Текст книги "Зеленая"

Рисовые чеки! Канавы! Деревни! Там, внизу, совсем близко, – мой дом! К моему удивлению, я поскользнулась на камешках и грузно плюхнулась на землю, больно ударившись ягодицами и бедрами. Еще больше я удивилась тому, что глаза мои наполнились слезами, как будто в них насыпали острого молотого перца.

Я сидела на дороге и рыдала в голос, как не рыдала с первых дней моего пленения. Родина лежала передо мной, как Поля Надежды перед Барзаком Освободителем в последней песни «Книги малых судеб». Я молода, жива и освободилась из рабства!

Я не понимала, почему плачу. Грудь сотрясали рыдания. Нос наполнился густой слизью; стало трудно дышать. Сердце мне стиснула непонятная тоска. Перед глазами все потемнело.

Я пыталась освободиться. Я никогда так не рыдала. Что я оплакивала так горько? Бабушку? Мать, которую я совсем не помнила? Госпожу Тирей?

Наконец я поняла. Я оплакивала девочку, которой я могла бы быть. Женщину, которой я никогда не стану. Моя тропа изломана – возможно, ее уже не выровнять. И все-таки я должна найти папу и Стойкого и постараться исправить все, что можно. Я понимала, что отец, скорее всего, не узнает меня, хотя до последнего времени отказывалась думать об этом.

Я лишь надеялась, что сама узнаю его.

Успокоиться мне удалось не сразу. Наконец я встала, отряхнула штаны и зашагала под гору. Река извивалась недалеко от основания крутого откоса – тогда я еще не очень хорошо могла судить о расстояниях, но даже для моего нетренированного глаза она была близка – и от перекрестка, откуда рукой подать до нашей хижины.

Если не смогу найти отца, то спрошу. Если не смогу спросить, буду идти, обойду все поля, пока не увижу папину хижину.

Конечно, самостоятельно найти свою хижину мне не удалось. Федеро не помнил, где она находилась. Как зовут отца, я не знала. Для меня он был просто «папой». Поэтому я решила спросить дорогу в деревушке – точнее, на перекрестке двух дорог, где лепилось несколько жалких лачуг.

К тому времени, как я добралась до перекрестка, река превратилась в плоскую, темную ленту. Солнце близилось к зениту и украло все серебро, зато опалило землю зноем. Я обливалась потом в плотной парусиновой рубахе, но, кроме нее да расшитого колокольчиками шелка, мне нечего было на себя надеть. Ну а шелк слишком короток и не прикроет мое тело.

Из первой глинобитной лачуги выскочила узкомордая белая собака, шелудивая сука, посеревшая от пыли. Она понюхала меня и грозно зарычала, но я посмотрела ей в глаза и произнесла несколько простых слов, которым научила меня госпожа Балнеа. Собаки в любой стране сразу понимают эти слова. Заскулив, белая сука стала чесаться – ее донимали блохи. Правда, глаза ее следили за мной, как за всякой добычей.

Посреди этого жалкого поселения играли дети – кривоногие, с раздутыми животами и отвисшими челюстями. Кожа у них была гораздо темнее моей, потому что ее постоянно опаляло солнце. Я видела, как торчат ребра на их худых грудках.

Неужели и я была такой же? Интересно, почему Федеро выделил меня?

Мне хотелось спросить, где папино поле, но спрашивать было не у кого. На порог соседней лачуги вышла плосколицая женщина, обернутая в расшитый колокольчиками шелк, и угрюмо уставилась на меня. Кожа у нее была не такой темной, как у детей, но она была такой же костлявой и мрачной.

«Наверное, они здесь все голодают», – подумала я.

Рисовые чеки за деревней были затоплены водой; над ее поверхностью пробивались маленькие зеленые ростки. Наверное, предыдущий урожай был плохим. Такое случается, если воды слишком много или слишком мало. Как-то я обнаружила среди книг госпожи Данаи пособие по рисоводству и очень обрадовалась, ведь рис выращивали на моей утраченной родине.

И вот я вернулась – и заново обрела свою родину!

