Текст книги "Зеленая"

Я задумалась, впитывая услышанное. Впервые я нащупала тропу, по которой можно следовать во имя богини. Магия, способная надолго погрузить бога в сон или, наоборот, разбудить его, наверняка очень опасна. Отсюда рукой подать до богоубийства – кажется, Медные Холмы столкнулись и с этой бедой.

Как сказал Септио, «если бог умирает, это навсегда».

– Как, по-вашему, я сумею разыскать вашего разбойника, если даже сам глава Совета ни разу не встретился с ним? – Я послала Федеро сладчайшую улыбку. – Старый друг, я всегда думала, что уж ты-то умеешь отделять ложь от правды. Ты ведь столько лет этим занимался!

– В числе наших помощников есть один священник, – ответил Федеро. – Ты, кажется, знакома с ним… Его зовут Септио; он из Алгефисического храма.

Я покосилась на Моханду, но он улыбался добродушно, словно дедушка, который рассказывает внукам сказку у очага. Федеро продолжал:

– Септио умен и осмотрителен. Если ты согласишься, вы с ним пойдете искать Чойбалсана вдвоем под видом посланников от одного из наших храмов; возможно, вам удастся уговорить Чойбалсана не нападать на Медные Холмы.

– Всем известно, что он проявляет по отношению к богам особый интерес, – добавил Моханда.

– Я бы тоже интересовался, если бы самого себя считал богом, – буркнул Кольман.

– Мы надеемся, что Чойбалсан примет тебя, – вкрадчиво закончил Федеро.

– Я не жрица, – возразила я, совсем немного слукавив. Претендентки в храме богини Лилии рано или поздно становятся жрицами. Но Временному совету, особенно отцу Примусу, совсем не обязательно знать историю моей жизни. – Я не сумею убедить его!

– Слушайся Септио, – ответил Моханда. – Изображай его помощницу – или помощника – и молчи. Септио все поверят, ведь все знают, что он – служитель Чернокрова. Твоя цель – смотреть и слушать.

– Чтобы распознать то, что осталось от исчезнувшей силы – если осталось, – присовокупил Федеро.

– Почему вы не пошлете к Чойбалсану Танцовщицу или другого пардайна?

Федеро покачал головой:

– Говорят, пардайнов Чойбалсан убивает на месте, и никто не утверждает обратного. Во всяком случае, все пардайны Медных Холмов боятся Чойбалсана.

Я повертела нож в руках. С лезвия на меня смотрели мои глаза. Чуть выше острия я видела Кольмана, как будто приставила к его подбородку огромный меч.

– Если я пойду и ничего не найду, ничего не почувствую… – В подтверждение своих слов я взмахнула ножом и с трудом удержалась от смеха, потому что Федеро испуганно попятился. – Я почти уверена, что ничего не найду… Кое-что я чувствую уже сейчас. Гуляя по Медным Холмам, я не уловила в городе никакой магии. Вряд ли я найду ее в каком-нибудь лагере разбойников… Что же делать в таком случае? Возвращаться?

Советники начали переглядываться; судя по всему, их объединяли очень сложные отношения.

– Не найдешь так не найдешь, – сказал Федеро, поняв, на что намекают его сотоварищи.

«Вот и хорошо», – подумала я. Я не собиралась сразу же возвращаться в Калимпуру. Мне самой любопытно было выяснить, чего боится богиня. В то же время мне хотелось освободиться от опеки Временного совета.

– Оплатите мне обратную дорогу в Селистан и назначьте достойное вознаграждение за потраченное мною время. Плату передайте Насту, который привел меня сюда. Такой зануда непременно напишет расписку даже собственной бабушке и отлично запомнит, где хранится расписка… Обещайте честно оплатить мои услуги и дайте слово, что больше ничего от меня не потребуете. Потом я отправлюсь искать вашего разбойника.

– Да! Да! – негромко ответили советники – как будто рябь пробежала по воде.

– Все записано. – Кольман что-то черкнул в счетной книге. – Пять советников за, одна отсутствует… Мы принимаем твое предложение.

