Текст книги "Ориентализм"

II
Сильвестр де Саси и Эрнест Ренан: рациональная антропология и филологическая лаборатория

Две определяющие темы в жизни Сильвестра де Саси – героические усилия и непреходящее чувство приносимой педагогической и рациональной пользы. Родившийся в 1757 году в семье янсенистов, традиционно занимавшейся нотариальной деятельностью (notaire), Антуан-Исаак-Сильвестр частным образом в бенедиктинском аббатстве изучал сначала арабский, сирийский и халдейский языки[505]505
  Речь идет о группе арамейских языков в составе семитской языковой семьи.


[Закрыть], а затем иврит. Арабский, в частности, был языком, открывшим ему Восток, поскольку, согласно Жозефу Рено[506]506
  Жозеф Туссен Рено (1795–1867) – французский востоковед, ученик де Саси.


[Закрыть], именно по-арабски восточный материал, как священный, так и мирской, сохранился в его самой древней и самой поучительной форме[507]507
  Dehérain Henri. Silvestre de Sacy: Ses Contemporains et ses disciples. Paris: Paul Geuthner, 1938. P. 111.


[Закрыть]. Несмотря на то, что он был легитимистом, в 1769 году он был назначен первым учителем арабского языка в недавно созданную школу живых восточных языков[508]508
  Langues orientales vivantes (фр.).


[Закрыть], должность директора которой он получил в 1824 году. В 1806 году он стал профессором Коллеж де Франс, хотя с 1805 года уже был штатным ученым-ориенталистом в Министерстве иностранных дел Франции. Там его работа (неоплачиваемая до 1811 года) поначалу состояла в переводе бюллетеней Великой армии и наполеоновского Манифеста 1806 года, в котором выражалась надежда, что «мусульманский фанатизм» может быть направлен против русского православия[509]509
  В 1806–1807 гг. в Европе шли войны четвертой антинаполеоновской коалиции, в которой Российская империя играла значимую роль.


[Закрыть]. В течение многих лет после этого де Саси готовил переводчиков для французского восточного драгомана[510]510
  Драгоман (от араб. «тарджуман») – переводчик.


[Закрыть], как и будущих ученых. Когда французы оккупировали Алжир в 1830 году, именно де Саси переводил воззвание к алжирцам[511]511
  Речь идет об «Обращении к арабам» (La Proclamation aux Arabes), составителями которого, помимо Саси, были Тома-Ксавье Бианки и Шарль Заккар (Thomas-Xavier Bianchi et Charles Zaccar), первый из которых долгое время жил в Турции и был знатоком османских дипломатических формулировок, а другой – сирийский греко-католик, который отвечал за религиозные цитирования в тексте. Текст в 1862 году был исправлен.


[Закрыть], с ним регулярно консультировались по всем дипломатическим вопросам, касающимся Востока, министр иностранных дел, а иногда и военный министр. В возрасте семидесяти пяти лет он сменил Дасье[512]512
  Бон-Жозеф Дасье (1742–1833) – французский историк и филолог, переводчик античных текстов.


[Закрыть] на посту секретаря Академии надписей[513]513
  Академия надписей и изящной словесности – французское научное общество, одно из пяти, образующих Институт Франции.


[Закрыть], а также стал куратором отдела восточных рукописей в Королевской библиотеке. На протяжении всей его долгой и выдающейся карьеры его имя по праву ассоциировалось с реструктуризацией и реформированием образования (особенно в области ориенталистики) в послереволюционной Франции[514]514
  По поводу этих и других подробностей см.: ibid. P. i-xxxiii.


[Закрыть]. Вместе с Кювье в 1832 году де Саси стал новым пэром Франции.

Имя Саси ассоциируется с началом современного ориентализма не только потому, что он был первым президентом французского Азиатского общества (основанного в 1822 году), но и потому, что его работа фактически ввела в эту профессию систематизированный свод текстов, педагогическую практику, научную традицию и соединила ориенталистику с государственной политикой. Работу Саси, впервые в Европе со времен Вьеннского собора, отличало осознанное использование методологического принципа и научная дисциплинированность. Не менее важно и то, что Саси всегда чувствовал себя человеком, стоящим в начале важного ревизионистского проекта. Он осознавал свою роль родоначальника и, возвращаясь к нашим общим рассуждениям, выступал в своих трудах как секуляризованный священнослужитель, для которого Восток был учением, а ученики – прихожанами. Герцог де Брольи[515]515
  Виктор де Брольи (1785–1870) – французский государственный деятель.


[Закрыть], восхищенный современник Саси, говорил о его работе, что в ней сочетаются подходы ученого и библейского учителя, и что Саси был единственным человеком, способным примирить «цели Лейбница с действиями Боссюэ»[516]516
  Жак Бенинь Боссюэ (1627–1704) – французский богослов.


[Закрыть], [517]517
  De Broglie Duc. Éloge de Silvestre de Sacy // Sacy. Mélanges de littérature orientale. Paris: E. Ducrocq, 1833. P. xii.


