Текст книги "Бисмарк: Биография"

В прусской армии по-прежнему был жив и дух геройства, досаждавший Мольтке, когда расстраивал его замыслы. Больше всех трепал ему нервы генерал фон Штейнмец, главнокомандующий Первой армией. Карл Фридрих фон Штейнмец создавал для Мольтке и других командующих двойную головную боль. Когда началась война, ему уже было семьдесят три года, и многие считали его слишком старым. Его биограф писал о нем: «Нельзя сказать, что в армии у него было много друзей. Это объяснялось в первую очередь его сурово-грубым нравом и слишком высокими требованиями к несению воинской службы. Чересчур серьезного и замкнутого, современники его просто недопонимали»¹¹³. Подполковник Вальдерзе выразился еще более категорично:

«Никак не могу взять в толк, почему они дали ему командование Первой армией. Он уже в 1866 году на три четверти выжил из ума, а с тех пор стал еще на четыре года старше. У него, конечно, энергии хватает, но одного этого недостаточно»¹¹⁴.

Штейнмеца обвинили в преждевременности наступления под Шпихерном: тогда Мольтке просил его подождать. В сентябре генерала освободили от командования, повысили в чине и отправили в Позен. Во всем остальном командная структура действовала слаженно и эффективно, и Мольтке мог быть спокоен. Единственно, что у него не получалось, – это выстраивание отношений с Бисмарком. Министр-президент появился в главной квартире короля в Майнце 31 июля, разодетый в форму генерал-майора резерва, с остроконечным шлемом кавалериста на голове, в ботфортах выше колен, и выглядел чудовищно нелепым штафиркой¹¹⁵. Кадровые офицеры посмеивались, но публике понравился «гигант-немец». Как написал Иоганнес Вилльмс, «его приметная, узнаваемая фигура идеально подходила для эскизов, сувенирных кружек и бюстов, особенно в Pickelhaube»[72]72
  Остроконечный шлем (нем.).


[Закрыть]¹¹⁶. Вальдерзе не спускал глаз с Бисмарка и всякий раз заносил свои впечатления о нем в дневник. 2 августа он пометил:

«Король и его свита разместились во дворце великого герцога. Весь остальной персонал главной квартиры расселился в городе, что вызывало недовольство, особенно со стороны Бисмарка, которому пришлось жить в доме патриота, торговца винами, комфортно, но очень далеко от штаба. Он жаловался непрестанно»¹¹⁷.

Для французов война началась неудачно. 4 августа у Виссембурга произошла первая ожесточенная схватка, за ней 5 августа последовала битва при Шпихерне, а 6 августа состоялось полномасштабное сражение под Вёртом, в котором впервые в бою сошлись около ста тысяч человек с обеих сторон. Здесь и обнаружилось, что немецкое игольчатое ружье значительно уступает по эффективности французскому «шасспо»[73]73
  Французское игольчатое ружье системы Шасспо имело дальность прицельной стрельбы до 1200 метров (немецкое ружье системы Дрейзера – шестьсот метров), и из него можно было делать 8–15 выстрелов в минуту.


[Закрыть]. Мольтке с горечью вспоминал потом, что только под Вёртом пруссаки потеряли десять тысяч человек¹¹⁸. Победил в этом сражении кронпринц Фридрих, о чем он и сделал запись в дневнике:

«Сегодня я разбил в пух и прах маршала Мак-Магона, обратив его войска в беспорядочное бегство. Пока можно говорить о том, что он задействовал все свои корпуса, усиленные Файи и Канробе, а также войсками, переброшенными из Гренобля, выставив 80 тысяч человек против меня, имевшего 100 тысяч. Сражение, в котором – опять! – мы потеряли очень много офицеров и солдат, достойно названия подлинно великой битвы. В ней сражалась большая часть моей армии… Потери французов, должно быть, чрезвычайно тяжелы; мертвые тела лежат грудами, красный цвет их униформы виден насколько хватает глаз. Передо мной провели шесть тысяч пленных, не получивших ни одного ранения, включая полковых и батальонных командиров и около сотни других офицеров. Среди них был и полковник кирасиров, узнавший меня, видимо, по звезде, так как он обратился ко мне в соответствии с титулом: «Ah, monseigneur. Quelle dfaite, quel malheur; j’ai la honte d’tre prisonnier, nous avons tout perdu!» Я попытался утешить его, сказав: «Vous avez tort de dire d’avoir perdu tout, car aps tout vous avez battu comme des braves soldats, vous n’avez pas perdu l’honneur». Он ответил мне на это: «Ah, merci vous me faites bien en me traitant de la sorte»[74]74
  – Ах, ваше высочество. Какое поражение, какое несчастье! Мне стыдно быть в плену, мы все потеряли.
  – Неверно говорить, что вы все потеряли. Вы сражались, как настоящие воины, и вы не потеряли честь.
  – Ах, спасибо вам за такое отношение ко мне (фр.).


