Текст книги "Хороши в постели"
Автор книги: Дженнифер Вайнер
Жанр: Современные любовные романы, Любовные романы
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)
– Держу пари, у Лии все равно жизнь была интереснее, – прошептала я своей малышке, держа ее за ручку.
Я сидела в кресле-каталке, а Джой лежала в стеклянном боксе, при виде которого я гнала от себя ассоциации с гробом.
– Держу пари, Лия ходила в походы с подружками, ела попкорн и пила «Маргариту» за ужином, если того хотела. Спорю, она купалась голышом и спала под звездами. А Рахиль покупала диски Селин Дион и коллекционные тарелки «Франклин Минт». Зуб даю, ей самой было от себя скучно. Она никогда не искала приключений, не рисковала. Но ты и я, малышка, мы отправимся навстречу приключениям. Я научу тебя плавать и ходить под парусом, разводить огонь… Всему, чему меня научила моя мама, и всему, чему я научилась сама. Просто выберись отсюда. Возвращайся домой, Джой. И у нас обеих все будет хорошо.
Два дня спустя я получила часть желаемого. Меня выписали домой, но Джой пока оставили в больнице.
– Всего на несколько недель, – сказал доктор таким тоном, который ему самому казался успокаивающим. – Хотим убедиться, что легкие сформировались… и что она набрала достаточный вес.
На это я разразилась горьким смехом.
– Если она пойдет в мать, – объявила я, – не проблема. Наберет вес как чемпион.
Доктор ободряюще похлопал меня по плечу. Еще бы помогло.
– Не переживайте, – сказал он. – Все будет хорошо.
Прихрамывая, я покинула больницу, моргая от теплого майского солнца, села в мамину машину и молчала всю дорогу до дома. Я смотрела на листья, свежую зеленую траву, школьниц в накрахмаленных клетчатых джемперах. Смотрела, но не видела. Для меня весь мир казался серым. Как будто внутри меня не было места ни для чего, кроме ярости и страха.
Мама и Люси выгрузили сумки из багажника и проводили меня до дома. Мама шла рядом, а позади пыхтела Таня. У меня дрожали мышцы ног, швы ныли, а лодыжка зудела в гипсе.
Оказалось, что я растянула лодыжку при падении, но никто не подумал осмотреть мои ноги сразу, и несколько дней сустав оставался согнут, а сухожилия надорваны. Это значило хождение в гипсовой повязке в течение шести недель – мелочи по сравнению со всем остальным, что на меня свалилось.
Я порылась в сумочке. Кошелек, полупустая пачка жевательной резинки, гигиеническая помада и коробок спичек из бара «Звезда» выглядели как реликвии из другой жизни. Пока я нащупывала ключи, Люси открыла дверь квартиры на первом этаже.
– Я не здесь живу, – недоуменно проговорила я.
– Теперь здесь, – ответила Люси.
Она сияла, глядя на меня. Мама и Таня тоже.
Я захромала через порог, гипс стучал по деревянному полу. Войдя, я озадаченно заморгала.
Квартира – близнец моей на третьем этаже, сплошь темное дерево и светильники конца семидесятых годов – была преобразована. Из окон струился солнечный свет, которого здесь отродясь не было; сверкал на нетронутых, отполированных кленовых полах, которые не были ни нетронутыми, ни отполированными, ни кленовыми, когда я в последний раз видела это место.
Я медленно похромала в кухню, продвигаясь словно сквозь толщу воды.
Новые шкафы окрашены в цвет клеверного меда. В гостиной стоял новый диван и кушетка, мягкие и удобные, обитые пастельно-желтой джинсовой тканью – красивые, но прочные, именно так говорила Макси про вещи, которые мне понравились в журнале. Пол покрывал красивый тканый ковер гранатового, темно-синего и золотого цветов. В углу стоял телевизор с плоским экраном и новенькая стереосистема, на полках – стопки новеньких детских книжек.
Люси едва не танцевала от радости.
– Ты представляешь, Кэнни? Ну, разве это не удивительно?
– У меня нет слов, – прошептала я, ковыляя дальше по коридору.
Ванная комната преобразилась до неузнаваемости. Пастельные обои эпохи администрации Картера, уродливый туалетный столик из темного дерева, дешевые светильники из нержавеющей стали и треснувший унитаз – все исчезло.
