Текст книги "Ориентализм"

Вполне можно утверждать, что некоторые отдельные объекты порождаются разумом и что эти объекты, хотя и кажутся объективно существующими, наделены лишь вымышленной реальностью. Группа людей, живущих на нескольких акрах земли, установит границы своей земли с ее ближайшими окрестностями и территорией за ее пределами, которую они называют «землей дикарей». Другими словами, эта универсальная практика умственного обозначения знакомого пространства, которое является «нашим», и незнакомого пространства за пределами «нашего», которое является «их», является способом проведения географических различий, которые могут быть совершенно произвольными. Я использую здесь слово «произвольный», потому что воображаемая география в духе «наша земля – земля дикарей» не требует, чтобы дикари признавали это различие. Достаточно «нам» установить эти границы в нашем собственном сознании; «они» соответственно получают наименование «они», и их территория и их мировоззрение обозначаются как отличные от «наших». В некотором смысле складывается впечатление, что современные и примитивные общества определяют свою идентичность негативистски (negatively). Афинянин, живший в V веке, скорее всего, чувствовал себя не-варваром в той же мере, в какой он явственно ощущал себя афинянином. Географические границы связаны с границами социальными, этническими и культурными. Однако часто чувство, когда кто-то ощущает себя не-чужим (not-foreign), основано на очень расплывчатых представлениях о том, что находится «там», за пределами его собственной территории. Все виды предположений, ассоциаций и вымыслов появляются, чтобы заполнить не-знакомое (un-familiar) пространство за пределами пространства собственного.

Французский философ Гастон Башляр[237]237
  Гастон Башляр (1884–1962) – французский философ и искусствовед. Рассматривал информацию как постоянно переформатирующийся конструкт.


[Закрыть] как-то проанализировал то, что он назвал «поэтикой пространства»[238]238
  Башляр Г. Поэтика пространства. – М.: Ад Маргинем. 2014.


[Закрыть]. Внутренне пространство дома, писал он, сообщает чувство близости, секретности, безопасности, реальной или воображаемой, на основе опыта, кажущегося соответствующим. Объективное пространство дома, его углы, коридоры, подвал, комнаты, гораздо менее важно, чем то, что наделено поэтическим смыслом. Обычно оно обладает воображаемой, или метафорической, ценностью, которую мы можем назвать и почувствовать: дом может быть домом с призраками, уютным, похожим на тюрьму или магическим. Таким образом, пространство приобретает эмоциональный и даже рациональный смысл благодаря своего рода поэтическому процессу, в ходе которого пустые или безымянные пределы обретают для нас смысл. Тот же процесс происходит и со временем. Многое из того, что ассоциируется или даже то, что, мы знаем о таких периодах, как «давным-давно», «начало» или «в конце времен», является поэтической конструкцией. Для историка Египта, занимающегося эпохой Среднего царства, «давным-давно» будет иметь очень ясный смысл, но он не способен полностью рассеять то воображаемое, квазибеллетристическое свойство, которое, по ощущениям, скрывается во времени, очень отличном и далеком от нашего. И нет никакого сомнения в том, что воображаемая география и история помогают разуму обострить собственное самоощущение, увеличивая расстояние и усиливая разницу между тем, что близко, и тем, что далеко. В неменьшей степени это относится и к тому чувству, которое мы зачастую испытываем, думая, что чувствовали бы себя в большей степени «дома» в XVI веке или на Таити.

И всё же нет смысла делать вид, что всё, что мы знаем о времени и пространстве или, вернее, об истории и географии, является в большей степени воображаемым, чем в каких-либо других областях. Существуют, например, позитивная история и позитивная география, которые в Европе и Соединенных Штатах добились впечатляющих успехов. Сегодня ученые знают о мире, его прошлом и настоящем больше, чем, к примеру, во времена Гиббона[239]239
  Эдвард Гиббон (1737–1794) – британский историк.


[Закрыть]. Однако это не значит, что они знают всё, и, что еще важнее, это не значит, что их знание эффективно развеяло представления воображаемой географии и истории, о которых я говорил. Нам не нужно здесь определять, проникает ли такое воображаемое знание в историю и географию или же оно каким-то образом превалирует над ними. Давайте пока скажем, что оно существует как нечто большее, чем то, что кажется лишь позитивным знанием.

В Европе Восток почти с самого начала времен был чем-то большим, чем то, что было известно о нем эмпирически. По крайней мере до начала XVIII века, как изящно продемонстрировал Р. У. Саутерн[240]240
  Ричард Уильям Саутерн (1912–2001) – английский специалист по истории Средневековья.


[Закрыть], европейское понимание одной из восточных культур – ислама – было невежественным, но сложным[241]241
  Southern. Western Views of Islam. P. 14.


