Текст книги "Хороши в постели"

Мы добрались до Вентнора и припарковались в двух кварталах от пляжа. Питер развернул сложную коляску Джой, пока я вытаскивал ее из машины, завернул в большее количество одеял, чем того требовал теплый сентябрьский день, и усадил.

Не торопясь мы спустились к воде. Я толкала коляску, Питер шел рядом со мной. Солнечный свет, чудесный и густой, как мед, путался в моих волосах, придавая сияние.

– Спасибо, – сказала я.

Питер дернул плечом. Он выглядел очень смущенным.

– Я рад, что тебе понравилось, – ответил он.

Мы гуляли по дощатому настилу – вверх двадцать минут, столько же обратно, потому что я не хотела, чтобы Джой находилась на улице дольше часа. Вот только соленый воздух, казалось, ее не беспокоил. Она быстро заснула, ее маленький ротик, похожий на бутон розы, приоткрылся, розовая лента развязалась, а тонкие каштановые волосики завились вокруг щек. Я наклонилась ближе, чтобы услышать ее дыхание и проверить подгузник. Она была в порядке.

Питер вернулся ко мне с одеялом в руках.

– Хочешь посидеть на пляже? – спросил он.

Я кивнула. Он развернул одеяло, я отстегнула Джой, мы спустились поближе к воде и сели там, наблюдая, как разбиваются волны.

Я зарылась пальцами ног в теплый песок, рассматривая белую пену, сине-зеленые глубины, черный край океана на горизонте, и подумала обо всем, что оставалось скрыто: акулы, голубые рыбы и морские звезды, киты, поющие друг другу, таинственные формы жизни, о которых я никогда не узнаю.

Питер накинул мне на плечи еще одно одеяло и позволил своим рукам задержаться на несколько секунд.

– Кэнни, – осторожно начал он, – я хотел тебе кое-что сказать.

Я ободряюще улыбнулась.

– В тот день, на Келли-драйв, когда вы с Самантой гуляли… – Питер осекся, кашлянул.

– Я помню, – кивнула я. – Продолжай.

– Как бы сказать… я на самом деле вообще-то не занимался бегом.

Я озадаченно покосилась на него.

– Просто я помню, ты в классе говорила, что ездишь туда на велосипеде и ходишь гулять, а я понимал, что не могу тебе позвонить…

– И ты начал бегать?

– Каждый день, – признался Питер. – Утром и вечером, а иногда и в обеденный перерыв. Пока не увидел тебя.

Я откинулась назад, удивляясь его упорности. Сомневаюсь, что я бы смогла заставить себя бегать, как бы сильно ни хотела увидеться с кем-то.

– Теперь у меня перекачаны голени, – пробормотал он, и я расхохоталась.

– Так тебе и надо, – отсмеявшись, сказала я. – Мог бы просто позвонить.

– Не мог, – возразил он. – Прежде всего ты пациентка…

– Была пациенткой…

– И ты была, гм…

– Беременна от другого мужчины, – подсказала я.

– Ты ничего не замечала! – воскликнул Питер. – Совершенно не замечала ничего. Это было самое плохое! Я мечтал о тебе, качал ноги…

Я снова захихикала.

– Сначала ты грустила из-за Брюса, который, и даже я это ясно видел, тебе совсем не подходил…

– Едва ли ты был объективен, – хмыкнула я, но он продолжал:

– Потом ты улетела в Калифорнию, и это тоже не для тебя…

– Калифорния очень классная! – встала я на защиту Западного побережья.

Питер подвинулся ближе и обнял меня за плечи, крепко прижимая меня и Джой к себе.

– Я думал, ты никогда не вернешься домой, – негромко проговорил он. – Это было невыносимо. Я думал, что никогда больше не увижу тебя, и не знал, что с этим поделать…

Я вывернулась, чтобы посмотреть ему в глаза, и улыбнулась. Солнце у нас над головами клонилось к закату, чайки кружили и кричали над волнами.

