Текст книги "Хороши в постели"

Но я оказалась именно в ней. Я четко осознала это тогда, в раздевалке. Вот что должно произойти – у меня будет ребенок. Брюс, не Брюс, разбитое сердце, не разбитое. Вот он, правильный выбор. Более того, сама судьба. Так должна развиваться моя жизнь. Я просто хотела, чтобы тот, кто спланировал для меня все это, дал еще парочку подсказок о том, как я буду обеспечивать себя и ребенка. Но если Бог не собирался со мной об этом говорить, я во всем разберусь сама.

Мама встала и крепко меня обняла, что оказалось довольно мерзко, ведь мы обе были мокрыми после бассейна, а полотенце закрывало ее спереди лишь частично. Но все равно приятно, когда тебя обнимают.

– Ты не злишься? – спросила я.

– Нет, нет! Как я вообще могу на тебя злиться?

– Потому что… ну. Я не хотела, чтобы так все вышло, – пробормотала я, ненадолго прижимаясь щекой к ее плечу.

– Так всегда выходит. Все всегда случается не так, как ты рассчитываешь. Думаешь, я хотела рожать вас с Люси в Луизиане, за миллион километров от моей семьи, среди жутких армейских врачей и тараканов размером с большой палец?

– По крайней мере, у тебя был муж, – сказала я. – И дом. И планы…

Мама потрепала меня по плечу.

– Мужья и дома приходят и уходят, – произнесла она. – А что касается плана… мы его придумаем.

Она не задала вопрос на миллион баксов, пока мы не вытерлись, не оделись и не сели в машину.

– Я так полагаю, отец – Брюс.

Я прижалась щекой к прохладному стеклу.

– Верно.

– И вы не сошлись обратно?

– Нет. Это вышло…

И как мне объяснить матери, что произошло?

– Неважно, – внезапно произнесла она, положив конец моим попыткам придумать эвфемизм для перепихона из жалости.

Обратно домой мы ехали мимо индустриального парка и фруктово-овощного магазина, перевалили через гору. Все было таким знакомым – в детстве я проезжала здесь миллион раз. Субботним утром мы с мамой плавали, затем вместе ехали домой, наблюдая, как просыпается спящий город, по дороге заезжали за теплыми бейглами и свежевыжатым апельсиновым соком, а потом завтракали впятером, всей семьей.

Теперь все выглядело по-другому. Деревья стали выше, дома – обшарпаннее. На нескольких опасных перекрестках появились новые светофоры, новые дома с грубыми деревянными стенами и рваными газонами на улицах, которых не существовало, когда я училась в средней школе.

И все же мне было так хорошо и спокойно снова ехать вместе с мамой. Я могла почти притвориться, что Таня осталась в квартире своей обсессивно-компульсивной зависимой бывшей подруги и ушла из жизни моей матери… и что отец не бросил нас насовсем… и что мое нынешнее положение совсем иное.

– Собираешься рассказать Брюсу? – после долгого молчания спросила мать.

– Не знаю. Мы сейчас не то чтобы разговариваем. Я думаю… я уверена, что, расскажи я ему, он попытается меня отговорить, а я не хочу, чтобы меня отговаривали. – Я сделала паузу, подумала. – И просто мне кажется… если бы я была на его месте, в его положении… думаю, это довольно тяжелая ноша, знать, что у тебя в этом мире где-то есть ребенок…

– Ты хочешь его в свой жизни?

– Дело в другом. Он достаточно ясно дал понять, что не хочет быть частью моей жизни. А вот захочет ли он быть частью, – я запнулась, пытаясь впервые произнести эти слова вслух, – жизни нашего ребенка…

– Ну, тут не ему решать. Алименты все равно вынь да положь.

– Фу, – скривилась я, представив, как придется тащить Брюса в суд и оправдываться перед судьей и присяжными.

Мама продолжала говорить: о совместных фондах, и сложных процентах, и о телевизионном шоу, которое она видела, где работающие матери устанавливали скрытые видеокамеры и обнаруживали, что няни нерадиво следили за детьми и вместо работы наслаждались мыльными операми или висели на телефоне с Гондурасом за счет нанимателя. Все это напомнило мне Макси, болтающую о моем финансовом будущем.