[Закрыть]. Следовательно, всё, что он написал, было преимущественно адресовано ученикам (в случае его первой работы, «Принципы общей грамматики» (1799), в роли ученика выступал его собственный сын), и поэтому подавалось не как нечто новое, а как переработанное, лучшее из того, что некогда было сделано, сказано или написано.

Эти две черты – дидактический характер изложения студентам и явное стремление к повторению, используя пересмотр и извлечение, – имеют определяющее значение. Тексты Саси неизменно передают тон его устной речи: его проза усеяна местоимениями от первого лица, личными оценками, полна риторическим присутствием. Даже в самых трудночитаемых из них – как в ученых заметках по нумизматике Сасанидов III века – ощущается не столько письменная речь, сколько проговаривание вслух. Ключ к его работе содержится уже в самых первых строках «Общих принципов грамматики», в его посвящении сыну: «Именно для тебя, мой дорогой сын, была предпринята эта небольшая работа»[518]518
  C’est à toi, mon cher Fils, que ce petit ouvrage a été entrepris (фр.).


[Закрыть], то есть «я пишу (или говорю) с тобой, потому что тебе нужно знать эти вещи, и поскольку они не существовали в пригодном к использованию виде, я сам проделал эту работу для тебя». Прямая адресация, полезность, усилие, прямая и благотворная рациональность. Саси верил, что всё можно сделать ясным и разумным, независимо от того, насколько трудна задача и насколько темен предмет. Вот строгость Боссюэ, абстрактный гуманизм Лейбница и тон Руссо, соединившиеся в одном стиле.

Цель тона, избранного Саси, в том, чтобы сформировать круг, изолирующий его и его аудиторию от мира в целом, подобно тому, как отгораживаются ото всех учитель и его ученики, собравшиеся вместе в закрытой аудитории. В отличие от физики, философии или классической литературы, предмет ориенталистики – загадка (arcane). Он излагается людям, у которых уже пробудился интерес к Востоку, но они хотят узнать Восток лучше, более упорядоченным образом, и здесь обучение чем привлекательнее, тем эффективнее. Дидактичный наставник преподносит свой материал ученикам, чья роль заключается в том, чтобы получать то, что им дают в виде тщательно отобранных и упорядоченных тем. Поскольку Восток древен и далек, наставник демонстрирует ре-визию (re-vision), переосмысление того, что исчезло из более широкого круга знаний. И поскольку чрезвычайно богатый (в пространстве, времени и по количеству культур) Восток (Orient) не может быть раскрыт полностью, следует показывать только его наиболее репрезентативные части. Таким образом, Саси фокусируется на антологии, хрестоматии, сводной таблице, обзоре общих принципов, в которых Восток представлен ученику в виде относительно небольшого ряда ярких примеров. Такие примеры сильны по двум причинам: во-первых, потому, что они отражают власть западного авторитета Саси, намеренно берущего на Востоке то, что до сих пор было скрыто из-за его удаленности или его эксцентричности, и, во-вторых, потому, что эти примеры обладают семиотической силой (или ею их наделяет ориенталист) обозначать Восток.

Работа Саси, по сути, является компилятивной, церемонно дидактичной и скрупулезно ревизионистской. Помимо «Общих принципов грамматики», он написал также трехтомную «Арабскую хрестоматию» (1806 и 1827), «Антологию арабской грамматики» (1825) и «Арабскую грамматику» 1810 года для учеников Специальной школы[519]519
  À l’usage des élèves de l’École spéciale (фр.). Специальные школы – высшие учебные заведения, относящиеся к определенным министерствам.


[Закрыть], трактаты по арабской просодии[520]520
  Просодия – раздел стиховедения, изучающий звуковые элементы метрики.


[Закрыть] и религии друзов, а также много небольших текстов по восточной нумизматике, ономастике, эпиграфике, географии, истории, о мерах и весах. Он сделал довольно много переводов и два расширенных комментария к «Калиле и Думне»[521]521
  «Глупый и Коварный» – произведение апологической (дидактической) литературы (сборник басен), распространенное на всем пространстве Ближнего и Среднего Востока.


[Закрыть], а также к макамам аль-Харири[522]522
  Макама (во множественном «макамат»), изначально – речи проповедников, произнесенные с дидактической (воспитательной) целью; позже – предания или рассказы, получившие ритмическую структуру за счет использования специальных лексических приемов. Абу Мухаммад аль-Харири из Басры (XI–XII вв.) – поэт, исследователь арабского языка и чиновник при дворе династии Сельджукидов. Составил 50 историй в жанре макама, чтобы показать возможности арабского литературного языка. Его произведения, собранные в единый сборник, получили широкое распространение.


[Закрыть]. Столь же деятелен был Саси в качестве редактора, мемуариста и историка современного образования. В его трудах в смежных дисциплинах, в которых он был не слишком подкован (au courant), было мало примечательного, хотя его тексты и были однобокими и – в том, что не касалось ориентализма, – односторонне позитивистскими.

