пудинг, – хрипло рыкнул кто-то.

Таня.

И следом:

– Люси! Убери палец от обеда сестры!

– Она не собирается его есть, – угрюмо отозвалась Люси.

– Не знаю, зачем они вообще принесли еду, – проворчала Таня.

– Раздобудь имбирного лимонада, – скомандовала мама. – И льда. Врач сказал, можно дать ей лед, когда она проснется.

Мама наклонилась ближе, я почувствовала ее запах. Смесь ее любимых духов, солнцезащитного крема и шампуня.

– Кэнни? – пробормотала она.

Я открыла глаза – на сей раз по-настоящему – и увидела, что я нахожусь не под водой, не в своей старой спальне и не в кабинете отца. Я лежала на больничной кровати.

К тыльной стороне руки крепилась капельница, пластиковый браслет с моим именем на запястье, полукруг приборов, пищащих и чирикающих. Я подняла голову и осмотрела себя до кончиков пальцев ног – никакого живота, маячащего между моим лицом и ногами.

– Малыш, – слабо произнесла я.

Голос звучал как-то странно пискляво. Кто-то вышел из тени.

Брюс.

– Привет, Кэнни, – робко произнес он, выглядя очень несчастным и ужасно пристыженным.

Я отмахнулась от него свободной от капельницы рукой.

– Да не ты, – сказала я. – Мой малыш.

– Я позову доктора, – спохватилась мама.

– Я схожу, – перебила Таня.

Они посмотрели друг на друга, а затем поспешно вышли из комнаты, будто мысленно о чем-то договорились. Люси бросила на меня быстрый непроницаемый взгляд и выскочила следом за ними. Так что остались только я и Брюс.

– Что случилось? – спросила я.

Брюс с трудом сглотнул:

– Думаю, тебе лучше все объяснит врач.

Теперь я начала вспоминать – аэропорт, туалет, новая пассия Брюса. Падение. И кровь.

Я попыталась сесть. Чьи-то руки опустили меня обратно на постель.

– Что произошло? – потребовала ответа я, едва не срываясь в истерику. – Где я? Где мой ребенок? Что произошло?

В поле зрения появилось лицо врача в белом халате с обязательным стетоскопом и бейджиком.

– Вижу, вы очнулись, – сердечно сказал он, я ответила ему хмурым взглядом. – Назовите ваше имя.

Я глубоко вздохнула, осознав, что мне больно. Казалось, меня разорвали от пупка и ниже, а потом небрежно сшили обратно. Подвернутая лодыжка пульсировала в такт сердцебиению.

– Я Кэндис Шапиро, – уверенно проговорила я. – И я была беременна.

Слова застревали в горле.

– Что случилось? С моим ребенком все хорошо?

Доктор кашлянул, прочищая горло:

– У вас случился, как мы называем, отрыв плаценты. Ваша плацента отделилась от матки полностью и одномоментно. Это вызвало кровотечение и преждевременные роды.

– А мой малыш?

Доктор помрачнел.

– Ребенок был очень плох, когда вас доставили. Мы сделали кесарево сечение, но из-за отсутствия мониторинга плода мы не уверены, не случилось ли у нее кислородное голодание и как долго оно продолжалось.

Он продолжал перечислять. Низкий вес при рождении. Преждевременные роды. Недоразвитые легкие. Подключение к аппарату. Отделение интенсивной терапии. Доктор сказал, что моя матка разорвалась при родах, у меня открылось сильное кровотечение, поэтому пришлось принять «радикальные меры». Радикал, в лице моей матки, был удален.

– Мы стараемся не поступать так с молодыми женщинами, – очень серьезно сказал врач, – но в сложившихся обстоятельствах у нас не было выбора.

Он все бубнил и бубнил о консультациях, терапии, усыновлении, сборе яйцеклеток и суррогатах, пока мне не захотелось закричать, вцепиться ему в горло, заставить его дать ответ на единственный вопрос, который меня волновал. Я посмотрела на маму, которая закусила губу и отвернулась, пока я попыталась сесть. Доктор выглядел встревоженным и попытался уложить меня обратно на спину, но я отмахнулась.

– Мой ребенок, – твердо начала я. – Это мальчик или девочка?

– Девочка, – ответил доктор неохотно, по крайней мере мне так показалось.

– Девочка, – повторила я и заплакала.

«Моя дочь, – подумала я, – моя бедная дочь, которую я не смогла уберечь даже на пути в этот мир».