Стены и пол были выложены белой плиткой с золотыми и темно-синими акцентами. Простую ванну сменила гидромассажная с двумя лейками душа, на случай, если, как я поняла, мне захочется искупаться с партнером.
Новые шкафы со стеклянными дверцами, свежие лилии в вазе, множество самых пушистых полотенец, которые мне доводилась трогать, сложенных на совершенно новой полке. На подставке стояла крошечная белая ванночка для купания ребенка, а также набор игрушек для ванны, маленькие губки, вырезанные в форме животных, и семейство резиновых уточек.
– Подожди, ты еще детскую не видела! – воскликнула Люси.
Стены были выкрашены в тот же цвет, какой я использовала наверху у себя, и я узнала кроватку, которую собрал доктор Кей. Но остальная мебель была новой. Я увидела резной пеленальный столик, комод, кресло-качалку из белого дерева.
– Антиквариат, – выдохнула Таня, проводя кончиком короткого пальца по изогнутому беленому с легким розовым оттенком дереву.
На стенах висели картины в рамках – русалка, плавающая в океане, парусная лодка, слоны, марширующие по двое.
А в углу было что-то похожее на самый маленький в мире филиал «Мира игрушек». Там были все игрушки, которые я когда-либо видела, плюс несколько, которых я не видела. Набор кубиков. Погремушки. Мячи. Игрушки, которые разговаривали, или лаяли, или плакали, когда их сжимали или дергали за ниточки. Лошадка-качалка, точно такой же я восхищалась в магазине в Санта-Монике два месяца назад.
Все-все.
Я медленно осела на желтую кушетку, под висящим мобилем из нежных звезд, облаков и полумесяцев, рядом с полуметровым плюшевым медведем.
– Это еще не все, – прощебетала Люси.
– Ты даже не поверишь! – вторила ей мама.
Я побрела обратно в спальню. Мой простой металлический каркас под матрас заменила великолепная кровать с балдахином и коваными стойками. Простые розовые простыни уступили место великолепию с богатыми полосами белого и золотого и крошечными розовыми цветами.
– Это хлопок в двести нитей, – похвасталась Люси, отмечая бесспорные достоинства моего нового постельного белья, указывая на чехлы подушек и покрывало, ковер ручной работы (желтый, с розовой каймой) на полу.
Она открыла гардеробную, продемонстрировала еще больше розовато-белой антикварной мебели – комод с девятью ящиками, прикроватный столик, увенчанный великолепным букетом нарциссов в расписной бело-голубой вазе.
– Подними жалюзи, – скомандовала Люси.
Я послушалась. За окном спальни была новая веранда. Там был большой глиняный горшок с геранями и петуниями, скамейки и стол для пикника, газовый гриль размером с «Фольксваген-Жук».
Я села, точнее, рухнула на кровать. На подушке лежала крошечная открытка, из тех, что дарят с букетом цветов. Я открыла ее ногтем большого пальца.
«Добро пожаловать домой» – было написано на одной стороне. «От друзей» – на другой.
Мама, Люси и Таня застыли в ожидании моего одобрения.
– Кто… – заикаясь, начала я, – как…
– Твои друзья, – нетерпеливо сказала Люси.
– Макси?
Все трое воровато переглянулись.
– Ой, да ладно вам. Можно подумать, у меня есть другие друзья, которые могли бы себе все это позволить.
– Мы не смогли ее остановить, – заявила Люси.
– Кэнни, это правда, – затараторила мама. – Она не слышала слова «нет». Она знает всех подрядчиков… наняла декоратора, чтобы собрать все эти вещи для тебя… Люди тут работали круглосуточно…
– Соседи, должно быть, оценили, – хмыкнула я.
– Тебе нравится? – спросила Люси.
– Это… – я вскинула руки и позволила им упасть на колени. Сердце билось так быстро, что становилось больно везде. Я пыталась подобрать нужное слово. – Это потрясающе, – наконец выдохнула я.
– Чем ты хочешь заняться? – продолжила Люси. – Можем сходить на ужин.
– В «Ритце» показывают документальный фильм о лесбиянках, – прохрипела Таня.