Тем не менее, когда в 1802 году Наполеон поручил Институту Франции представить общую картину (tableau general) состояния и прогресса искусств и наук с 1789 года[523]523
  То есть с начала Великой французской революции.


[Закрыть], Саси был выбран в качестве одного из авторов: он был самым скрупулезным из специалистов и самым исторически мыслящим из универсалистов. Отчет Дасье, и неофициально это было известно, отражал многие пристрастия Саси, а также отражал его вклад в развитие востоковедения. Название отчета – «Историческая картина французской учености»[524]524
  Tableau historique de l’érudition française (фр.).


[Закрыть] – провозглашает новое, историческое (в противоположность сакральному) сознание. Это сознание театрально: наука может представать словно на сцене, где ее всеохватность можно с легкостью обозреть. Предисловие Дасье, адресованное королю, прекрасно эту тему формулировало. Подобное обозрение сделало возможным то, чего ни один другой правитель не пытался сделать – охватить одним взглядом (with one coup d’œil) всё человеческое знание. Если бы такая попытка создания «исторической картины» была предпринята в прежние времена, продолжал Дасье, сегодня в нашем владении могло бы быть множество шедевров, ныне утраченных или уничтоженных. Интерес и польза этой «картины» в том, что она сохраняет знания и делает их непосредственно доступными. Дасье намекнул, что такая задача стала проще благодаря Восточной экспедиции Наполеона, одним из результатов которой было повышение уровня современного географического знания[525]525
  Dacier Bon Joseph. Tableau historique de l’érudition française, ou Rapport sur les progrès de l’histoire et de la littérature ancienne depuis 1789. Paris: Imprimerie impériale, 1810. P. 23, 35, 31.


[Закрыть]. (Здесь как нигде более ясно в выступлении (discours) Дасье мы видим, насколько театральная форма «исторической картины» функционально напоминает галереи и прилавки современного универмага.)

Важность «Исторической картины» для понимания первой фазы ориентализма заключается в том, что она экстериоризирует форму ориенталистского знания и его особенности, а также описывает отношение ориенталиста к своему предмету. На страницах книги Саси об ориентализме, как и в других его произведениях, он говорит о своей собственной работе – как о том, что он раскрыл, пролил свет, прояснил множество неясного. Почему? Для того, чтобы предъявить это ученикам. Ибо, как и все его ученые современники, Саси считал научную работу конструктивным вкладом в постройку того сооружения, которое ученые воздвигли все вместе. Знание, по сути, заключалось в том, чтобы сделать видимым материал, а целью «картины» было возведение чего-то вроде бентамовского паноптикума[526]526
  Паноптикум – разработанный британским философом Иеремией Бентамом (1748–1832) проект тюрьмы. Идея заключалась в том, что охранник мог наблюдать за всеми заключенными или создавать иллюзию контроля, которая предопределяла действия заключенных. За охранником же наблюдало общество и чиновники. Идея паноптикума заинтересовала Мишеля Фуко, который использовал ее как метафору власти, сформировавшей современное европейское общество. Подробное исследование этого феномена приводится в его книге «Надзирать и наказывать».


[Закрыть]. Таким образом, научная дисциплина была специфической технологией власти: она приобретала для своего пользователя (и его учеников) инструменты и знания, которые (если он был историком) прежде были утрачены[527]527
  Foucault Michel. Discipline and Punish: The Birth of the Prison. Trans. Alan Sheridan. N. Y.: Pantheon Books, 1977. P. 193–194.


[Закрыть]. И действительно, лексика специализированной власти и приобретения тесно связана с репутацией Саси как ориенталиста-первопроходца. Его героизм ученого заключался в том, что он успешно справлялся с непреодолимыми трудностями: он изыскал средства, чтобы представить своим ученикам область, в которой раньше ничего не было. Он написал (made) книги, наставления, дал примеры, – говорил о Саси герцог де Брольи. Результатом стало создание материалов о Востоке, о методах его изучения и образцах, которыми не располагали даже сами восточные народы[528]528
  De Broglie. Éloge de Silvestre de Sacy. P. 107.


[Закрыть].

По сравнению с трудами эллинистов или латинистов, работавших вмести с ним в институте, работа, проделанная Саси, была по-настоящему впечатляющей. У них были тексты, собрания, школы – у него ничего из этого не было, и ему, следовательно, приходилось их создавать. Описание динамики изначальных потерь и последующих приобретений в текстах Саси довольно навязчиво: ведь его вклад был действительно значителен. Как и его коллеги в других областях, он верил, что знать – значит видеть, так сказать, пан-оптически, но в отличие от них он не только должен был определить знание, но и расшифровать его, интерпретировать и, что самое трудное, сделать доступным. Достижение Саси было в том, что он создал целую область. Будучи европейцем, он зарывался в восточные архивы и мог сделать это, не покидая Франции. Тексты, которые он выбирал, он восстанавливал, подправлял, аннотировал, кодифицировал, упорядочивал и комментировал. Со временем Восток как таковой стал менее важным по сравнению с тем, что с ним делали ориенталисты. Таким образом, вовлеченный Саси в закрытое дискурсивное пространство педагогической «картины», Восток ориенталистов впоследствии неохотно сталкивался с реальностью.