[Закрыть]. Я попросил его дать мне адреса своих родных и близких, чтобы послать им вести о том, что он жив. Позднее у меня было множество встреч с другими офицерами, оказавшимися в аналогичном положении, с которыми я разговаривал таким же образом»¹¹⁹.

Затем произошли еще несколько кровавых столкновений, и часть разгромленной французской армии перегруппировалась в Меце. Когда французы попытались прорваться, под селением Сен-Прива-Гравелот завязалось крупнейшее за всю войну сражение: в нем сошлись две армии Мольтке общей численностью более 180 тысяч человек и войска маршала Франсуа Ашиля Базена, насчитывавшие 112 тысяч человек. Под губительным огнем французской пехоты и отчасти вследствие промахов самого Мольтке (он неверно оценил диспозиции противника и вначале предпринимал фронтальные атаки) пруссаки и их южногерманские союзники потеряли свыше 20 тысяч человек. Всего же за первые четырнадцать дней пруссаки в шести битвах потеряли более 50 тысяч человек убитыми¹²⁰. Войска Базена укрылись в Меце, и, хотя, как писал потом Мольтке, «осада Меца не входила в первоначальный план кампании», ему пришлось блокировать город.

Тем временем другая французская армия под командованием маршала Мак-Магона готовилась отойти к Парижу, чтобы дать отпор немцам на подходах к столице. Наполеон III же приказал ему снять блокаду Меца, и новая Шалонская армия во главе с Наполеоном двинулась в северном направлении вдоль бельгийской границы, пытаясь обойти пруссаков стороной. 2 сентября 1870 года Мольтке настиг французов под Седаном, разгромил армию Мак-Магона и взял в плен самого императора. Как только о поражении стало известно в Париже, улицы города заполнились толпами разгневанных граждан, и 4 сентября 1870 года во Франции снова была провозглашена республика.

Хотя война оказалась тяжелее, чем рассчитывал Мольтке, он все же одержал победу благодаря тщательному оперативному планированию и грамотному руководству армиями. То, что произошло потом, его планы, естественно, учесть не могли. Леон Гамбетта, Жюль Фавр и генерал Трошю сформировали так называемое «правительство национальной обороны» и отвергли довольно умеренные условия перемирия, предложенные Бисмарком. Жюль Фавр от имени правительства национальной обороны заявил 6 сентября, что Франция не уступит ни пяди своей земли и ни одного камня своих крепостей¹²¹. Гамбетта стал военным министром, и «на редкость энергичный и волевой Гамбетта», как написал Мольтке, «сумел воодушевить все население на вооруженную борьбу, не обеспечив ее, правда, единой целью»¹²². Это означало, что пруссакам предстояла длительная, изматывающая и бестолковая партизанская, или «народная», война.

Наступил период настоящей нервотрепки для всех прусских командующих и обострения отношений между офицерами генерального штаба и Бисмарком. За распрей между военачальниками и сугубо гражданским министром-президентом с большим интересом наблюдал подполковник Вальдерзе, занимавший особое положение при короле. Пронырливый интриган стремился поддерживать, как он сам пометил 3 августа в дневнике, полезные контакты в генеральном штабе: «У меня имелся необходимый опыт. Кроме того, и Бронзарт, и Верди, и Бранденштейн были моими давними и хорошими друзьями»¹²³. Вальдерзе был в том же возрасте и чине, что и упомянутые трое начальников оперативных управлений – Пауль Бронзарт фон Шеллендорф, Юлий Верди дю Вернуа и Карл фон Бранденштейн, которых Бисмарк презрительно называл «полубогами» – то есть ставленниками «бога», генерала фон Мольтке. Все трое, особенно Бронзарт, возненавидели Бисмарка и старались всячески ему препятствовать. Но у Бисмарка, как свидетельствует Вальдерзе, тоже имелись свои «полубоги»:

«У Бисмарка была своя команда – Абекен, Койдель, Гацфельд, Карл Бисмарк-Болен, свои шифровальщики и советники, три или четыре экипажа. Сам он разъезжал в большой и тяжелой карете, запряженной четырьмя лошадьми, которые не могли тягаться с жеребцами короля. По этой причине он был противником дальних переходов»¹²⁴.

После объявления французским правительством национальной обороны тотальной войны ратные трудности Пруссии тесно переплелись с дипломатическими проблемами. Бисмарк остро нуждался в перемирии, с тем чтобы удержать от вмешательства в конфликт Россию, Австрию и Великобританию. Граф Бейст, бывший премьер-министр Саксонии, стал министром иностранных дел Австрии, и появилась реальная угроза того, что Габсбурги нападут на пруссаков, желая отомстить им за унижения 1866 года. Бисмарку надо было срочно довести войну до победного конца. Его раздражительность усугублялась и трениями с «полубогами» Мольтке.

Первый серьезный конфликт между офицерами генерального штаба и Бисмарком подполковник Вальдерзе отметил 9 сентября. Он произошел в общем-то из-за пустяка: должно ли особое полицейское управление подчиняться Бисмарку или генеральному штабу? Однако Бисмарк отреагировал на него примерно с такой же нервозностью, с какой он воспринял несогласие прусского государственного министерства с назначением ганноверца главным почтмейстером. Вальдерзе записал в дневнике:

«Между Бисмарком и генеральным штабом началась настоящая война… Кто-то достал досье и показал министру-президенту его подпись. Он сказал, вполне разумно: «Я подписываю так много документов, о которых не имею ни малейшего представления, что эта подпись ничего не значит. Мне неизвестно о такой договоренности, и я считаю ее сфабрикованной». Переговоры приняли очень оживленный характер. Поскольку Бисмарка поймали за руку и доказали его неправоту, он разозлился, и из-за ерунды возникла ссора. Мольтке держался в стороне, но отношения Подбельского и начальников управлений с Бисмарком вконец испортились»¹²⁵.

20 сентября король перевел главную квартиру на знаменитую виллу барона Джеймса де Ротшильда в Феррьере. Перед обедом Вильгельм прошелся по комнатам нижнего этажа дворца. В зеркальном зале его внимание привлекло множество рельефов на стенах. Осмотрев их, король сказал: «Я слишком беден, чтобы покупать все это»¹²⁶. Пауль Бронзарт фон Шеллендорф тоже оставил нам свои впечатления: «Предки барона Ротшильда обожали геральдические знаки (гербы, изображения львов и орлов); они в большом количестве украшали стены и были исполнены в мраморе, бронзе или маслом и пастелью. Генерал Штукков назвал эту настенную экспозицию бесстыдным позерством»¹²⁷. Штабные офицеры с издевкой расшифровывали на свой лад инициалы JR (James de Rothschild), выведенные на гербах: «Judaeorum Rex» и «der Judenknig»[75]75
  Оба словосочетания (латинское и немецкое) переводятся как «Бог иудейский».


[Закрыть]. Когда Бисмарк поручил своему банкиру Герсону Блейхрёдеру вести переговоры о французских репарациях, то офицеры Мольтке присвоили ему титул «des Kanzlers Privatjude» (персональный еврей канцлера)¹²⁸. Во время осады Парижа в январе 1871 года Бисмарк разъяснял своим сотрудникам:

«Блейхрёдер примчится и расшибется в лепешку ради семейства Ротшильда. Мы обоих пошлем в Париж, и они поучаствуют в собачьей драке… Да, Блейхрёдеру надо понюхать пороху. Он должен сразу же появиться в Париже, снюхаться со своими единоверцами и договориться с банкирами»¹²⁹.

