Текст книги "Хороши в постели"

17

Секретаря в приемной отца, казалось, нисколько не смутила долгая пауза, прежде чем я сообщила, зачем звоню.

У меня остался шрам, наконец объяснила я, и мне хотелось, чтобы доктор Шапиро взглянул на него. Я дала номер мобильного телефона Макси как свой собственный и назвалась Лоис Лейн, и в голосе секретаря не прозвучало ни малейшего любопытства. Намек на подругу Супермена остался не понят. Она назначила мне встречу на десять утра в пятницу и предупредила о пробках на дорогах.

Поэтому в пятницу утром я выехала пораньше. Со свежей стрижкой (Гарт согласился, хотя прошло всего четыре недели, а не шесть) и не только простым золотым кольцом на левой руке, как я себе представляла, но и бриллиантом такой невероятной величины, что я с трудом заставляла себя не отвлекаться от дороги.

Макси принесла его домой со съемочной площадки, заверив, что его никто не хватится, и это было как раз то, что нужно, чтобы объявить моему отцу в целом и всему миру, мол, вот она я.

– Позволь, я спрошу? – поинтересовалась Макси в то утро за имбирным чаем. – Почему ты хочешь чтобы отец думал, что ты замужем?

Я встала и раздвинула шторы, глядя на воду.

– На самом деле я не знаю. Я даже не знаю, надену ли я кольца, когда пойду к нему.

– Уверена, ты об этом думала, – мягко возразила Макси. – Ты всегда обо всем думаешь.

Я глянула на кольца.

– Я вспомнила, как он сказал, что меня никто никогда не полюбит, никто никогда не захочет. И мне кажется, что, если я увижусь с ним, беременная и незамужняя… это как будто подтвердит его слова.

Макси глянула на меня с таким выражением, словно в жизни не слышала ничего печальней.

– Но ты же понимаешь, что это неправда? – осторожно уточнила она. – Ты знаешь, как много людей тебя любят.

Я судорожно вздохнула.

– О, конечно, – сказала я. – Просто… тут трудно слушать глас разума. Это семья, понимаешь? Кто сохраняет благоразумие, когда дело касается семьи? Я просто… хочу знать, почему он так поступил. Хочу, по крайней мере, иметь возможность задать этот вопрос.

– У него может не найтись ответов, – заметила Макси. – Или они могут оказаться не такими, какие ты хотела бы услышать.

– Я хочу услышать хоть что-то! – отрывисто сказала я. – Я просто чувствую, что… Понимаешь, у нас только два родителя, а у моей мамы…

Я неопределенно взмахнула рукой, намекая на лесбиянство и неподходящую спутницу жизни. Солнце сверкнуло в ободке на моем пальце.

– Я просто знаю, что должна попробовать.

У медсестры, которая привела меня в палату, были симметричные и округлые груди, как две половинки дыни. Она протянула мне плюшевый махровый халат и планшетную папку, полную бланков для заполнения.

– Доктор скоро подойдет, – сообщила она, включив мощный фонарь и направив его на мое лицо, где я придумала себе шрам.

– Хм, – медсестра всмотрелась. – Его почти незаметно.

– А он глубокий, – ответила я. – Его видно на фотографиях. Вот тут появляется.

Она кивнула, как будто теперь все стало совершенно логично, и вышла из комнаты.

Я сидела в бежевом кресле, изобретая ответы для заполнения опросника и желая, чтобы у меня действительно был шрам, физический знак, чтобы предъявить миру, показать, через что я прошла и что пережила. Двадцать минут спустя раздался резкий стук в дверь, и вошел мой отец.

– Итак, что привело вас к нам, мисс Лейн? – спросил он, не поднимая глаз от моей карты.

Я сидела тихо, не произнося ни слова. Через миг он взглянул на меня.

На его лице застыло раздраженное выражение, взгляд «хватит тратить мое время», который я знала с детства. Он с минуту пристально смотрел на меня, и на его лице не отражалось ничего, кроме еще большего раздражения.

И тут он узнал.

– Кэнни?