Я посмотрела на маму, прижавшуюся к стене и утирающую нос. Брюс неловко положил руку мне на плечо.

– Кэнни, – проговорил он, – мне очень жаль.

– Отошел! – рявкнула я. – Проваливай.

Я утерла глаза, заправила растрепавшиеся волосы за уши и уставилась на доктора.

– Я хочу видеть своего ребенка.

Меня усадили в кресло-каталку, израненную, зашитую, охваченную болью, и отвезли в отделение интенсивной терапии для новорожденных. Мне объяснили, что я не могу войти, но могу увидеть малышку через окно. Медсестра указала на нее.

– Вон, – сказала она, указывая в нужном направлении.

Я наклонилась как можно ниже, прижавшись лбом к стеклу. Она была такой маленькой. Сморщенный розовый грейпфрут. Конечности не больше моего мизинца, ладошки размером с ноготь большого пальца, голова размером с небольшой нектарин. Крошечные глазки прищурились, на ее лице отразилось возмущение. На макушке торчал черный пушок, поверх него – простая бежевая шапочка.

– Она весит почти два килограмма.

– Малышка, – прошептала я и постучала по стеклу пальцами, выбивая мягкий ритм. Она лежала неподвижно, но когда я постучала, она замахала ручками. Я представила, что она машет мне.

– Привет, малышка.

Медсестра внимательно наблюдала за мной.

– Вы в порядке?

– Ей нужна шапочка получше, – сообщила я.

От горя у меня перехватило горло, по лицу текли слезы, но я не ревела. Это больше походило на протечку. Как будто я была так переполнена печалью и странной, обреченной надеждой, что ей некуда было деваться, кроме как вытекать слезами.

– Дома, в ее комнате с желтыми стенами и кроваткой, в верхнем ящике комода лежит много детских шапочек. У моей мамы есть ключи…

Медсестра наклонилась ко мне:

– Нужно вас отвезти обратно.

– Пожалуйста, убедите их надеть ей шапочку получше, – повторила я.

Глупо, упрямо. Малышке нужен был не модный головной убор, ей нужно было чудо, даже я это понимала.

Медсестра наклонилась еще ниже.

– Скажите, как ее зовут? – попросила она.

И впрямь, к краю бокса был прикреплен листочек с надписью: «Новорожденная девочка, Шапиро».

Я открыла рот, не представляя, что сказать, но когда прозвучало имя, я тут же поняла, насколько оно правильное.

– Джой, – сказала я. – Ее зовут Джой.

* * *

Когда я вернулась в свою палату, там была Макси. У двери переминалось четверо волонтеров, их лица походили на цветы или воздушные шарики, плотно прижатые друг к другу. Макси задернула белую занавеску вокруг моей кровати, оставив их за бортом. Она была одета более чем скромно, в черные джинсы, кроссовки и толстовку с капюшоном. В руках у девушки была охапка роз, нелепая гирлянда, которую можно было бы повесить на шею призовой лошади. Или положить поперек гроба, мрачно подумала я.

– Я приехала, как только узнала, – сказала Макси, лицо у нее вытянулось от усталости. – Твоя мама и сестра снаружи. Врачи будут пускать к тебе только по одному.

Она сидела рядом, держа мою руку. Ту, от которой тянулась трубка капельницы. Ее не волновало, что я не смотрела на нее, не сжимала ее руку в ответ.

– Бедная моя Кэнни, – прошептала Макси. – Ты видела малышку?

Я кивнула, утирая мокрые дорожки со щек.

– Она очень маленькая, – выдавила я и всхлипнула.

Макси поморщилась от беспомощности и сожаления о собственном бессилии.

– Брюс объявился, – сообщила я, плача.

– Надеюсь, ты послала его к черту, – отозвалась Макси.

– Что-то в этом роде. – Я утерла лицо свободной рукой, отчаянно жалея, что у меня нет салфеток. – Отвратительно, – захлюпала я. – Просто жалко и отвратительно.

Макси склонилась ближе, обхватив мою голову.

– Ох, Кэнни, – грустно протянула она.

Я закрыла глаза. Мне больше не о чем было спрашивать, больше нечего сказать.

После ухода Макси я немного поспала, свернувшись калачиком на боку. Если мне и снились какие-то сны, я их не запомнила. А когда я проснулась, в дверях стоял Брюс.

Моргнув, я уставилась на него.

– Я могу что-нибудь сделать? – спросил Брюс.

Я продолжала молча на него смотреть.