– Ладно, – сонно сказала я маме; мышцы после плавания приятно отяжелели, а веки сами собой начали опускаться. – Никаких гондурасских нянь. Обещаю.

– Может, Люси будет немного помогать. – Мама взглянула на меня, когда мы остановились на красном светофоре. – Ты уже ходила к гинекологу?

– Пока нет. – Я широко зевнула.

– Кэнни!

Она продолжила читать мне лекции о питании, физических упражнениях во время беременности, о том, как она где-то слышала, что витамин Е в капсулах может предотвратить растяжки. Я позволила глазам закрыться. Мамин голос и шуршание шин убаюкивали, и когда мы свернули на подъездную дорожку, я уже почти полноценно спала. Матери пришлось меня потрясти, чтобы разбудить, и тихо позвать по имени.

Удивительно, что она отпустила меня в Филадельфию тем вечером. И, как бы то ни было, я возвращалась домой с багажником, набитым примерно пятью килограммами расфасованной по контейнерам индейки и пирога. И то я смогла уехать только после клятвенного заверения, что утром первым делом запишусь на прием к врачу и что мать скоро сможет приехать ко мне в гости.

– Обязательно пристегивайся, – сказала она, когда я загружала возмущенного Нифкина в переноску.

– Я всегда пристегиваюсь.

– Позвони, когда узнаешь дату родов.

– Позвоню! Обещаю!

– Ладно, – смирилась она, протянула руку и погладила меня по щеке кончиками пальцев. – Я тобой горжусь.

Я хотела спросить почему. Что я сделала такого, чем можно гордиться? Залет дочери от парня, который не хочет иметь с ней ничего общего, – так себе тема на похвастаться перед друзьями из книжного клуба или отправить в Еженедельник выпускников Принстона. Быть матерью-одиночкой, возможно, уже не так страшно среди кинозвезд, но, судя по тому, что я наблюдала у своих разведенных коллег, для обычной женщины – это сплошная морока. И, конечно, тоже не основание для праздника или гордости.

Но я не спросила. Просто завела машину и поехала и махала маме в ответ, пока она не скрылась из виду.

В Филадельфии все выглядело по-другому. Или, может, это было просто потому, что теперь я видела все по-другому. По пути наверх я заметила, что мусорный бак перед квартирой на втором этаже полон пивных банок, а из-за двери доносится пронзительный закадровый смех. На улице сработала сигнализация автомобиля, где-то поблизости разбилось стекло. Обычный фоновый шум, который я почти не замечала большую часть времени, но должна была начать замечать сейчас… когда на мои плечи легла ответственность за другое существо.

Моя квартира на третьем этаже за пять дней моего отсутствия покрылась тонким слоем пыли, и в ней стоял затхлый запах. «Здесь негде растить ребенка», – думала я, открывая окна, зажигая свечу с ароматом ванили и отыскивая щетку для уборки.

Я поставила Нифкину свежий корм и воду. Подмела полы. Разобрала белье, чтобы постирать на следующий день, и посудомоечную машину, убрала еду в морозилку, сполоснула и повесила сушиться купальник. На середине составления списка покупок, где-то между цельным обезжиренным молоком и свежими яблоками я вдруг поняла, что даже не проверила голосовую почту, вдруг кто-нибудь звонил… вернее, вдруг мне звонил Брюс. Шансы минимальные, но я вспомнила про презумпцию невиновности. Имеет же он на нее право?

И когда выяснилось, что он не звонил, меня охватила грусть, но не та острая, нервная, тревожно-болезненная печаль, не всепоглощающая уверенность, что я умру, если он не будет меня любить, которую почувствовала той ночью в Нью-Йорке с Макси.

– Он меня любил, – осторожно сообщила я подметенной комнате. – Он меня любил, но больше не любит. И это не конец света.

Нифкин поднял мордочку, внимательно посмотрел на меня со своего места на диване и снова угнездился спать. Я вернулась к списку покупок.

Яйца, записала я. Шпинат. Сливы.

12

– Ты – чего?!

Я склонилась над латте без кофеина на обезжиренном молоке и поджаренным бейглом.

– Беременна. Жду ребенка. В интересном положении. Залетела. Булочка с начинкой.