– Привет, – кивнула я.

– Господи, что… – Мой отец, человек, у которого на каждый случай было оскорбление, на этот раз, к счастью, потерял дар речи. – Что ты здесь делаешь?

– Мне назначено.

Он поморщился, снял очки и сжал переносицу – еще одна привычка, которую я хорошо запомнила. Обычно это предвещало вспышку гнева.

– Ты просто исчез, – сказала я; он наклонил голову и открыл было рот, но я не собиралась позволять ему говорить до того, как закончу свою речь. – Никто из нас не знал, где ты. Как ты мог так поступить? Как ты мог вот так просто всех нас бросить?

Он ничего не сказал… просто уставился на меня – сквозь меня, – как будто я истеричная пациентка, кричащая, что ее бедра все еще бугристые или левый сосок выше правого.

– Тебе на нас совсем наплевать? Разве у тебя нет сердца? Или это глупый вопрос, который не следует задавать тому, кто зарабатывает на жизнь тем, что отсасывает целлюлит с бедер?

Взгляд отца полыхнул яростью.

– Не нужно со мной говорить в таком тоне.

– Нет. То, что мне было нужно, это отец.

Я не осознавала, насколько зла, насколько взбешена его поступком, пока не увидела его в накрахмаленном белом халате, с ухоженными ногтями, загорелым лицом и тяжелыми золотыми часами.

Он вздохнул, словно разговор и я сама ему наскучили.

– Зачем ты здесь?

– Я пришла не к тебе, если ты об этом. У моей подруги была запись, я пришла с ней. И увидела твою фотографию. Не очень-то умно, тебе не кажется? Для того, кто скрывается…

– Я не скрываюсь, – раздраженно перебил он. – Бессмыслица какая. Это мать тебе сказала?

– Почему тогда никто из нас не в курсе, где ты?

– Вам было бы все равно, даже если б вы знали, – пробормотал он, поднимая планшетку, с которой пришел.

Я была в таком шоке, когда он взялся за дверную ручку, что смогла сказать лишь:

– Ты с ума сошел? Разумеется, нам не было бы все равно. Ты наш отец…

Он снова надел очки. Я видела его глаза за стеклами, светлые, водянисто-карие.

– Ты теперь уже слишком взрослая. Вы все.

– Считаешь, что лишь потому, что мы выросли, не имеет значения, как ты с нами обошелся? Ты правда считаешь, что потребность в родителях можно перерасти, как трехколесный велосипед или стульчик для кормления?

Он выпрямился во весь рост, во все свои сто семьдесят шесть сантиметров, и закутался в эфемерный плащ власти, свойственной докторам, так ощутимо, словно он надел зимнее пальто.

– Я считаю, – произнес он медленно и четко, – что многие люди в конечном итоге разочарованы собственной жизнью.

– И ты хочешь быть для нас разочарованием?

Отец вздохнул:

– Я ничем не могу тебе помочь, Кэнни. Не знаю, чего ты хочешь, но могу сказать сразу – мне нечего тебе дать. Никому из вас.

– Нам не нужны твои деньги…

Он посмотрел на меня почти ласково.

– Я говорю не о деньгах.

– Почему? – спросила я. – Зачем заводить детей и бросать их? Вот этого я не понимаю. Что мы тебе сделали?..

Я осеклась и сглотнула.

– Что такого ужасного сделал кто-то из нас, что ты решил никогда больше нас не видеть? – Даже произнося эти слова, я уже знала, как они нелепы.

Я понимала, что ни один ребенок не может быть настолько плохим, неправильным, уродливым, не может быть чем-то таким, что заставило бы родителей уйти. Я знала, что мы не виноваты ни в чем. Мы не виноваты. Мысль крутилась в голове. Я могла бы отпустить ее, могла бы сбросить это бремя и стать свободной.

За исключением маленькой детали. Понимать что-то головой – это одно, и совсем другое, когда сердце обуревают чувства. И в тот момент я поняла, что Макси права. Что бы ни сказал мой отец, какой бы ответ он ни дал, какое бы оправдание он ни придумал, все это не то. Ничего из этого никогда не будет достаточно.