[Закрыть]. Поскольку определенные ассоциации с Востоком (East) – не совсем уж невежественные, но и не вполне грамотные – всегда, кажется, собирались вокруг понятия Востока (Orient). Рассмотрим сначала линию, разделяющую Восток и Запад. Она кажется довольно явной уже во времена «Илиады». Две из наиболее серьезных влиятельных характеристик, связанных с Востоком, проявляются уже в «Персах» Эсхила, самой ранней из дошедших до нас афинских пьес, и в «Вакханках» Еврипида, самой поздней из них. Эсхил передает ощущение бедствия, охватившее персов, когда они узнали, что их армии под предводительством царя Ксеркса были уничтожены греками. Хор декламирует следующую строфу:

 
Вся стонет Азия теперь,
Осиротевшая земля:
«Повел их за собою Ксеркс,
Их гибели виною Ксеркс,
Всё это горе неразумный Ксеркс
Уготовил кораблям.
Почему, не зная бед,
Правил Дарий, древних Суз
Повелитель дорогой,
Славных лучников начальник?»[242]242
  Текст приводится по изданию: Эсхил. Трагедии. – М., «Искусство», 1978.


[Закрыть], [243]243
  См.: Эсхил. Персы // Драмы / Пер. С. Апта. Стасим 1, строфа 1, строки 548–557.


[Закрыть]
 

Здесь важно то, что Азия говорит через и от имени силы воображения европейцев, которые представляются победителями над Азией, этим враждебным «другим» заморским миром. Азии приписываются чувства пустоты, утраты и катастрофы, что кажется своего рода отмщением за вызов Востока Западу; а также стенания о том, что когда-то, в славном прошлом, Азия жила лучше, сама одерживая победы над Европой.

В «Вакханках», возможно, самой азиатской из всех аттических драм, образ Диониса не только связан со своим азиатским происхождением, но и со странной, пугающей избыточностью восточных мистерий. Пенфей, царь Фив, убит своей матерью Агавой[244]244
  Агава – в древнегреческой мифологии тетя Диониса, на которую он наслал временное безумие за отказ принять его. В порыве безумия убила Пенфея, своего сына.


[Закрыть] и ее спутницами-вакханками. Бросивший вызов Дионису, не признавая его силу и божественность, Пенфей был за это жестоко наказан, и пьеса заканчивается общим признанием ужасающей силы эксцентричного бога. Современные комментаторы «Вакханок» не преминули отметить необычайный диапазон интеллектуального и эстетического воздействия пьесы; но не остались незамеченными и такие исторические детали, как то, что Еврипид «несомненно, находился под влиянием тех новых черт, которые дионисийский культ, должно быть, перенял от чужестранных экстатических религий Бендис[245]245
  Бендис – фракийская богиня охоты.


[Закрыть], Кибелы[246]246
  Кибела – фригийская богиня, олицетворение матери-природы.


[Закрыть], Сабазия[247]247
  Сабазий – фригийский бог-целитель.


[Закрыть], Адониса и Изиды, проникших из Малой Азии и Леванта и охвативших Пирей и Афины в годы разочаровывающей и всё более бессмысленной Пелопоннесской войны»[248]248
  Пелопоннесская война (431–404 гг. до н. э.) – конфликт в Древней Греции между союзами городов («полисов»).


[Закрыть], [249]249
  Еврипид. Вакханки // Трагедии / Пер. И. Ф. Анненского. В 2 т. – М., 1969. По поводу дальнейшего обсуждения различения «Европа – Восток» см.: Mazzarino S. Fra oriente e accidente: Ricerche di storia greca arcaica. Florence: La Nuova Italia, 1947 и: Denys H. Europe: The Emergence of an Idea. Edinburgh: Edinburgh University Press, 1968.


[Закрыть].

Две характеристики Востока, которые отличают его от Запада в этой паре пьес, останутся доминирующими образами европейской воображаемой географии. Между двумя континентами пролегает черта. Европа сильна и красноречива; Азия побеждена и далека. Эсхил представляет Азию, заставляя ее говорить устами старой персидской царицы, матери Ксеркса. Именно Европа говорит за Восток; это говорение – прерогатива не кукловода, но подлинного творца, чья животворящая сила представляет, оживляет, конструирует пространство, в противном случае безмолвное и опасное, лежащее вне привычных границ. Существует аналогия между орхестрой[250]250
  Орхестра – в античном театре площадка для выступления актеров.


[Закрыть] Эсхила, которая описывает азиатский мир, как его понимает драматург, и ученой оболочкой ориенталистской науки, которая также будет всматриваться в обширный бесформенный азиатский муравейник иногда с симпатией, но всегда с позиции власти. Во-вторых – образ Востока как вкрадчивой опасности. Рациональность подрывается восточной чрезмерностью, этой таинственно притягательной противоположностью тем ценностям, которые видятся нормальными. Различие, отделяющее Восток от Запада, символизирует та суровость, с которой Пенфей поначалу отвергает истеричных вакханок. Когда позже он сам становится вакхантом, его убивают не столько за то, что он уступил Дионису, сколько за то, что он неверно оценил исходящую от Диониса угрозу. Урок, который намеревается преподать Еврипид, драматизируется присутствием в пьесе Кадма и Тиресия, умудренных старцев, которые понимают, что не одна верховная власть повелевает людьми[251]251
  См.: Еврипид. Вакханки // Трагедии / Пер. И. Ф. Анненского. В 2 т. – М., 1969. Строка 310.


