Текст книги "Ориентализм"
Автор книги: Эдвард Саид
Жанр: Публицистика: прочее, Публицистика
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)
II
Стиль, экспертиза, видение: всемирный ориентализм
Белый Человек у Киплинга появляется в нескольких поэмах и романах, например в «Киме», а также в слишком большом количестве афоризмов, чтобы счесть его лишь ироничной выдумкой. Белый Человек как идея и как персонаж, как стиль бытия сослужил службу многим британцам в бытность их за рубежом. Хотя цвет кожи – наглядно и утешающе – выделял их из массы местного населения, у британцев, вращавшихся среди индийцев, африканцев или арабов, было четкое осознание собственной принадлежности (и возможности черпать оттуда практические и духовные ресурсы) к давней традиции управленческих обязательств по отношению к цветным народам. Исходя из этой традиции, ее успехов и трудностей, Киплинг пишет, прославляя «дорогу», избранную Белыми Людьми в колониях:
Вот дорога, по которой Белые Люди ступают,
Собираясь очистить землю – железо под ногами, над головой – лоза,
И бездна везде поджидает.
Мы шли по этой дороге – сырой, продуваемой ветром дороге, —
За путеводной звездой.
О, как прекрасно для мира, когда Белые Люди шагают
По дороге с тобой![830]830
Kipling Rudyard. A Song of the White Men // Verse. Garden City, N. Y.: Doubleday & Co., 1954. P. 280 (перевод К. Лопаткиной).
[Закрыть]
«Очистить землю» – вот лучшее из того, что было сделано Белыми Людьми в хрупком согласии друг с другом, аллюзия на нынешние опасности европейского соперничества в колониях. В ответ на провал попыток скоординировать политику Белые Люди Киплинга готовы отправиться на войну: «Свобода для нас и для наших сыновей / А если нет – война». У Белого Человека под маской дружелюбного лидерства всегда скрывается его решимость применить силу, убивать и быть убитым. Облагораживает его миссию ощущение интеллектуальной самоотдачи: он – Белый Человек, но его цель – не просто нажива, поскольку «путеводная звезда» влечет его ввысь, прочь от земных благ. Конечно, многие из Белых Людей часто задавались вопросом, за что они сражаются на этой «сырой, продуваемой ветром дороге», и конечно же, многие из них были озадачены тем, что цвет кожи давал им более высокий онтологический статус и огромную власть над большинством обитателей мира. Но в конце концов, быть Белым Человеком, для Киплинга, и для тех, на чье сознание и риторику он повлиял, – это предприятие, которое само себя поддерживает. Некто становился Белым Человеком потому, что он был Белым Человеком. Важнее то, что «испить чашу сию», жить неотвратимой судьбой Белого Человека означало отсутствие времени для досужих рассуждений об истоках, причинах и исторической логике.
Бытие Белого Человека было и идеей, и реальностью. Это предполагало существование определенной позиции по отношению и к белому, и к не-белому миру. В колониях это означало необходимость говорить определенным образом, вести себя в соответствии с определенным кодексом норм, и даже чувствовать одно и не чувствовать другое. Это означало определенного рода суждения, оценки, жесты. Это форма власти, перед которой и не-белые, и даже сами белые должны склониться. В институциональной форме (колониальные правительства, консульский корпус, коммерческие учреждения) это была организация выражающая, распространяющая и претворяющая в мире политическую волю, и внутри этой организации, пусть некоторая личная свобода действия и дозволялась, правила безличная коллективная идея бытия Белого Человека. Короче говоря, быть Белым Человеком – это строго определенная манера бытия-в-мире, способ овладения реальностью, языком и мышлением. Это делало соответствующий стиль возможным.