Я уставилась на отца. Я ждала, что он спросит о чем-нибудь, спросит, что со мной стало. Где живу, что делаю, с кем связала свою жизнь. Вместо всего этого он покачал головой и отвернулся к двери.

– Эй! – окрикнула я.

Отец повернулся, и у меня перехватило горло. Что я хотела ему сказать? Ничего. Я хотела, чтобы он спросил у меня, как я живу, кем стала, что со мной случилось. Я смотрела на него, а он ничего не сказал. Просто ушел.

Против воли я потянулась за ним, за каким-нибудь знаком, хоть за чем-то, когда он выходил. Мои пальцы соскользнули по белому накрахмаленному халату.

Он не остановился. Даже не помедлил.

Вернувшись, я убрала кольца в бархатную коробочку, смыла макияж с лица и гель с волос. Потом я позвонила Саманте.

– Ты не поверишь, – начала я.

– Скорее всего, – отозвалась она, – но ты попробуй. Рассказывай.

Я рассказала все.

– Он не задал ни единого вопроса, – завершила я рассказ. – Ему было не интересно узнать, что я тут делаю, чем занимаюсь в жизни. Мне кажется, он даже не заметил, что я беременна. Ему было просто плевать.

Саманта вздохнула:

– Это ужасно. Я представить не могу, что ты сейчас чувствуешь.

– Я чувствую… – тихо проговорила я, посмотрела на воду, потом на небо. – Я чувствую, что готова вернуться домой.

Макси печально кивнула, когда я рассказала ей о своих планах, но не стала уговаривать остаться.

– Ты закончила со сценарием?

– Закончу через пару дней, – ответила я.

Она осмотрела разложенные на кровати вещи: одежду и книги, плюшевого медведя, которого я купила как-то в Санта-Монике для малыша.

– Я бы хотела, чтобы мы успели сделать больше, – вздохнула Макси.

– Мы много чего сделали, – сказала я и обняла ее. – И мы будем разговаривать… и переписываться по почте… и ты приедешь ко мне в гости, когда родится ребенок.

Глаза Макси загорелись.

– Тетя Макси! – провозгласила она. – Тебе придется заставить его называть меня тетей Макси. И я буду просто неприлично его баловать!

Я улыбнулась про себя, представив, как Макси общается с маленьким Максом или Эбби словно с двуногим Нифкином, одевая ребенка в наряды, сочетающиеся с ее собственными.

– Ты будешь потрясающей тетей, – сказала я.

Макси настояла на том, чтобы отвезти меня в аэропорт, помочь сдать багаж, подождать со мной у выхода, хотя все, начиная со стюардесс и ниже, смотрели на нее, словно она была редчайшим экспонатом в зоопарке.

– Попадешь прямиком в светские новости, – предупредила я ее, хихикая и плача, когда мы обнимались в восемнадцатый раз.

Макси чмокнула меня в щеку и помахала моему животу.

– Билет у тебя?

Я кивнула.

– Денежка на завтрак?

– О да! – заулыбалась я, осознавая, насколько это было правдой.

– Тогда можешь идти, – сказала Макси.

Я шмыгнула носом и крепко ее обняла.

– Ты потрясающая подруга, – прошептала я ей. – Самая лучшая.

– Будь осторожна, – ответила она. – Хорошего путешествия. Позвони мне, как только доберешься.

Я кивнула, не в силах ничего сказать, потому что знала, что расплачусь. Я повернулась и пошла к трапу, к самолету, к дому.

На этот раз в первом классе было больше народу. Парень примерно моего возраста и точно моего роста, с вьющимися светлыми волосами и ярко-голубыми глазами, занял место рядом, когда я изо всех сил пытался пристегнуть ремень безопасности.

Мы вежливо кивнули друг другу. Затем он вытащил пачку важных на вид юридических документов с надписью «Конфиденциально», а я – журнал «Энтертейнмент уикли». Он бросил косой взгляд на мое чтиво и вздохнул.