– По магазинам? – спросила мама. – Может, тебе запастись продуктами? Мы поможем донести.
Я поднялась:
– Думаю, я бы прогулялась.
Мама, Люси и Таня с любопытством посмотрели на меня.
– Прогулялась? – повторила мама.
– Кэнни, у тебя нога в гипсе, – заметила сестра.
– Это лангетка, – огрызнулась я. – И я хочу прогуляться.
Я помялась. Мне хотелось ликовать. Хотелось почувствовать себя счастливой. Меня окружали люди, которых я любила, у меня было чудесное гнездышко для жизни. Но мне казалось, что я смотрю на свою новую квартиру через грязное зеркало, трогаю хрустящий хлопок и плюшевые ковры через толстые резиновые перчатки. Словно в моей радости не хватало кусочка. Не хватало Джой. Все будет казаться неправильным и ненастоящим, пока мой ребенок не вернется домой. От этой мысли меня внезапно окатило такой злостью, что ноги и руки одеревенели, а кулаки и ступни покалывало от желания ударить или отвесить пинка.
«Брюс, – подумала я. – Чертов Брюс и его чертова Толкушка. Я должна была почивать на лаврах, но как, черт возьми, я могу быть счастлива, когда моя малышка все еще в больнице. И это Брюс со своей новой подружкой уложили ее туда».
– Хорошо, – с беспокойством согласилась мама. – Пойдем погулять.
– Нет, – прервала я ее. – Я пойду одна. Сейчас я хочу побыть одна.
Все они были озадачены и встревожены, но вышли.
– Позвони мне, – напоследок попросила мама. – Дай знать, когда будешь готова к возвращению Нифкина.
– Непременно, – солгала я не моргнув глазом.
Я хотела, чтобы они ушли. Из моего дома, из головы, из моей жизни. Я словно горела изнутри и вот-вот должна была взорваться. Я наблюдала в окно, пока они не сели в машину и не уехали.
Затем я натянула спортивный топик, потрепанную футболку, шорты и одну кроссовку и выскочила из дома на раскаленный тротуар. Я решила не думать ни об отце, ни о Брюсе, ни о ребенке, ни о чем. Я должна просто идти. И, может быть, когда я вернусь, у меня получится заснуть.
Май перетек в июнь. Все мои дни строились вокруг Джой. Утром я первым делом отправлялась в больницу, с рассветом проходя пешком тридцать кварталов до Детской больницы Филадельфии. В маске, накидке и перчатках, я сидела в стерильном кресле-качалке в отделении интенсивной терапии, держала ее крошечную ручку, касалась кончиками пальцев ее губ, пела ей песни, под которые мы танцевали несколько месяцев назад. Это были единственные моменты, когда я не чувствовала, как меня охватывает ярость; единственные моменты, когда я могла дышать. А когда я ощущала, что гнев вот-вот заполнит меня, что кулаки сжимаются и я готова ударить что-нибудь, я оставляла малышку. Я возвращалась домой, мерила шагами полы, делала упражнения на грудь, мыла и скребла полы и шкафы, которые мыла и скребла накануне.
И долго яростно бродила по городу. Гипс на лодыжке становился все грязнее и грязнее. Я мчалась на желтые огни, бросала злобные взгляды на любую машину, посмевшую приблизиться к перекрестку. Я привыкла к тихому голосу в голове. Тому самому, который говорил в аэропорту, что это не на Брюса я злюсь, тот самый, что тихо плакал от мысли, что Брюс не стал тем единственным.
Я привыкла к голосу, вопрошающему: «Почему?» Каждое утро, когда я обувалась и натягивала через голову очередную невзрачную рубашку, он спрашивал «почему?»… каждый вечер, когда я проматывала сообщения от матери, сестры, Макси и Питера Крушелевански, от всех друзей, даже не слушая.
«Ты слишком печальна», – бормотал голос, пока я топала по Уолнат-стрит.
«Успокойся», – шептал голос, пока я глотала черный обжигающий кофе, чашку за чашкой, вместо завтрака.
«Поговори с кем-нибудь, – убеждал голос. – Пусть они помогут».
Я игнорировала. Кто мне мог сейчас помочь? Что мне оставалось, кроме улиц и больницы, тихой квартиры и пустой кровати?