– Но я вернулась домой. Видишь? Не нужно больше издеваться над ногами.

– Я рад, – отозвался Питер.

Я прижалась теснее, позволяя ему поддерживать меня. В свете заходящего солнца, сияющего в его волосах, на теплом песке, обнимающем мои ноги, и с ребенком, моей Джой, которой не грозило ничего в моих руках.

– Что ж, – сказала я, когда мы ехали обратно домой, – остался лишь один вопрос: что делать дальше с собственной жизнью?

Он на миг повернулся, одарил меня легкой улыбкой и снова сосредоточился на дороге.

– На самом деле я подумал, не хочешь ли ты остановиться поужинать.

– Конечно! – согласно кивнула я.

Джой мирно посапывала в детском кресле. Мы где-то потеряли ее розовую ленточку.

– И теперь, когда этот вопрос решили… – вернулась я к предыдущей теме.

– Ты хочешь вернуться к работе? – спросил Питер.

Я думала об этом.

– Скорее всего, да, – проговорила я. – В конце концов, я скучаю по своему ремеслу.

И я осознала, насколько это правда.

– Это, пожалуй, самый долгий период, когда я ничего не писала. Боже, как я скучаю по своим невестам.

– Так что ты хочешь написать? – спросил Питер. – О чем?

Я обдумала этот вопрос.

– Статью для газеты? – начал предлагать он. – Еще один сценарий? Книгу?

– Книгу! – усмехнулась я. – Да прям, конечно!

– У тебя может получиться, – пожал он плечами.

– Не думаю, что во мне живет книга.

– Если живет, – серьезно сказал он, – я воспользуюсь всей своей медицинской подготовкой, чтобы ее вытащить.

Я рассмеялась. Джой проснулась и издала вопросительный звук. Я оглянулась и помахала ей рукой. Она внимательно посмотрела на меня, зевнула и снова заснула.

– Может, не книга, – задумчиво сказала я, – но я хотела бы написать обо всем этом.

– Статья в журнал?

– Может быть, – кивнула я.

– Хорошо, – сказал Питер таким тоном, будто все было решено раз и навсегда. – Жду не дождусь, чтобы прочитать.

Следующим утром я погуляла с Джой, позавтракала с Таней, поговорила с Самантой по телефону и условилась увидеться с Питером следующим вечером, а после спустилась в подвал и достала пыльный ноутбук, которым пользовалась в Принстоне четыре года. Я не ждала многого, но машинка запищала, запыхтела и услужливо включилась. И хотя клавиатура казалась странной, я стерла с экрана пыль и принялась писать.

ЛЮБОВЬ С ПЫШНОЙ ДАМОЙ

Кэндис Шапиро

Мне было пять лет, когда я научилась читать. Книги были для меня чудом: белые страницы, черные чернила, новые миры, новые друзья в каждом из них. По сей день я наслаждаюсь, когда открываю переплет в предвкушении того, куда я пойду и кого встречу внутри.

Я научилась ездить на велосипеде, когда мне было восемь. Это тоже открыло мне глаза на новый мир, который я могла изучать самостоятельно. Ручей, журчащий на пустыре через две улицы, магазин мороженого, в котором продавались домашние рожки за доллар, фруктовый сад, граничащий с полем для гольфа и в осенние дни пахший, как яблочный сидр.

Я узнала, что я толстая, когда мне было двенадцать. Это сказал мой отец, указывая на внутреннюю сторону моих бедер и нижнюю часть рук теннисной ракеткой. Мы играли, я раскраснелась и вспотела, светясь от радости движения.

– Тебе нужно будет следить за весом, – сказал он мне, ткнув меня ручкой ракетки так, что лишняя плоть задрожала.

Мужчины не любят толстых женщин.