– Кэнни? – тревожно спросил он.

– Подойди ближе, – поманила я. – Я не кусаюсь. И не толкаюсь, – мстительно добавила я.

Брюс приблизился к моей кровати. Он выглядел бледным и дерганым, словно ему было неуютно в своей собственной коже, а может, просто от неудачи снова оказаться рядом со мной. Я видела россыпь угрей у него на носу, могла сказать по позе, по тому, как он держит руки в карманах, как не отрывает взгляда от линолеума на полу, что присутствие здесь его просто убивало. О, как бы он хотел оказаться где угодно, только не здесь. Хорошо, подумала я, ощущая закипавшую в груди ярость, просто отлично. Пусть ему будет больно.

Брюс пристроился на стуле рядом с кроватью, бросая на меня короткие быстрые взгляды – дренажные трубки, змеящиеся из-под моей простыни, сумка для внутривенного вливания, висящая рядом со мной. Надеюсь, его от этого затошнило. Надеюсь, он испугался.

– Я могу точно сказать тебе, сколько дней мы не разговаривали, – начала тихо я.

Брюс зажмурился.

– Могу точно сказать, как выглядит твоя спальня, то, что ты говорил, когда мы последний раз были вместе.

Он схватился за меня вслепую.

– Кэнни, пожалуйста…

– «Пожалуйста. Мне очень жаль». Слова, за которые, как я когда-то думала, я готова отдать все.

Брюс заплакал:

– Я никогда не хотел… никогда не хотел, чтобы это случилось.

Я взглянула на него. Я не чувствовала ни любви, ни ненависти. Ничего, кроме глубокой усталости. Как будто мне внезапно исполнилось сто лет, и в ту же секунду я осознала, что мне придется прожить еще сто, повсюду нося с собой горе, словно мешок, набитый камнями.

Я закрыла глаза, зная, что для нас уже слишком поздно. Слишком многое произошло, и ничего из случившегося не было хорошим. Тело в движении остается в движении. Я начала все это, я захотела сделать перерыв. Или, может быть, он начал; с того, что вообще когда-то пригласил меня на свидание.

Какое это теперь имело значение?

Я отвернулась лицом к стене. Через некоторое время Брюс перестал плакать.

И через некоторое время после этого я услышала, как он ушел.

На следующее утро я проснулась от солнечного света, падающего мне на лицо.

В тот же миг мама скользнула в дверь и подвинула стул к моей кровати. Ей явно было неловко – мама умела шутить, смеяться, сохранять самообладание и бодриться, но со слезами у нее были нелады.

– Как ты? – спросила она.

– Дерьмово! – взвизгнула я, и мать шарахнулась в сторону так быстро, что стул на колесиках проехал половину комнаты. Я даже не стала ждать, пока она снова вернется ближе ко мне.

– А как я, по-твоему? У меня родилось нечто, похожее на научный эксперимент в средней школе, я вся изрезана, мне б-б-больно…

Я закрыла лицо руками и зарыдала.

– Со мной что-то не так, – плакала я. – Я неполноценная. Надо было дать мне умереть…

– О, Кэнни, – проговорила мама. – Кэнни, не говори так…

– Никто меня не любит, – не могла остановиться я. – Папа не любил. Брюс не любил…

Мама погладила меня по волосам.

– Не говори так, – повторила она. – У тебя прекрасная малышка. Немного миниатюрная пока, но очень красивая.

Мама кашлянула, поднялась и принялась расхаживать – типичное поведение моей мамы, когда предстояло что-то болезненно неприятное.

– Сядь, – попросила я.

Мама подчинилась, но было видно, как беспокойно подрагивает ее нога.

– Я поговорила с Брюсом, – сказала она.

Я резко выдохнула. Я даже не хотела слышать его имя. Мама поняла это по моему лицу, но продолжала говорить.

– С Брюсом, – произнесла она, – и его нынешней девушкой.

– С толкушкой этой?! – поинтересовалась я резким истеричным тоном. – Ты виделась с ней?

– Кэнни, она чувствует себя просто ужасно. Они оба.

– Они и должны, – зло процедила я. – Брюс ни разу не позвонил мне во время беременности, а потом появляется его девица и толкает меня.

Мама выглядела потрясенной моим тоном.

– Врачи не уверены, что ты из-за этого…

– Это не имеет значения, – ворчливо повторила я. – Я знаю, что именно это стало причиной, и, надеюсь, эта тупая сука тоже знает.