Не останавливаясь, я кивнула женщине. Она не ответила, но продолжала глазеть, пока я не вышла из ее деревушки и не скрылась за поворотом. Я повернула направо, назад, к северу, повинуясь инстинкту, который был почти прихотью. С каждым шагом мои матросские ботинки поднимали тучи пыли. Солнце пекло мне голову – я вспомнила, что так же было и много лет назад. Только тогда солнце казалось мне другом, постоянным спутником, а сейчас стало врагом. Правую половину лица все больше жгло.

Как я ухитрилась отправиться в путь, не запасшись водой? Какая же я дура!

Я шла, окидывая взглядом отходящие от дороги тропки. Они вели к странным кирпичным сооружениям. Когда из одного такого сооружения, потягиваясь, вышел мужчина, я поняла, что здесь живут люди. Неужели папина хижина такая же низкая?

Рядом с нашей хижиной стоял воротный столб и росли банановые деревья; ее окружали густые заросли бугенвиллей. Здесь же среди рисовых полей стояли лишь убогие лачуги. Я посмотрела вперед, на линию деревьев, и сердце у меня забилось чаще.

Там?

С трудом удерживаясь, чтобы не побежать, я шагала по дороге. Похоже, все правильно. Я иду куда надо.

Пройдя тень под какими-то чахлыми пальмами, я посмотрела на ближайшие рисовые чеки. Они почти ничем не отличались от предыдущих. Сердце у меня окаменело.

Наконец я решила спросить дорогу. В придорожной канаве, под знакомым баобабом, мужчина вырезал куски илистого дерна. Я знала, что отцовская хижина уже совсем близко.

– Скажите, пожалуйста… – начала я.

Мужчина перестал тыкать в грязь своей мотыгой – точнее, палкой с заостренным концом – и молча уставился на меня.

– Я ищу поле, где хозяином владелец буйвола по кличке Стойкий.

Крестьянин пожал плечами и снова начал резать ил – наверное, он удобрит им свое поле. Я шла вперед и у всех встречных спрашивала про Стойкого. Наконец какой-то человек с тележкой, наполненной резаной соломой, показал мне вперед.

– Стойкий, говоришь? – спросил он. – Пятый поворот направо. Ты, наверное, ищешь ферму Пинарджи.

Пинарджи?! Имя… Я чуть не заплакала, но сложила вместе ладони и поклонилась.

– Спасибо вам.

– Не знаю, мальчик, что у тебя за дело, но поспеши!

– Да, конечно.

Вдумчиво считая, я нашла пятый поворот направо. Дрожа, я свернула с дороги. Впереди меня росли банановые деревья, а под ними я увидела пару глинобитных хижин. Ряд неровных пней торчал на том месте, где когда-то, наверное, росли мои бугенвиллеи. Их срубили на дрова?

Я шла медленно, все медленнее с каждым шагом. Хижины окружала грубая изгородь. Я-то помнила, что воротный столб был почти такой же высокий, как Федеро, но увидела лишь маленький и корявый столб, который как будто собрал тупоумный ребенок.

Потом я услышала цоканье деревянного колокольчика. Из-за хижины вышел Стойкий; он поднялся на ноги со своего места, где сидел, и внимательно посмотрел на меня. Я зашагала быстрее; глаза снова наполнились слезами. Буйвол фыркнул – раз, другой – и покачал головой. Колокольчик заклацал снова и снова.

Неужели он узнал меня, хотя прошло столько лет?! Воспоминания нахлынули на меня с новой силой.

Из хижины вышла женщина и тоже уставилась на меня. Она была худая, смуглая; на ней была лишь рубаха из грубого полотна, дважды обернутая вокруг нее и закинутая за плечо.

– Кто ты? – спросила она.

Я замерла на месте. Стойкий фыркнул. Набрав в грудь побольше воздуха, чтобы голос не дрожал, я ответила:

– Я дочь своего отца, которая наконец вернулась домой.

Она подошла, взяла меня за подбородок и медленно повернула лицо туда-сюда.

– Дочь Пинара умерла вместе со своей матерью еще маленькой. Но… да, ты похожа на него.

Тут мне бы повернуться и бежать. Тогда воспоминания о доме сохранились бы в моем сердце нетронутыми… В тот миг они были еще цельными.

Дура, дважды дура! Я не двинулась с места.