И хотя это было не совсем правдой – были и мужчины, которые меня любили, и люди, которые уважали меня, – я несла его слова в свою взрослую жизнь как пророчество, рассматривая мир через призму моего тела и предсказания моего отца.

Я научилась держать диету и, конечно же, обманывать диету. Я научилась чувствовать себя несчастной и пристыженной. Уклоняться от зеркал и мужских взглядов, напрягаться из-за оскорблений, которые, как я всегда думала, должны были последовать. Например, командир отряда девочек-скаутов предлагал мне морковные палочки, в то время как другие девочки получали молоко и печенье; а благонамеренный учитель в школе спрашивал, не думала ли я об аэробике.

Я научилась дюжине трюков, чтобы стать невидимой. Как держать полотенце обернутым вокруг живота на пляже (но никогда не плавать), как растворяться в заднем ряду любой групповой фотографии (и никогда не улыбаться), как одеваться в оттенки серого, черного и коричневого, как избегать видеть свое отражение в окнах или в зеркалах, как думать о себе исключительно как о теле – более того, как о теле, которое не дотянуло до отметки, которое стало чем-то ужасающим, непривлекательным, нелюбимым.

Существовала тысяча слов, которые могли бы описать меня – умная, забавная, добрая, щедрая. Но слово, которое я выбрала, – слово, которое, как я верила, мир выбрал для меня, – толстая.

Когда мне было двадцать два, я вышла в мир в невидимой броне, точно зная, что в меня будут стрелять, но твердо решив, что меня не сразят.

Я получила замечательную работу и в конце концов влюбилась в мужчину, который, как я думала, будет любить меня всю оставшуюся жизнь. Он этого не сделал. А потом – совершенно случайно – я забеременела. И когда моя дочь родилась почти на два месяца раньше срока, я узнала, что есть вещи похуже, чем не любить свои бедра или задницу.

Есть более жуткие вещи, чем примерка купальных костюмов перед тройными зеркалами в универмаге. Гораздо страшнее наблюдать, как твой ребенок борется за дыхание в стеклянном боксе, а ты не можешь к нему прикоснуться. Гораздо ужаснее представить себе будущее, в котором твоя дочь не будет здоровой или сильной.

И в конечном счете я узнала, что есть утешение. Утешение в том, чтобы обратиться к людям, которые тебя любят, утешение в том, чтобы попросить о помощи, и в том, чтобы понять наконец, что меня ценят. Что я любима, даже если я никогда не буду меньше шестнадцатого размера, даже если в моей истории нет идеального голливудского счастливого финала, где я теряю тридцать килограммов и прекрасный принц решает, что все-таки любит меня.

Правда в том, что я хороша такой, какая есть. Все это время со мной все было в порядке. Я никогда не буду худой, но я буду счастлива. Я буду любить себя и свое тело за то, на что оно способно – за то, что оно достаточно сильное, чтобы поднимать вещи, ходить, ездить на велосипеде в гору, обнимать людей, которых я люблю, и лелеять новую жизнь. Я буду любить себя, потому что я крепкая. Потому что я не сломалась – и не сломаюсь.

Я буду наслаждаться вкусом еды, наслаждаться своей жизнью. А если прекрасный принц никогда не появится – или, что еще хуже, проедет мимо, бросив на меня холодный и оценивающий взгляд, и скажет, что у меня красивое лицо, но мне бы задуматься о программе для похудения, – я смирюсь с этим.

И самое главное, я буду любить свою дочь, независимо от того, большая она или маленькая. Я скажу ей, что она прекрасна. Я научу ее плавать, читать и кататься на велосипеде. И я скажу ей, что независимо от того, будет ли у нее восьмой или восемнадцатый размер, она может быть счастливой, сильной и уверенной в том, что найдет друзей, успех и даже любовь.

Я прошепчу это ей на ухо, когда она будет спать. Наша жизнь – твоя жизнь – будет необыкновенной.