Вальдерзе, в свою очередь, оставил нам описание размещения короля, Бисмарка, генералов, штабистов и свит в Феррьере:

«Во дворце, помимо короля, занявшего левую часть нижнего этажа, поселились Бисмарк, Мольтке, Роон и весь персонал, сопровождавший короля и министра-президента. Прекрасные помещения конюшни, переделанные в гостевые комнаты, были отведены для офицеров штаба и сотрудников военного министерства. Остальных расквартировали в деревне. В Ланьи обосновались принц Карл, великий герцог Веймарский, принц Луитпольд (Баварский), великий герцог Мекленбург-Шверин, генерал-инспектор артиллерии и саперных войск. Естественно, многие были недовольны. Второсортный персонал хотел жить в Феррьере, а в Феррьере все желали бы оказаться во дворце»¹³⁰.

19 сентября, как пишет Мольтке, 6-й корпус Третьей армии двумя колоннами уже шел на Версаль, а Баварский корпус продвигался к предместьям Парижа: «К вечеру Париж был обложен со всех сторон. Шесть армейских корпусов взяли город в пятидесятимильное кольцо»¹³¹. Но с дальнейшими действиями возникла заминка. Мольтке не согласен с теми, кто потом заявлял, будто «в тот день была возможность захватить один из фортов, войдя в него вместе с убегающим противником». Форты были неприступны, и французы продолжали бы обороняться даже в том случае, если бы впускали отступающие войска. Мольтке утверждал: «Эскалада эскарпов высотой восемнадцать футов могла быть успешной только после соответствующей подготовки… Неудача могла перечеркнуть все достижения дня»¹³². Возникшая тупиковая ситуация сохранялась несколько месяцев. За это время парижане совершили революцию образца 1879 года, свергли бонапартистский режим и провозгласили Коммуну.

24 сентября Вальдерзе обедал с Бисмарком, о чем он сделал надлежащую запись в дневнике. Вот ее содержание. Супруга принца Карла написала ему: «Королева упорно агитирует за то, чтобы мы не отнимали ни клочка земли у наших дражайших французов. Сообща с княгиней Радзивилл и др. Вальдерзе непременно должен сказать об этом князю Бисмарку». Когда подполковник исполнил просьбу, Бисмарк ответил: «Я хорошо знаю эту клику и их интриги. Королева обрабатывает короля в каждом письме. Надеюсь, на какое-то время она прикусит свой язык. По моему настоянию король послал ей очень грубое письмо, и она вряд ли осмелится какое-то время предпринять что-либо подобное»¹³³.

1 октября 1870 года офицеры генерального штаба потчевали обедом Бисмарка. Подполковник Бронзарт фон Шеллендорф сделал такую запись в дневнике о состоявшемся разговоре:

«Он ожидал, что сразу же после прибытия короля барон фон Ротшильд поинтересуется королевскими указаниями и устроит достойный прием для всей свиты. Однако этого не произошло. Бисмарк тогда решил отнестись к нему как к торговцу-еврею. Он изъявил желание купить несколько бутылок вина из погреба. Администратор ответил в том духе, что это такой дом, o l’argent n’est rien (где ничего не продается). Бисмарк настоял, заказал вино и потребовал счет, в котором к стоимости каждой бутылки были приплюсованы 50 сантимов за откупоривание»¹³⁴.

Между тем генеральному штабу и Бисмарку надо было решать, как отнестись к народному восстанию во Франции. 4 октября Вальдерзе записал содержание разговора Бисмарка с американским генералом Филиппом Шериданом, приданным к прусской армии в качестве военного наблюдателя. Генерал Шеридан (1831–1888) прославился тем, что во время Гражданской войны в Америке в 1864 году приказал войскам унионистов спалить дома и амбары в долине Шенандоа, положив начало тактике «выжженной земли». Шеридан говорил Бисмарку, как свидетельствует дневниковая запись Вальдерзе:

«“Вы знаете лучше, чем кто-либо в мире, как нанести поражение неприятелю, но вы не научились его уничтожать. Вы должны видеть дым горящих деревень, иначе вам никогда не удастся сокрушить французов”. И я думаю, что он прав. Стереть все с лица земли на значительных площадях по методу Шеридана – и тогда скукожатся паруса французов, замолчат их снайперы»¹³⁵.

Мольтке не желал со всей серьезностью отнестись к партизанской войне. 7 октября Вальдерзе пометил в дневнике такие его слова: «Война закончена, осталось выполоть пырей. Крупных операций не будет»¹³⁶. Но война не прекращалась еще несколько месяцев.