– Как, и все?! – В калимпурских дворах совещания тянулись бесконечно. Там по полсезона решали, восходит ли солнце утром или вечером.

– Если ты заметила, в составе нашего Временного совета нет ни одного юриста, – сухо заметил Джешонек.

Моханда хищно улыбнулся:

– Иногда мы их приглашаем.

– Ну и что? – не поняла я.

Федеро церемонно взял меня под руку, как будто собирался вести на бал.

– И то, что сейчас мы попросим господина Наста выписать тебе расписку с обещанием оплатить расходы и обратный проезд.

Мы вышли в коридор, где несколько конторских служащих шелестели бумагами. При виде нас все расступились. Федеро захлопнул дверь.

– Зелёная, – сказал он, понизив голос, – извини, но сейчас у меня совсем мало времени. Как себя чувствует Танцовщица?

Я покраснела.

– Мне очень стыдно, но я не знаю… Может быть, она умирает!

Федеро вздохнул:

– В последний раз мы с ней виделись и разговаривали четыре месяца назад… Тогда мы крупно поссорились, и она пропала. Мы с ней говорили о тебе, а спор вышел из-за того, надо тебя разыскивать или нет. Я очень надеялся, что Танцовщица поехала за тобой. – Федеро грустно улыбнулся. – Мои молитвы были услышаны. Она не пала жертвой разбойников Чойбалсана. Но ее возвращение далось такой дорогой ценой! Что было у нее на уме?

– Танцовщица боится за город, – искренне ответила я, хотя и не знала, насколько взгляды Танцовщицы совпадают со взглядами Федеро. Разве не признался только что сам Федеро, что из-за меня они поссорились?

– Я рад, что ты вернулась! – тихо сказал Федеро и шагнул ко мне, как будто хотел меня обнять. Впрочем, он тут же отступил.

Его порыв показался мне непритворным. Может быть, то, что показалось мне лживостью, объясняется тяжким бременем ответственности? Когда Федеро был экономом Управляющего, он выполнял сложные задачи, однако не имел абсолютной власти. И вот он занял место Правителя, не обладая многовековым опытом и непоколебимой уверенностью своего предшественника.

– Все замечательно, – ответила я, – и все же мне кажется, что Чойбалсан – буря, которая пройдет.

– Посмотрим, – мрачно ответил Федеро.

– Посмотрим.

В ожидании Наста я вспоминала слова богини. Федеро и Танцовщицу объединяет какая-то таинственная связь… Может, именно это имела в виду богиня, когда говорила о кольцах в сердце Танцовщицы? С другой стороны, если моя бывшая наставница не доверяет Федеро, она вполне могла обмануть его и разрушить все его надежды задолго до прихода разбойника Чойбалсана.

Может быть, мне предстоит помирить их и помочь новым правителям города обрести уверенность в себе?

Пришел Наст. Мы немного поторговались из-за того, сколько мне надлежит заплатить. Наконец, старый служащий написал расписку, в которой обещал купить мне билет на самое быстроходное судно, следующее в Калимпуру. В награду за мои услуги он обещал уплатить сумму, равную троекратной стоимости билета на корабль.

Такая плата казалась мне вполне справедливой – в конце концов, меня просили спасти целый город! И все же Наст и Федеро торговались так, словно я вырываю последнюю медную монету у их голодающих детей.

– Я должен вернуться к советникам, – сказал наконец Федеро. – Прошу твоего снисхождения. Если вы с Септио что-нибудь разведаете, пожалуйста, сразу же, не медля, сообщай обо всем мне. Приходи сюда, на Текстильную биржу. Наст и другие конторские служащие всегда знают, где меня найти.

На прощание мы с ним все-таки обнялись. Мне снова показалось, будто с ним что-то не так. Федеро быстро погладил меня по голове, буркнул что-то невнятное и скрылся за дверью.