Саси был слишком умен, чтобы оставить свои взгляды и свою практику без поддерживающей аргументации. Прежде всего, он всегда ясно давал понять, почему «Восток» (Orient) сам по себе не способен выдержать испытание вкусом, интеллектом или выдержкой европейца. Так, Саси отстаивал пользу и важность арабской поэзии, но при этом настаивал, что над ней сначала должным образом следует поработать ориенталистам, прежде чем ее можно будет оценить. Причины были в широком смысле эпистемологическими, но было в этом и ориенталистское самооправдание. Арабская поэзия создавалась совершенно чужим (для европейцев) народом, в совершенно иных климатических, социальных и исторических условиях, чем те, которые известны европейцам, кроме того, эта поэзия напитана «мнениями, предрассудками, верованиями, суевериями, освоить которые мы сможем лишь после длительного и многотрудного изучения». Даже для преодолевших трудности специализированной подготовки европейцев большая часть описываемого этой поэзией будет недоступна как «достигшим более высокой степени цивилизации». Но всё то, что мы всё же сможем понять, очень ценно для нас, поскольку европейцы привыкли скрывать свои внешние проявления, свою телесность и свое со-родство с природой. Поэтому дело ориенталиста – предоставить своим соотечественникам доступ ко множеству граней необычных впечатлений и, что еще более ценно, – к той литературе, которая способна помочь нам понять «поистине божественную» поэзию древних евреев[529]529
  Sacy. Mélanges de littérature orientale. P. 107, 110, 111–112.


[Закрыть].

Таким образом, если ориенталист необходим, поскольку достает жемчуг из глубин Востока, и Восток не может быть познан без его посредничества, также верно и то, что восточные тексты не следует воспринимать целиком. Это введение Саси в его теорию фрагмента, обычную проблему романтизма. Восточные литературные произведения не только сущностно (essentially) чужды Европе – они также не содержат того, что способно удержать устойчивый интерес, и не написаны с достаточным «вкусом и критическим духом», чтобы заслуживать публикации в каком-то ином виде, кроме как в виде выдержек (pour mériter d’être publiés autrement que par extrait)[530]530
  De Sacy Silvestre. Chrestomathie arabe, ou Extraits de divers écrivains arabes, tant en prose qu’en vers, avec une traduction française et des notes, à l’usage des élèves de l’École royale et spéciale des langues orientales vivantes. 1826. Vol. 1; reprint ed., Osnabrück: Biblio Verlag, 1973. P. viii.


[Закрыть]. Поэтому от ориенталиста требуется представить Восток серией репрезентативных фрагментов, фрагментов переизданных, объясненных, аннотированных и окруженных еще большим количеством фрагментов. Для такого представления требуется особый жанр – хрестоматия, в которой, в случае Саси, польза и значимость ориентализма могут быть явлены с наибольшей непосредственностью и выгодой. Самым известным произведением Саси была трехтомная «Арабская хрестоматия», которая была в самом начале, так сказать, запечатана рифмованным арабским двустишием: Kitab al-anis al-mufid lil-Taleb al-mustafid; / wa gam’i al shathur min manthoum wa manthur («Книга приятная и полезная для прилежного ученика / в ней собраны фрагменты поэзии и прозы»).

К антологиям Саси в Европе обращались на протяжении нескольких поколений. Хотя их содержание выдавалось за типичное, оно скрывало и покрывало акты цензуры Востока, производимые ориенталистом. Более того, внутренний порядок их содержания, расположение их частей, выбор фрагментов никогда не раскрывают их тайны. Создается впечатление, что, если фрагменты не были выбраны из-за своей важности, или из-за своего хронологического развития, или из-за своих эстетических качеств (чего не было у Саси), они тем не менее должны воплощать определенную восточную естественность или характерную неизбежность. Но об этом тоже никогда не говорится. Саси утверждает, что – ради своих студентов – просто приложил усилия, чтобы тем не пришлось покупать (или читать) абсурдно огромную библиотеку по Востоку. Со временем об усилиях ориенталиста читатель забывает и воспринимает переделанный Восток, представленный в хрестоматии, как Восток – и только (as the Orient tout court). Объективная структура (обозначение Востока) и субъективная реструктуризация (представление Востока ориенталистом) становятся взаимозаменяемыми. Восток перекрыт рациональностью ориенталиста, его принципы становятся принципами Востока. Из отстраненного он превращается в доступный, из нежизнеспособного – в педагогически полезный; утерянный, он обретен, пусть некоторые его части и были отброшены в процессе. Антологии Саси не только восполняют Восток: они восполняют присутствие Востока для Запада[531]531
  О концепции «восполненности» см.: Derrida Jacques. De la grammatologie. Paris: Éditions de Minuit, 1967. P. 203 and passim.


[Закрыть]. Работа Саси канонизирует Восток, она порождает канон текстов, передаваемых от одного поколения студентов к другому.