Мама в шоке открыла рот:

– Кэнни…

– Что, Кэнни? Ты думаешь, я их прощу? Я никогда не прощу. Мой ребенок чуть не умер, я чуть не умерла, у меня никогда не будет другого ребенка, и теперь только потому, что они сожалеют, все должно быть хорошо? Я никогда их не прощу. Никогда.

– Кэнни, – вздохнув, мягко начала мама.

– Поверить не могу, что ты встаешь на их сторону! – заорала я.

– Я не встаю на их сторону, Кэнни, конечно нет, – сказала мама. – Я на твоей стороне. Просто не думаю, что тебе полезно так злиться.

– Джой чуть не умерла! – рявкнула я.

– Но не умерла, – возразила мама. – Она не умерла. С ней все будет хорошо…

– Ты этого не знаешь, – яростно перебила я.

– Кэнни, у нее немного недостаточный вес, легкие немного недоразвиты…

– У нее было кислородное голодание! Ты разве не слышала врача? Она была лишена кислорода! С ней что угодно может быть не так!

– Она выглядит точно так же, как ты, когда была маленькой, – нетерпеливо перебила мама. – С ней все будет в порядке. Я просто знаю это.

– Ты до пятидесяти шести не знала, что ты лесбиянка, – выкрикнула я. – Как я могу тебе верить?

Я зарыдала сильнее и указала на дверь:

– Уходи.

Мама покачала головой:

– Не уйду. Поговори со мной.

– Что ты хочешь услышать? – спросила я, пытаясь утереть лицо и говорить спокойно. – Идиотка-подружка моего бывшего толкнула меня, и мой ребенок чуть не умер…

Но что действительно меня глодало – и я не думала, что когда-нибудь смогу произнести это вслух, – так это то, что я подвела Джой.

Я не сумела быть достаточно хорошей, достаточно красивой, достаточно худой, достаточно привлекательной, чтобы сохранить отца в своей жизни. Или чтобы удержать Брюса. И вот теперь я не смогла уберечь своего ребенка.

Мать снова подъехала со стулом ближе и обняла меня.

– Я не заслужила ее, – снова зарыдала я. – Я не смогла уберечь ее, я позволила ей пострадать…

– Что навело тебя на эту мысль? – прошептала она мне в волосы. – Кэнни, это был несчастный случай. Это не твоя вина. Ты будешь замечательной матерью.

– Если я такая замечательная, почему он не любил меня? – Я плакала и даже не понимала, о ком я говорю – о Брюсе? Об отце? – Что со мной не так?

Мама поднялась. Я проследила за ее взглядом на настенные часы. Она перехватила мой взгляд и прикусила губу.

Она посмотрела, как я наблюдаю, и прикусила губу.

– Прости, – тихо сказала она, – но мне нужно отлучиться на несколько минут.

Я вытерла глаза, выигрывая время, пытаясь переварить то, что она мне сказала.

– Тебе нужно…

– Я должна забрать Таню с занятия.

– А что, Таня забыла, как водить машину?

– Ее машина в ремонте.

– И что она изучает сегодня? К какой грани себя она обращается? – поинтересовался я. – Созависимых внучек эмоционально отстраненных бабушки и дедушки?

– Кэнни, успокойся, – огрызнулась мама, и я была настолько ошарашена этим, что даже перестала плакать. – Я знаю, она тебе не нравится. И мне надоело об этом слышать.

– О, и сейчас самое время, чтобы поднять этот вопрос? Ты не могла бы подождать, пока твою внучку хотя бы выпишут из реанимации?

Мама поджала губы.

– Мы поговорим позже, – сказала она.

Положив руку на дверную ручку, она еще раз повернулась ко мне лицом.

– Я знаю, сейчас ты в это не веришь, но у тебя все будет хорошо. У тебя есть все, что нужно. Тебе просто надо это принять сердцем.

Я нахмурилась. Принять сердцем? Звучало как очередная чушь, позаимствованная в одной из Таниных глупых книг. Вроде «Исцеление ран».

– Конечно! – крикнула я вслед. – Иди! Я прекрасно справляюсь, когда меня бросают. Привыкла.

Она не обернулась. Я вздохнула, уставившись на свое одеяло и надеясь, что никто из медсестер не слышал, как я извергала диалоги из третьесортной мыльной оперы. Я чувствовала себя совершенно несчастной.