Потом меня завалили делами. Вызвали писца, который каллиграфическим почерком переписал на пергамент договор между мною и городом Медные Холмы. По распоряжению Наста, я подписала договор. Он забрал у меня пергамент, а взамен выдал расписку. Расписку он тоже у меня забрал и сказал, что сохранит ее в архиве. Взамен одной расписки он написал мне другую расписку, по которой я могу получить свое вознаграждение. Я объяснила, что в горах бумага, скорее всего, пропадет, поэтому Наст отобрал и вторую расписку. Ее он собирался поместить на хранение в другом месте. Собрался было выдать мне третью расписку, но я отказалась. За один день мы извели больше бумаги, чем я израсходовала за всю жизнь. Наст презрительно фыркнул и сунул ее во внутренний карман своего жилета.

– Будь осторожна, госпожа Зелёная, – сказал он. – Если ты не вернешься, то не сможешь истребовать свое вознаграждение в городском казначействе.

Не пытаясь понять смысл его последних слов, я церемонно поклонилась:

– Я тоже буду скучать, господин Наст!

Я попросила не провожать меня, тем более что отыскать выход оказалось не так сложно. Перед тем как выйти на улицу, я снова закрыла лицо покрывалом. На той стороне улицы меня ждал Септио, одетый простым рабочим. Он ел жареную рыбу из бумажного кулька. Несмотря на свою раздраженность, ему я обрадовалась и поспешила узнать, как себя чувствует Танцовщица.

Дружно поедая рыбу, мы не спеша двигались в сторону постоялого двора. Нам нужно было найти улицу с интересным названием: Пивные Ноги. Мне понравилось далеко не все из того, что поведал Септио.

– Я впустил в наш храм огромного, хищного пардайна. – Септио сунул себе в рот большой кусок рыбы и проглотил не жуя. – Хотя обычно мы не пускаем к себе посторонних, потому что нам есть что скрывать, я не очень беспокоился.

– Болван! – тихо ответила я. – Зато я беспокоилась, и очень! Ты заметил костяшки у него на груди?

– Он сам мне рассказал. Костяшки священников. – Септио расплылся в улыбке. Хотя мой новый друг и был священником, он во многом остался совсем мальчишкой. – Хотелось бы мне хоть одним глазком взглянуть, как он попробует напасть на наших!

– А он пробовал?

– Нет. Зато он посмотрел в большой магический бассейн, и там появился лес… – Септио перестал улыбаться. – Никогда не видел, чтобы у чужака получалось такое. Многие священники не могут вызвать нужной картины.

– Подумаешь, большое дело! Ведь ваш бассейн заполнен ртутью?

– М-м-м… да. – Он как будто удивился, что я разгадала их секрет.

– А что Танцовщица?

– После того как я унес ее от бога, я поместил ее в Зал Масок. Там не очень уютно, зато Танцовщица защищена от… скажем так, разных причуд божества. Посоветоваться с ней я не мог – в ее состоянии ей трудно было отвечать.

– Почему меня к ней не пустили?

– Я же сказал, там не очень уютно.

Руки у меня задрожали.

– Зато Чистильщика ты в свой храм впустил!

– Он – выразитель боевого духа своего народа. Кроме того, Чистильщик – не человек. Безглазые лица на него не подействуют… И даже если он испытает тревогу, он скоро стряхнет ее с себя, как чирок стряхивает воду.

Безглазые лица?!

– В каком она состоянии?

– Ее жизни сейчас ничто не угрожает, хотя Чистильщик считает, что ближайшие недели ей лучше полежать. Гораздо больше он обеспокоен состоянием ее души. В ответ на мой вопрос он велел мне представить человека, чей дух разорван на куски и разбросан в разные стороны. Позже к храму пришел Трактирщик. Он привел с собой целителя и еще нескольких пардайнов. Мне показалось, они были настроены довольно воинственно. После того как раны у Танцовщицы затянулись, она, по обычаю своего народа, омыла их.

Я остановилась; мы почти пришли – запахло конюшней.

– Я хочу увидеть ее до того, как мы отправимся в путь!

– Отец Примус запретил.

Я тут же ощетинилась:

– Он мне не начальник!

– Конечно, – согласился Септио. – Отец Примус распустил слух, что Танцовщицу приказал охранять Временный совет.