– Стойкий меня узнал. Буйвол меня помнит.

Женщина оглянулась через плечо:

– Этот старый мешок с костями? На следующей неделе он отправится на бойню. – Она закричала: – Пинар! Выйди!

Из хижины вышел отец – дрожащий, усталый. Он уставился на меня пустым взглядом, как будто никогда в жизни меня не видел. Мне захотелось подбежать к нему, обнять его, но его жена крепко держала меня за плечо, и сердце у меня упало. Стойкий продолжал трясти головой; уши у него хлопали, он фыркал в такт колокольчику.

Буйвол вовсе не радовался моему возвращению. Он приказывал мне убираться.

После полудня я стояла по щиколотку в воде и полола сорняки. Буйвол снова заснул за хижиной, которая в прежние годы служила ему стойлом. Отец – Пинарджи – тоже спал. Только его жена вышла в поле вместе со мной. Ее звали Шар.

– Раз это твой дом, ты будешь зарабатывать себе на жизнь, как и все, – злобно сказала она.

– Почему отец не узнает меня?

Шар истово работала мотыгой, разбивая комья земли, нагибаясь и выдергивая маленькие восковые растеньица. Я ждала ее ответа, но она продолжала работать. Поэтому я тоже работала.

Наконец она сказала:

– Сейчас он почти никого не узнает. Иногда зовет Майру. – Она покосилась на меня. – То есть свою мать.

– Я помню бабушку, – тихо сказала я.

– Ничего ты не помнишь! – пронзительно закричала Шар, бросая мотыгу. – Послушай себя! Ты говоришь не как женщина. Голос у тебя чужестранный. Одежда чужестранная! Ты даже ходить, как нормальная женщина, не умеешь! – Она нагнулась ко мне и злобно зашипела: – Это не твой дом. Он мой! Пинар… – Она всхлипнула и продолжала: – Пинар, какой бы он ни был, – мой муж.

Не знаю, на что я надеялась, вернувшись домой. Уж конечно, я не рассчитывала встретить здесь испуганную, сердитую женщину, которая живет с человеком, в чьих глазах не видно души. Канавы, в которых я плавала и играла в детстве, были заполнены темной, вонючей водой. Среди банановых деревьев летали насекомые размером с мою ладонь.

Даже Стойкий… состарился и одряхлел.

Сердце у меня оборвалось. При Шар я глотала слезы, но она, должно быть, все прочла по моему лицу.

– Возвращайся в свой город, маленькая иностранка. А нас оставь здесь… голодать. Эта земля не твоя. – Она сплюнула в воду у моих ног. – И никогда не была твоей.

– Чего ты боишься? – спросила я, набравшись храбрости.

Шар посмотрела на меня как на полную дуру.

– Не понимаю, – продолжала я. – Что я тебе сделала? Почему ты так злишься?

– Потому что, дура ты этакая, ты вернулась. Если старейшины признают, что ты его дочь, после его смерти его земля перейдет к тебе! Тебе подберут подходящего мужа, а мне ничего не останется.

«Какая еще земля?» – подумала я. Пара рисовых чеков и старая банановая плантация? Привыкнув мерить все мерками Каменного Берега, я едва удержалась, чтобы не спросить, кому нужна такая земля. Но ответ был вполне ясен: она нужна Шар. Женщине, которая кормила отца и ухаживала за ним, чтобы несчастный безумец продолжал жить.

Что ею двигало – любовь? Или желание получить наследство?

Если вспомнить историю Каменного Берега, войны часто начинались из-за меньшего…

Я осознала свою ошибку. Все, что я лелеяла в памяти, оказалось ложью. Останься я здесь, я была бы такой же тощенькой девочкой с раздутым животом, как и играющие в пыли детишки, мимо которых я проходила. Сейчас меня, скорее всего, уже выдали бы замуж – поскорее, за кого угодно, лишь бы избавиться от лишнего рта. Много лет я томилась за серовато-голубыми стенами, тоскуя по отнятой у меня судьбе.

Те, кто увезли меня отсюда, были правы. Мне бы на коленях благодарить Управляющего за то, от какой участи он меня избавил!