– Хорошо-хорошо, я поняла. – Саманта уставилась на меня: полные губы приоткрыты, в широко распахнутых карих глаза ни намека на сон, хотя на часах еще только семь тридцать утра. – Как?

– Как обычно, – ответила я беспечно.

Мы сидели в кофейне по соседству, которая после шести вечера превращалась в бар. Бизнесмены штудировали «Икзэминер», измученные мамочки с колясками глотали живительный кофе. Хорошее место, чистое и светлое. Не для сцен.

– С Брюсом?

– Ладно, может быть, не совсем обычно. Сразу после смерти его отца…

Саманта душераздирающе вздохнула:

– Господи, Кэнни… что я тебе говорила о сексе с сиротками?

– Помню, – пожала я плечами. – Просто так получилось.

Она позволила себе еще раз вздохнуть, потом потянулась к ежедневнику – вся такая деловая, хотя на ней были простые черные легинсы и футболка.

– Ладно, – произнесла она. – Ты уже звонила в клинику?

– Вообще-то нет, – ответила я. – Я собираюсь оставить ребенка.

Ее глаза стали еще больше.

– Что? Как? Почему?

– А почему нет? Мне двадцать восемь, у меня достаточно денег…

Саманта покачала головой:

– Ты загубишь собственную жизнь.

– Да, жизнь изменится…

– Нет. Ты меня не услышала. Ты ее загубишь.

Я опустила чашку на стол.

– В смысле?

– Кэнни. – Сэм уставилась на меня с мольбой в глазах. – Мать-одиночка… В смысле, что и без того сложно встретить нормального мужчину… Ты понимаешь, как это повлияет на твою социальную жизнь?

По правде говоря, я не придавала этому особого значения. Поняв, что потеряла Брюса окончательно, я даже не начинала думать о том, может ли появиться кто-то вместо него.

– Но не только социальная, – продолжала Саманта. – Вся твоя жизнь. Ты понимаешь, как все изменится?

– Конечно.

– Больше никаких отпусков, – начала Саманта.

– Да ладно тебе! Берут же люди с собой детей!

– И тебе хватит на это денег? Если ты вообще будешь и дальше работать…

– Да. Частичная занятость. По крайней мере, поначалу.

– Значит, доход снизится, а на няню все равно придется раскошелиться, пока ты сидишь на работе. Все это очень серьезно отразится на качестве твоей жизни, Кэнни. Очень серьезно.

Что ж, все так. Больше никаких трехдневных выходных в Майами только потому, что у авиакомпании распродажа билетов, а у меня внезапное желание погреться на солнышке. Больше никаких недель в Киллингтоне в арендованной квартире, где я целый день каталась на лыжах, а Брюс, ни разу не лыжник, курил травку в джакузи и ждал моего возвращения. Больше никаких кожаных ботинок за двести долларов, которые мне абсолютно необходимы прямо сейчас, никаких ужинов за сотню, никаких послеобеденных посещений спа-салона за восемьдесят баксов, чтобы мне поскребли пятки и выщипали бровки.

– Что ж, жизнь меняется, – сказала я. – Случается то, чего не планируешь. Люди болеют… или теряют работу…

– Такое нельзя проконтролировать, – заметила Саманта. – А твою ситуацию можно.

– Я уже решила, – тихо произнесла я.

Саманту это не смутило.

– Представь, каково это, родить ребенка без отца, – припечатала она.

– Я понимаю, – возразила я и подняла руку, не давая ей продолжить. – Я думала об этом. Понимаю, что все не идеально. Если бы я могла выбирать…

– Но ты можешь, – все-таки перебила Саманта. – Подумай обо всем, с чем придется справляться в одиночку. Любая, даже малейшая ответственность ляжет на твои плечи. Ты действительно готова? И насколько это справедливо по отношению к ребенку. Рожать его в таких условиях?

– Но другие же рожают!

– Кто? Матери на пособиях? Девочки-подростки?

– Конечно! Они! Полным-полно женщин, у которых есть дети, а отцов рядом нет, и они справляются.

– Кэнни, это не жизнь. Еле сводить концы с концами.

– У меня есть немного денег. – Я сама же услышала, как жалко это прозвучало.