Живое наследие учеников Саси было поразительным: на протяжении XIX столетия к нему свой интеллектуальный авторитет возводил каждый крупный европейский арабист. Университеты и академии во Франции, Испании, Норвегии, Швеции, Дании и особенно Германии были полны студентами, сформировавшимися под его влиянием и благодаря созданным его трудами антологическим сводам[532]532
  О некоторых студентах Саси и его влиянии см.: Fück Johann W. Die Arabischen Studien in Europa bis in den Anfang des 20. Jahrhunderts. Leipzig: Otto Harrassowitz, 1955. P. 156–157.


[Закрыть]. Однако, как это бывает в случае интеллектуального наследования, дальше передавались и приобретения, и ограничения. Генеалогическая оригинальность Саси заключалась в том, что он рассматривал Восток как нечто, подлежащее восстановлению не только из-за, но и несмотря на беспорядочное и неуловимое присутствие Востока современного. Саси поместил арабов на Востоке (in Orient), который, в свою очередь, был помещен в общую картину современного образования. Таким образом, ориентализм принадлежал европейской науке, но его материал должен был быть воссоздан ориенталистом, прежде чем он мог занять место в одном ряду с латинизмом и эллинизмом. Каждый ориенталист воссоздавал свой собственный Восток в соответствии с фундаментальными эпистемологическими правилами потерь и приобретений, впервые предложенными и введенными в оборот Саси. В той же степени, в какой он был отцом ориентализма, он также был и его первой жертвой, поскольку, переводя новые тексты, фрагменты и отрывки, следующие за Саси ориенталисты полностью вытеснили его работу, представив свои собственные реконструкции Востока. Тем не менее процесс, у истоков которого он стоял, будет продолжаться, поскольку филология породила такие систематизирующие и институциональные силы, о которых Саси и не подозревал. Это было достижением Ренана: связать Восток с самыми последними компаративистскими дисциплинами, среди которых одно из важнейших мест принадлежало филологии.

Различие между Саси и Ренаном – это различие между основателем и преемником. Саси – создатель, чья работа состоит в сотворении научного поля и его статуса дисциплины XIX века, уходящей корнями в революционный романтизм. Ренан принадлежит ко второму поколению ориенталистов: его задачей было укрепить официальный дискурс ориентализма, систематизировать его открытия и установить его интеллектуальные институты и институции. В случае Саси его персональный вклад запустил и вдохнул жизнь в это поле и его структуры; Ренан же своей адаптацией ориентализма к филологии и их обоих к интеллектуальной культуре того времени позволил укрепить ориенталистские структуры интеллектуально и сделать их более заметными.

Ренан был фигурой самостоятельной – не полностью оригинальной, но и не абсолютно вторичной. Поэтому как влиятельного деятеля культуры или как важного ориенталиста его невозможно свести лишь к его личности или к набору схематических идей, в которые он верил. Скорее, Ренана лучше всего воспринимать как динамичную силу, возможности для которой уже были созданы такими первопроходцами, как Саси, принесшую свои достижения в культуру как своего рода валюту, которую он использовал снова и снова (если еще немного усилить этот образ) из-за ее постоянного обращения. Коротко говоря, Ренан – фигура, которую следует понимать как тип культурной и интеллектуальной практики, как стиль ориенталистских высказываний в рамках того, что Мишель Фуко назвал бы архивом[533]533
  В философии Фуко очень важен творческий потенциал системы производства знания. Архив не только содержит схемы воспроизводства дискурсов, но и заключает в себе творческий потенциал, позволяющий создавать новые дискурсы и реализовывать старые в новых условиях.


[Закрыть] своего времени[534]534
  Описание архива у Фуко можно найти в его работе: The Archaeology of Knowledge and the Discourse on Language. Trans. A. M. Sheridan Smith and Rupert Sawyer. N. Y.: Pantheon Books, 1972. P. 79–131. Габриель Моно, один из младших и исключительно проницательных современников Ренана, заметил, что тот никоим образом не был революционером в лингвистике, археологии или толковании библейских текстов, но был обладателем самой обширной и глубокой эрудиции среди живших в то время и был самым ярким представителем своего времени. (Renan. Taine, Michelet [Paris: Calmann-Lévy, 1894]. P. 40–41.) См. также: Dumas Jean-Louis. La Philosophie de l’histoire de Renan // Revue de Métaphysique et de Morale. January-March 1972. Vol. 77, no. 1. P. 100–128.


[Закрыть].

Важно не только то, что сказал Ренан, но и то, как он это сказал, что, учитывая его предыдущий опыт и подготовку, он решил использовать в качестве своего предмета, что с чем соединялось и так далее. Тогда отношения Ренана с его ориентальным предметом, с его временем и аудиторией, даже с его собственной работой можно описать, не прибегая к формуле, основывающейся на неочевидном допущении онтологической стабильности (например, Zeitgeist[535]535
  Дух времени (нем.). Философская концепция, призванная осознать идею в контексте эпохи, ее породившей.