Я мягко тронула ее за плечо:

– Шар, твоя земля мне не нужна. Я думала, что найду здесь дом, но я заблуждалась. С-спасибо за то, что ты заботишься о папе.

Ее глаза наполнились слезами.

– Тогда уходи отсюда скорее! И представляй его таким, каким ты его запомнила. Не думай о том, какой он сейчас.

Закинув на плечо мотыгу – должно быть, раньше, когда отец еще мог работать, они вместе с Шар обрабатывали поле, – я вернулась к хижине. Очистила лезвие от грязи, отерла ладонью и поставила к двери. Из темноты хижины на меня смотрел отец. Глаза у него горели, как у зверя в клетке.

Я пошла навестить буйвола. Стойкий по-прежнему лежал на земле. Спину буйвола засидели мухи. Я зашла со стороны головы и обняла его за шею. Стойкий фыркнул. Я услышала, как бурчит у него в животе.

– Много лет ты был моей путеводной звездой, – шепнула я ему на ухо.

Буйвол, конечно, животное. Но теперь Стойкий казался мне в каком-то смысле разумнее отца.

Я вернулась к двери хижины, подхватила холщовую сумку. В ней уместилось все мое имущество, а кроме него, у меня были только воспоминания, которые постепенно покрывались пылью. Я опустилась на колени и заглянула во мрак хижины. Отец глянул мне в глаза и отвернулся.

– Папа! – позвала я. – Пинарджи!

Он дернулся, но на меня не оглянулся. Жужжали мухи; в хижине воняло потом и мочой.

– Я… люблю тебя. – Я не знала, люблю ли отца на самом деле. В конце концов, он ведь продал меня! Любовь ли двигала им, когда он меня продавал? И все же я много лет спала на чистых простынях, ела досыта; меня учили, воспитывали. Шар напрасно боялась меня. Останься я здесь, я стала бы ее более молодой копией.

Свободной, но привязанной к этой земле из опасения все потерять.

Теперь у меня ничего нет. Даже имени.

– Папа! Скажи, как вы с мамой меня называли? Как мое имя?

Он посопел носом и, сунув руку под набедренную повязку, почесался в паху.

– Как меня звали? – Мне не хотелось пугать его, и все же я невольно повысила голос. Неужели я зря проделала такой путь и не узнаю даже собственного имени? Неужели у меня не останется крошечного осколка родины, который я смогла бы забрать с собой? – Как меня звали?! – пронзительно закричала я.

Он завизжал в ответ и испуганно забился в самый дальний угол хижины. Видимо, там он чувствовал себя в безопасности. Мои ноздри уловили запах свежей мочи.

Я отступила и выпрямилась.

– Извини, – пробормотала я.

Отвернувшись, я вздрогнула, увидев совсем рядом Шар с мотыгой. Сначала я подумала, что она хочет меня ударить, и невольно сжалась. Но вскоре поняла: она вовсе не собирается нападать на меня.

– Я тоже не знаю, как тебя звали, – хрипло и не без сожаления призналась Шар. – При мне он вспоминал только свою мать. Но Бейда обмолвился, что у Пинарджи раньше были жена и дочь.

– Значит, никто не произносил моего имени? – По моему лицу текли слезы.

– Нет, девочка…

– Не называй меня так!!! – заорала я, прежде чем поняла, что Шар употребила слово «девочка» вовсе не в том смысле, к какому я привыкла.

– У тебя демоны в голове! – сухо ответила она. После того как я накричала на нее, желание откровенничать со мной, видимо, прошло. – А теперь уходи.

Я не двинулась с места; Шар снова занесла мотыгу над головой.

– На что он потратил деньги?

– Какие деньги?

– Он продал меня, а на вырученную сумму мог бы безбедно провести остаток жизни.

Я отвернулась и зашагала прочь, жалея, что не могу ужалить ее больнее. Она не дала мне ничего… ни-че-го! Отец – и того меньше. Плача, я шла по дороге. Всю жизнь я стремилась вернуться домой, а он оказался для меня навсегда потерян, как и само прошлое. Теперь у меня ничего не осталось – ни здесь, ни где бы то ни было.

Слезы вели меня вперед. Окутанная мраком, я брела по дороге – механически переставляла ноги. Я шла, потому что не видела смысла в том, чтобы стоять на месте.