5 октября вся главная квартира перебралась в Версаль. Гольштейн писал потом в мемуарах:

«Наше пребывание в Версале было особенно тягостным из-за того, что канцлер требовал поддерживать высокую комнатную температуру. Однажды он пожаловался на холод, сказав: «Офицеры штаба, очевидно, не хотят, чтобы я спускался вниз». Мы посмотрели на термометр, он показывал 16–17 градусов. Когда канцлер расстегнул шинель, мы увидели, что она на подкладке из оленьей кожи. Но он снимал ее только тогда, когда температура была 18 градусов по шкале Реомюра, а в камине пылал огонь. (18 градусов Реомюра равны 72,5 градуса Фаренгейта или 22 градусам Цельсия.)».

Бисмарка выводили из душевного равновесия и разногласия в генеральном штабе по поводу осады Парижа. Генералы не могли решить, что лучше: подвергнуть город артобстрелу из мощных осадных орудий или голоду. Койдель вспоминал:

«18 октября Роон и Мольтке отправились к канцлеру. После совещания у него разболелась нога, и эта боль не проходила несколько дней. Я сделал вывод, что ему не удалось перебороть нежелание Мольтке бомбардировать город, хотя все знали, что Роон поддерживает эту идею»¹³⁷.

О разладе между генералами стало известно прессе. 23 октября Вальдерзе написал в дневнике:

«Пресса вовсю старается представить бомбардирование Парижа как варварское средство. Без сомнения, за этим стоят женские интриги, чудесный альянс и единство мнений королевы и кронпринцессы. Я доподлинно знаю, что к этому причастен Штош, прилепившийся к кронпринцу. Из него получился неплохой союзник: он всегда может доказать, что все железнодорожные поезда и другие транспортные средства нужны для продовольственного снабжения. Конечно, мы должны поесть, прежде чем стрелять, так что он один может всех положить на лопатки. Имеют место и другие конфликты – например, между ставкой и Блюменталем; почти все офицеры настроены против Роона»¹³⁸.

В то время как победоносная война Пруссии застопорилась из-за генеральских разногласий и негативного общественного резонанса, правительство России 9 ноября 1870 года объявило о денонсировании Черноморского договора от 1856 года[76]76
  Известен как Парижский договор.


[Закрыть], навязанного ей после поражения в Крымской войне. Дерзость России поставила в крайне неловкое положение британский кабинет. Французская империя Наполеона III, вместе с которым Британия вела войну против России, перестала существовать, а новой республике, оккупированной и униженной, не было никакого дела до Восточного Средиземноморья. Премьер-министр либерал Гладстон и его министр иностранных дел лорд Гранвилл решили послать Одо Рассела в прусскую главную квартиру для того, чтобы прозондировать позицию Бисмарка. В Лондоне подозревали, что он и посоветовал тайно русским воспользоваться благоприятной дипломатической ситуацией и смыть с себя позор 1856 года¹³⁹. Леди Эмили Рассел написала своей свекрови, грозной леди Уильям Рассел: «Забавно, не правда ли? Он должен сшибиться с Бисмарком еще не будучи послом в Берлине, и этого, как он говорит, ему хочется больше всего»¹⁴⁰. Одо Рассел сблизился с Бисмарком, как никто другой из иностранных дипломатов, и его наблюдения дают богатейший материал о Бисмарке семидесятых и начала восьмидесятых годов.

Одо Уильям Леопольд Рассел (1829–1884) принадлежал к известной семье английских вигов, Расселов, герцогов Бедфордов, владевших в Уобёрне одним из самых роскошных в Англии особняков. Отец, служивший британским послом в Берлине в 1835–1841 годах, умер, когда Одо было тринадцать лет, и властная, суровая мать леди Уильям решила дать образование трем сыновьям в более цивилизованных заведениях, нежели варварские английские частные школы для мальчиков. Ричард Давенпорт-Хайнс в «Оксфордском словаре национальной биографии» написал об Одо Расселе: «В результате в нем и намека не было на английскую чопорную тупость. Он редко занимался физическими упражнениями. Он говорил по-французски, по-итальянски и по-немецки с исключительной чистотой произношения, хотя в его английском языке всегда присутствовали континентальные интонации»¹⁴¹. Об особенностях характера леди Уильям можно судить по ее письму сэру Остену Лейарду о победе Германии над Францией:

«Я ГЕРМАНКА до мозга костей. Мне нужна дисциплина, а не беспорядок, трезвость, а не пьянство, образованность, а не НЕВЕЖЕСТВО. Никогда еще не было такого триумфа интеллекта над скотством»¹⁴².