Его слова мне совсем не понравились, но я не представляла, как обойти запрет, не выставив себя на посмешище. Все решат, что я просто капризная девчонка. Пока я выполняю поручение Временного совета, Танцовщица поправляется под присмотром Федеро. Возможно, они сумеют найти общий язык, если меня, предмета их разногласий, не будет рядом… Да и мне полезнее следовать той тропой, на которую я вступила.

Я пыталась убедить себя в том, что так и должно быть, но у меня не очень получалось. Что-то не так. Правда, я не знала, отчего мне не по себе. Иначе я тотчас вернулась бы к советникам и потребовала, чтобы мне позволили увидеть Танцовщицу.

Теперь я жалею, что вовремя не прислушалась к своему внутреннему голосу. Просто тогда я еще не умела отличать друзей от врагов. Мы с Септио зашли на постоялый двор, где нам вывели лошадей. Так я впервые в жизни отправилась на верховую прогулку.

Тот, кто решил, что лошадь – средство передвижения, должно быть, был безногим. Хотя на Гранатовом дворе меня знакомили с лошадьми, я умела взнуздать лошадь и даже сесть верхом на спокойную, вышколенную кобылу, я, можно сказать, ни разу в жизни не ездила верхом. Не называть же прогулкой поездку по маленькому дворику!

И совсем другое дело – пытаться управлять костлявой, злобной клячей, страдающей несварением желудка. Моя кобыла обожала резко опускать голову всякий раз, как дорога шла под гору. Я нервничала в высоком седле. Лошадь меня не слушалась и шла, как ей заблагорассудится. Я отбила себе зад о жесткое седло – не помогли и прочные кожаные штаны, которые мне дали на конюшне. У меня разболелись такие мышцы, о существовании которых я и не подозревала.

В первый день мы скакали до самого вечера. Увидев, как я мешком свалилась на землю и ковыляю, широко расставив ноги, Септио расхохотался.

– У меня и то все дрожит после скачки по неровной местности, – сказал он с ухмылкой, – а ты словно заболела виттовой пляской!

– Вот погоди, доберусь я до тебя! – огрызнулась я.

Нисколько не испугавшись, Септио расстелил на траве одеяло и придавил его несколькими камнями.

– Полежи отдохни, а я пока расседлаю лошадей.

Я не стала спорить. Огромное облегчение – знать, что тебе какое-то время не придется принимать вертикальное положение. Септио занимался лошадьми. Однажды он развернул мою клячу ко мне головой, та посмотрела на меня и заржала. Проклятая кобыла смеялась надо мной! К боли я привыкла и знала, что скоро все пройдет, – чего нельзя было сказать об идущем от меня запахе.

Нет, лошади не для меня! Передвигаться я предпочитаю на своих двоих – или, на худой конец, на корабле!

Септио ловко снял переметные сумки, которые нам собрали на постоялом дворе. Затем расседлал лошадей, напоил их, расчесал им гривы и стреножил в густой траве на опушке рощицы, где мы остановились на ночлег. Невдалеке журчал ручеек; вот почему на холме, поросшем жестким кустарником и колючками, появилась роща.

Я лежала, а Септио устраивал лагерь и разводил костер. Сложив в кучку щепки и сучья, он достал из своего мешка небольшой сверток и посыпал хворост каким-то порошком. Едва он поднес к хворосту серную спичку, вспыхнуло пламя.

– Что там у тебя?

– Примерно такую смесь насыпают в пистолеты, – ответил Септио. – И в праздничные хлопушки. Может отсыреть и тогда не загорается, зато в сухую погоду – просто чудо.

– Никогда не видела, чтобы путешественники носили с собой такой порошок!

– Его берут в дорогу немногие, – улыбнулся Септио. – В основном служители культа. Кстати, порошком можно не только разжигать костер.

Когда пламя разгорелось, Септио развязал переметные сумки. Я не вмешивалась до тех пор, пока он не столкнулся со сложной задачей. Как вскипятить воду?

С громким стоном я села и объявила:

– Готовить буду я.

– Готовят не только женщины, – ответил он, придирчиво оглядывая единственную небольшую кастрюльку.

– Болван, я люблю и умею готовить! Давай поделим обязанности. Ты ухаживаешь за нашими ужасными лошадьми, я готовлю ужин. Каждый делает что умеет.