[Закрыть], истории идей, историко-биографического описания). Так мы сможем читать Ренана как писателя, делающего нечто, поддающееся описанию, в месте, определенном во-времени, пространстве и культуре (а следовательно, в архиве), для аудитории и, что не менее важно, для укрепления его собственной позиции в ориентализме своей эпохи.

Ренан пришел к ориентализму из филологии, и благодаря той необычайно высокой и заметной позиции, которую эта дисциплина занимает в культуре, он смог наделить ориентализм его наиболее важными техническими характеристиками. Для тех, кому слово «филология» кажется отдающим пылью, скукой и малозначимым словокопанием, заявление Ницше о том, что он, как и величайшие умы XIX столетия, является филологом, станет неожиданностью – пока не припомнить бальзаковского «Луи Ламберта»:

Что за чудную книгу можно было бы написать, рассказывая о жизни и приключениях одного слова! Конечно, оно получало различные оттенки благодаря тем событиям, которым оно служило; в зависимости от места действия оно пробуждало различные идеи; но разве не важнее рассмотреть его в трех различных отношениях: души, тела и движения?[536]536
  De Balzac Honoré. Louis Lambert. Paris: Calmann-Lévy, n. d. P. 4. См.: Бальзак О. Собр. соч. В 24 т. М.: ТЕРА, 1998. Т. 19. С. 210.


[Закрыть]

Какая категория, спрашивает Ницше далее, включает в себя его самого, Вагнера, Шопенгауэра, Леопарди[537]537
  Джакомо Леопарди (1798–1837) – итальянский философ и поэт. Дискуссия, о которой идет речь, частично связана с работой Ницше «Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм», которую обсуждали философ Эрвин Роде (1845–1898) и филолог Ульрих фон Виламовиц-Мёллендорф (1848–1931). Дискуссанты, рассуждая о Zukunftsphilologie, применяли различные риторические приемы, в частности обращения к Вагнеру и Леопарди, их произведениям и идеям о судьбе филологии как метода.


[Закрыть], всех филологов? Этот термин, по-видимому, подразумевает как дар исключительного духовного проникновения в язык, так и способность создавать произведения, сочетающие в себе эстетическую и историческую силу. Хотя профессия филолога родилась в тот день, когда в 1777 году «Ф. А. Вольф[538]538
  Фридрих Август Вольф (1759–1824) – немецкий филолог-классик, один из основоположников филологии как самостоятельной дисциплины.


[Закрыть] придумал для себя латинское наименование студент филологии (stud. Philol.)», Ницше тем не менее изо всех сил старается продемонстрировать, что профессиональные ученые, занимающиеся классическими языками – греческим и латынью, – обычно неспособны понять эту дисциплину: «…они никогда не достигают корней вопроса: они никогда не представляют филологию как проблему». Просто потому, что «знание филологии древнего мира, разумеется, не может длиться вечно; ее материал конечен»[539]539
  Замечания Ницше по поводу филологии рассыпаны в его текстах повсюду. См., в особенности, его заметки по поводу выражения «мы, филологи» из записных книжек за период январь – июль 1875 года (текст переведен Вильямом Эрроусмитом как Notes for ‘We Philologists’, Arion, N. S. Vi (1974). P. 279–380); см. также его высказывания о языке и перспективизме в «Воле к власти» (The Will to Power. Trans. Walter Kaufmann and R. J. Hollingdale. N. Y.: Vintage Books, 1968).


[Закрыть]. Именно этого и не может понять толпа филологов. То, что объединяет тех немногих выдающихся духом, которых Ницше считает достойными похвалы – не такой однозначной и не такой поверхностной, как я описываю, – это их глубокая связь с современностью, связь, которая дана им благодаря их занятию филологией.

Филология проблематизирует себя, тех, кто ею занимается, настоящее. Она воплощает в себе особое состояние быть современным (modern) и европейским, поскольку ни одна из этих двух категорий не имеет подлинного значения, не будучи связанной с более ранней чуждой культурой и временем. Ницше видит филологию как нечто порожденное, созданное в виконианском смысле как знак человеческого начинания, созданного как категория человеческого открытия, самопознания и самобытности. Филология – это способ исторически отделить себя, как это делают великие художники, от своего времени и непосредственного прошлого, даже если, как ни парадоксально и антиномично это ни звучит, поступая таким образом, человек в действительности характеризует собственное время (modernity).

Между Фридрихом Августом Вольфом 1777 года и Фридрихом Ницше 1875 года стоит Эрнест Ренан, филолог-ориенталист, а также человек со сложным и интересным ощущением того, как друг с другом связаны филология и современная культура. В книге «Будущее науки»[540]540
  L’Avenir de la science (фр.).