Саманта отпила кофе.

– Это из-за Брюса? Чтобы удержать Брюса?

Я посмотрела на свои сцепленные руки, на скомканную между ними салфетку.

– Нет. То есть… он, конечно, участвует здесь по умолчанию… но это не значит, что я намеренно забеременела, чтобы снова его зацепить.

Брови Саманты приподнялись.

– А подсознательно?

Я содрогнулась:

– Господи, надеюсь, мое подсознание не настолько темное!

– Темное оно или нет, не имеет к этому никакого отношения. Может быть, в глубине души какая-то часть тебя надеялась… или надеется… что, как только Брюс узнает, он вернется.

– Я не собираюсь ему говорить.

– В смысле, ты не собираешься ему говорить?!

– А с чего я должна? – парировала я. – Он решил жить дальше, он нашел себе другую, он не хочет иметь ничего общего со мной и моей жизнью, так почему я должна ему говорить? Мне не нужны его деньги, и я не хочу получать обрывки внимания, которые ему придется мне уделять…

– Но как же ребенок? Разве ребенок не заслуживает, чтобы в его жизни был отец?

– Ой, да брось, Саманта. Мы говорим о Брюсе. Об укурке Брюсе. С хвостиком на затылке и наклейкой «За лигалайз!» на бампере.

– Он хороший парень, Кэнни. Он, наверное, был бы действительно хорошим отцом.

Я прикусила губу. Больно признавать или даже думать такое, но, вероятно, это была правда. Брюс был вожатым в лагере в течение многих лет. Дети его любили, с хвостиком или без, под наркотой или нет.

Каждый раз, видя его со своими двоюродными братьями или бывшими обитателями лагеря, я замечала, что они всегда соперничали друг с другом, чтобы сесть рядом за ужином, или поиграть с ним в баскетбол, или попросить его помочь им с домашней работой. Даже когда наши отношения стали очень плохими, я никогда не сомневалась, что он будет замечательным отцом.

Саманта покачала головой:

– Не знаю, Кэнни. Просто не знаю. – Она смотрела на меня, долго и пристально. – Он же все равно узнает.

– Как? Мы больше не в одной компании… Живет он далеко.

– О, он узнает! Я видела достаточно мыльных опер, чтобы это гарантировать. Ты столкнешься с ним где-нибудь. Он что-нибудь услышит о тебе. Он узнает. Обязательно.

Я пожала плечами, пытаясь храбриться.

– Ну, узнает он, что я беременна. Это не значит, что я должна сказать ему, что беременна от него. Пусть думает, что я спала со всеми подряд.

От мысли, что Брюс может так обо мне подумать, внутри все перевернулось.

– Пусть считает, что я пошла в банк спермы. В общем, не обязательно ему знать. – Я взглянула на Саманту. – И тебе не обязательно ему рассказывать.

– Кэнни, тебе не кажется, что он имеет право знать? Что будет отцом.

– Нет, он не…

– От него родится ребенок. Что, если он захочет быть отцом? Что, если он подаст на тебя в суд, чтобы получить опеку?

– Ладно, я тоже смотрела этот выпуск шоу…

– Я серьезно, – отрезала Саманта. – Ты знаешь, что он имеет право.

– Я тебя умоляю. – Я пожала плечами, стараясь не выказывать тревогу. – Брюс за своими самокрутками едва может уследить, вечно папиросная бумага кончается. Зачем ему ребенок?

Саманта развела руками:

– Не знаю. Может быть, незачем. А может, он подумает, что ребенку нужен… ну знаешь, образец мужского пола для подражания.

– Для этого есть Таня, – пошутила я.

Саманта не рассмеялась. Она выглядела такой расстроенной, что мне захотелось предложить ей обняться. Но потом я поняла, что выйдет наверняка слишком уж похоже на Таню с ее анонимными группами поддержки.

– Все будет хорошо, – как можно убедительнее сказала я.

– Надеюсь, – тихо произнесла Сэм. – Очень надеюсь.

– Ты что? – спросила Бетси, мой редактор.

К ее чести, в себя она пришла гораздо быстрее Саманты.

– Беременна, – повторила я, мне понемногу надоедало прокручивать этот конкретный кусок плейлиста. – Жду ребенка. Залетела. Булочка с начинкой.