[Закрыть], а есть такая вещь, как суждение, говорят они, которое означает способность правильно оценить мощь чуждых сил и умение прийти к соглашению с ними. В дальнейшем восточные мистерии будут восприниматься всерьез, не в последнюю очередь потому, что они бросают вызов новых испытаний западному разуму в его непреходящих амбициях и власти.

Но одно большое разделение – такое как на «Запад» и «Восток» – ведет к другим, меньшим, тем более что нормальные производственные процессы цивилизации порождают направленную вовне деятельность – путешествия, завоевания, стремление к новым впечатлениям. В классической Греции и Риме географы, историки, общественные деятели, такие как Цезарь, ораторы и поэты пополняли фонд таксономических знаний, отделяющих народы, регионы, нации и умы друг от друга; во многом это делалось в угоду собственным интересам и существовало как доказательство превосходства римлян и греков над другими народами. Но интерес к Востоку имел свою собственную традицию классификации и иерархии. По крайней мере со II века до н. э. ни один путешественник или устремленный на восток и амбициозный западный властитель не забывал, что Геродот – историк, путешественник и бесконечно любопытствующий летописец и Александр – царь, воин, ученый и завоеватель – бывали на Востоке. Поэтому Восток был разделен на области, ранее известные, посещенные, завоеванные Геродотом и Александром, а также их эпигонами[252]252
  Эпигоны – потомки полководцев Александра Македонского, основатели эллинистических государств.


[Закрыть], и те области, которые ранее не были известны, посещены, завоеваны. Христианство завершило разделение на основные внутривосточные области: Ближний Восток и Дальний Восток, знакомый Восток, который Рене Груссе[253]253
  Рене Груссе (1885–1952) – французский историк.


[Закрыть] именует l’empire du Levant, «Левантийской империей»[254]254
  Grousset R. L’Empire du Levant: Histoire de la question d’Orient. Paris: Payot, 1946.


[Закрыть], и новый Восток. Таким образом, Восток в ментальной географии попеременно выступал то как старый мир, в который человек возвращается, как в Эдем или рай, чтобы построить новую версию этого старого мира, то как совершенно новое место, куда прибывают, как Колумб в Америку, чтобы основать Новый Свет (хотя, по иронии судьбы, сам Колумб думал, что он открыл новую часть Старого Света). Конечно, ни одна из этих версий Востока не представала в чистом виде: интересна их зыбкость, их соблазнительная многовариантность, их способность увлекать и сбивать с толку.

Рассмотрим, как Восток, и, в частности, Ближний Восток, еще со времен Античности стал восприниматься на Западе как его великая дополняющая противоположность. Были Библия и подъем христианства; были путешественники, такие как Марко Поло, который прокладывал торговые пути и создавал упорядоченную систему торгового обмена, а после него – Лодовико ди Вартема[255]255
  Лодовико ди Вартема (XVI в.) – итальянский путешественник.


[Закрыть] и Пьетро делла Валле[256]256
  Пьетро делла Валле (1586–1652) – итальянский путешественник, литератор и дипломат.


[Закрыть]; были баснописцы, такие как Мандевиль; были устрашающие завоевательные восточные движения, главным образом, конечно, ислам; были воинственные паломники, главным образом крестоносцы. В целом внутренне структурированный архив строится из литературы, отражающей этот опыт. Из этого вытекает ограниченное число обособленных типических форм: путешествие, история, басня, стереотип, полемическая конфронтация. Это линзы, через которые воспринимается Восток, и они формируют язык, восприятие и форму общения между Востоком и Западом. Однако то, что придает огромному числу форм общения некоторое единство – это зыбкость, о которой я говорил ранее. Нечто совершенно чуждое и далекое приобретает по той или иной причине статус скорее более, чем менее знакомого. Вещи перестают казаться совершенно новыми или прекрасно известными; появляется новая срединная категория, которая позволяет видеть новое или увиденное впервые как вариацию чего-то, известного ранее. В сущности, такая категория – это не столько способ получения новой информации, сколько способ контроля над тем, что кажется угрожающим некоему устоявшемуся взгляду. Если разуму вдруг приходится иметь дело с какой-то радикально новой жизненной формой – как, например, когда ислам появился в Европе в раннем Средневековье, – то реакция в целом будет консервативной и оборонительной. Ислам осуждается как фальшивая новая версия некоего предыдущего опыта, в данном случае – христианства. Угроза приглушена, привычные ценности навязаны, и в конце концов разум снижает давление на самого себя, приспосабливая всё под себя в качестве «изначального» или «вновь повторяющегося». После этого ислам «обработан»: его новизна и многовариантность взяты под контроль, так что теперь делаются относительно тонкие различения, которые были бы невозможны, если бы необузданная новизна ислама была оставлена без внимания. Отношение Запада к Востоку в целом колеблется между презрением к нему как к чему-то привычному и трепетом восторга – или страха – перед его новизной.