Больше месяца я путешествовала на запад. В основном я голодала; иногда удавалось что-нибудь украсть. Я понятия не имела, как добыть еду в реке или роще; я могла лишь собирать спелые плоды, которые сами падали мне в руки. Во время своих странствий я во второй раз убила человека. Он был разбойником и собирался меня изнасиловать. Я ударила его ногой в пах и зарезала его собственным ножом. После убийства я упала на колени, и меня вырвало, хотя в желудке почти ничего не было.

Потом я зажгла в честь покойного два небольших костерка и произнесла речь в духе Каменного Берега. Я не знала ничего хорошего о грязном, неряшливом разбойнике. И все же когда-то его мать, наверное, любила его. Я воздала ему почести ради его матери. Потом обшарила его карманы, забрала несколько черствых лепешек, сняла с него хорошие сандалии, вынула из раны нож и пошла дальше.

Убивать во второй раз оказалось не легче, чем в первый, но во второй раз я хотя бы защищала свою жизнь. И все же убийство не имеет обратной силы… Даже сейчас я не могу вспоминать о том, что сделала, без сожаления. После того как человек испускает последний вздох, он уже не может ни простить, ни отомстить. Мой отец тоже был мертвецом – дух его умер, хотя тело еще не осознало этого.

Я двигалась дальше единственно в силу привычки; никакой цели у меня не было. Я забыла даже о своих колокольчиках. Целых три дня моими попутчицами были пожилые женщины, которые почти все время молчали. Одетые в блеклые одежды, они несли с собой увядшие лилии, чтобы почтить богиню – я еще не знала тогда, что скоро стану ее служительницей. Они передвигались медленно, зато у них была еда; кроме того, мне показалось, что они хорошо знают дорогу, которая становилась все оживленнее. Что еще важнее, паломницы не прогнали меня, когда я присоединилась к ним. Через несколько часов какой-то юнец стал слишком пристально на нас смотреть, и я погрозила ему ножом. Самая старшая паломница улыбнулась мне. Тогда я и понятия не имела, что она – едва ли не самая искусная убийца в Селистане.

В середине третьего дня пути мы поднялись на вершину холма, и я впервые увидела перед собой Калимпуру. Город показался мне очень странным. Я привыкла жить в Медных Холмах. Сначала меня держали взаперти за серовато-голубыми стенами, из-за которых доносились разные звуки; затем я гуляла по крышам и подземным ходам. В последние дни пребывания мне удалось рассмотреть блеклые каменные строения под медными крышами. В архитектуре Медных Холмов преобладали прямые линии и узкие окна.

Мы увидели Калимпуру сверху, с того места, где Прибрежная дорога взбирается на холм Пяти Обезьян. Город поразил меня буйством ярких красок, многочисленными изгибами и серебристыми шпилями, увенчанными священными стрелами Рава – стрелы эти служат для отвода молний, которые угрожают городу во время частых летних гроз. Правда, я почти ничего не знала о Калимпуре, когда впервые приблизилась к городу с востока.

Дорога пошла под гору; я во все глаза смотрела на город, показавшийся мне огромным палаточным лагерем. При строительстве калимпурцы не пользуются ни линейкой, ни отвесом. Их здания напоминают застывший в камне шелк или молитвенные флаги, реющие на ветру.

Похоже, здешние боги покидали на землю кирпич, драгоценные металлы и множество рулонов шелка, но забыли собрать свою игрушку как следует.

– Эй! – позвала меня самая старшая паломница.

Согнутая почти пополам, она передвигалась с помощью двух палок. Я удивилась, потому что за все время пути мои спутницы вообще не разговаривали.

– Что, матушка? – вежливо спросила я. Мне не хотелось доставать нож и снова убивать.

Она остановилась и трижды ударила своими палками по дороге. Едущая за нами повозка осторожно объехала нас, хотя мы стояли посреди дороги. Возница выругался было, но, заметив, как у меня сверкают глаза, он вдруг отвернулся и принялся успокаивать своих спутников.

– Богиня Лилия приветствует мое возвращение, – сказала старуха.