[Закрыть] (написанной в 1848 году, но не опубликованной до 1890 года) он писал, что «основоположниками современного мышления являются филологи». И что такое современное мышление, говорит он в предыдущем предложении, если не «рационализм, критика, либерализм, [все из которых] появились в тот же день, что и филология?» Филология, продолжает он, одновременно и компаративная дисциплина, овладели которой лишь люди современные (moderns), и символ современного (и европейского) превосходства: любой прогресс, достигнутый человечеством с XV столетия, может быть приписан мыслителям, которых нам следует назвать филологами. Задача филологии в современной культуре (культуре, которую Ренан называет филологической) состоит в том, чтобы продолжать видеть реальность и природу ясно и отчетливо, тем самым преодолевая веру в высшие силы, продолжая идти в ногу с открытиями в физических науках. Более того, филология позволяет увидеть человеческую жизнь в общем и систему вещей: «Находясь там, в центре, вдыхая аромат, оценивая, сравнивая, комбинируя, побуждая, я прихожу к сути системы вещей». Филолог осенен безошибочно угадываемой аурой власти. И Ренан высказывает свою позицию о связи филологии и естественных наук:

Заниматься философией – означает познавать, ведь, следуя замечательному выражению Кювье, философия – это наставление мира в теории. Как и Кант, я уверен, что каждое чисто спекулятивное доказательство имеет не больше достоверности, чем доказательство математическое, и не может ничего нам поведать о существующей реальности. Филология – это точная наука об умственных (mental) объектах [La philology est la science exacte des choses de l’esprit]. Для гуманитарных наук она как физика и химия для философских наук о телах[541]541
  Renan Ernest. L’Avenir de la science: Pensées de 1848. 4th éd. Paris: Calmann-Lévy, 1890. P. 141, 142–145, 146, 148, 149.


[Закрыть].

Немного позже я вернусь к цитате Ренана из Кювье, а также к его постоянным отсылкам к естественным наукам. В настоящий момент нам следует отметить, что вся середина «Будущего науки» отведена восхищенным рассказам Ренана о филологии, науке, которую он изображает как самое трудное для характеристики из всех человеческих начинаний и как наиболее строгую из всех дисциплин. В стремлении филологии стать подлинной наукой о человечестве Ренан открыто причисляет себя к кругу Вико, Гердера, Вольфа и Монтескьё, а также таких близких современников-филологов, как Вильгельм фон Гумбольдт[542]542
  Вильгельм фон Гумбольдт (1767–1835) – немецкий филолог, основоположник лингвистики. Предопределил путь развития европейской гуманитарной мысли.


[Закрыть], Бопп и великий ориенталист Эжен Бюрнуф[543]543
  Эжен Бюрнуф (1801–1852) – французский востоковед, исследователь буддизма и персидских языков.


[Закрыть] (которому и посвящен этот том). Ренан помещает филологию в центр того, что он постоянно именует движением познания, и действительно, сама книга является манифестом гуманистического мелиоризма[544]544
  Мелиоризм – идея о том, что прогресс может привести мир к лучшему, декларирующая необходимость вмешательства человека в естественные процессы с целью их улучшения.


[Закрыть], что, принимая во внимание ее подзаголовок («Размышления 1848 года») и другие книги 1848 года, такие как «Бувар и Пекюше» и «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», совершенно лишено иронии. Таким образом, в некотором смысле манифест в целом и рассказы Ренана о филологии в частности – а к тому времени он уже написал объемный филологический трактат о семитских языках, который принес ему премию Вольнея, – были предназначены для того, чтобы очевидно выявить отношение Ренана как мыслителя к важнейшим социальным проблемам, поднятым 1848 годом[545]545
  1848–1849 гг. – так называемая «Весна народов» – период европейских революций, обусловленных необходимостью демократизации и либерализации. Революционная волна была преимущественно подавлена (например, в Венгрии при участии русской армии; император Николай I полагал, что это поможет возрождению «Священного Союза» Германии, Австрии и России, в том числе для борьбы с революционным движением). Тем не менее в некоторых странах (например, Дании и Нидерландах) она привела к изменению политических и социальных институтов. Вызвала значительный отклик у интеллектуалов той эпохи.


[Закрыть]. То, что он решил создать такие отношения на основе наиболее опосредованной из всех интеллектуальных дисциплин (филологии), той, популярность которой не слишком велика, самой консервативной и самой традиционной, предполагает высочайшую степень обдуманности позиции Ренана. Поскольку на самом деле он говорил не как человек с другими людьми, а скорее, как размышляющий специалист, который принимал, как он выразился в предисловии 1890 года, неравенство народов и необходимое господство немногих над многими как само собой разумеющийся антидемократический закон природы и общества[546]546
  Ibid. p. xiv и далее.


[Закрыть].

Но как Ренану удавалось удерживать свои позиции и говорить то, что он говорит, в такой парадоксальной ситуации? Что такое филология, с одной стороны, если не наука всего человечества, наука, основанная на единстве человеческого рода и ценности каждой человеческой единицы? И с другой стороны, что такое филолог, если не – как доказал сам Ренан своими расовыми предрассудками в отношении восточных семитов, изучение которых утвердило его в профессии[547]547
  Вся вступительная глава книги «Histoire générale et systéme comparé des langues sémitiques, in Oeuvres complétes» (Éd. Henriette Psichari. Paris: Calmann-Lévy, 1947–1961. Vol. 8. P. 143–163) представляет собой настоящую энциклопедию предрассудков, направленных против семитов (т. е. мусульман и евреев). В оставшейся части книги подобные представления также в изобилии, как и во многих других работах Ренана, включая «Будущее науки» и в особенности его заметки.