Неудивительно, что ее трем сыновьям, взрослым и возмужавшим, нужно было каждый раз собираться с духом, чтобы навестить мать.

Одо много времени провел в Риме, где и освоил блестяще итальянский язык. Газета «Таймс» в некрологе 27 августа 1884 года отметила уникальную способность протестанта Одо Рассела понимать католицизм, что было особенно ценно в разгар конфликта между церковью и государством:

«Благодаря дружбе с кардиналом Антонелли он перенял типично итальянскую чувствительность, которую редко встретишь в англичанине. От рождения внимательный наблюдатель, с годами он стал еще более прозорливым. Он прекрасно разбирался в людях, легко распознавал их слабости и умел обратить к своей выгоде и низменные побуждения, и излишнюю впечатлительность»¹⁴³.

2 декабря 1870 года Одо Рассел сообщил Эдмунду Хаммонду, постоянному заместителю министра иностранных дел, свои первые впечатления о Бисмарке и главной квартире в Версале:

«Я очарован графом Бисмарком. Его почти что солдатская прямота и искренность в разговорах поразительны, а необычайно доброжелательное отношение ко мне глубоко тронуло меня. Сотрудники министерства иностранных дел сопровождают его в поездке и образуют… что-то вроде семьи. За обедом и завтраком он сидит во главе стола, справа и слева от него располагаются заместители, затем – главные чиновники, потом – старшие чиновники, замыкают шеренги телеграфисты, и все – в униформе. Когда я приглашен к обеду, то меня усаживают между графом и постоянным заместителем министра иностранных дел (фон Койдель. – Дж. С.), который после трапезы играет на фортепьяно, а мы курим. Разговариваем на немецком языке, проблемы дня обсуждаются с полной откровенностью, и поэтому беседы всегда интересные и информативные»¹⁴⁴.

Еще один знаток человеческих характеров поддался обаянию Бисмарка.

Тем временем отношения между Бисмарком и генеральным штабом продолжали ухудшаться. Пауль Бронзарт отозвался о канцлере очень нелестно в своем дневнике:

«Бисмарк начинает превращаться в пациента для сумасшедшего дома. Он пожаловался королю на то, что генерал Мольтке написал генералу Трошю, а переговоры с иностранным правительством входят-де в его компетенцию. Когда генерал Мольтке как представитель верховного командования армией обращается к губернатору Парижа, то такие контакты носят сугубо военный характер. Поскольку граф Бисмарк вдобавок утверждает, что он считает и само письмо сомнительным, хотя оно таковым не является, то я представил генералу фон Мольтке письменный рапорт, в котором доказываю ложность утверждений Бисмарка и прошу в дальнейшем не требовать от меня исполнения инструкций, касающихся графа»¹⁴⁵.

Постепенно нарастало давление со стороны общественности. Кронпринц отметил в военном дневнике, что его жену обвиняют в затягивании бомбардирования Парижа и эту ложь распространяют Иоганна фон Бисмарк и графиня Амелия фон Донхёф. Бронзарт записал в дневник стихи, получившие широкое хождение в Берлине¹⁴⁶:

 
Guter Moltke, gehst so stumm,
Immer um das Ding herum
Bester Moltke sei nicht dumm
Mach doch endlich Bumm! Bumm! Bumm!
Herzens-Moltke, denn warum?
Deutschland will das: Bumm! Bumm! Bumm![77]77
Мольтке, родной, не молчи, как немой.Пойди же наконец по дороге прямой.Славный Мольтке возьмется за ум,Поднимет все-таки бум, бум, бум!Мольтке, сердечный, почему ты угрюм?Германии нужен бум, бум, бум!  (Перевод с учетом английского варианта автора.)