Однако тогда, когда речь шла об исламе, у европейцев если уж не уважение, то страх был в порядке вещей. После смерти Мухаммеда в 632 году военная, а затем культурная и религиозная гегемония ислама значительно возросла. Сначала Персия, Сирия и Египет, затем Турция и Северная Африка пали под натиском мусульманских армий; в VIII и IX веках были завоеваны Испания, Сицилия и часть Франции. К XIII и XIV векам ислам продвинулся в своем господстве далеко на восток – в Индию, Индонезию и Китай. И на это неслыханное посягательство Европа могла ответить, за исключением страха и своего рода благоговения, очень немногим. Христианские авторы, ставшие свидетелями исламских завоеваний, мало интересовались ученостью, высокой культурой и привычной роскошью мусульман, которая, как писал Гиббон, «совпадала с самым темным и самым бездеятельным периодом европейского летописания». (Однако с некоторым удовлетворением он добавляет: «С той поры, когда Запад снова озарился светом знаний, восточная ученость, по-видимому, стала чахнуть и приходить в упадок»[257]257
  Gibbon E. The History of the Decline and Fall of the Roman Empire. Boston: Little, Brown & Co., 1855. Vol. 6. P. 399. См.: Гиббон Э. История упадка и разрушения Римской империи. Т. 6. СПб.: Наука, 2000. С. 95.


[Закрыть].) Христиане обыкновенно воспринимали восточные армии как «вид роя пчел имеющие, но с тяжелою рукою… опустошающей всё»: так писал Эрхемперт[258]258
  Эрхемперт (IX в.) – итальянский хронист.


[Закрыть], живший в IX веке монах из Монте-Кассино[259]259
  Daniel N. The Arabs and Medieval Europe. London: Longmans, Green & Co., 1975. P. 56.


[Закрыть].

Ислам не напрасно стал символизировать ужас, опустошение, демонические орды ненавистных варваров. Для Европы ислам был неисцелимой травмой. До конца XVII века «османская угроза» таилась рядом с Европой, представляя для всей христианской цивилизации постоянную опасность, и со временем эта угроза и предания о ней, ее великие события, фигуры, добродетели и пороки словно вплелись в саму ткань жизни. В одной только Англии эпохи Возрождения, как подробно разъясняет Сэмюэл Чу[260]260
  Сэмюэл Чу (1888–1960) – исследователь английской литературы и драмы. Саид обращается к одному из самых популярных исследований Чу The Crescent and the Rose, опубликованному в 1937 г. и переизданному после его смерти в середине 1960-х гг.


[Закрыть] в своем классическом исследовании «Полумесяц и Роза», «человек среднего образования и ума» имел непосредственную возможность видеть на лондонской сцене сравнительно большое количество событий из истории османского ислама и его посягательств на христианскую Европу[261]261
  Chew S. C. The Crescent and the Rose: Islam and England During the Renaissance. N. Y.: Oxford University Press, 1937. P. 103.


[Закрыть]. Дело в том, что постоянным в отношении ислама оставалось представление, по необходимости ослабленное, о тех великих и опасных силах, которые он символизировал для Европы. Подобно «Сарацинам» Вальтера Скотта, европейская репрезентация мусульман, оттоман или арабов всегда была способом контроля грозного Востока, и в известной степени то же самое относится и к методам современных ученых-ориенталистов, предметом которых является не столько сам Восток, сколько Восток, ставший известным, а потому менее пугающим для западной читающей публики.

В таком одомашнивании экзотики нет ничего особенно спорного или предосудительного; оно, конечно, происходит во всех культурах и среди всех людей. Моя цель, однако, в том, чтобы подчеркнуть тот факт, что ориенталист, как и любой человек на европейском Западе, кто размышлял о или сталкивался с Востоком, проделывал такого рода умственную операцию. Но, что еще более важно, следствием этого становится навязывание лексических ограничений и уменьшение образного ряда. То, как восприняли на Западе ислам, – прекрасный пример, и он был превосходно изучен Норманом Дэниелом[262]262
  Норман Дэниел – автор работы Islam and the West: The Making of an Image (Edinburgh, 1960).


[Закрыть]. Одно и то же ограничение, действовавшее на христианских мыслителей, пытавшихся понять ислам, было ограничением аналогий; поскольку Христос является основой христианской веры, предполагалось – совершенно неверно, – что Мухаммед был для ислама тем же, чем Христос был для христианства. Отсюда полемическое название «магометанство», данное исламу, и автоматический ярлык «самозванец», закрепившийся за Мухаммедом[263]263
  Daniel N. Islam and the West: The Making of an Image. Edinburgh: University Press, 1960. P. 33. См. также: Kritzeck J. Peter the Venerable and Islam. Princeton, N. J.: Princeton University Press, 1964.


[Закрыть]. Из этих и многих других заблуждений «образовался круг, который никогда не размыкался образной экстериоризацией… Христианская концепция ислама была целостной и самодостаточной»[264]264
  Daniel. Islam and the West. P. 252.