Сам по себе Киплинг просто не смог бы состояться, то же верно и в отношении Белого Человека. Такие идеи, как и их авторы, появляются из сплетения сложных исторических и культурных обстоятельств, по крайней мере два из которых имеют много общего с историей ориентализма XIX столетия. Первое – это культурно одобряемая привычка использовать широкие обобщения, при помощи которых реальность разделяют на различные группы: языки, расы, типы, цвета, ментальности, где каждая такая категория – не столько нейтральное обозначение, сколько оценочное истолкование. Основа подобных категорий – жесткая бинарная оппозиция «наше» и «их», причем первые всегда посягают на последних (вплоть до того, чтобы сделать «их» зависимыми исключительно от «нашего»). Эта оппозиция подкреплена не только антропологией, лингвистикой и историей, но и, конечно, дарвиновским тезисом о выживании и естественном отборе и – не в последнюю очередь – риторикой высокого культурного гуманизма. Официальный характер сформированной культурой образованности – вот что давало таким писателям, как Ренан и Арнольд, право на обобщенный взгляд на народы. «Нашими» ценностями были, скажем так, ценности либеральные, гуманные, правильные, они опирались на традицию литературы, просвещенного образования и рационалистских изысканий. Как европейцы (и белые люди) «мы» разделяли их всякий раз, когда превозносились их добродетели. Тем не менее единство людей, сформированное общими культурными ценностями, в той же мере предполагает исключение, как и включение. Всякая идея, высказываемая от лица «нашего» искусства Арнольдом, Рёскином, Миллем, Ньюменом, Карлейлем, Ренаном, Гобино или Контом, еще одно звено цепи, связывающей «нас» вместе, формировалась, вытесняя аутсайдеров. Даже если это результат описанной выше риторики, где бы и когда бы это ни происходило, важно подчеркнуть, что для Европы XIX столетия было возведено грандиозное сооружение образования и культуры перед лицом, так сказать, реальных аутсайдеров (колоний, бедных, правонарушителей), роль которого в культуре заключалась в том, чтобы давать определение тому, для чего они были по самому своему устройству непригодны[831]831
Эта тема исключений и ограничений в культуре XIX века сыграла важную роль в творчестве Мишеля Фуко, особенно в его книге Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы. – М.: Ад Маргинем. 2018. 384.
[Закрыть].
Другим обстоятельством, общим для сотворения Белого Человека и ориентализма, было «поле», отведенное каждому из них, равно как и понимание того, что в этом поле существуют определенные виды – или даже ритуалы – поведения, обучения и обладания. Только западный человек, например, мог говорить о восточных народах, точно так же как только Белый Человек мог называть кого-либо цветным, или не-белым. Всякое заявление, которое делали ориенталисты или Белые Люди (эти позиции обычно были взаимозаменяемы), говорило о неустранимой дистанции, отделяющей белого от цветного, или западного человека от восточного. Более того, каждое заявление усиливала традиция опыта, науки и образования, которая удерживала восточного/цветного в позиции объекта изучения западным/белым человеком, и никогда наоборот. В то время как один из них обладал властью – как, например, Кромер, – другой, восточный человек, принадлежал к системе правления, главным принципом которой было не допустить, чтобы восточный человек стал независимым и правил сам. Предпосылка была такой: поскольку восточные люди ничего не знают о самоуправлении, ими следует править для их же блага.
Поскольку Белый Человек, как и ориенталист, жил очень близко к линии напряжения, удерживающей цветных там, где они были, он ощущал возложенную на него обязанность определять и переопределять исследуемую им область. Куски повествовательных описаний обычно перемежались с частями переформулированных определений и суждений, разбивающих повествование, – таким был характерный стиль письма экспертов-ориенталистов, использовавших образ Белого Человека Киплинга как маску. Вот фрагмент из письма Т. Э. Лоуренса к В. У. Ричардсу[832]832
Вивьен Уоррен Ричардс (1886–1968) – однокурсник Лоуренса, книгоиздатель.