– Завидуете? – спросила я.

Парень улыбнулся, кивнул и вытащил из кармана упаковку конфет.

– Хотите «Менту»? – спросил он.

– Это так говорят, если про одну штучку? – спросила я, беря конфету.

Он посмотрел на свои «Ментос», потом снова на меня и пожал плечами.

– Хороший вопрос, – резюмировал парень.

Я откинула спинку сиденья. Он был довольно симпатичным, подумала я, и у него явно хорошая работа или, по крайней мере, все выглядело так, будто у него хорошая работа. Вот что мне было нужно – просто обычный парень с хорошей работой, парень, который жил бы в Филадельфии, читал книги и обожал меня.

Я украдкой еще раз взглянула на мистера Ментос и подумала, не дать ли ему свою визитку… А потом резко одернула себя, услышав голоса матери и Саманты, сливающиеся в моей голове в один громкий, отчаянный крик: «Ты с ума сошла?!»

Может, в другой жизни, решила я, натягивая плед до самого подбородка.

Но я знала, что все будет хорошо. Пусть, скорее всего, мой отец никогда больше не станет моим отцом, а мать навсегда останется в плену Ужасной Лесбиянки Тани. Пусть сестра всегда останется эмоционально нестабильной, и пусть брат никогда не научится улыбаться. Но я все еще вижу в этом мире хорошее. Я все еще вижу красоту. И когда-нибудь, может быть, я даже найду того, кого смогу полюбить.

– Любовь, – прошептала я малышу и закрыла глаза.

Сказки учат нас, что, если очень сильно чего-то хотеть, в конце концов ты это получишь. Но вряд ли все будет так, как тебе представлялось, и не у всех сказок счастливый финал.

Я месяцами мечтала о Брюсе, грезила Брюсом, вызывала в памяти его лицо и держала его перед собой, когда засыпала, даже когда старалась этого не делать. Я так страстно желала, чтоб он возник передо мной, я так усердно и часто об этом просила, что в итоге он просто не мог не появиться.

Все произошло именно так, как предсказала Саманта.

«Ты увидишь его снова, – сказала она мне тогда, несколько месяцев назад, когда я сообщила ей, что жду ребенка. – Я видела достаточно мыльных опер, чтобы это гарантировать».

Я вышла из самолета, зевая, чтобы прочистить заложенные уши, и там, в зоне ожидания прямо напротив меня, под табличкой с надписью «Тампа/Сент-Пит», стоял Брюс. Мое сердце подпрыгнуло от мысли, что он пришел за мной, каким-то образом пришел за мной, но потом я разглядела, что он был с какой-то незнакомой мне девушкой. Невысокая, бледная, волосы собраны в пучок. Светло-голубые джинсы, бледно-желтая оксфордская рубашка, заправленная внутрь. Невзрачная, выцветшая одежда, обычные черты лица и обычная фигура. В ней вообще не было ничего примечательного, кроме густых непослушных бровей. Видимо, моя замена.

Я застыла, парализованная ужасным совпадением, возмутительным законом подлости. Но если бы это должно было произойти, то здесь самое место – в гигантском, бездушном международном аэропорту Ньюарка, где путешественники из Нью-Йорка, Нью-Джерси и Филадельфии сходились в поисках трансатлантических рейсов и/или дешевых внутренних авиабилетов.

Секунд пять я стояла как вкопанная и молилась, чтобы они меня не увидели. Я попыталась отойти в сторону от зала ожидания, обойти всю зону, думая, что должен быть какой-то способ нырнуть на эскалатор, схватить свои сумки и сбежать. Но потом глаза Брюса встретились с моими, и я поняла, что уже слишком поздно.

Он наклонился, что-то шепча девушке, которая отвернулась, прежде чем я успела хорошенько рассмотреть ее. Затем он пересек вестибюль, направляясь прямо ко мне, одетый в красную футболку, к которой я прижималась сотни раз, и синие шорты, которые он так же часто надевал и снимал у меня на глазах.