[Закрыть]. Ислам стал образом – авторство выражения принадлежит Дэниелу, но оно, как мне кажется, имеет важное значение для ориентализма в целом, – функция которого состояла не столько в том, чтобы репрезентировать ислам сам по себе, сколько в том, чтобы репрезентировать его для средневекового христианина.

Неизменная тенденция пренебрегать тем, что означает Коран, или тем, что мусульмане думают о нем, или тем, что мусульмане думают или делают в тех или иных обстоятельствах, неизбежно подразумевает, что коранические и другие исламские доктрины представлялись в форме, убедительной для христиан; и чем больше увеличивалось расстояние писателей и общественности от границ с исламом, тем более и более экстравагантные формы имели шанс на признание. Слова самих мусульман про то, во что они верят, принимались за отражение истинного положения дел с очень большой неохотой. Существовало христианское видение, в котором деталей (даже под давлением фактов) оставляли как можно меньше и в котором никогда не упускали из виду общих очертаний. Были оттенки различия, но только в рамках общей картины. Все поправки, которые делались в интересах повышения точности, были лишь защитой того, что осознавалось как уязвимое, подпоркой для ослабленной структуры. Мнение христиан было конструкцией, которая не могла быть разрушена, даже ради перестройки[265]265
  Ibid. P. 259–260.


[Закрыть].

Это однозначное христианское видение ислама было размножено – в эпоху Средневековья и Раннего Возрождения – в бесчисленных формах поэтических произведений, научных споров и народных суеверий[266]266
  См., напр.: Comfort William Wistar. The Literary Role of the Saracens in the French Epic // PMLA. Vol. 55. 1940. P. 628–659.


[Закрыть]. К этому времени Ближний Восток был почти полностью включен в общую картину мира латинского христианства: «Песнь о Роланде»[267]267
  «Песнь о Роланде» – старофранцузская героическая поэма.


[Закрыть] изображает сарацинов, почитающих и Мухаммеда, и Аполлона. К середине XV века, как это блестяще показал Р. У. Саутерн, для серьезных европейских мыслителей стало очевидным, «что с исламом надо что-то делать», что изменило ситуацию, и так уже приобретавшую черты военного противостояния в Восточной Европе. Саутерн останавливается на драматическом эпизоде, произошедшем между 1450 и 1460 годами, когда четверо ученых мужей, Иоанн Сеговийский[268]268
  Иоанн Сеговийский (1395–1458) – испанский богослов.


[Закрыть], Николай Кузанский[269]269
  Николай Кузанский (1401–1464) – кардинал, немецкий теолог.


[Закрыть], Жан Жермен[270]270
  Жан Жермен (ум. в 1362) – французский епископ.


[Закрыть] и Энеа Сильвио Пикколомини[271]271
  Энеа Сильвио Пикколомини (1405–1464) – итальянский богослов.


[Закрыть] (позднее – римский папа Пий II), попытались выстроить общение с исламом посредством contraferentia, или «своего рода конференции». Идея принадлежала Иоанну Сеговийскому: это должна была быть постановочная конференция, обмен мнениями с исламом, главной задачей которой для христиан было попытаться полностью обратить мусульман. «Он рассматривал конференцию в качестве инструмента как со строго религиозной, так и с политической функцией, и восклицая, говорил, что – тут дрогнут струны души нашего современника – даже если бы она длилась десять лет, она была бы менее дорогостоящей и менее разрушительной, чем война». Между этими четырьмя людьми не было согласия, но сам эпизод имеет важнейшее значение как довольно изощренная попытка – и часть общеевропейской попытки от Беды[272]272
  Беда Достопочтенный (672–735) – бенедиктинский монах, автор одной из первых историй Англии.


[Закрыть] до Лютера – свести репрезентативный Восток и Европу лицом к лицу, соединить (to stage) Восток и Европу таким образом, чтобы наглядно продемонстрировать мусульманам, что ислам – это просто искаженная версия христианства. Саутерн приходит к следующему выводу:

Наиболее очевидной для нас является неспособность какой-либо из этих систем мышления [европейского христианства] дать полностью удовлетворительное объяснение феномена, который они намеревались объяснить [т. е. ислам], и уже тем более – оказывать решающее влияние на ход практических событий. На практическом уровне события никогда не складывались настолько хорошо или настолько плохо, как предсказывали самые знающие из наблюдателей; и, возможно, стоит отметить, что никогда ничто не оборачивалось к лучшему, в то время как лучшие судьи уверенно ожидали счастливого конца. Был ли прогресс [в христианском познании ислама]? Убежден, что был. Даже если решение задачи постоянно скрывается из виду, сама задача стала более сложной, более рациональной и теснее связанной с опытом… Ученым, которые трудились над проблемой ислама в Средние века, не удалось найти искомое и желанное решение; но они выработали интеллектуальные привычки и способность понимать, которые – других людей и в других областях – могли привести к успеху[273]273
  Southern. Western Views of Islam. P. 91–92, 108–109.