Я перевела звонки на голосовую почту. Проинструктировала почтовое отделение, что меня не будет в городе неопределенный срок, и попросила оставлять письма у себя. Я позволила компьютеру пылиться, перестав проверять электронную почту. И во время очередной прогулки выбросила пейджер в реку Делавэр, даже не обернувшись.
Гипс сняли, я стала гулять дольше – часа по четыре, петляя по худшим районам, мимо торговцев крэком, проституток обоих полов, мертвых голубей в сточных канавах, сгоревших остовов автомобилей, не видя ничего и не боясь ничего вокруг.
Что из этого могло причинить мне боль, после всего, что я потеряла? Когда я случайно столкнулась с Самантой на улице, то сказала ей, что слишком занята, чтобы погулять вместе, глядя на горизонт, чтобы не видеть ее обеспокоенного лица, и нетерпеливо переминаясь.
– Готовлю все, – пояснила я, с нетерпением ожидая, когда можно будет уйти. – Малышка скоро вернется домой.
– Можно ее увидеть? – спросила Сэм.
Я тут же замотала головой.
– Я не готова… то есть она не готова.
– Что ты имеешь в виду, Кэнни? – спросила Сэм.
– Она очень хрупкая с медицинской точки зрения, – ответила я, пробуя на вкус термин, услышанный в отделении интенсивной терапии для новорожденных.
– Я же просто постою за стеклом и посмотрю на нее, – удивленно пояснила Саманта. – А потом мы пойдем завтракать. Завтрак, помнишь? Твоя любимая еда.
– Мне пора, – резко оборвала я, пытаясь ее обойти.
Саманта не двинулась с места.
– Кэнни, что с тобой на самом деле происходит?
– Ничего, – отмахнулась я, протискиваясь мимо, мои ноги уже двигались, глаза смотрели вдаль. – Ничего, ничего. Все в порядке.
19
Я шла, и казалось, что Господь надел мне очки, в которых можно видеть только плохое, печальное, боль и страдания городской жизни, мусор, разбросанный по углам, вместо цветов, посаженных в оконных ящиках. Я видела, как мужья и жены ссорились, но не целовались и не держались за руки.
Я видела маленьких детей, несущихся по улицам на украденных велосипедах, выкрикивающих оскорбления и проклятия, и взрослых мужчин, говоривших так, словно завтракали собственной слизью, пялясь на женщин бесстыдными, похотливыми глазами.
Я чувствовала запах летнего города: лошадиная моча, горячая смола и сероватые, тошнотворные выхлопы, которые извергали автобусы. Из крышек канализационных люков сочился пар, тротуары изрыгали жар от бурлящих внизу подземных переходов. Куда бы я ни посмотрела, я видела только пустоту, одиночество, разбитые окна зданий, неуклюжих наркоманов с протянутыми руками и мертвыми глазами – печаль, грязь и гниль.
Я надеялась, время исцелит меня, что километры утолят мою боль. Я ждала утра, когда, проснувшись, я не буду представлять, как Брюс и Толкушка умирают ужасной мучительной смертью… или, что еще хуже, как теряют ребенка, как я теряю Джой.
Я шла в больницу на рассвете, а иногда и раньше, наматывала круги по парковке, пока не успокаивалась настолько, что могла войти. Я сидела в кафетерии, глотая воду чашку за чашкой, пытаясь улыбаться и выглядеть нормально, но в голове бешено кружились мысли о ножах, оружии, автомобильной аварии… Я бы улыбнулась, поздоровалась… но на самом деле в моей голове зрел план мести.
Я представляла, как звоню в университет, где Брюс преподавал английский первому курсу, и рассказываю им, как он проходил тест на наркотики, наглотавшись теплой воды, приправленной желтокорнем, который купил по объявлению на последних страницах «Хай таймс». Моча удачи, называлась это штука. Я бы рассказала им, что он появлялся на работе под кайфом – он делал так раньше, возможно, и продолжал так делать, и его бы поймали, если бы начали наблюдать. Я могла бы позвонить его матери, позвонить в полицию города, где он жил, чтобы его арестовали, забрали.