Я быстро вознесла благодарственную молитву за стрижку Гарта, за мой загар, за бриллиантовые серьги и пережила внезапный приступ страдания из-за того, что на мне нет того великолепного и безвкусного кольца с бриллиантом. Я знала, что это совершенно глупо, но надеялась, что выгляжу хорошо. Насколько хорошо может выглядеть женщина на седьмом с половиной месяце беременности после шестичасового перелета.

А потом Брюс оказался прямо передо мной, бледный и серьезный.

– Привет, Кэнни, – сказал он. Его взгляд словно примагнитило к моему животу. – Так ты…

– Правильно, – холодно сказала я. – Я беременна.

Я выпрямилась и крепче сжала переноску Нифкина. Сам Нифкин, конечно же, учуял Брюса и как раз пытался выскочить для приветствия. Я слышала, как он постукивал хвостом и скулил. Брюс поднял взгляд на электронную доску над дверями, через которые я только что прошла.

– Ты прилетела из Лос-Анджелеса? – спросил он.

Надо же, за время нашей разлуки его способности к чтению не пострадали.

Я снова коротко кивнула, надеясь, что он не заметит, как сильно у меня дрожат колени.

– А ты что здесь делаешь? – спросила я.

– Отпуск, – коротко ответил Брюс. – Мы летим во Флориду на выходные.

«Мы», – с горечью подумала я.

Он почти совсем не изменился. Может, немного похудел, появилось еще несколько седых прядей в хвосте, но это был все тот же старый Брюс, вплоть до запаха, улыбки и наполовину зашнурованных баскетбольных кроссовок.

– Повезло вам, – проговорила я, но Брюс на приманку не клюнул.

– Так ты была в Лос-Анджелесе по работе?

– У меня было несколько встреч на побережье, – небрежно сообщила я.

Всегда хотелось кому-нибудь бросить эту фразу.

– «Икзэминер» отправил тебя в Калифорнию?

– Нет, встречи по моему сценарию.

– Ты продала сценарий? – Брюс, казалось, искренне за меня обрадовался. – Кэнни, это здорово!

Я промолчала, зло сверля его глазами. На фоне всего, в чем я нуждалась от него – любви, поддержки, денег, простого признания того, что я существую, что наш ребенок существует и что все это имело для него значение, – поздравления казались ничтожными.

– Я… мне жаль, прости, – наконец выдавил Брюс.

И меня захлестнула ярость.

Какая подлость с его стороны появиться в аэропорту, чтобы отвезти Маленькую мисс Детский сад в отпуск, и высказывать свои жалкие извинения, как будто это могло отменить месяцы его молчания, беспокойства, которое я пережила, боли от того, как я скучала по нему, и выяснений, как самостоятельно обеспечить ребенка.

Меня взбесило его самодовольство. Ему не было никакого дела ни до меня, ни до ребенка. Он ни разу не позвонил, не спросил, не позаботился. Просто оставил меня – оставил нас – совсем одних. Кого же мне это напоминало?

В этот момент я поняла, что мой гнев направлен вовсе не на Брюса. А на моего отца. Того, Кто Первым Меня Бросил, виновника всей моей неуверенности и страхов. Но отец находился в пяти тысячах километров, как всегда, спиной ко мне. Если бы только я могла отойти, посмотреть на ситуацию трезво, то увидела бы, что Брюс – обычный парень, каких тысячи, от конского хвоста и лишь наполовину продуманной небрежной ленивой жизни вплоть до диссертации, которую он никогда не закончит, книжных полок, которые он никогда не построит, и ванны, которую он никогда не почистит. Парни вроде Брюса были обычными, как хлопчатобумажные носки, продающиеся в торговом центре по шесть штук в упаковке. И все, что нужно, чтобы заполучить еще одни такие же, – сходить на концерт «Фишей» и поулыбаться.

Но Брюс, в отличие от моего отца, прямо передо мной… и он тоже был виноват. В конце концов, он тоже меня бросил!

Я поставила Нифкина на пол и развернулась лицом к Брюсу, чувствуя, как вся ярость, накопленная за годы, сжимается в груди и подступает к горлу.