– Так. Ладно. Господи. Эм-м… – Бетси уставилась на меня сквозь толстые стекла очков. – Поздравляю?

Голос ее прозвучал неуверенно.

– Спасибо, – кивнула я.

– А свадьба будет?

– В обозримом будущем нет, – быстро ответила я. – Это проблема?

– О нет, нет! Конечно нет! Я имею в виду, конечно, что газета никогда не станет дискриминировать или что-то в этом роде…

На меня вдруг накатила ужасная усталость.

– Знаю, – проговорила я. – И я понимаю, что это будет странно для людей…

– Чем меньше ты будешь объяснять, тем лучше, – ответила Бетси.

Мы сидели в конференц-зале с закрытой дверью и опущенными жалюзи, что позволяло мне видеть коллег только от колена и ниже. Я узнала потрепанные мокасины Фрэнка, корректора, медленно идущие в сторону комнаты корреспонденции, за которыми медленно, со скоростью улитки, следовали каблучки фотокорреспондентки Таниши. Я не сомневалась, что, проходя мимо, они пытались понять, зачем мы с Бетси сидим здесь, не попала ли я в неприятности и в чем вообще дело. Уверена, после обязательной остановки у почтовых ящиков они резко свернут направо, к столу Элис, давнего секретаря отдела и хранительницы всего пикантного и скандального. Черт, да если бы с Бетси сидел сейчас кто-то другой, я бы поступила точно так же. Это оборотная сторона работы с людьми, которые зарабатывают на жизнь тем, что копаются, подглядывают и расследуют. Остается не так уж много личной жизни.

– На твоем месте, я бы не сказала ни слова, – посоветовала Бетси.

Невысокая сообразительная женщина сорока с хвостиком лет, с копной белокурых волос, Бетси пережила сексизм, слияния, сокращение бюджета и полдюжины разных главных редакторов – и все они были мужчинами, каждый со своим уникальным представлением о том, что должен делать «Икзэминер». Она была настоящим бойцом и моей наставницей, поэтому я не сомневалась, что ее совет хорош.

– Ну, в итоге все равно придется что-то сказать…

– В итоге, – повторила она веско. – Но сейчас я бы промолчала.

Она посмотрела на меня пристально, но взгляд не был недобрым.

– Это тяжело, понимаешь ведь, – произнесла она.

– Понимаю. – Я кивнула.

– У тебя будет… помощь?

– Если ты имеешь в виду Брюса, который приедет на белом коне и женится на мне, то вряд ли. Но мама и Таня помогут. Может, еще сестра.

Бетси пришла подготовленной. Она вытащила копию профсоюзного договора из портфеля, следом записную книжку и калькулятор.

– Давай посмотрим, что мы можем для тебя сделать.

Предложенное звучало более чем справедливо. Шесть недель оплачиваемого отпуска после родов, и, если я захочу, еще шесть недель неоплачиваемого. Затем придется работать три дня в неделю для сохранения медицинской страховки, но Бетси сказала, что ее устроит, если один день из трех я буду работать из дома, но на связи. Она высчитала мою будущую зарплату. М-да. Хуже, чем я предполагала, но жить можно. По крайней мере, я на это надеялась. Сколько будет стоить няня? И детская одежда… и мебель… и еда. Моя тщательно оберегаемая заначка – та, которую я копила на что-нибудь крупное, типа свадьбы или покупки дома, – таяла на глазах.

– Мы со всем разберемся, – сказала Бетси. – Не волнуйся.

Она собрала бумаги и вздохнула:

– По крайней мере, постарайся не волноваться. И дай мне знать, если я могу чем-то помочь.

– Восемь недель, – объявила гинеколог мелодичным голосом с британским акцентом. – Может, девять.

– Восемь, – бесцветно сказала я.

Трудно быть выразительной, когда лежишь на спине, а ноги задраны в стремена и разведены.