– Не сомневаюсь, она дарит вам свое благословение. – Подумать только! В те дни я еще не знала никаких богов. В Медных Холмах меня не научили им поклоняться, а Селистан оказался ложью.

– Благословение? – Старуха посмотрела на меня в упор. – Хоть ты и обкорнала себе волосы, я не сомневаюсь в том, что ты девушка. Если тебе понадобится помощь, приходи к храму богини Лилии и спроси матушку Мейко. – Она хмыкнула, но глаза ее излучали необычный свет. – Там всегда найдется место для женщины определенных наклонностей.

– Спасибо, матушка.

Я ускорила шаг; мои спутницы остались позади. Мне приятно было путешествовать в их компании, но в жалости я не нуждалась. Мне бы поесть горячего да потратить час на то, чтобы хоть как-то забыть мои грехи. А потом я с радостью поверну Колесо и забуду обо всем… Мимо меня прошла вереница носильщиков с тюками оранжевой ткани на головах. Я смешалась с ними.

Толпы людей стекались к воротам Калимпуры. Восточная Приморская дорога упирается в высокие, изящные, сужающиеся кверху ворота со створками, похожими на лепестки орхидеи. За ними виднеются другие, внутренние ворота. Вначале в город заезжали повозки; затем стражник приказал въезжающим стоять и какое-то время выпускал повозки из города. Как я узнала впоследствии, ворота были слишком узки, чтобы в них могли разминуться два ослика с грузами. Люди же устроили у входа в город страшную давку. Кое-кто торговал местом в очереди; запуганные приезжие пытались подкупить стражников.

– Эй, мальчишка! А ну, прочь с моего участка! – рявкнул на меня какой-то толстяк, у которого не было пальцев на правой руке.

– Здесь вовсе не твой участок, болван! – ответила я, когда чья-то лошадь притиснула меня к нему.

Толстяк схватил меня левой рукой. Я вырывалась, но калека оказался на удивление проворным и сильным. Он притянул меня к себе; на меня дохнуло смрадом.

– Этот участок принадлежал моему отцу, а до него – отцу моего отца! Если хочешь стоять здесь, плати или нанимайся ко мне на службу!

Я вытащила из-за ремешков сандалии нож и ткнула острием ему в бок:

– Сколько ты мне заплатишь, если я буду тебе служить?

Толстяк расхохотался и выпустил меня.

– Так-то лучше! – Снова наклонившись, он добавил: – Но помни, если еще раз ткнешь в меня ножом, придется тебе высирать собственный нож из задницы и учиться дышать водой через дырку в глотке!

– Ну и что? – Безрассудная, рассвирепевшая, я не отступала. Мне было все равно.

– Ступай ищи в толпе трусливых евнухов! Напугай их хорошенько, пусть заплатят тебе по медной пайсе. Ты пустишь их в очередь, а деньги принесешь мне… – Он ухмыльнулся. – Иначе я прикажу тебя убить!

Так вышло, что первые несколько недель я провела у ворот Калимпуры, не входя в город. Маленький Карин – так звали моего хозяина – владел крохотным клочком земли у ворот. По ночам кто-нибудь из мальчишек, служивших ему, приносил полотняную палатку и подушки, на которых Маленький Карин спал; другие добывали горячее вино и холодный рис на повозках, которые без конца ездили туда-сюда.

Я прошла своего рода школу. Перед моими глазами проходили паломники всех мастей, вельможи, купцы и бесконечные носильщики, которые доставляли в город продукты, бамбук, древесину и тюки и корзины с прочими товарами. Чуть ли не все в Селистане перемещалось на спинах низкорослых темнокожих людей. На повозках перевозили грузы на дальние расстояния или везли товары слишком громоздкие или тяжелые, но все, что можно было доставить в течение дня, как правило, переносилось мужчинами-носильщиками.

Женщин-носилыциц я не заметила, хотя женщины здесь тоже работали. Некоторые присматривали за мужниными повозками; те, кто победнее, нанимались в служанки в богатые дома. Ни одна женщина не трудилась самостоятельно.