Я дважды перечитала статью. Поправила знаки препинания и многочисленные опечатки. А потом удовлетворенно потянулась, положив ладони на поясницу. Я посмотрела на своего ребенка, который начинал походить на настоящего младенца человеческого вида, а не на какой-то миниатюрный, колючий гибрид фрукта и человека.

Я посмотрела на себя: бедра, грудь, ягодицы, живот, все проблемные зоны, глядя на которые я когда-то отчаивалась, тело, которое вызывало у меня такой стыд, и улыбнулась. Несмотря ни на что, со мной все будет в порядке.

– У нас обеих, – сказала я Джой, которая не пошевелилась.

Я позвонила в справочную, а затем набрала нью-йоркский номер.

– Здравствуйте, редакция «Мокси», – раздался жизнерадостный голос секретаря.

Мой голос ни на мгновение не дрогнул, когда я попросила главного редактора.

– Могу я поинтересоваться целью звонка? – пропела секретарь.

– Меня зовут Кэндис Шапиро, – проговорила я. – Я бывшая девушка ведущего вашу колонку «Хороши в постели».

Я услышала резкий вздох на другом конце провода.

– Вы К.? – прошептала девушка.

– Кэнни, – поправила я.

– О боже! Вы, настоящая?

– Во плоти, – хмыкнула я.

Это было даже забавно.

– Вы родили ребенка? – спросила секретарь.

– Именно это я и сделала, – улыбнулась я. – Сейчас она рядом, спит.

– Ой, ничего себе, – пробормотала девушка. – Знаете, нам всем было так интересно, чем все закончилось.

– Я поэтому и звоню, – ухмыльнулась я.

20

Что хорошо в церемониях наречения еврейских новорожденных девочек, так это то, что они не привязаны к определенному времени. Мальчикам надо сделать обрезание в течение семи дней. Девочке ты можешь провести церемонию в шесть недель, три месяца, когда угодно. Это новая услуга, немного в свободной форме, и раввины, которые нарекают детей, как правило, сговорчивы, как люди Новой эпохи.

Джой была наречена тридцать первого декабря, прекрасным зимним утром в Филадельфии. Одиннадцать часов утра, а за этим последовал поздний завтрак.

Моя мать была в числе первой волны прибывших.

– Кто моя большая девочка? – Она ворковала, поднимая Джой из кроватки. – Кто мой комочек радости?

Джой усмехнулась и замахала руками. «Моя прекрасная дочь», – подумала я, чувствуя, как при виде ее у меня перехватило горло. Ей было почти восемь месяцев, и все равно мне казалось, что она чудо.

И даже незнакомые люди говорили, что она была удивительно красивым ребенком, с персиковой кожей, широко раскрытыми глазами, крепкими ручками и ножками, покрытыми мягкими складочками, и удивительно счастливой аурой.

Я выбрала идеальное имя. Если она не была голодна или ее подгузник не был мокрым, Джой всегда улыбалась, всегда смеялась, внимательно наблюдая за миром своими широко раскрытыми, внимательными глазами. Она была самым счастливым ребенком, которого я знала.

Мама передала дочь мне, затем импульсивно потянулась и обняла нас обеих.

– Я так вами горжусь, – сказала она.

Я крепко обняла ее в ответ.

– Спасибо, – прошептала я, жалея, что не могу ей сказать всего, что хотела, не могу поблагодарить за то, что она любила меня, когда я была девочкой, за то, что отпустила меня, когда я стала женщиной.

– Спасибо, – повторила я.

Мама в последний раз обняла меня и поцеловала Джой в макушку.

Я наполнила белую ванночку теплой водой, искупала дочку. Она ворковала и кудахтала, когда я выливала на нее воду, мыла ноги, ступни, пальцы, ее милую попку. Я натерла ее лосьоном, посыпала пудрой, облачила в белое вязаное платье и надела на голову белую шапочку с вышитыми по краям розами.

– Малышка, – прошептала я на ушко дочери. – Малышка Джой.