Септио кивнул.

Нарезая сорванный на берегу ручья дикий лук, я размышляла о том, что мой спутник – славный малый. Он не старается переложить ответственность на других.

– Скажи-ка… что ты имел в виду, когда говорил, что жертва принята? – Мне не очень хотелось вспоминать все, что я видела в храме Чернокрова, и все же не спросить я не могла.

– Бывает, мужчина или мальчик тяжело заболевает или страдает от ран… – медленно, задумчиво заговорил Септио. – Мучается от страшной боли, а целители из храма Каддиса не способны облегчить страдания ничем, кроме мака… Тогда родственники приносят страдальцев в Алгефисический храм.

– Чтобы избавить их от боли?

– Чтобы избавить их от боли. Принесенный в жертву не страдает, не растрачивает понапрасну телесные и душевные силы. Иногда все заканчивается хорошо. – Тщательно подбирая слова, Септио рассеянно ворошил хворост в костре. – Я уже говорил тебе, что боль – часть жизни. Бог вроде Чернокрова охраняет много проходов… и от тех, кто ему поклоняется, и от тех, кто делает вид, будто его не существует. И даже от тех, кто никогда не слыхал о нем.

– Значит, больной терпит страдания на жертвеннике?

– Он страдает до того, как приходит бог. Чернокров избавляет больного от мук и забирает его себе. А бывает… – он бросил на меня долгий жалобный взгляд, – Чернокров забирает только боль, а самого больного не трогает.

По спине у меня пробежал холодок; вокруг нас сгущались сумерки.

– И что происходит с ними потом?

– Они остаются в храме и служат Чернокрову.

Вот оно что! Значит, алтарь Чернокрова подобен двери… Костяной двери в храме богини Лилии, только пройти через нее гораздо труднее.

– Так же было и с тобой? – тихо спросила я, и сердце заболело от жалости к нему.

– Да.

– Ты помнишь своих родных?

– Почти нет. Одни помнят больше, другие меньше, – вздохнул Септио. – У тех, кто страдал от воспаления в крови или мозгу, прошлое стирается. Если же больной страдал от раковой болезни кишок, он помнит все, что было с ним раньше, ведь вместилище разума остается нетронутым.

– А как же остальные, те, кого принимает бог? – Мне страшно было даже подумать об участи несчастных. – Как печально для них!

– Нет, нет, ты все неправильно понимаешь. Знаешь, кто такие священники Чернокрова? И отец Примус, и Терцио, и все мы? – как-то уныло спросил Септио. – Все мы – отвергнутые жертвы. Мы служим Чернокрову при жизни, потому что он не захотел сделать нас частью своей сущности. И всю жизнь каждый из нас мечтает воссоединиться с богом.

Его слова показались мне жалкими и неубедительными. Жертва винит себя за то, что ее боль оказалась недостаточной!

– Что происходит с больными женщинами и девочками?

– Н-не знаю, – тихо ответил Септио. – Наверное, они умирают в мучениях.

Я замолчала и отвернулась. Меня мутило от нашего разговора. Уж очень он затянулся.

Наш путь лежал к перевалу Эйриджин. Мы решили ехать не по оживленной Ячменной дороге, идущей вдоль берега Зеленой реки, а по безлюдной горной тропе. Чем выше мы забирались, тем меньше растительности видела я вокруг; из занятий на Гранатовом дворе я помнила, что в таких местах зима, как правило, очень суровая. По пути мы увидели лишь несколько крестьянских усадеб – издали они казались давно покинутыми, брошенными.

– Не хочу проталкиваться сквозь толпу беженцев, – заметил Септио.

Я угрюмо смотрела на свою клячу. Ужасно не хотелось снова на нее садиться. Но не сидеть же до конца дней на берегу ручья!

– Какие еще беженцы? По-моему, в Медные Холмы еще не бегут толпы отчаявшихся людей!

– Если Чойбалсан в самом деле разрушил храм Воздуха, скоро в Медные Холмы хлынут толпы крестьян.