[Закрыть] в 1918 году:
…арабы будят мое воображение. Это старая, старая цивилизация, которая очистилась от домашних богов и доброй половины тех атрибутов, которыми мы так стремимся себя окружить. Проповедь бедности в материальных делах – это хорошее дело, и оно предполагает, по-видимому, своего рода бедность моральную. Арабы немного подумают и устремятся скользить по жизни, не заворачивая за угол и не взбираясь ввысь. Отчасти это – умственная и моральная усталость, народ подготовлен: чтобы избегать затруднений, им приходится отказываться от многого из того, что мы считаем почетным и серьезным, но тем не менее, ни в коем случае не разделяя их точку зрения, я могу в достаточной мере ее понять, чтобы взглянуть на себя и других иностранцев их глазами и без осуждения. Я знаю, что я для них – чужеземец и буду таковым всегда. Но я не могу поверить, что они хуже меня, так же как не могу встать на их путь[833]833
The Letters of T. E. Lawrence of Arabia / Ed. David Garnett. 1938; reprint ed., London: Spring Books, 1964. P. 244.
[Закрыть].
Аналогичные взгляды, насколько бы ни была отличной тема обсуждения, можно найти в замечаниях Гертруды Белл:
Сколько тысяч лет длится этот порядок вещей [а именно, что арабы живут в «состоянии войны»], те, кто прочтет ранние летописи внутренней пустыни, расскажут нам, поскольку это восходит к самым первым из них, что за все века араб так и не извлек уроков мудрости из опыта. Он никогда не чувствует себя в безопасности и всё же ведет себя так, как будто безопасность – его насущный хлеб[834]834
Bell Gertrude. The Desert and the Sown. London: William Heinemann, 1907. P. 244.
[Закрыть].
К этому для пущей выразительности следует добавить ее следующее наблюдение – на этот раз о жизни в Дамаске:
Я начала смутно догадываться, что означает культура такого большого восточного города, стала понимать, как они живут, о чем думают, я с ними поладила. Думаю, мне очень помогло то, что я англичанка… Последние пять лет мы в мире на подъеме. Различие очень существенное. Думаю, это в значительной мере благодаря успехам нашего правительства в Египте… Поражение России значит многое, но мне кажется, что решительная политика лорда Кёрзона в Персидском заливе и на индийской границе значит еще больше. Тот, кто не знает Востока, не поймет, насколько всё это связано. Едва ли будет преувеличением сказать, что если бы английскую миссию развернули от ворот Кабула, то и на улицах Дамаска на английскую туристку смотрели бы косо[835]835
Bell Gertrude. From Her Personal Papers, 1889–1914 / Ed. Eliza beth Burgoyne. London: Ernest Benn, 1958. P. 204.
[Закрыть].
В подобных заявлениях мы сразу же отмечаем, что слово «араб», или «арабы», окружено аурой обособленности, определенности и коллективного постоянства для того, чтобы стереть все следы отдельных арабов из рассказываемых жизненных историй. То, что пробудило воображение Лоуренса, – это понятность араба и как образа, и как предполагаемой философии (или отношения): в обоих случаях Лоуренс видит эту фигуру в отчетливой перспективе не-араба, такой, какая для бессознательной примитивной простоты задается наблюдателем, в данном случае Белым Человеком. Хотя утонченность араба, которая во многом соответствует представлению Йейтса о Византии, где
ассоциируется с долговечностью араба, как если бы тот не был подвержен обычному ходу истории. Парадоксально, но Лоуренсу кажется, будто араб уже исчерпал себя в этой временной неизменности. Колоссальный возраст арабской цивилизации послужил тому, чтобы свести араба к его основным качествам и морально утомить его в этом процессе. В итоге нам остается араб Гертруды Белл: многовековой опыт и никакой мудрости. Как коллективная сущность, араб не накапливает никакой экзистенциальной или даже семантической плотности. Он остается тем же самым, за исключением опустошающей его переделки, о которой упоминает Лоуренс, от начала и до конца «летописей внутренней пустыни». Нам остается только признать, что если некий араб радуется, или если он печалится из-за смерти ребенка или родителя, если чувствует несправедливость политической тирании, этот опыт обязательно подчинен простому, неприкрашенному и упрямому факту, что он – араб.