Гита Патель – по крайней мере, так было написано на бирке, прикрепленной к лабораторному халату, – отложила инструменты и повернулась на крутящемся стуле лицом ко мне, когда я с трудом приняла сидячее положение. На вид – моя ровесница, черные блестящие волосы забраны в низкий пучок на затылке. Обычно в этом укромном центре медицинского обслуживания на минус первом этаже на Деланси-стрит я ходила к другому врачу, но эта оказалась первой со свободной записью. И благодаря настырному бубнежу матери – «Ты уже записалась к врачу? Записалась к врачу? Записалась? А сейчас?» – я решила не ждать.

Пока все шло хорошо. У доктора Патель оказались нежные руки и приятная манера общения.

– Вы хорошо себя чувствуете?

– Хорошо. Только слегка уставшей. Ну, если честно, то сильно уставшей.

– Тошнота не беспокоит?

Ух ты. Мне даже понравилось, как она произнесла слово «тошнота».

– Последние несколько дней нет.

– Очень хорошо. Давайте обсудим ваши планы. – Она почти незаметно повела головой в сторону зала ожидания.

Я восхитилась деликатностью жеста, затем помотала головой.

– Нет. Только я.

– Хорошо, – снова сказала доктор и протянула мне глянцевые брошюры.

Сверху шло название медицинского центра. «Маленькие ростки» – гласило название. Какая гадость. «Помогаем нашим клиентам в одном из самых захватывающих путешествий в жизни!» Дважды гадость.

– Итак. Вы будете приходить ко мне ежемесячно в течение следующих пяти месяцев, затем каждые две недели в течение восьмого месяца, а затем еженедельно, пока не придет время родов. – Она перевернула несколько страниц календаря. – Предварительную дату ставлю пятнадцатое июня. Принимая во внимание, конечно, что дети рождаются, когда им захочется.

Когда я уходила, моя сумочка гремела баночками витаминов и фолиевой кислоты, а голова кружилась от перечня вещей, которые мне нельзя есть, которые нужно купить, и от количества звонков, которые надо сделать. Формуляры, которые надо заполнить, курсы для рожениц, на которые надо записаться. На информационную брошюрку по рассечению промежности во избежание произвольных разрывов при родах даже смотреть не хотелось в моем-то состоянии. Стоял декабрь, и наконец наступили холода. Резкий ветер швырял по углам сухие листья. Я шла, кутаясь в тонкую куртку. Пахло снегом. Я устала до дрожи в ногах, но у меня оставалась еще одна встреча.

Занятие Курса для толстых как раз закончилось. Я застала одногруппниц и доктора Кей на выходе из Центра, беззаботно болтающих, кутающихся в свитера и пальто, явно надетые первый раз в этом году.

– Кэнни! – Доктор Кей помахал мне рукой и подошел; на нем были брюки цвета хаки, джинсовая рубашка и галстук. В кои-то веки без белого халата. – Как ваши дела?

– Все хорошо, – ответила я. – Жаль, что пропустила урок. Я собиралась заехать пораньше…

– Почему бы нам не пройти в мой кабинет? – пригласил доктор Кей.

Мы так и поступили. Он сел за свой стол, я заняла стул напротив. И только тогда поняла, что я не просто устала, а совершенно вымоталась.

– Рад вас видеть, – снова сказал доктор, выжидающе глядя.

Я глубоко вздохнула. Давай уже, уговаривала я себя. Скажи – и сможешь пойти домой, лечь спать.

– Я решила… остаться беременной. Так что мне придется покинуть программу.

Он кивнул, словно именно это и ожидал услышать.

– Я договорюсь, чтобы вам прислали чек, – сказал он. – Новые исследования начнем следующей осенью, если вам будет все еще интересно.

– Думаю, у меня будет не так много свободного времени, – с сожалением ответила я.

Доктор кивнул:

– Мы будем скучать. Вы действительно создаете особое настроение.

– Ой, да вы просто так это говорите…

– Ничего подобного. То, как вы изобразили жировую клетку две недели назад… вам стоит подумать о карьере в стендапе.

– Стендап – это сложно, – я вздохнула, – а у меня сейчас… слишком много дел на уме.

Доктор Кей потянулся за блокнотом и ручкой.

– Знаете, я тут подумал, у нас скоро появится семинар по питанию для будущих матерей, – сказал он, убирая книги и бумаги в поисках телефонного справочника. – Вы ведь уже заплатили за курс, так что, может, захотите сделать замену. Но если нет и вы просто хотите вернуть деньги, мы определенно сможем это организовать…

Он был таким милым. Почему он так добр ко мне?