[Закрыть], – человек, безжалостно разделяющий людей на народы высшие и низшие, либеральный критик, чья работа питает самые эзотерические представления о времени, происхождении, развитии, взаимоотношениях и ценности человека? Частично на этот вопрос отвечают его ранние письма на филологические темы к Виктору Кузену, Мишле и Александру фон Гумбольдту[548]548
  Александр фон Гумбольдт (1769–1859) – младший брат Вильгельма фон Гумбольдта, натуралист, географ.


[Закрыть], [549]549
  Renan Ernest. Correspondance. 1846–1871. Paris: Calmann-Lévy, 1926. Vol. 1. P. 7–12.


[Закрыть]: Ренану как профессиональному ученому, профессиональному ориенталисту было присуще сильное цеховое чувство – чувство, которое и устанавливало дистанцию между ним и массами. Но более важным, я думаю, является концепция Ренана о его собственной роли филолога-ориенталиста в более широком поле истории филологии, ее развитии и целях, как он их видел. Другими словами, то, что может показаться нам парадоксом, было ожидаемым результатом того, как Ренан воспринимал свое положение в филологической династии, ее истории и основополагающих открытиях, а также в том, что он, Ренан, в этой области сделал. Поэтому Ренана следует охарактеризовать не как говорящего о филологии, а скорее, как говорящего филологически со всей страстью неофита, использующего зашифрованный язык новой престижной науки, ни одно из утверждений которой о самом языке не может быть истолковано ни прямо, ни простодушно.

На то, как Ренан понимал, воспринимал и был научен, филология наложила свод собственных доксологических правил. Быть филологом означало руководствоваться в своей деятельности, прежде всего, рядом недавних, переосмысливающих предыдущий опыт, открытий, которые фактически положили начало филологической науке и придали ей собственный особый эпистемологический статус: я имею в виду период примерно с 1780-х и до середины 1830-х годов, последняя часть которого совпадает с периодом начала обучения Ренана. В его мемуарах повествуется о том, как кризис религиозной веры, кульминацией которого стала утрата этой веры, привел его в 1845 году к жизни ученого: это было его посвящение в филологию, ее мировоззрение, кризисы и стиль. Он считал, что на персональном уровне его жизнь отражает институциональную жизнь филологии. В своей жизни он решил остаться таким же христианином, каким когда-то был, только без христианства, но с тем, что он называл la science laique (мирской наукой)[550]550
  Renan Ernest. Souvenirs d’enfance et de jeunessen // Oeuvres complètes. Vol. 2. P. 892. Отношение Ренана к религии и филологии подробно рассматривается в духе работ Жана Помье: Pommier, Jean. Renan, d’après des documents inédits. Paris: Perrin, 1923. P. 48–68; La Jeunesse cléricale d’Ernest Renan. Paris: Les Belles Lettres, 1933. Есть и более поздние работы, см.: Chaix-Ruy J. Ernest Renan. Paris: Emmanuel Vitte, 1956. P. 89–111. Существует также и стандартное описание этой темы в терминах религиозного призвания Ренана: Lasserre Pierre. «La Jeunesse d’Ernest Renan: Histoire de la crise religieuse au XIXe» siècle. 3 vols. Paris: Garnier Frères, 1925. Второй том работы (Vol. 2. P. 50–166 and 265–298) полезен для понимания соотношения филологии, философии и науки.


[Закрыть].

Лучший пример того, на что была способна и на что не способна мирская наука, был представлен Ренаном много лет спустя в лекции под названием «Об услугах, оказанных филологией историческим наукам», прочитанной в Сорбонне в 1878 году. Показательно в этом тексте то, что Ренан, когда говорил о филологии, явно имел в виду религию. Например, он утверждал, что филология подобно религии сообщает нам о происхождении человечества, цивилизации и языка только для того, чтобы его слушателям стало ясно, что филология может донести гораздо менее цельное, менее связное и позитивное послание, чем религия[551]551
  Renan Ernest. Des services rendus aux sciences historiques par la philologie // Oeuvres complètes. Vol. 8. P. 1228.


[Закрыть]. Мировоззрение Ренана был непоправимо исторично и, как он однажды выразился, морфологично, так что единственным для него, тогда еще совсем молодого человека, способом перейти от религии к филологической науке было сохранить в новой мирской науке историческое мировоззрение, полученное от религии. Так, «только одно занятие казалось мне достойным, чтобы наполнить мою жизнь, и это – продолжение моих критических исследований христианства [тут – намек на главный научный проект Ренана по истории и происхождению христианства], используя те обширные возможности, которые предлагала мне мирская наука»[552]552
  Renan. Souvenirs. P. 892.


[Закрыть]. Ренан – в соответствии с собственным постхристианским стилем – растворился в филологии.