Джой взмахнула кулачками в воздухе, как самый маленький в мире триумфатор-спортсмен, и пробормотала цепочку слогов, как будто она разговаривала на языке, который никто из нас не знал.

– Можешь сказать «мама»? – спросила я.

– А-а-агр! – объявила Джой.

– И близко не угадала, – засмеялась я.

– О! – ответила она, таращась на меня ясными глазенками, как будто понимала каждое слово.

Затем я передала ее Люси и пошла сама принять душ, привести в порядок волосы и лицо, попрактиковаться в речи, которую писала несколько дней.

Я слышала, как звенит дверной звонок, дверь открывается и закрывается, люди заходят внутрь. Первыми приехали курьеры с едой, вторым пришел Питер с двумя коробками, завернутыми в серебристую бумагу, и букетом роз.

– Это тебе, – улыбнулся он, ставя цветы в вазу.

Питер выгулял Нифкина и разобрал чистую посуду из посудомойки, пока я заканчивала приводить все в порядок.

– Какая прелесть, – восхитилась одна из доставщиц еды. – Не думаю, что мой муж вообще знает, где в доме находится посудомойка.

Я благодарно улыбнулась, не став ее поправлять. Все было слишком запутанно, чтобы объяснять незнакомым людям… Примерно как сказать, что я провела весь день в одежде задом наперед.

Сначала приходит любовь, потом брак, потом ребенок в детской коляске. Даже маленькие дети знали, что все должно происходить именно так. Но что я могла поделать? Что случилось, то случилось. Я не могла изменить свою историю. И если именно так у меня появилась Джой, то я и не хотела ничего менять.

Я вошла в гостиную с Джой на руках. Там была Макси, она улыбнулась мне, помахав рукой. С ней стояла Саманта, а рядом улыбались моя мама и Таня, Люси и Джош, Бетси и Энди с женой Эллен и две медсестры из больницы, которые заботились о Джой. В другом углу расположилась Одри, одетая в безупречный накрахмаленный льняной костюм кремового цвета. Питер стоял рядом с ней. Все мои друзья.

Я прикусила губу и опустила глаза, чтобы не заплакать. Раввин попросил тишины, затем пригласил четырех человек выйти вперед, держать хупу. Бабушкина, узнала я прекрасное старое кружево со свадеб моих двоюродных братьев. Это была хупа, под которой я бы вышла замуж, если бы все в моей жизни шло по порядку.

На церемониях наречения хупа предназначена для того, чтобы укрыть ребенка, а также мужа и жену. Но я заранее договорилась, и по просьбе раввина все столпились под хупой вместе со мной. Я решила, что моя малышка получит свое имя в окружении всех людей, которые любили и поддерживали нас, и раввин согласился, что эта мысль прекрасна. Джой не спала и была настороже, сияя, как будто знала, что находится в центре внимания, как будто не было никаких сомнений в том, что это именно то место, где она должна быть. Нифкин вежливо сел у моих ног.

– Приступим? – спросил раввин.

Он произнес короткую речь об Израиле и еврейской традиции и о том, как Джой приветствовалась в религии, переданной от Авраама, Исаака и Иакова, а также Сары, Ребекки и Лии. Раввин произнес благословение, произнес молитву над хлебом и вином, вымазал салфетку в Манишевице и прижал ее к губам Джой.

– О-о-о! – Джой хихикнула, и все засмеялись.

– А теперь, – сказал раввин, – мать Джой, Кэндис, расскажет, как она выбрала это имя.

Я сделала глубокий вдох. Джой посмотрела на меня широко раскрытыми глазами. Нифкин очень тихо прижался к моей ноге. Я вытащила из кармана записную книжку.