Примитивность подобного суждения проявляется одновременно на двух уровнях: во-первых, в самом определении – урезанном, – и, во-вторых (согласно Лоуренсу и Белл), в реальности. Такое абсолютное совпадение на самом деле не является простым совпадением. Это возможно только извне, за счет лексики и эпистемологических инструментов, направленных на то, чтобы добраться до сути вещей и не отвлекаться на случайности, обстоятельства или опыт. Такое совпадение – исключительно результат метода, традиции и политики, взятых вместе. Каждый элемент в некотором смысле стирал различие между типом – восточный человек, семит, араб, Восток[837]837
В оригинальном тексте Саид особенно подчеркивает наличие определенного артикля the: the Oriental, the Semite, the Arab, the Orient – обращаясь к типу (the type), то есть подчеркивая и обобщающую категоричность, и определенность этой категории.
[Закрыть] – и обычной человеческой реальностью, «не контролируемой тайной животного дна» Йейтса, в которой живут все человеческие существа. Ученый отождествляет тип с маркировкой «восточный человек» с отдельным восточным человеком, которого можно встретить на улице. Годы традиции придали разговору на такие темы, как «семитский» или «восточный» дух, определенную легитимность. Политический здравый смысл учит, как замечательно говорит Белл, что на Востоке (East) «всё связано». А потому примитивность Востока (Orient) и была самим Востоком (Orient) – идеей, к которой всякий имевший с Востоком дело или писавший о нем должен был возвращаться как к пробному камню, неподвластному времени и опыту.
Существует прекрасный способ понять всё это в применении к белым агентам, экспертам и советникам на Востоке. Для Лоуренса и Белл прежде всего было важно то, что их ссылки на арабов, или восточных людей, опираются на узнаваемый и авторитетный способ формулирования, который был способен упорядочить отдельные детали. Но откуда, собственно, брались «араб», «семит», «восточный человек»?
Мы уже отмечали, что на протяжении XIX века у таких авторов, как Ренан, Лэйн, Флобер, Коссен де Персеваль, Маркс и Ламартин, обобщения о «Востоке» черпали силу из предполагаемой репрезентативности всего восточного. Каждая частица Востока заявляла о своей восточности (Orientalness) настолько, что признак принадлежности к восточному миру перекрывал всё остальное. Восточный человек был прежде всего восточным, и лишь затем уже – человеком. Столь радикальная типизация была естественным образом подкреплена науками (или дискурсами, как я предпочитаю их называть), которые были направлены вспять и по нисходящей (backward and downward) к категории вида, которая, как считалось, служила онтогенетическим объяснением для каждого члена этого вида. Внутри широкой и массово используемой категории «восточный» были сделаны и более научно достоверные различения. Большинство из них основывалось на языковых типах – например, семитские, дравидские и хамитские типы, – но они довольно быстро получили и разнообразные антропологические, психологические, биологические и культурные свидетельства в свою поддержку. Например, у Ренана понятие «семитский» первоначально было лингвистическим обобщением, к которому он добавил все возможные виды параллелей из анатомии, истории, антропологии и даже геологии. Термин «семитский» можно было уже использовать не только как описание и обозначения: его можно было применить к любому комплексу исторических и политических событий, чтобы свести их к определенному ядру, которое одновременно и предшествует им, и является их неотъемлемой частью. Так, «семитский» – это надвременная и трансиндивидуальная категория, предназначенная для того, чтобы предсказывать отдельные акты «семитского» поведения на основе некоей существовавшей ранее «семитской» сущности, а также с целью истолковывать все стороны человеческой жизни и деятельности в терминах некоторого общего «семитского» элемента.
Приверженность либеральной Европы XIX века подобного рода репрессивным идеям может казаться загадочной, если не принимать во внимание, что привлекательность таких наук, как лингвистика, антропология и биология, была обусловлена их практическим, основанным на опыте – ни в коем случае не спекулятивным или идеалистическим – характером. Конечно, семиты Ренана, как и индоевропейцы Боппа, были искусственно сконструированным объектом, но это считалось логичной и неизбежной протоформой, дающей возможность научно изучать и эмпирически анализировать данные конкретных семитских языков. К примеру, стараясь выявить прототипический, примитивный лингвистический тип (как и культурный, психологический и исторический прототип), они также предприняли «попытку определить исходный человеческий потенциал»[838]838
Diamond Stanley. In Search of the Primitive: A Critique of Civilization. New Brunswick, N. J.: Transaction Books, 1974. P. 119.