– Тебе жаль? – выплюнула я.

Он попятился.

– Прости. – Его голос был таким печальным, словно слова разрывали его изнутри. – Я знаю, что должен был позвонить, но… я просто…

Я прищурилась. Брюс безвольно опустил руки.

– Просто это было выше моих сил, – прошептал он. – После смерти отца и всего остального.

Я демонстративно закатила глаза, ясно давая понять, что я думаю об этом оправдании и что не настроена в ближайшее время обмениваться с ним нежными воспоминаниями о Бернарде Губермане.

– Я знаю, какая ты сильная, – сказал мне Брюс. – Я знал, что ты справишься.

– Ну, мне пришлось, верно, Брюс? Ты не оставил мне особого выбора.

– Мне очень жаль, – повторил Брюс. – Я… я надеюсь, ты будешь счастлива.

– Я просто чувствую доброту твоих пожеланий, – парировала я. – Хотя погоди-ка. Ошиблась. Это запах травки.

Мне казалось, что какая-то часть меня отделилась от тела, воспарила к потолку и с ужасом наблюдала за разворачивающейся сценой… в великой печали. Кэнни, о, Кэнни, проплакал тихий голосок, ты же злишься не на него.

– И знаешь что? – воинственно спросила я. – Я сожалею о твоем отце. Он был мужчиной. А ты… ты всего лишь мальчик с большим размером ноги и бородой. Ты никогда не станешь кем-то другим. Ты никогда не станешь чем-то большим, чем третьесортным писателем во второсортном журнале, и да поможет тебе Бог, когда ты больше не сможешь торговать воспоминаниями нашего прошлого.

К Брюсу бочком подошла его девушка и переплела с ним пальцы. А я просто продолжала говорить.

– Ты никогда не будешь так хорош, как я, ты всегда будешь знать, что я – это лучшее, что было в твоей жизни.

Девушка попыталась вставить слово, но я не собиралась останавливаться.

– Ты всегда будешь просто большим тупым парнем с кучей кассет в картонных коробках из-под обуви. Парень с самокрутками. Парень с пиратскими пластинками «Грэйтфул Дэд». Старый добрый Брюс. За исключением того, что от этого балагана устаешь уже на втором курсе. Все стареет, в том числе и ты. И лучше не становится, в том числе и твой писательский талант. И знаешь, что еще? – Я подошла прямо к нему, так что мы оказались практически лицом к лицу. – Ты никогда не закончишь диссертацию. И ты всегда будешь жить в Нью-Джерси.

Брюс стоял, ошеломленный, с разинутым ртом. Видок так себе, только подчеркивал его безвольный подбородок и сетку морщин вокруг глаз.

Девушка посмотрела на меня снизу вверх.

– Оставь нас в покое, – выдала она писклявым голоском.

Мои новые туфли от «Маноло Бланик» прибавили мне почти восемь сантиметров роста, и я чувствовала себя амазонкой, сильной, и пигалица, которая едва доставала мне до плеча, меня ничуть не волновала.

Я одарила ее своим самым лучшим взглядом в стиле «заткнись-и-дай-умным-людям-поговорить», который совершенствовала на протяжении многих лет на своих брате и сестре. Мне стало интересно, слышала ли она когда-нибудь о пинцете для бровей. Конечно, она, вероятно, могла бы смотреть на меня и задаваться вопросом, слышала ли я когда-нибудь о пилюлях для похудания… или о контрацептивах, если на то пошло. Я решила, что мне плевать.

– Кажется, я к тебе ни разу не обратилась, – заметила я и расчехлила цитату, звучавшую на марше движения «Вернем себе ночь» примерно в 1989-м. – Я не верю, что жертва может быть виновата.

Это вернуло Брюса к реальности. Он крепче сжал руку девицы.

– Оставь ее в покое, – сказал он.