До тех пор я даже не представляла, насколько самостоятельны женщины Медных Холмов, хотя моими наставницами стали петрейки. За исключением госпожи Тирей, наставницы самостоятельно и совершенно свободно приходили в дом Управляющего и уходили оттуда. Они сплетничали обо всем, что происходит в городе; значит, они гуляли везде, где им хотелось. За время моей недолгой свободы – между побегом из дома Управляющего и бегством из Медных Холмов – я часто видела женщин в толпах мятежников. Хотя женщины не носили оружия, никто не препятствовал им передвигаться по улицам города и заниматься своими делами.

В Селистане женщины всегда кому-то принадлежали. Некоторые становились чьими-то игрушками – такую судьбу уготовили мне, – другие были в услужении или замужем. Относительно свободно ходили по Калимпуре только самые бедные – жены лоточников, собирательницы навоза в пепельно-серых одеждах, закрытые длинными покрывалами, да пожилые подметальщицы, которые бежали перед богачами и следили, чтобы те не вляпались в кучку конского или буйволиного навоза.

Медные Холмы стали моей тюрьмой, но Калимпура, насколько я могла судить, представляла собой тюрьму для всех женщин. Ничего удивительного, что Шар так цеплялась за отцовский надел. Если бы не земля, ей бы не оставалось ничего другого, как податься к кому-нибудь в услужение, чтобы не умереть с голоду.

Вначале мальчишки, которые работали на Маленького Карина, обходили меня стороной. Они перешептывались, передавая друг другу, как я пригрозила их хозяину ножом. Некоторых отталкивали мои шрамы. Они гадали, что же я натворила. Все считали, что меня изуродовал какой-нибудь мстительный судья или деревенский староста. Я нарочно показала всем свой нож; его стальное лезвие было гораздо прочнее, чем лезвия их дешевых, зазубренных ножичков. И все равно я относилась к новым знакомым с опаской.

Вскоре они начали мне досаждать. Один мальчик, Рави, толкнул меня, когда мы несли Маленькому Карину ужин. От неожиданности я выронила горшок с теплой пшенной кашей; мне пригрозили поркой. Позже я подкараулила Рави, когда тот вышел помочиться, и ткнула его в затылок черенком ножа. Он упал в собственную лужу, а я за волосы приволокла его к нашему костерку.

– Карин, Рави так напился, что не удержал в себе жидкость! – объявила я, швыряя мальчишку на землю и переворачивая его носком сапога.

Все, кроме Карина, засмеялись. Карин же смерил меня задумчивым взглядом, а затем приказал швырнуть Рави в сточную канаву. На три дня он отстранил Рави от работы.

Мальчишки не перестали приставать ко мне, но их нападки стали хитрее и злее. Дважды в темноте меня валили с ног. Рави подбил двоих дружков отколотить меня, но я успела убежать. За это я ножом прорезала подошвы их сандалий, и они стерли ноги в кровь.

Маленький Карин все больше мрачнел.

– Одно дело, когда мальчишки просто задирают друг друга, – заявил он как-то вечером, когда мы ели полусырую бледную рыбу с резиновым мясом. Тамошняя еда оставляла желать лучшего, хотя специи частенько были божественными. – И совсем другое дело, когда между товарищами зреет ненависть. – Он повернулся ко мне: – Зелёный, выйди вперед!

Я сделала, как было велено.

Хозяин кивнул, и кто-то сильно толкнул меня в спину и повалил на землю. Рави, его дружки, а за ними и остальные мальчишки набросились на меня всем скопом. Меня били кулаками и ногами, а я не могла ни уклониться, ни достать нож. Скоро я стала захлебываться кровью и едва могла дышать – так мучительно болели ребра.

Свернувшись калачиком, я плакала. В то же время я понимала, что меня не убьют. Если бы они хотели меня убить, то убили бы уже давно. Лежа в грязи, избитая, окровавленная, я дала себе слово, что больше никогда не позволю себя унижать и не вступлю в бой с толпой противников.

– Хватит, – распорядился Карин. – Зелёный, ты прощен. Ты прощаешь своих друзей?

Я с трудом поднялась на ноги. Каждый вдох отдавался мучительной болью в груди; похоже, мне разбили коленку. Мне хотелось закричать: «Нет, во имя всех спящих богов, пусть они сгорят на Колесе!» Но даже у меня не хватило бы сил устоять против того, что ждало бы меня в таком случае.