– Этот год меня многому научил, – начала я, сделав глубокий прерывистый вздох и велев себе не плакать. – Я узнала, что не всегда все случается, как ты планировал или, как думал, должно быть. И я узнала, что иногда события идут не так, как надо, не всегда исправляются или собираются вместе так, как было раньше. Я поняла, что некоторые сломанные вещи остаются сломанными, и я поняла, что ты можешь пережить плохие времена и продолжать искать лучшее, пока у тебя есть люди, которые тебя любят.

Я замолчала, утирая глаза.

– Я назвала свою малышку Джой, потому что она – моя радость. И Лией в честь отца ее отца. Его вторым именем было Леонард, и он был замечательным человеком. Он любил свою жену и своего сына, и я знаю, что он тоже любил бы Джой.

На этом я закончила. Я плакала, Одри плакала, моя мама и Таня обнимали друг друга, и даже Люси, которая, как правило, не реагировала в грустных случаях («это все антидепрессанты», – объясняла она), вытирала слезы. Раввин наблюдал за всем этим с ошеломленным выражением на лице.

– Что ж, – неуверенно произнес он. – Приступим к трапезе?

После бейглов и салата с белой рыбой, сдобного печенья, яблочного пирога и нескольких мимоз; после того, как Нифкин съел полкило лосося и его вырвало за унитазом; после того, как мы открыли подарки, и я потратила пятнадцать минут, убеждая Макси, что Джой, такой замечательной и веселой, нитка жемчуга не понадобится по крайней мере до восемнадцатилетия; после того, как убрали оберточную бумагу и остатки еды, а мы с малышкой вздремнули, Питер, Джой и я спустились к реке, чтобы дождаться конца века.

Я понимала, что мне хорошо, пока укладывала Джой в коляску. Началась подготовка к съемкам моего фильма. Моя версия статьи «Любовь с пышной дамой» вышла в ноябре, заменив колонку Брюса. Как сказала мне главный редактор, реакция была ошеломляющая. Каждая женщина, которая когда-либо чувствовала себя слишком большой, слишком маленькой, слишком уродливой или странной, чтобы вписаться в рамки общества или быть достойной любви, написала, чтобы похвалить мое мужество, осудить эгоизм Б., поделиться своими собственными историями о том, как быть большой женщиной в Америке, и пожелать всего наилучшего малышке Джой.

– Я никогда подобного не видела, – сказала главный редактор, описывая груды почты, детских одеял, детских книг, плюшевых мишек и различных религиозных и светских талисманов удачи, которые заполнили почтовую комнату «Мокси». – Может, вы захотите регулярно писать для нас?

Она все продумала – я буду делать ежемесячные сводки с фронта матери-одиночки, постоянно обновляя информацию о своей жизни и жизни Джой.

– Я хочу, чтобы вы поведали миру, каково это – жить своей жизнью, в своем теле. Работать, встречаться, уравновешивать своих одиноких друзей обязанностями матери, – сказала она.

– А что насчет Брюса? – вопрос вырвался сам собой.

Я была в восторге от возможности писать для «Мокси» (еще больше, когда они сказали, сколько мне заплатят), но меня не прельщало то, что мои статьи будут появляться со статьями Брюса. И что придется наблюдать, как он рассказывает читателям о своей сексуальной жизни, а я буду вещать им про отрыжку и подгузники и что мне никогда не найти подходящий купальник.

– Контракт Брюса не был продлен, – решительно ответила редактор.

Меня это вполне устроило, и я с радостью согласилась на ее условия.

Я провела декабрь, обустраивая новую квартиру и свою новую жизнь. Я старалась ничего не усложнять. Я просыпалась по утрам, одевалась и одевала ребенка, брала Нифкина на поводок, катала Джой в коляске, гуляла в парке, сидела на солнышке. Нифкин приносил мячик, соседи умилялись Джой. Потом я встречалась с Самантой за кофе и практиковалась быть на людях, среди машин, автобусов, незнакомцев и сотен тысяч других вещей, которых я начала бояться после того, как Джой так внезапно появилась на свет.