Я представляла, как пишу в редакцию «Мокси», вставляю фотографию Джой в отделении интенсивной терапии, показывая, как она растет и набирается сил, но пока все еще представляет собой жалкое зрелище, опутанное трубками, дышащая с помощью аппарата ИВЛ, с неизвестно какими ужасами, подстерегающими ее в будущем, – церебральный паралич, неспособность к обучению, слепота, глухота, умственная отсталость, меню бедствий, о которых не упоминали врачи.
Я заходила в Интернет, на разные сайты определенной тематики, читая истории от первого лица родителей, чьи дети выжили, ужасно пострадали; вернулись домой с кислородом или мониторами апноэ во сне или с дырками в горле, чтобы можно было дышать.
Я читала о детях, которые росли с судорожными расстройствами, неспособностью к обучению, которые никогда полностью не догоняли сверстников, никогда полностью не поправлялись. И я читала истории о младенцах, которые умерли: при рождении, в отделении интенсивной терапии, дома. «Наш драгоценный Ангел» – гласил заголовок. «Наша Дорогая Дочь».
Мне хотелось скопировать эти статьи и отправить их по электронной почте Толкушке вместе с фотографией Джой. Хотелось отправить ей только фотографию дочери – ни письма, ни слова, только фото. На ее домашний адрес. В сад, где она работает, ее начальнику, ее родителям, если смогу их найти. Показать всем, что она сделала и за что несла ответственность.
Я поймала себя на мысли, что планирую пешеходные маршруты, которые приведут меня к оружейным магазинам. Осознала, что частенько заглядываю в их окна. Я пока не заходила внутрь, но знала, что скоро начну. А что будет потом?
Я не позволила себе отвечать на этот вопрос. Я не позволяла себе зайти дальше картины: лицо Брюса, когда он открывает дверь и видит меня с пистолетом в руке. Лицо Брюса, когда я говорю: «Подавись своим “прости”».
Однажды утром я проходила мимо газетного киоска и увидела свежий выпуск «Мокси», августовский, хотя был только июль. На улице стояла такая жара, что воздух дрожал маревом, а тротуары раскалились до липкости.
Я схватила с полки журнал.
– Мисс, вы будете платить? – забеспокоился продавец.
– Нет, ограблю тебя на журнал, – огрызнулась я, бросив два доллара с мелочью на прилавок, и принялась яростно листать страницы, гадая, каким будет название статьи.
«Моя дочь – овощ»? «Как по-настоящему усложнить жизнь своей бывшей»?
Вместо этого я увидела одно-единственное слово, большие черные буквы, мрачное несоответствие беззаботной, пастельно-яркой линейке «Мокси».
«Осложнения» – называлась статья.
«Беременна» – говорится в письме, и я не могу дальше читать.
Как будто само слово меня парализовало, и только в затылке ледяные мурашки зародившегося страха.
«Я не знаю, как сказать проще, – написала она. – Поэтому скажу прямо. Я беременна».
Я помню, как шестнадцать лет назад стоял на биме в синагоге в Шорт-Хиллз, оглядывая толпу друзей и родственников, и произносил освященные веками слова: «Сегодня я стал мужчиной». Теперь, чувствуя, как нутро сковывает холод, как ладони начинают потеть, я знаю правду: сегодня я стал мужчиной. На этот раз по-настоящему.
– Не совсем так, – произнесла я вслух так громко, что бездомные на тротуаре остановились и уставились на меня.
Вряд ли. Мужчина бы позвонил. Хотя бы отправил сообщение!
Я снова переключила внимание на страницу.
Но я не мужчина. Как оказалось, я просто трус. Я засовываю письмо в блокнот, запихиваю блокнот в ящик стола, запираю ящик и случайно, то есть нарочно теряю ключ. Как говорят великие философы или актеры в «Сайнфелде», расставание похоже на то, как перевернуть автомат с газировкой. Ничего не получится сразу, сначала надо его раскачать. У нас с К. все было не так. Это был чистый, быстрый порыв – удар грома. Напряженный и ужасный, и все закончилось за считаные секунды.
«Лжец, – подумала я. – Ах ты лжец. Какой удар грома, мы даже не расставались, я просто сказала тебе, что мне нужно немного времени!»