– Я всех прощаю, – солгала я, опустив глаза, чтобы Маленький Карин ничего не смог в них прочитать.

– Тогда одолжи мне свой нож, – сказал он. – Он будет мне нужен на какое-то время.

– Я… – Я со всхлипом вздохнула. – Ты ведь сам запрещал мне обнажать нож в твоем присутствии!

– Рави, принеси мне его нож! – распорядился Маленький Карин.

Рави выхватил нож у меня из-за штанины и осторожно подал главарю рукояткой вперед.

Меня вырвало; потом я пошла спать за компостную кучу – в ней мы иногда прятали ценности, чья принадлежность оказывалась спорной.

На два дня меня оставили в покое. Все как будто забыли про меня; никто не удосужился принести мне еды, и за водой я тоже ковыляла в одиночестве.

На третий день я снова явилась к Маленькому Карину. Никого из мальчишек в его палатке не было; они собирали дань с приезжих и грабили несчастных нищих. Чуть раньше меня разбудил Рави; он издали заорал, чтобы я в полдень явилась к главарю. Увидев, что солнце на палец не доходит до зенита, я направилась к хозяину.

Маленький Карин сидел на троне, сделанном из старой винной бочки. Его сиденье было устлано парчой, явно привезенной из заморских краев: по выделке парча совсем не походила на калимпурские ткани. Не обращая внимания на солнце, которое пекло ему голову, он следил за движущейся, толкающейся очередью людей и повозок у меня за спиной. Челюсти у него были плотно сжаты. Потом он повернулся ко мне и закатил глаза. Некоторое время мы оба молчали.

– Будь я поумнее, я бы, наверное, убил тебя сейчас. – Маленький Карин пошевелил обрубками пальцев на искалеченной руке, как будто собирался меня задушить. – К сожалению, я слишком мягкосердечен. Настоящий болван!

Я понимала, что он себя переоценивает, но держала язык за зубами. В крайнем случае, я всегда могу от него убежать, хотя у меня и болит все тело.

– Но… – он замолчал и поерзал на своем троне, – я не обладаю Правом смерти. Те, кто подталкивают души к Колесу, ревностно охраняют свои привилегии. – Маленький Карин наклонился вперед. – Ты ведь никогда не жил среди своих сверстников?

– Да, – призналась я. Хотя я ни слова не рассказывала о себе, каким-то образом он догадался.

– Сразу видно. Ты не умеешь завоевывать доверие. Ты не понимаешь, как надо себя вести, чтобы не настроить против себя остальных… – Карин вздохнул. – Поверь, я не видел мальчишки ужаснее тебя после того, как сам вырос в полный рост. Работаешь ты хорошо; ты умеешь убедить глупцов и припугнуть несогласных. Но ты не умеешь отключаться и быть просто мальчишкой среди других мальчишек. Боюсь, ты не дорастешь до того времени, когда станешь мужчиной среди других мужчин.

Я, разумеется, знала, почему это невозможно, ведь я – совсем не мальчишка и никогда не стану мужчиной. Но мне интересно было узнать, каков ход его мыслей.

– Что ты имеешь в виду, господин?

– Кто-нибудь гораздо раньше убьет тебя из злости или защищаясь. При таком характере, как у тебя, твоим врагам легко будет преодолеть запрет на Право смерти. Они даже не усомнятся в том, что имеют право убить тебя! – Маленький Карин достал из-за пояса мой разбойничий нож. – Я отпускаю тебя. Как можно скорее беги за ворота, в город. Иначе Рави и его дружки непременно попытаются тебя убить.

Как ни странно, мне не хотелось уходить. Я сама себе удивлялась. Впервые после того, как я рассталась со Стойким, мною овладели не отчаяние и злость, а какое-то другое чувство. Я наслаждалась им, как редкой, изысканной пряностью. Поклонившись Маленькому Карину, я взяла у него нож – он подал мне его черенком вперед.

– Ответь мне, пожалуйста, на вопрос. – Он понизил голос. – Я уже угадал, что ты вырос один за морем. Ты как тигр, рожденный в неволе. Твои зубы и когти очень сильны, но ты не умеешь охотиться и ладить с другими кошками… Признайся, ты мальчик или…