– Нет, все нормально. Я просто хотела сказать, что мне очень жаль. Что приходится бросать курс…

Я глубоко вздохнула, глядя на него, такого понимающего. У него такие добрые глаза… А потом я снова заплакала. Что такого в этом кабинете и в этом человеке, что каждый раз, сидя напротив него, я начинала реветь?

Доктор протянул мне салфетки.

– Вы в порядке?

– Я да. В порядке. Со мной все будет в порядке… простите…

А потом я заплакала так сильно, что не могла говорить.

– П-простите, – икая, бормотала, я. – Кажется, такое типично для первого триместра, когда от всего хочется плакать. – Я похлопала по сумочке. – У меня тут где-то есть список… того, что надо принимать, и того, что должна чувствовать.

Доктор склонился надо мной, сняв с вешалки белый лабораторный халат.

– Встаньте, – сказал он.

Я послушно поднялась, мне на плечи лег халат.

– Хочу вам кое-что показать, – продолжил доктор. – Идемте со мной.

Он провел меня к лифту, через дверь с табличками «Только для персонала» и «Не входить», через вторую, с табличками «Только для экстренных случаев! Прозвучит сигнал!». Но когда доктор толкнул дверь, сигнала не последовало. И вдруг мы оказались на улице, на крыше, а город раскинулся у нас под ногами.

Отсюда было видно ратушу. Я была почти на одном уровне со статуей Билли Пенна на вершине. Был виден небоскреб ПЕКО, усеянный сверкающими огнями… башни-близнецы Либерти-Плейс, сияющие серебром… крошечные машинки медленно ползли по тонюсеньким улицам. Ряды рождественских огней и неоновых венков, выстроившихся на Маркет-стрит по пути к набережной. Открытый каток Блу-Кросс-Риверринк с крошечными конькобежцами, движущимися медленными кругами. А потом река Делавэр и Камден. Нью-Джерси. Брюс. Все это казалось очень далеким.

– Как вам? – спросил доктор Кей.

Я аж подпрыгнула, когда он внезапно заговорил. На мгновение я о нем забыла… забыла обо всем. Открывшийся вид меня полностью поглотил.

– Я никогда еще не видела город таким, – ответила я. – Это потрясающе.

Он прислонился к двери и улыбнулся:

– Ради такого вида нужно прилично раскошелиться на аренду в такой высотке на Риттенхаус-сквер.

Я снова повернулась к реке. Ветер холодил щеки. Воздух был восхитителен на вкус. Весь день, или, по крайней мере, с момента, как доктор Патель вручила мне брошюру с перечнем типичных для первого триместра жалоб, я вдруг заметила, что чувствую массу запахов и большинство вызывает у меня тошноту. Выхлопные газы автомобилей… вонь собачьих экскрементов из мусорного бака… бензин… Даже те запахи, которыми я обычно наслаждалась, например аромат кофе из «Старбакс» на Саут-стрит, стали в десятки раз сильнее. Но здесь, наверху, воздух не пах ничем, как будто его специально для меня отфильтровали. Что ж, мне и всяким там богатым обитателям пентхаусов повезло.

– Получше? – спросил доктор.

– Да.

Он сел, скрестив ноги, и жестом предложил присоединиться. Я так и сделала, стараясь не подмять под себя его лабораторный халат.

– Не хотите поговорить?

Я скосила на него взгляд.

– А вы хотите послушать?

Доктор смутился:

– Я не хотел бы совать нос не в свое дело… я понимаю, что это не мое дело…

– О, нет-нет, не в том суть. Я просто не хочу вас утомлять. – Я шумно перевела дух. – Думаю, моя история стара как мир. Девочка встречает мальчика, девочка любит мальчика, девочка бросает мальчика по причинам, которые она сама не совсем понимает, отец мальчика умирает, девочка идет попытаться утешить мальчика… и остается беременной и одинокой.

– А-а, – осторожно протянул доктор.

Я закатила глаза:

– Что, вы думали, будет кто-то третий?

Он ничего не сказал, но в отраженном свете улиц мне показалось, что ему неловко. Я поерзала, пока не оказалась к нему лицом.