Я чувствовала себя опустошенной, как будто из меня вынули внутренности, и все, что осталось, – гулкая пустота, пустые черные дыры. Как мне понять, что значит быть достойным родителем, учитывая выбор, который сделали мои собственные?

У тебя есть все, что нужно, сказала мне мать. Но я не могла понять, что она имела в виду. Я обдумала свою жизнь и видела только то, чего не хватало, – ни отца, ни парня, ни гарантий здоровья или комфорта для моей дочери.

«Все, что нужно», – уныло подумала я и закрыла глаза, надеясь, что мне снова приснится моя кровать или вода.

Когда час спустя дверь снова открылась, я даже не подняла головы.

– С Таней иди поговори, – проворчала я, не поднимая ресниц. – Потому что я не хочу слушать.

– Что ж, я бы так и сделал, – произнес знакомый глубокий голос, – но, думаю, мне подобные у нее не очень котируются… Кроме того, мы не представлены.

Я подняла взгляд. Там стоял доктор Кей с белой коробкой из-под выпечки в одной руке и черной спортивной сумкой в другой. И спортивная сумка, казалось, извивалась.

– Я пришел, как только узнал, – начал он, усаживаясь на место, которое совсем недавно занимала моя мать, ставя коробку на тумбочку, а сумку на колени. – Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, – ответила я и получила внимательный взгляд в ответ. – На самом деле паршиво.

– Легко могу представить, после того, что ты пережила. Как твоя…

– Джой, – подсказала я.

Называть ее по имени казалось странным… Каким-то самонадеянным, как будто я испытывала судьбу, произнося его вслух.

– Она маленькая, у нее немного недоразвиты легкие, и она дышит с помощью аппарата… – Я помолчала, провела рукой по глазам. – Кроме того, у меня была гистерэктомия, и я, кажется, все время плачу.

Доктор кашлянул.

– Слишком много информации? – спросила я сквозь слезы.

Он отрицательно покачал головой.

– Вовсе нет, – улыбнулся доктор. – Ты можешь говорить со мной о чем пожелаешь.

Черная спортивная сумка практически соскользнула с его колен. Это выглядело так забавно, что я чуть не улыбнулась, но мне показалось, что мое лицо забыло, как это делается.

– Ты прячешь в сумке вечный двигатель или ты просто рад меня видеть?

Доктор Кей оглянулся через плечо на закрытую дверь. Затем он наклонился ко мне поближе.

– Это, конечно, определенный риск, – прошептал он, – но я подумал…

Он поставил сумку на кровать и расстегнул молнию. Нифкин высунул нос, за ним последовали кончики его огромных ушей, а затем все тело.

– Нифкин! – воскликнула я, когда Нифкин вскарабкался мне на грудь и принялся облизывать лицо. Доктор Кей держал его подальше от моих трубок и приспособлений, пока Нифкин самозабвенно меня нализывал. – Как ты… где он был?

– С твоей подругой Самантой, – объяснил доктор Кей. – Она снаружи.

– Спасибо, – сказала я, понимая, что словами не выразить, насколько он меня осчастливил. – Большое тебе спасибо.

– Не за что, – ответил доктор. – Вот… смотри. Мы тренировались.

Он поднял Нифкина и поставил его на пол.

– Тебе видно?

Я приподнялась на локтях и кивнула.

– Нифкин… сидеть! – сказал доктор Кей. Таким же глубоким и авторитетным голосом, каким Джеймс Эрл Джонс говорит миру, что это… Си-эн-эн! Зад Нифкина с молниеносной скоростью ударился о линолеум, хвост трижды вильнул.

– Нифкин… лежать!

И Нифкин припал на живот, глядя на доктора Кей, его глаза сверкали, а розовый язык подрагивал, когда он тяжело дышал.

– А теперь, в завершении представления… умри!

Нифкин рухнул на бок, как будто в него выстрелили.

– Невероятно! – воскликнула я.

И это было на самом деле так.

– Он быстро учится, – сказал доктор Кей, загружая извивающегося терьера обратно в спортивную сумку.

Справившись, он наклонился ко мне.

– Поправляйся, Кэнни, – и накрыл мою руку своей.

Когда он вышел, появилась Саманта. Подруга пришла в полном адвокатском облачении – элегантном черном костюме, ботинках на высоких каблуках, с кожаным атташе-кейсом карамельного цвета в одной руке и солнцезащитными очками и ключами от машины в другой.

– Кэнни, – заговорила Сэм, – я пришла…

– …как только услышала, – закончила я.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила Саманта. – Как ребенок?