– О господи, – тяжко вздохнула я. – Как будто я что-то с кем-то из вас делаю. К твоему сведению, – сказала я подруге Брюса, – я написала ему ровно одно письмо, когда узнала, что беременна. Одно письмо. И больше ничего не буду предпринимать. У меня много денег, работа куда лучше, чем у него, на случай, если он забыл упомянуть, рассказывая тебе нашу историю. И у меня все будет хорошо. Надеюсь, вы будете счастливы вместе.

Я подняла Нифкина, тряхнула своими великолепными волосами и пронеслась мимо охранника.

– Я бы обыскала его чемодан, – сказала я ему так громко, чтобы Брюс услышал. – У него наверняка с собой травка.

А после, как положено беременной даме, я отправилась в туалет писать.

Колени подгибались, щеки горели. «Ха, – подумала я. – Ха!» Я встала, спустила воду, открыла дверь кабинки. За ней стояла Брюсова новая подружка, скрестив руки на тощей груди.

– Да? – вежливо осведомилась я. – У тебя есть комментарии?

Ее рот скривился. Я заметила немного неправильный прикус.

– Думаешь, ты такая умная? – сказала она. – Он никогда по-настоящему тебя не любил. Он сказал мне, что не любил.

Ее голос становился все выше. Пи-пи-пи. Как маленькая мягкая игрушка, из тех, что визжат, когда их сжимаешь.

– Ну а ты, – перебила я, – конечно, настоящая любовь всей его жизни.

В глубине души, в глубине сердца, я понимала, что какой бы раздор ни был у меня внутри, к этой девушке он не имеет никакого отношения. Но я снова ничего не могла с собой поделать.

Ее губы скривились, верхняя вздернулась, как у Нифкина, когда мы играли с его пушистыми игрушками.

– Почему ты не можешь оставить нас в покое? – прошипела она.

– Оставить вас в покое? – повторила я. – Оставить вас в покое… ты все время возвращаешься к этой теме, а я не понимаю. Я ничего не делаю ни ему, ни тебе. Ради всего святого, я живу в Филадельфии…

И тут меня осенило. Что-то было в ее лице, и я поняла.

– Он все еще говорит обо мне, так? – спросила я.

Она открыла рот, собираясь что-то сказать. Внезапно я решила, что не хочу стоять здесь и слушать ее. Я осознала, что невероятно устала. Что больше всего хочу домой, в свою собственную кровать.

– Он не… – начала она.

– У меня нет на это времени, – оборвала я. – У меня своя жизнь.

Я попыталась обойти ее, но девица стояла прямо у раковины, не давая мне пройти.

– Отойди, – коротко сказала я.

– Нет, – ответила девица. – Нет, ты выслушаешь!

Она положила руки мне на плечи, пытаясь заставить стоять на месте, слегка толкнула назад. Только что я стояла, пытаясь пройти мимо этой особы, а в следующую минуту моя нога поехала в луже воды. Лодыжка подвернулась. И я упала на бок, ударившись животом о твердый край раковины. Вспыхнула яркая боль. Я лежала на спине, лодыжка вывернулась под нехорошим углом, а девица стояла надо мной, дыша, как загнанное животное. Ее щеки горели лихорадочным румянцем.

Я села, упираясь обеими руками в пол, схватилась за раковину и тут почувствовала внезапную мучительную судорогу. Посмотрев вниз, увидела, что у меня идет кровь. Не очень много, но… кровь. Не то, что хотелось бы видеть ниже пояса на второй половине седьмого месяца беременности! Кое-как я сумела подняться. Лодыжка дергала так сильно, что меня затошнило. По ноге стекало.

Я уставилась на девицу Брюса. Она посмотрела в ответ, проследила за моим взглядом вниз, туда, где стекали густые красные капли. А потом в ужасе зажала себе рот ладонью, развернулась и бросилась наутек.

Перед глазами все расплывалось. Сквозь живот проходили волны боли. Я читала про такое. Я знала, что это. И понимала, что еще слишком рано, а значит, мы в опасности.

– Помогите, – попыталась позвать я, но вокруг не было никого, чтобы меня услышать.

– Помогите… – снова слабо произнесла я.

Мир выцвел, а потом почернел.