– Если только разбойник не переманил их на свою сторону и не угощает сейчас чаем и пирогами. – Медные Холмы полнились слухами, которые казались мне тенями мыслей.

– Я все же считаю, что нам повезло. Нам велено идти по его следу, а не брести против течения!

– В вашем храме не учат риторике? – Лукаво улыбнувшись, я взлетела в седло. Точнее, попыталась взлететь, так как моя кобыла в самый нужный миг взбрыкнула, и я мешком полетела на землю.

На сей раз она определенно заржала надо мной.

– Я подставлю тебе руки и подержу ее за повод, – предложил Септио. – Постарайся показать ей свою власть!

Хотя мне хотелось огрызнуться на него за то, что он так снисходительно со мной обращается, я смирила гордыню. Пока Септио ловил мою кобылу, я пыталась взглядом внушить ей все, что я о ней думаю. Я решила: как только окажусь в седле, там и останусь целый день. Правда, вскоре я пожалела о том, что утром выпила много чаю.

Мы пустились в путь утром, когда на нависших над нами скалах еще лежал туман. За нами следили длинношерстные горные козлы. Вокруг было очень красиво, дышалось легко, и все же, глядя на северный пейзаж, я затосковала по знойному Селистану. Передо мной расстилался Каменный Берег, который я раньше знала только по книгам госпожи Данаи; ведь до недавних пор я жила взаперти на Гранатовом дворе и ни разу не гуляла по скалам или по высокогорным лугам. Маленькие гравюры и плохие стихи, конечно, давали кое-какое представление о здешней природе, но лишь в общих чертах. Так ребенок вспоминает подарки, полученные на День солнцестояния. Он живо представляет себе всякие несущественные подробности, а главного не понимает.

Окружающий меня пейзаж не был унылым и монотонным. Я любовалась сотнями оттенков серого цвета, которыми как будто переливались камни, придорожная трава и высокие утесы. Иногда я замечала чахлые кустики горных цветов, которые тянулись к солнцу. Редко на краю скалы виднелось одинокое кривое дерево, выросшее на бесплодной почве вопреки ветрам и холоду.

Над травой туда-сюда носились птички. Время от времени они устремлялись вниз и ловили жуков, которые старались улететь. Чем выше мы поднимались, тем больше видели горных козлов. Иногда на обочине попадались козлиные кости – там попировали местные хищники. В одном месте тропу пересекала речушка; по ее берегам росли чахлые деревья, в кронах которых пел птичий хор.

Высокие утесы по обе стороны от нас врезались в небо, словно в ленту из синей материи на станке матушки Луны. Именно таким, небесным, представлялся мне цвет души – если, конечно, у души есть цвет. Наверное, поэтому многие думают, будто поля блаженства лежат именно там, в небе. Распознавать цвет мы учимся раньше, чем произносить слова.

Подобные мысли напомнили мне важный вопрос, который в последнее время то и дело ускользал от меня.

– Септио! – громко позвала я, чтобы он расслышал меня со своей клячи. Правда, я и не кричала, чтобы не вызвать обвал. – Я хочу спросить тебя о делах церкви!

– Надеюсь, я сумею ответить на твой вопрос, – осторожно ответил он.

Мне показалось, что свои спокойствие, уверенность и остроумие мой спутник оставил в Медных Холмах. А может, наш ночной разговор о жертвах лег на его плечи тяжким бременем? Во всяком случае, сейчас меня занимала не такая тяжелая проблема.

– Я все время думаю о божественном разделении, – призналась я. – О том, как боги и люди выхватывают друг у друга власть.

– Как ты мелко мыслишь! Скорее всего, до тебя этим никто не интересовался, – серьезно ответил Септио, и мне сначала показалось, что так оно и есть. Вскоре, правда, я поняла, что мой друг не все свои хорошие качества оставил в Медных Холмах.

– Дурак! – пылко воскликнула я. – Я ведь не шучу!

Септио рассмеялся. Его смех согрел мне душу.

Мы скакали дальше; моя кляча старалась трясти и подбрасывать меня как можно чаще. Я с трудом собралась с мыслями.