Потом, спустя три месяца умер мой отец. Я ходил взад-вперед с телефоном в руке, ее номер все еще был первым в моем быстром наборе. Позвонить ей? Не звонить ей? Она была моей бывшей девушкой или все еще нынешней подругой?
В конце концов я сделал выбор в пользу дружбы. И позже, когда полный дом скорбящих доедал закуски на кухне моей матери, я выбрал большее.
Прошло еще три месяца, я все еще оплакиваю своего отца, но чувствую, что смог покончить с К. Теперь я знаю, что такое настоящая печаль. Я могу исследовать ее каждую ночь, как ребенок, у которого выпал зуб, не может перестать трогать языком мясистое, больное пустое место, где когда-то был зуб.
Только теперь она беременна.
Не знаю, обманывает ли она меня, чтобы заманить в ловушку, являюсь ли я вообще отцом, беременна ли она на самом деле.
– О, невероятно! – объявила я всей Брод-стрит. – Охренеть как невероятно!
И дело в том, что я слишком труслив, чтобы спрашивать. Это твой выбор, говорю я ей, как мне кажется, своим молчанием. Твой выбор, твоя игра, твой ход. Мне удается заставить замолчать ту часть меня, которая задается вопросом, которая хочет знать, что она выбрала. Пошла ли она в клинику на Локаст-стрит мимо протестующих с фотографиями окровавленных мертвых младенцев; сделала ли она это в кабинете врача, пошла ли она с другом, или с новым любовником, или одна.
Или она сейчас гуляет по своему родному городу с животом размером с пляжный мяч и книгами, полными детских имен.
Я не спрашиваю и не звоню. Я не посылаю ни чека, ни письма, ни даже открытки.
Я закончился, опустошен, высох и выплакался. Ничего не осталось ни для нее, ни для ребенка, если он есть.
Когда я позволяю себе думать об этом, то злюсь на себя. Как я мог быть таким глупым? Злюсь на нее. Почему она мне позволила? Но я запрещаю себе думать об этом слишком много. Я просыпаюсь, тренируюсь, иду в офис и выполняю все необходимые действия, стараясь держать кончик языка подальше от этой прорехи в улыбке.
Но в глубине души я знаю, что могу только отложить, что даже моя трусость не сможет предотвратить неизбежное. Где-то в моем столе, засунутое в блокнот и запертое в ящике, лежит письмо с моим именем на нем.
– Опаздываете, мамочка! – пожурила меня старшая медсестра и улыбнулась.
Я несла «Мокси» свернутым в трубку, словно собираясь отгонять назойливую собаку.
– Хотите? – протянула я ей журнал.
Медсестра едва удостоила его взглядом.
– Я не читаю эту чушь, – сказала она. – Ничего не стоящая ерунда.
– Согласна, – кивнула я, направляясь в детскую.
– Вас ожидает посетитель, – сообщила мне медсестра.
Я прошла к детскому отделению и, разумеется, увидела женщину, стоящую у окна, напротив инкубатора Джой. Короткие безупречно уложенные седые волосы, элегантный черный брючный костюм, на запястье теннисный браслет из платины с бриллиантами.
В воздухе витал аромат «Аллюр», ногти со свежим маникюром блестели в свете флуоресцентных ламп. Вся-из-себя Одри подобрала подходящий туалет для посещения незаконнорожденного недоношенного первенца своего сына.
– Что вы здесь делаете? – требовательно спросила я.
Одри ахнула, отступая назад. Ее лицо стало на два тона бледнее тонального крема от Эсте Лаудер.
– Кэнни! – воскликнула она, прижимая руку к груди. – Как ты меня напугала…
Она уставилась на меня, неверящий взгляд скользил вверх-вниз.
– Ты такая худая, – наконец выговорила Одри.
Я без особого интереса посмотрела на себя и поняла, что это правда. Все эти бесконечные прогулки, планы… моя единственная еда – кусочек рогалика или банана и много чашек черного кофе, потому что его вкус соответствовал моему внутреннему состоянию. В моем холодильнике были бутылки с грудным молоком и больше ничего.