По той же причине я нашла терапевта: теплую женщину примерно того же возраста, что и моя мать, от которой исходило ощущение комфорта. У нее был бесконечный запас бумажных салфеток, и, казалось, ее нисколько не покоробило, что я провела первые два сеанса, безостановочно рыдая, а на третьем начала рассказывать давнишнюю историю о том, как отец любил меня и как мне было больно, когда он ушел. И все это вместо того, чтобы решать насущную проблему.

Я позвонила Бетси, моему редактору, и договорилась вернуться на неполный рабочий день, принять участие в некоторых крупных проектах, работать из дома, если я понадоблюсь.

Я позвонила маме, и мы договорились каждую пятницу вечером ужинать у нее дома. Потом мы с Джой оставались ночевать, чтобы на следующее утро пойти на занятия по плаванию для малышей в Еврейском центре. Джой нырнула в воду, как маленькая утка.

– Я никогда не видела ничего подобного, – рычала Таня, когда Джой гребла руками, очаровательная в своем маленьком розовом купальнике с оборками. – Она будет плавать, как рыба!

Я позвонила Одри и извинилась… Ну, я сделала все, что могла, чтобы извиниться, в промежутках между ее безостановочными извинениями за Брюса. Она сожалела о том, как он себя вел, сожалела, что его не было рядом со мной, больше всего сожалела о том, что она ничего не знала, не смогла заставить его поступить правильно. Что, конечно, было невозможно. Нельзя заставить взрослого человека делать то, чего он не хочет. Но я этого не сказала. Я призналась, что для меня будет честью, если она будет участвовать в жизни Джой. Она аккуратно спросила, разрешу ли я Брюсу быть в жизни Джой. Я ответила, что не знаю. Все меняется…

Год назад я и представить не могла, что у меня будет ребенок. Так что, кто знает? В следующем году, может быть, Брюс приедет на поздний завтрак или прокатится на велосипеде, и Джой назовет его папой. Все возможно, верно?

Брюсу я не звонила. Я обдумывала эту мысль, крутила так и эдак и пришла к выводу, что я не могу. Я смогла избавиться от большей части гнева… но не от всего. Может быть, все придет со временем.

– Ты вообще с ним не разговаривала? – спросил Питер, идя рядом и придерживая вместе со мной одной рукой коляску Джой.

– Ни разу.

– И ничего о нем не слышала?

– Слышала… кое-что. Это очень византийская система. Одри рассказывает моей маме, которая рассказывает Тане, которая рассказывает всем, кого знает, включая Люси, которая обычно рассказывает мне.

– Что думаешь?

Я улыбнулась ему под небом, которое наконец-то стало совершенно черным.

– Ты говоришь, как мой психиатр. – Я глубоко вздохнула и выдохнула облачко пара, наблюдая, как оно серебрится и уносится прочь. – Сначала это было ужасно. Оно иногда и сейчас ужасно.

Голос Питера стал очень нежным.

– Но только иногда?

– Почти никогда. – Я спрятала усмешку в воротник. – Теперь почти никогда.

Я потянулась к его руке, и он сжал мои пальцы.

– Всякое бывает. Это мой единственный большой урок от терапии. Что-то просто случается, и ты не можешь на это повлиять. Нельзя сделать что-то за кадром, нельзя повернуть время вспять, и единственное, о чем стоит беспокоиться, это то, насколько ты позволяешь случившемуся влиять на тебя.

– И как ты позволяешь случившемуся влиять на тебя?

Я искоса глянула на Питера и фыркнула:

– Ты очень настойчив.

– У меня скрытые мотивы. – Он внезапно стал серьезным.

– О?

Питер кашлянул:

– Как ты посмотришь на то, если я предложу свою кандидатуру на роль твоего личного консультанта-диетолога?

Я озадаченно наклонила голову:

– Консультанта-диетолога?

– Очень личного, – пробормотал он.

– Кстати, сколько тебе лет? – поддразнила я.