– Когда-то давно я читала сказку про те времена, когда боги и богини были гораздо величественнее и обладали большей властью. Лакодем называет таких богов «мироургами». Мироурги создали племена людей и, возможно, других мыслящих существ. Затем между ними начались раздоры, и по плите мира разлетелись крошечные осколки их божественной природы. Одни такие осколки несли в себе добро, которое есть в каждом из нас. Другие осколки выросли и стали богами и богинями, которым мы поклоняемся при жизни.

Септио выжидательно смотрел на меня; когда я сделала паузу, он сказал:

– Вполне логичное умозаключение; с тобой наверняка согласятся многие.

– В другом месте я читала, что боги и богини вырастают из мыслей и поступков людей. Взять хотя бы вашего Чойбалсана. Его именно потому и боятся, что он домогается божественности.

– Да, наверное, – невозмутимо ответил Септио.

– Вот мне говорили, что боги создали людей, а люди создали богов. – Я улыбнулась. – По-моему, одно не вытекает из другого!

Септио снова рассмеялся, но не глумливо, а радостно. Его искренняя, добрая улыбка согревала мне сердце.

– Почему бы обоим предположениям не быть справедливыми? Значит, ты полагаешь, будто время имеет начало и конец и одно непременно должно быть раньше другого?

– Н-ну… да…

– У мира нет ни начала, ни конца. Мировая плита вечно существует под солнечной тропой. Зачем ограничивать время, если сам мир не ограничен? Возможно, когда-то человек создает богов, а потом, в свое время, боги создают человека. Они создают друг друга попеременно – как при игре в челнок.

– Непонятно! – Я задумалась, стараясь поточнее выразить свои мысли. В подобных умозаключениях меня что-то смущало. – Рождается ребенок, растет девочка, живет женщина, умирает старуха. Жизнь выходит из ее чресел и начинается снова. Это цикл, а не круг. Так же происходит и у всех растений и животных. У всех в мире, кроме богов.

– Тебя хорошо учили, Зелёная, – с неподдельным восхищением произнес Септио. – Но подумай вот о чем. Ты говоришь, что каждый из нас несет в себе частичку добра. Что, если в нас заключена частичка того самого добра, которое, подобно реке, течет по всей истории, а мы и наши боги – всего лишь семена, чье предназначение – передавать частицы добра следующим поколениям?

Его слова заставили меня о многом задуматься. Хотя я успела пожить лишь в двух землях, я видела моряков, приплывших из многих стран. В каждом месте свои представления о душе. Селистанское Колесо довольно сильно отличается от петрейской веры в жизнь после смерти. Наши представления различаются не во всем. Ни в одном месте не отказывают человеку в существовании души. Ни в одном месте не отрицают добра – даже в таком, где поклоняются жуткому богу боли вроде Чернокрова.

В тот день наша верховая поездка прошла в беседах. Труднее всего мне приходилось, когда я пыталась управлять своей кобылой, но я не сдавалась.

* * *

Ближе к вечеру, когда лошади устали, мы остановились на ночлег на лугу у подножия перевала. Далеко на севере к небу поднимался дым. Речушка, по берегу которой мы ехали, здесь превращалась в крохотный ручеек, зато мы увидели множество заводей. В сумерках, до того как совсем стемнело, я увидела рыбок на фоне песчаного дна. Интересно, как предки этих рыбок забрались так далеко от моря? Может, у рыб тоже имеются маленькие холоднокровные божки, которые что-то тихо шепчут им под водой?

У меня болели все косточки, но сегодняшний переход дался мне легче. Проснулись во мне и иные желания; я то и дело косилась на Септио со смесью признательности и жалости.

Боясь выдать себя, костра разводить мы не стали. Септио обследовал лощину между скал и нашел небольшую пещеру, где никто не жил. Там мы расстелили одеяла и съели холодный ужин.

– Когда мы доберемся до верхней точки перевала, то увидим храм Воздуха, – сказала я, вспоминая карты, которые я так любила разглядывать на Гранатовом дворе. – Место, где мы с тобой сейчас, называется Купалкой Великана. Она переходит в возвышенность, которая ведет на восток, к перевалу Эйриджин.

– Далеко до него?