– Ой, да ладно, серьезно? Вы правда думали, что я так быстро нашла другого парня? Умоляю, – фыркнула я, – вы обо мне слишком хорошего мнения.

– Кажется, я думал… кажется, я об этом совсем не думал.

– Что ж, поверьте, пройдет гораздо больше, чем несколько месяцев, прежде чем я встречу кого-то, кому я нравлюсь, и кто захочет увидеть меня голой, и с кем я почувствую себя достаточно комфортно, чтобы на такое пойти.

Я снова искоса на него глянула. А вдруг он подумает, что я с ним флиртую?

– Просто чтоб вы понимали, – неуклюже добавила я.

– Приму к сведению, – мрачно ответил он.

Доктор казался таким серьезным, что я рассмеялась:

– Вот скажите… а как люди понимают, что вы шутите? Вы всегда разговариваете как будто одинаково.

– Как одинаково? Занудно? – Он так тщательно выговаривал слово, что звучало действительно слегка занудно.

– Не совсем. Просто всегда очень серьезно.

– На самом деле это не так. – Он, судя по всему, действительно обиделся. – На самом деле у меня очень тонкое чувство юмора.

– Которое я каким-то образом всегда умудряюсь пропускать, – поддразнила я.

– Ну, учитывая, что те несколько раз, что мы общались, у вас был непомерный жизненный кризис, так что я не особенно старался.

Вот теперь точно обиделся.

– Аргумент засчитан, – сказала я. – Уверена, вы очень забавный.

Доктор подозрительно покосился на меня, нахмурив брови:

– С чего вы взяли?

– Потому что вы так сказали. Забавные люди знают, что они забавные. А люди, которые не смешные, скажут: «Мои друзья говорят, что у меня отличное чувство юмора». Или: «Моя мама говорит, что у меня отличное чувство юмора». Вот тогда понимаешь, что влип.

– О, – протянул он. – А вы? Если бы вы описывали себя, то называли бы себя забавной?

– Нет. – Я в который раз вздохнула, глядя в ночное небо. – На данный момент я бы сказала, что я в жопе.

С минуту мы сидели в тишине. Я смотрела на вензеля фигуристов.

– Вы думали, что делать дальше? – наконец спросил доктор и тут же спохватился. – Можете не отвечать, если не хотите.

– Нет-нет, все в порядке. Я не против. На самом деле я пока определила всего несколько пунктов. Я знаю, что оставлю ребенка, хотя это, вероятно, не самое практичное решение, и что сокращу график работы, когда ребенок родится. О, и решила, что буду искать новое жилье и посмотрю, согласится ли сестра ходить со мной на занятия для рожениц.

Мыслей, стоило выложить их на стол как веер неудачных карт, оказалось не так уж много.

– А что насчет Брюса?

– С этой частью я как раз еще не разобралась, – ответила я. – Мы давно не общаемся, и он встречается с другой женщиной.

– У них все серьезно?

– Достаточно, чтоб он мне об этом рассказал. И написал в колонке.

Доктор помолчал, обдумывая информацию.

– Это может ничего не значить. Возможно, он просто пытается отомстить… или заставить ревновать.

– Что ж, у него получается.

– Но ребенок… это все меняет.

– О, вы тоже читали брошюру? – Я обняла колени. – После того как мы расстались… после смерти его отца, когда я чувствовала себя такой несчастной, мечтала, чтобы он вернулся, а друзья твердили одно и то же. Что я порвала с ним сама и, разумеется, на то была причина. Я и сама знаю, что это правда. Мне кажется, в глубине души я понимала, что нам не быть вместе, ну, как это говорят, до конца наших дней. Вероятно, это моя вина… То есть у меня есть целая теория о моем отце, о моих родителях и почему я не доверяю любви. И поэтому даже будь он идеальным… ну, не идеальным, а подходящим мне, я бы не смогла этого заметить. И постаралась бы себя разуверить. Или как-то так.

– Или, может, он действительно вам не подходил. Нас учили в медицинской школе, что если слышишь стук копыт…

– …не надо искать зебру, – хмыкнула я.

Он ухмыльнулся:

– В вашей медшколе тоже этому учили?