Это была единственная тема, до которой мы так и не дошли во время поездок в книжные магазины, на пляж и в парк с Джой.

– Как ты думаешь, сколько?

Я честно подумала, потом уменьшила результат на пять лет.

– Сорок?

Он вздохнул.

– Мне тридцать семь.

– Тридцать семь? – Я была так поражена, что даже глупо было пытаться скрыть это. – Серьезно?

Его голос, обычно глубокий и уверенный, звучал сейчас выше и нерешительно.

– Просто я высокий… а волосы у меня начали седеть в восемнадцать. И, думаю, все просто делают похожие предположения исходя из того, что я профессор.

– Тебе тридцать семь?

– Показать водительские права?

– Нет-нет, – я замахала руками. – Я верю.

– Я знаю, – он уставился вниз, – понимаю, что все еще слишком стар для тебя, и ты вовсе не о таком человеке мечтала…

– Не глупи!

– Я не модный, медленно думаю. В некотором роде я старатель.

– Как в сериале «Она написала убийство»?

Слабая улыбка тронула его губы.

– Нет, как зануда. По шажочку к цели.

– Особенно когда мышцы на ногах накачаны, – пробормотала я.

– И я… то есть я на самом деле…

– Мы подошли к эмоциональной части презентации? – продолжала я его поддразнивать. – Ты не против, что я крупная женщина?

Питер обхватил своими длинными пальцами мое запястье.

– Я думаю, ты выглядишь как королева, – сказал он с такой силой, что я была поражена… и чрезвычайно довольна. – По-моему, ты самая удивительная, волнующая женщина, которую я когда-либо встречал. Я думаю, что ты умная и забавная, и у тебя самое замечательное сердце… – Он сделал паузу, с трудом сглотнув. – Кэнни.

А потом Питер остановился.

Я улыбнулась – тайной, довольной улыбкой, – пока он сидел там, держа меня за запястье, ожидая моего ответа. Я знала, в чем суть, поглядывая, как он пожирает меня глазами. Ответ в том, что я любила его… он был тем добрым, внимательным и любящим мужчиной, какого я только могла надеяться встретить. Он был добросердечным, порядочным и милым. Мы могли бы вместе переживать приключения… я, Питер и Джой.

– Ты не хотел бы стать первым мужчиной, которого я поцелую в новом тысячелетии? – с улыбкой поинтересовалась я.

Питер наклонился ближе. Я чувствовала его теплое дыхание на своей щеке.

– Я хотел бы стать единственным мужчиной, которого ты в этом тысячелетии будешь целовать, – решительно сказал он.

И коснулся губами моей шеи… Потом уха… потом щеки. Я хихикала, пока он не поцеловал меня в губы, чтобы успокоить.

Зажатая между нами, Джой негромко вскрикнула и взмахнула кулаком в воздухе.

– Кэнни? – прошептал Питер, его голос был низким, только для моих ушей, он держал одну руку в кармане куртки. – Я хочу тебя кое о чем спросить.

– Тсс, – сказала я, в глубине души зная, каким был его вопрос и каким будет мой ответ: «Да, я согласна». – Тихо. Начинается.

Фейерверки вспыхнули над нашими головами. В черноте неба распустились огромные светящиеся цветы. Серебряные искры посыпались вниз, устремляясь к реке, и ночь была полна взрывов и свистящих воплей, когда пустые петарды проносились сквозь темноту и падали в воду. Я посмотрела вниз.

На лице у Джой было восхищение, глаза широко раскрыты, обе руки вытянуты, как будто она хотела обнять то, что видела. Я улыбнулась Питеру, подняв палец, взглядом прося его подождать. Игнорируя добродушные крики «Вперед!» и «Эй, леди, будьте осторожны!», я стояла на выступе, позволяя холоду и свету струиться по моим волосам, моему лицу и моей дочери.

Я вытянула руки и подняла Джой к свету.