– Я чувствую себя хорошо, а ребенок… она в детской реанимации. Врачи должны подождать и посмотреть.

Саманта вздохнула. Веки тяжелели. Я почувствовала себя совершенно измученной. И внезапно голодной.

Я села, подпихнув под спину еще одну подушку.

– Слушай, а который сейчас час? Когда ужин? У тебя, случайно, в сумочке банана нет? Или чего-нибудь в этом роде?

Саманта поднялась на ноги, благодарная, что у нее есть возможность чем-то занять себя.

– Пойду проверю… так, а это что?

Она указала на коробку из-под выпечки, которую оставил доктор Кей.

– Не знаю, – я пожала плечами. – Это доктор Кей принес. Загляни.

Сэм распутала бечевку и открыла коробку. Внутри оказался эклер из кондитерской «Розовая роза», кусочек шоколадного хлебного пудинга из «Силк-Сити», пирожное, все еще завернутое в оберточную бумагу «Ле Бю», и полкило свежей малины.

– Невероятно, – пробормотала я.

– Ням-ням! – прокомментировала Саманта. – Откуда он узнал, что тебе нравится?

– Я говорила, – ответила я, тронутая, что доктор все помнит. – Для курсов похудения нам нужно было записать любимые блюда.

Сэм отрезала мне кусочек эклера, но, оказавшись во рту, он приобрел привкус пыли и камней. Я из вежливости проглотила кусочек, отпила воды и сказала Сэм, что устала и хочу спать.

Я пробыла в больнице еще неделю, выздоравливая, в то время как Джой росла и становилась сильнее.

Макси появлялась каждое утро, садилась рядом со мной и читала журналы «Пипл», «ИнСтайл» и «Энтертеймнт уикли», приукрашивая каждую историю сведениями из своего личного запаса.

Мать и сестра оставались со мной днем, поддерживая беседу, стараясь избегать слишком долгих пауз, которые возникали там, где я обычно острила.

Саманта приходила каждый вечер после работы и потчевала меня филадельфийскими сплетнями о древних угасших звездах, у которых Габби брала интервью, и о том, как Нифкин останавливался на полпути, садился перед моим домом и отказывался двигаться с места.

Энди пришел со своей женой и коробкой знаменитого шоколадного печенья с Четвертой улицы и открыткой, которую подписали все в отделе новостей. «Выздоравливай скорее» – гласила надпись.

Я сомневалась, что это возможно, но Энди об этом не сказала.

– Их беспокоит твое состояние, – прошептала мне Люси, пока мама в коридоре разговаривала с медсестрами. – Хотят, чтобы ты поговорила с психиатром.

Я промолчала. Люси выглядела серьезно обеспокоенной.

– Назначили доктора Мелберн, – заговорщицки продолжала Люси. – Я ходила к ней какое-то время. Она ужасна. Тебе лучше взбодриться, начать больше общаться, иначе она будет задавать вопросы о твоем детстве.

– Кэнни не обязана общаться, если не хочет, – сказала мама, наливая в чашку имбирный лимонад, который никто не собирался пить.

Она поправила цветы, в четырнадцатый раз взбила мне подушки, села, потом снова встала, ища, чем бы еще заняться.

– Кэнни просто нужно отдохнуть.

Спустя три дня Джой сделала свой первый вдох без аппарата искусственной вентиляции легких.

Врачи предупредили, что это еще не «хеппи-энд». Придется еще подождать и посмотреть. С ней либо все будет в порядке, либо все пойдет не так. Но, скорее всего, с Джой все будет хорошо.

Мне наконец позволили ее обнять, поднять тельце весом в два килограмма и прижать к себе. Я провела по ее ручкам, рассматривая каждый крохотный совершенный ноготок. Джой яростно вцепилась в мой палец своими, крошечными. Я чувствовала ее косточки, пульсацию крови.

«Держись, – послала я ей мысль. – Держись, малышка. Мир большую часть времени суров, но здесь есть и хорошее. И я тебя люблю. Мама тебя любит, малышка Джой».

Я просидела с дочерью несколько часов, пока меня не заставили вернуться в кровать. Перед тем как уйти, я заполнила свидетельство о рождении. Мой почерк был четким и твердым. Джой Лия Шапиро. Лия в честь Леонарда, второго имени отца Брюса. Лия, вторая сестра, на которой Иаков не хотел жениться. Лия, подложная невеста, которую ее отец послал к алтарю переодетой.