[Закрыть].

Лучшая часть анализа Саутерна здесь и в других местах его краткой истории западных взглядов на ислам – это демонстрация того, что, в конечном счете, более утонченным и сложным становится западное невежество, а не какой-то объем позитивного западного знания, которого становится больше и которое обретает точность. Ибо у фикций есть своя логика и своя диалектика роста или упадка. Характер Мухаммеда в Средние века был наделен целым ворохом черт, соответствовавших «характеру пророков [XII века] – провозвестников „Свободного духа“ (Free Spirit)[274]274
  «Свободный дух» – адамиты – секта, проповедовавшая невинность Адама и Евы.


[Закрыть], которые действительно тогда появились в Европе, претендовали на доверие и притягивали последователей». Точно так же, поскольку Мухаммед виделся как распространитель ложного откровения, он стал воплощением разнузданности, разврата, содомии и целого набора разнообразных пороков, которые «логически» вытекали из его доктринальной ложности[275]275
  Daniel. Islam and the West. P. 246, 96, and passim.


[Закрыть]. Так Восток приобрел, так сказать, представителей и представительство, более конкретное и более внутренне созвучное некоторым западным требованиям, чем все предшествовавшие. Это похоже на то, как если бы, однажды избрав Восток местом, подходящим для воплощения бесконечного в конечной форме, Европа не смогла прекратить эту практику; Восток и народы Востока, арабы, мусульмане, индийцы, китайцы или любые другие, стали повторяющимися псевдовоплощениями некоего великого оригинала (Христа, Европы, Запада), которому им, как предполагалось, следовало подражать. Со временем менялся лишь источник этих, довольно нарциссических, западных представлений о Востоке, но не их характер. Так, в XII и XIII веках мы найдем широко распространенной идею о том, что Аравия, расположенная «на окраине христианского мира, была естественным убежищем для изгоев-еретиков»[276]276
  Ibid. P. 84.


[Закрыть] и что Мухаммед был коварным вероотступником, тогда как в XX веке ученый-ориенталист, эрудированный специалист, укажет на то, что ислам на самом деле – не более чем арианская ересь[277]277
  Арианство – одно из ранних течений в исламе, утверждавшее изначальную сотворенность Бога, позднее подвергнувшее скепсису концепцию Троицы.


[Закрыть] второго порядка[278]278
  Duncan, Black Macdonald. Whither Islam? // Muslim World. Vol. 23. January 1933. P. 2.


[Закрыть].

Теперь наше первоначальное описание ориентализма как области изучения приобретает новую конкретность. Исследовательское поле – часто замкнутое пространство. Идея репрезентации сродни театру: Восток (Orient) – это сцена, на которой представлен весь Восток (East). На этой сцене появятся фигуры, роль которых состоит в том, чтобы представлять большое целое, к которому они принадлежат. Таким образом, Восток представляется не безграничным пространством за пределами привычного европейского мира, а скорее замкнутым полем, театральной сценой, пристроенной к Европе. Ориенталист – это не кто иной как специалист в конкретной области знания, за которое отвечает Европа в целом, подобно тому, как аудитория исторически и культурно ответственна за драмы (и реагирует на них), технически поставленные драматургом. В глубинах этой восточной сцены находится огромный культурный репертуар, отдельные элементы которого пробуждают в памяти сказочно богатый мир: Сфинкс, Клеопатра, Эдем, Троя, Содом и Гоморра, Астарта, Изида и Осирис, Саба, Вавилон, джинны, волхвы, Ниневия, Пресвитер Иоанн, Мухаммед и десятки других; декорации, в некоторых случаях только имена, наполовину выдуманные, наполовину знакомые; чудовища, демоны, герои; ужасы, удовольствия, желания. Воображение европейцев получало мощную подпитку благодаря этому репертуару: со Средних веков и до XVIII столетия такие маститые авторы, как Ариосто, Мильтон, Марло, Тассо, Шекспир, Сервантес, а также авторы «Песни о Роланде» и «Песни о Сиде», черпали богатства Востока для своих произведений таким образом, что очертания образов, идей и фигур, населявших его, становились более отчетливыми. Кроме того, большая часть того, что считалось научной ориенталистикой в Европе, продолжало использовать идеологизированные мифы, даже когда знание, казалось бы, действительно двигалось вперед.

Знаменитым примером того, как драматическая форма и научное воображение сливаются на сцене ориенталистского театра, является «Ориентальная библиотека» (Bibliotheque orientale) Бартелеми д’Эрбело[279]279
  Бартелеми д’Эрбело (1625–1695) – французский ориенталист.


[Закрыть], опубликованная посмертно в 1697 году с предисловием Антуана Галлана[280]280
  Антуан Галлан (1646–1715) – французский востоковед и антиквар.


[Закрыть]. Во введении недавно опубликованного кембриджского «Введения в ислам»[281]281
  Возможно, имеется в виду The Cambridge History of Islam (1977) с предисловием уже упомянутого Холта.