[Закрыть]¹⁴⁷
 

18 декабря Бронзарт поставил под угрозу всю свою карьеру ради того, чтобы не допустить Бисмарка к военным делам. Этот эпизод описан в его военном дневнике. Бронзарт получил от генерала Подбельского приказ обеспечивать Бисмарка протоколами заседаний военного совета и, наверное, впервые в жизни решил проявить непослушание, грозящее ему трибуналом. Для подполковника, начальника одного из управлений генерального штаба и одного из «полубогов» Мольтке это был «самый тяжелый день за всю кампанию». Приказ, переданный ему генерал-лейтенантом, генерал-квартирмейстером Подбельским, был отдан королем и одобрен начальником генерального штаба графом Мольтке. Бронзарт так отобразил в дневнике свои переживания:

«Если человеку, обуреваемому такой жаждой власти, какую испытывает Бисмарк, не дать по рукам, тогда ему все будет позволено… Я размышлял над этим минут десять; в меня глубоко засела привычка повиноваться, но я ее подавил; возобладало чувство долга, требовавшее даже неповиновения королю в ущерб личным интересам»¹⁴⁸.

Бронзарт доложил Подбельскому о том, что не исполнит приказание, и подал прошение об отставке. Подбельский поначалу разгневался, усомнившись в здравом уме подполковника. Потом, трезво оценив ситуацию и нравственное мужество офицера, он переговорил с Мольтке, и начальник генерального штаба отменил приказ, сообщив об этом королю. Бисмарк так и не получил доступа к протоколам военного совета. После фон Вертера подполковник Бронзарт, пожалуй, стал вторым человеком, осмелившимся восстать против нарастающей диктатуры Бисмарка. Бронзарт написал:

«Если бы я подготовил требуемые документы, внеся в них необходимые поправки и обесцветив, то они были бы утверждены и отосланы. Тогда граф Бисмарк был бы на коне. А он хорошо знает, как ездить верхом, о чем он однажды предупредил всех, имея в виду Германию. Нетрудно догадаться, куда мы тогда приедем»¹⁴⁹.

Альбрехт фон Штош, ставший теперь генерал-лейтенантом и занявший в верховном командовании пост комиссара-генерала, тоже внимательно следил за конфликтом между армией и Бисмарком. Он писал жене из Версаля 22 декабря:

«Бисмарк в бешенстве оттого, что военные проволочки нарушают его политические комбинации. Король устал от раздоров и хотел бы денек отдохнуть. Оба вымещают свое раздражение и недовольство на Мольтке, обладающем ангельским терпением, никогда и никому не грубившем, но не менее измотанном внутренними неурядицами. Король просто боится гнева Бисмарка, Мольтке аристократически отмалчивается. Роон по-настоящему болеет и настаивает на незамедлительном бомбардировании»¹⁵⁰.

На следующий день произошел очередной скандал, и Бронзарт отметил в дневнике: «Чинуша в мундире кирасира с каждым днем все больше шалеет, а генерал Роон превращается в famulus[78]78
  Ассистент фокусника, иллюзиониста (лат.).


[Закрыть]. Весь вопрос в том – дадим мы достойный ответ или не дадим его вообще. Скорее всего нет»¹⁵¹. На другой день после Рождества Бисмарк вызвал к себе Вальдерзе и излил все свои горести адъютанту короля (из дневника Вальдерзе):

«Вчера мне сказали, что Бисмарк хочет меня видеть. Я пришел к нему в комнату, которая служила одновременно и гостиной, и спальной и была невероятно нагрета. Он сидел в длинном домашнем халате, курил большую сигару и выглядел страдальчески. Видно было, что он взвинчен… Затем он начал говорить следующим образом: «Все делается во вред мне. Взять, к примеру, интриги великого герцога Бадена и герцога Кобурга с кронпринцем, они вносят путаницу в решение германского вопроса… Генеральный штаб отказывается информировать меня о важнейших событиях; проблемы, имеющие для меня первостепенное значение, поскольку на их основе я и принимаю решения, скрываются от меня. Я вынужден просить короля, чтобы изменить такое положение». Он говорил об этой проблеме, хорошо мне известной, с необычайным жаром. Его глаза расширились, на лбу проступил пот. Он выглядел чрезвычайно возбужденным. Я испугался, что он серьезно заболеет, поскольку такого сорта возбужденность противоестественна. К тому же, помимо крепких сигар, он, как я понял по бутылке, из которой мне было предложено выпить, употреблял очень крепкие вина»¹⁵².