– Точно не знаю. – Я покосилась на Септио, но лица не разглядела. Он казался лишь бледным пятном в тусклом свете звезд. – Я никогда не бывала в этих краях. Видела их только на карте – как будто с высоты птичьего полета.

– Что ж, – сказал Септио, – совсем скоро мы либо встретимся с людьми Чойбалсана, либо нападем на их след. – Его уверенность удивила меня. – Мы прикинемся паломниками и скажем, что хотим вступить с Чойбалсаном в переговоры.

– Будем надеяться, он нас примет, – буркнула я.

Септио как-то странно посмотрел на меня.

– Каждого из нас защищает свой бог. Тебя охраняет неведомая мне южная богиня. Я посвятил себя служению Чернокрову. Завтра мы облачимся в коричневые одежды и назовемся братьями ордена Пустой Рукояти.

– Что еще за орден? – спросила я, хотя название мне почему-то понравилось.

– По правде говоря, это просто шутка, – смущенно признался Септио. – Раньше, еще до падения Правителя, так между собой называли себя обитатели Храмового квартала. Так мы узнавали друг друга.

А если Чойбалсану известно об этой шутке? Мне стало не по себе, но вскоре я обо всем забыла, охваченная дурным предчувствием.

После того как мы сняли сапоги, Септио вошел в пещеру первым. Спать мы вынуждены были рядом – и из-за тесноты, и чтобы согреться, ведь ночью в горах очень холодно. От Септио веяло жаром; когда я прижалась к нему и обняла, он отдернулся.

– В чем дело? – спросила я.

Он не ответил, но я почувствовала, что его бьет дрожь. Я провела ладонями по его груди, и он едва не забился в судорогах. В порыве озорства и томясь от желания, я погладила его внизу живота и сразу поняла, что он возбужден до предела – застежка на штанах вот-вот лопнет.

– Мы не должны… – начал он, но я заставила его замолчать поцелуем и начала ласкать.

– Я не привыкла лежать с мужчинами, но ты приятен моему сердцу, а сегодня заставил меня о многом задуматься.

– И ты меня тоже, – хрипло прошептал он, хотя я чувствовала, что мысли его блуждают совсем в другом месте.

Скоро я к нему присоединилась.

Любовь с мужчиной оказалась не такой болезненной, как я боялась. В меня вошла живая плоть, а не стекло, не кожа и не металлические игрушки… Я оседлала его, и мы скакали, пока оба не выдохлись.

Наконец я прильнула к Септио и прошептала:

– Ты мой первый маль… мужчина.

– А ты моя первая женщина, – застенчиво ответил он. – По правде говоря, я впервые соединился с женщиной, отдал свое семя… В храмовых ритуалах я всегда был сосудом, в который лили семя другие.

Прижавшись друг к другу, мы завернулись в одеяла и проспали до утра.

Проснулась я от боли; я была вся липкая. Притворившись, что не замечаю его утреннего возбуждения, я накинула на плечи одеяло, выбралась из нашей пещерки и побрела к ручью. Ледяная вода обжигала, зато мне удалось вымыться дочиста.

Наши ночные забавы не показались мне бессмысленными. Еще в храме Лилии, после того как мы с Саммой поссорились, я ложилась в постель с женщинами постарше, не испытывая почти никаких сердечных чувств, а к нашим утехам относилась как к еще одному виду упражнений. Хотя Септио был не слишком ловок, любить его было сладко – ничего подобного я не испытывала после первых любовных опытов с Саммой.

– Не нужно его отталкивать, – сказала я, обращаясь к рыбам в запруде. – Но и слишком привязываться к нему тоже не стоит. Все само собой разрешится.

Вымывшись, я снова накинула на себя одеяло и обернулась.

На берегу стояли шесть мужчин с арбалетами. Они ухмылялись.

Нападать на арбалетчика очень сложно, сложнее, чем на лучника. На тех, у кого в руках мечи или кинжалы, можно броситься, надеясь выжить. У арбалетчика в запасе всего один выстрел, зато арбалет превосходит обычный лук по точности стрельбы и убойной силе. Единственный выстрел часто оказывается роковым.