[Закрыть] «Библиотека» рассматривается наряду с предварительными рассуждениями Джорджа Сейла[282]282
  Джордж Сейл (1697–1736) – британский востоковед, переводчик.


[Закрыть] к его переводу Корана (1734) и «Историей сарацин» Саймона Окли[283]283
  Саймон Окли (1678–1720) – британский востоковед.


[Закрыть] (1708) как «чрезвычайно важная» в расширении «нового понимания ислама» и представлении его «менее академической читательской аудитории»[284]284
  Holt P. M. Introduction to: The Cambridge History of Islam / Eds P. M. Holt, Anne K. S. Lambton, and Bernard Lewis. Cambridge: Cambridge University Press, 1970. P. xvi.


[Закрыть]. Такое описание работы д’Эрбело неадекватно: она не ограничивалась исламом, как это было у Сейла и Окли. За исключением «Истории» Иоганна Хоттингера[285]285
  Иоганн Хоттингер (1620–1667) – швейцарский богослов. Имеется в виду издание Historia ecclesiastica.


[Закрыть], написанной в 1651 году, «Библиотека» оставалась в Европе стандартным справочным изданием до начала XIX века. Его масштаб был поистине эпохальным. Галлан – первый европейский переводчик «Тысячи и одной ночи» и известный арабист – противопоставлял достижения д’Эрбело всем предыдущим, отмечая поразительный размах его предприятия. По словам Галлана, д’Эрбело прочел множество сочинений на арабском, персидском и турецком языках, в результате чего ему удалось узнать о том, что до сих пор было скрыто от европейцев[286]286
  Galland A. Prefatory «Discours» to: Barthélémy d’Herbelot. Bibliothèque orientale, ou Dictionnaire universel contenant tout ce qui fait connaître les peuples de l’Orient. The Hague: Neaulme & van Daalen, 1777. Vol. 1. P. vii. Позиция Галлана состоит в том, что д’Эрбело представил подлинное знание, а не легенду или миф по поводу «диковин Востока». См.: Wittkower R. Marvels of the East: A Study in the History of Monsters // Journal of the Warburg and Courtauld Institutes. 1942. Vol. 5. P. 159–197.


[Закрыть]. Составив словарь этих трех восточных языков, д’Эрбело начал изучать восточную историю, теологию, географию, науку и искусство в их легендарных и достоверных изводах. После этого он решил написать две книги: Bibliothèque, («Библиотеку») – словарь в алфавитном порядке и Florilège (или «Антология»), но завершена была только первая из них.

В тексте Галлана о «Библиотеке» говорится, что «ориентальное» изначально должно было включать в себя в основном Левант, хотя, – говорит Галлан восхищенно, – охватываемый период времени не ограничивался периодом от сотворения Адама до «нашего времени»[287]287
  Temps ou nous sommes (фр.).


[Закрыть]: д’Эрбело пошел еще дальше назад, ко времени, описанному как «более высокое»[288]288
  Plus haut (фр.).


[Закрыть] в легендах – к длительному периоду правления доадамовых Сулейманов[289]289
  Согласно мусульманским легендам, сотворению Адама предшествовали многие поколения живых существ, которыми правили государи (султаны), называемые Солиманами (Сулейманами). Последним из них был Джиан бен Джиан, царствовавший непосредственно перед сотворением Адама (D’Herbelot. P. 820). Этот сюжет вслед за д’Эрбело использовал также и У. Бекфорд в своем романе «Ватек» (рус. пер. Уолпол. Казот. Бекфорд. Фантастические повести. М.: Наука, 1967). См. также прим. 12 к гл. 2 наст. издания. Аналогичный сюжет, хотя и менее развитый, присутствует в Ветхом Завете (Быт. 1:27).


[Закрыть]. Из описания Галлана мы узнаем, что «Библиотека» была похожа на любую другую историю мира, ибо то, что она пыталась сделать, было полным сводом знаний, имеющихся по таким вопросам, как Сотворение мира, Потоп, разрушение Вавилонской башни и так далее, с той разницей, что источники д’Эрбело были восточными. Он разделил историю на два типа – священную и мирскую (иудеи и христиане – в первой, мусульмане – во второй), и два периода – до и после Потопа. Таким образом, д’Эрбело смог обсуждать такие различные истории, как история моголов, татар, тюрков и славян; он охватил также все провинции мусульманской империи, от Дальнего Востока до Геркулесовых столпов, с их обычаями, ритуалами, традициями, толкованиями, династиями, дворцами, реками и флорой. Такая работа, хотя и включала в себя некоторое внимание к «извращенному учению Магомета, нанесшему столь огромный ущерб христианству»[290]290
  La doctrine perverse de Mahomet, qui a cause si grands dommages au Christianisme (фр.).


[Закрыть], была более емкой и основательной, чем любая работа до нее. Галлан завершил свои «Рассуждения»[291]291
  Discours (фр.).