Накануне Нового года в покоях короля состоялось расширенное заседание военного совета по одному вопросу: бомбардировать или не бомбардировать Париж. Кронпринц, выступавший против «варварства», поддержки не получил и в конце концов согласился с решением подвергнуть французскую столицу артобстрелу. Как командующий Третьей армией он должен был проработать бомбардирование со своим штабом, и артобстрел был назначен на 4 января 1871 года. В военном дневнике кронпринц дал волю своим чувствам:

«Мы обрекли себя на совершение любых злодеяний, и недоверие к нам будет только возрастать. И не только вследствие этой войны, а в результате теории «крови и железа», навязанной нам Бисмарком! Что хорошего нам принесет могущество, военная слава и признание нашей силы, если на каждом шагу нас будут встречать с ненавистью и недоверием и каждый наш шаг будет вызывать подозрительность и неприязнь? Бисмарк сделал нас великими и могущественными, но лишил нас друзей, симпатий мира и – совести»¹⁵³.

Наступило 4 января. Кронпринц записал в дневнике:

«Тревожное состояние, в котором мы на рассвете ожидали первого выстрела, усиливал непроницаемый туман, не желавший рассеиваться, так что на самом деле не было никакого рассвета. Дул ледяной ветер, покрывший все вокруг инеем»¹⁵⁴.

На следующий день засияло солнце, и «в восемь пятнадцать утра на Париж полетел первый снаряд, выпущенный батареей № 8»¹⁵⁵. Однако бомбардирование французской столицы никак не повлияло, по свидетельству Штоша, «на разлад в высших кругах»¹⁵⁶. 8 января кронпринц отметил в дневнике, что Мольтке «оскорблен произволом и деспотизмом Бисмарка»: «Канцлер во все суется, и его совершенно не интересуют мнения экспертов»¹⁵⁷. 9 января 1871 года исполнялось пятьдесят лет воинской службы Альбрехта фон Роона, и здоровье его было серьезно подорвано. Кронпринц писал: «Жуткая астма дополнилась жесточайшей простудой, и последние две недели его замучили приступы удушья… Граф Бисмарк только сейчас начал избавляться от ревматических болей в ноге, которые отдаются по всему телу. Все это очень некстати в такие чрезвычайно важные дни»¹⁵⁸. Из всего триумвирата, создавшего современную Германию, мог нормально функционировать только генерал фон Мольтке.

Кронпринц взял на себя миссию примирения Мольтке и Бисмарка, пригласив их обоих к обеду в свою штаб-квартиру. Фридрих Вильгельм записал потом в дневнике:

«Они высказывали все друг другу открыто, а Мольтке, обычно скупой на слова, говорил много, не выбирая выражений, бранил Бисмарка и выложил ему все свои обиды, которыми делился со мной 8-го числа. Другой протестовал, и мне приходилось вмешиваться, чтобы вернуть разговор в нормальное русло… Затем Бисмарк ударил Мольтке по самому больному месту, заявив, что после Седана нам следовало остаться в Шампани, подождать дальнейшего развития событий, и не идти на Париж»¹⁵⁹.

Пока шла война, в Берлине происходили события, предвещавшие рождение новой Германии. Все главные действующие лица находились за пределами страны, и рейхстаг был предоставлен самому себе. 13 декабря 1870 года сорок восемь членов нижней палаты прусского ландтага сформировали «фракцию центра». Ее первым председателем стал Карл Фридрих фон Савиньи, давний друг Бисмарка. Во фракцию в роли лидеров вошли также братья Петер и Август Рейхеншпергеры, Герман фон Маллинкродт, Людвиг Виндтхорст, Фридрих Вильгельм Вебер и Филипп Эрнст Мария Либер. Эта организация вскоре стала называться «католической центристской партией», хотя ее основатели вовсе не собирались это делать. Баварский депутат Эдмунд Йёрг (1819–1901) объяснял¹⁶⁰: «Не забывайте, что Zentrum всегда был против того, чтобы именоваться «католической» партией». Иначе как бы ужился Виндтхорст с ганноверцами?»¹⁶¹