Я не могла вспомнить, когда последний раз нормально ела. Я видела выступившие скулы на лице, тазовые кости. В профиль я смотрелась как Джессика Рэббит – отсутствующая задница, плоский живот, невероятная грудь благодаря молоку. Если близко не подходить и не замечать грязные волосы, черные круги под глазами и, скорее всего, неприятный запах, то я была настоящей худышкой.
Ирония не ускользнула от меня: после целой жизни одержимости, подсчета калорий, наблюдения за весом и покорения лестниц я нашла способ навсегда избавиться от нежелательных килограммов!
Чтобы избавиться от дряблости и целлюлита! Чтобы получить тело, о котором всегда мечтала! Я должна это продать, подумала я истерично. Диета, отрыв плаценты с экстренным иссечением матки, преждевременными родами и возможным повреждением мозга. Озолочусь.
Одри нервно теребила свой браслет.
– Ты, должно быть, хочешь знать, откуда… – начала она.
Я ничего не сказала, прекрасно понимая, насколько ей тяжело. Часть меня хотела видеть, как она изворачивается. Пытается подобрать слова. Часть меня хотела видеть, как она страдает.
– Брюс сказал, ты отказываешься с ним разговаривать.
– У Брюса была возможность со мной поговорить, – холодно ответила я. – Я написала ему и сообщила, что беременна. Он так и не позвонил.
У Одри задрожали губы.
– Он мне ничего не говорил, – прошептала она, больше себе, чем мне. – Кэнни, он так сожалеет о случившемся.
Я фыркнула так громко, что испугалась. Не разбудить бы детей.
– Брюс как обычно спохватился, когда поезд уже ушел.
Она закусила губу, крутя браслет.
– Он хочет поступить правильно.
– И что бы это значило? – иронично переспросила я. – Заставит свою девушку больше не покушаться на жизнь моего ребенка?
– Он сказал, это был несчастный случай, – прошептала Одри.
Я демонстративно закатила глаза.
– Он хочет поступить правильно, – снова прошептала она. – Он хочет помочь…
– Мне не нужны деньги, – намеренно грубо процедила я по слогам. – Ни его, ни ваши. Я продала сценарий.
Лицо Одри просияло, она была так рада, что мы заговорили на счастливую тему.
– Дорогая, это замечательно.
Я промолчала, надеясь, что от моего молчания она сломается. Но Одри оказалась храбрее.
– Могу я взглянуть на ребенка? – спросила мать Брюса.
Я пожала плечами и ткнула в окно. Джой лежала в центре. Она теперь меньше походила на сердитый грейпфрут, скорее на дыньку, но все еще была крошечной, все еще хрупкой, с похожей на устройство из научной фантастики с маской аппарата ИВЛ, который чаще был на ней, чем бездействовал. На карточке с краю ее стеклянной кроватки было написано «Джой Лия Шапиро». На ней был только подгузник, плюс носки в розовую и белую полоску и маленькая розовая шапочка с помпоном.
Я принесла медсестрам свои запасы, и каждое утро они следили за тем, чтобы Джой надевала новую шапочку. Она была, безусловно, лучшей малышкой в шапочке во всем отделении интенсивной терапии.
– Джой Лия, – прошептала Одри. – Она… ты назвала ее в честь моего мужа?
Я коротко кивнула, сглотнув ком в горле. Я могу сделать Одри такое одолжение. В конце концов, это не она игнорировала, не звонила, и не она толкнула меня на раковину так, что я чуть не потеряла ребенка.
– С ней будет все в порядке?
– Не знаю, – ответила я. – Возможно. Врачи говорят, что возможно. Она все еще слишком маленькая, ей нужно больше спать, а ее легким надо сформироваться, пока она не сможет дышать самостоятельно. Тогда ее отпустят домой.
Одри промокнула глаза бумажной салфеткой, которую достала из сумочки.
– Ты останешься тут? Будешь растить ее в Филадельфии?
– Не знаю, – повторила я, честно до безобразия. – Я пока не знаю, вернусь ли я в газету или вернусь в Калифорнию. У меня там есть друзья.
Но даже произнеся это вслух, я задавалась вопросом, насколько это правда. Написав небрежную благодарственную записку, в которой нельзя было выразить все то, что я чувствовала к Макси, за все, что она для меня сделала, я обращалась с ней таким же молчанием, как с остальными друзьями. Кто знает, что она подумала и оставалась ли она еще моим другом?