[Закрыть], убеждая читателя в том, что «Библиотека» д’Эрбело была исключительно «полезной и приятной»[292]292
  Utile et agreable (фр.).


[Закрыть]; труды других ориенталистов, таких как Постель, Скалигер[293]293
  Жозеф Жюст Скалигер (1540–1609) – французский филолог, комментатор античных текстов.


[Закрыть], Голиус[294]294
  Якобус Голиус (1596–1667) – нидерландский путешественник, математик и востоковед.


[Закрыть], Покок[295]295
  Эдвард Покок (1604–1691) – британский библеист и гебраист.


[Закрыть] и Эрпениус, были слишком узкограмматическими, лексикографическими, географическими и так далее. Только д’Эрбело смог написать произведение, способное убедить европейских читателей в том, что изучение восточной культуры не было чем-то неблагодарным и бесплодным: только д’Эрбело, по словам Галлана, пытался создать в сознании своих читателей достаточно обширное представление о том, что значит знать и изучать Восток, представление, которое одновременно насыщает ум и отвечает огромным сложившимся ранее ожиданиям[296]296
  Galland. Prefatory «Discours» to: d’Herbelot. Bibliothèque orientale. P. xvi, xxxiii. О состоянии ориенталистики до появления труда д’Эрбело см.: Parry V. J. Renaissance Historical Literature in Relation to the New and Middle East (with Special Reference to Paolo Giovio) // Historians of the Middle East / Eds Bernard Lewis and P. M. Holt. London: Oxford University Press, 1962. P. 277–289.


[Закрыть].

Стараниями д’Эрбело Европа обнаружила свою способность очерчивать и ориентализировать Восток. Некоторое чувство превосходства появляется то тут, то там в том, что Галлан говорил о своей и д’Эрбело «восточной материи»[297]297
  Materia оrientalia (лат.).


[Закрыть]; так же, как и в работах географов XVII века, например Рафаэля дю Манса[298]298
  Рафаэль дю Манс (1613–1696) – французский монах-капуцин.


[Закрыть], из которых европейцы могли увидеть, что западная наука опережает и превосходит Восток[299]299
  Barthold. La Découverte de l’Asie. P. 137–138.


[Закрыть]. Но очевидным становится не только преимущество западного подхода: есть также успешная техника, позволяющая осваивать необъятную плодовитость Востока и делать ее понятной систематически, даже в алфавитном порядке, для западных непрофессионалов. Когда Галлан говорил о д’Эрбело, что тот удовлетворяет чьим-то ожиданиям, я думаю, он имел в виду, что «Библиотека» не пыталась пересмотреть общепринятые представления о Востоке. Поскольку ориенталист утверждает Восток в глазах своих читателей и не пытается, не намеревается поколебать уже устоявшиеся убеждения. Всё, что делала «Ориентальная библиотека», – это представляла Восток более полно и ясно. То, что могло бы быть разрозненной коллекцией случайно собранных фактов, расплывчато затрагивающих левантийскую историю, библейские образы, исламскую культуру, географические названия и так далее, было преобразовано в рационализированную ориентальную панораму от а до я. В статье, посвященной Мухаммеду, д’Эрбело сначала привел все имена Пророка, а затем приступил к определению идеологической и доктринальной ценности Мухаммеда:

Это знаменитый самозванец Магомет, автор и основатель ереси, принявшей название религии, которую мы называем магометанской. Смотрите запись в разделе «Ислам». Толкователи Аль-Корана и другие знатоки мусульманского или магометанского права воздали этому лжепророку все хвалы, которые ариане, павликиане[300]300
  Павликане – движение в христианстве; верили в разделение двух сущностей – духовного мира, творцом которого был Бог, и видимого мира, созданного демиургом.


[Закрыть] или паулинисты и другие еретики приписывали Иисусу Христу, не признавая Его божественной сущности[301]301
  D’Herbelot. Bibliothèque orientale. Vol. 2. P. 648.


[Закрыть].

«Магометанство» – это релевантное (и оскорбительное) европейское название; «Ислам», правильное с мусульманской точки зрения название, перенесен в другую статью. «Ересь… которую мы называем магометанской», «взята» здесь как имитация христианской имитации истинной религии. Затем, в длинном историческом описании жизни Магомета, д’Эрбело может обратиться к более или менее честному рассказу. Но значение имеет именно то место (placing), которое отведено статье о Мухаммеде в «Библиотеке». Опасности распространения ереси устраняются, когда она превращается в идеологически недвусмысленное понятие для одной из статей, расположенных в алфавитном порядке. Мухаммед больше не бродит по восточному миру как опасный и безнравственный дебошир, а спокойно стоит на своей (по общему признанию, выдающейся) части ориенталистской сцены[302]302
  См. также: Watt M. Muhammad in the Eyes of the West // Boston University Journal. Fall 1974. Vol. 22, no. 3. P. 61–69.


[Закрыть]. Ему присваиваются генеалогия, объяснение, даже развитие, всё это суммируется под общим знаменателем простых утверждений, которые препятствуют его блужданию где-либо еще.