Одри расправила плечи.
– Я хотела бы стать для нее бабушкой, – осторожно проговорила она. – Неважно, что произошло между вами с Брюсом…
– Что произошло? – снова завелась я. – Брюс сказал, что мне сделали гистерэктомию? Что у меня никогда больше не будет детей? Он, случайно, не упомянул об этом?
– Мне так жаль, Кэнни, – повторила она снова, пронзительно, беспомощно и даже немного испуганно.
Я закрыла глаза, прислонившись к стеклянной стене.
– Пожалуйста, уходите, – попросила я. – Прошу вас. Мы можем поговорить позже, но не сейчас. Я слишком устала.
Одри дотронулась до моего плеча.
– Позволь помочь тебе? – негромко спросила она. – Может, тебе что-то принести? Воды?
Отрицательно мотнув головой, я стряхнула ее руку и отвернулась.
– Пожалуйста. Просто уходите.
Я стояла неподвижно, зажмурившись, пока не услышала, как каблуки Одри простучали по коридору.
Медсестра обнаружила меня у стены, плачущую и сжимающую кулаки.
– С вами все в порядке? – спросила она, тихо тронув меня.
– Я вернусь позже, – ответила я, направляясь к двери. – Мне надо пройтись.
В тот день я гуляла часами, пока улицы, тротуары, здания не слились в одно сероватое пятно. Я помню, что где-то купила лимонад, а несколько часов спустя зашла на автовокзал пописать, и помню, что в какой-то момент лодыжка начала пульсировать. Я проигнорировала боль и продолжала идти.
Я шла на юг, затем на восток, через незнакомые кварталы, по трамвайным путям, мимо сгоревших наркопритонов, заброшенных фабрик, медленного, солоноватого изгиба Шайлкилла.
Я подумала, что, если так пойдет, я доберусь до Нью-Джерси пешком. Послушай, я бы сказала, стоя в вестибюле высотного жилого дома Брюса, как призрак, как назойливая мысль о вине, как рана, которая уже зарубцевалась, но внезапно начала кровоточить. Посмотри, что со мной стало.
Я шла и шла, пока не почувствовала какое-то странное, незнакомое ощущение. Боль в ноге. Я посмотрела вниз и подняла левую ногу, в немом замешательстве наблюдая, как подошва медленно оторвалась от нижней части моей грязной кроссовки и шлепнулась на асфальт.
Парень, сидевший на крыльце через улицу, разразился громким смехом.
– Эй! – крикнул он, пока я тупо переводила взгляд с кроссовки на подошву и обратно, пытаясь осознать. – Малышке нужна новая пара туфель!
«Моей малышке нужна новая пара легких», – подумала я, прихрамывая и оглядываясь по сторонам.
Где я? Район был незнакомым. Ни одно из названий улиц ни о чем не говорило. И было темно. Я глянула на часы, показывавшие половину девятого. Долгую минуту я не могла сообразить, сейчас утро или вечер. Потная и измученная… я заблудилась. Я порылась в карманах в поиске ответа или хотя бы денег на такси. Нашла пятидолларовую купюру, пригоршню мелочи и какой-то ворс. Я поискала ориентиры, телефон-автомат, хоть что-нибудь.
– Хэй? – окликнула я парня на крыльце. – Я где?
Он захихикал, покачиваясь с пятки на носок.
– Пауэлтон-Виллидж! Ты в Пауэлтон-Виллидж, детка.
Так, ладно. Уже что-то.
– А в какой стороне университетский городок? – крикнула я.
Он покачал головой:
– Ты потерялась, девочка! Зашла с другой стороны.
У него был глубокий, звучный голос с южным акцентом. Он поднялся со своего крыльца и подошел ко мне – чернокожий мужчина средних лет в белой майке и брюках цвета хаки. Он пристально вгляделся в мое лицо.
– Ты больна? – наконец спросил мужчина.
– Нет, просто заблудилась, – я помотала головой.
– Ты учишься в колледже? – продолжал спрашивать он, и я снова покачала головой.
Мужчина подошел еще поближе, выражение его лица стало очень озабоченным.
– Ты что, пьяная?
Я улыбнулась в ответ:
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.