[Закрыть], из которого единообразно развиваются все характерные варианты поведения. Теперь такая попытка была бы невозможна, если бы при этом также не считалось – в терминах классического эмпиризма, – что тело и душа являются взаимозависимыми реалиями и они изначально определены заданным набором географических, биологических и квазиисторических условий[839]839
См.: Bracken Harry. Essence, Accident and Race // Hermathena. Winter 1973. Vol. 116. P. 81–96.
[Закрыть]. Из этого положения, которое само местное население не могло ни понять, ни осознать, выхода не было. Уклон ориенталистов в древность был подкреплен подобными эмпирическими идеями. Во всех своих исследованиях по «классическому» исламу, буддизму или зороастризму они ощущали себя, по признанию доктора Кейсобона из романа Джордж Элиот, подобно «духам прошлого, скитающимся по миру и пытающимся воссоздать его таким, каким он был раньше, невзирая на разрушения и искажающие веяния»[840]840
Eliot George. Middlemarch: A Study of Provincial Life (1872; reprint ed., Boston: Houghton Mifflin Co., 1956), P. 13. Рус. пер.: Элиот Дж. Мидлмарч. М., 1988.
[Закрыть].
Будь подобные представления о лингвистических, цивилизационных и, наконец, расовых характеристиках всего лишь одной стороной академических дебатов среди европейских ученых, обо всем этом можно было бы забыть, как о малозначительной пьесе для чтения. Однако и формат этих дебатов, и их содержание получили широкое распространение. В культуре конца XIX века, как отмечал Лайонел Триллинг[841]841
Лайонел Триллинг (1905–1975) – американский литературный критик и писатель.
[Закрыть], «расовая теория, подпитываемая растущим рационализмом и ширящимся империализмом, поддерживаемая неполноценной и плохо усвоенной наукой, была почти непререкаемой»[842]842
Trilling Lionel. Matthew Arnold. 1939; reprint ed. N. Y.: Meridian Books, 1955. P. 214.
[Закрыть]. Расовая теория, взгляды на происхождение и классификацию примитивных народов, декаданс модерна, прогресс цивилизации и судьба белых (или арийских) народов, потребность в колониальных территориях – всё это элементы той причудливой амальгамы науки, политики и культуры, которая почти без исключений была направлена на возвышение Европы и доминирование европейской расы над неевропейской частью человечества. Существовал также консенсус (в соответствии со странно видоизмененной версией дарвинизма, инициированной самим Дарвином) в отношении современных восточных народов, которые считались деградировавшими остатками прежнего величия. Древние, или «классические», цивилизации Востока воспринимали на фоне его нынешнего упадка, но только (а) потому, что белый специалист мог с помощью высокоразвитых научных методов осуществить отбор материала и произвести реконструкцию, а также (б) потому, что лексика широких обобщений (семиты, арийцы, восточные народы) соотносилась не с ворохом выдумок, а с различениями, которые казались объективными и согласованными. Так, мнение о том, что восточные народы могли и чего не могли делать, подкреплялось биологическими «истинами» вроде тех, что содержатся в работах «Биологический взгляд на нашу внешнюю политику» Питера Митчелла[843]843
Питер Чальмерз Митчелл (1864–1945) – шотландский зоолог, был секретарем Лондонского зоологического общества с 1903 по 1935 год. В своих трудах он связывал теорию эволюции и выбор внешней политики государств.
[Закрыть] (1896), «Борьба за существование в человеческом обществе» Томаса Генри Хаксли (1888), «Социальная эволюция» Бенджамина Кидда (1894), «История интеллектуального развития на пути современной эволюции» (1897–1901) Джона Б. Крозиера и «Биология британской политики» (1904) Чарльза Харви[844]844
Arendt Hannah. The Origins of Totalitarianism. N. Y.: Harcourt Brace Jovanovich, 1973. P. 180, note 55.
[Закрыть]. Считалось, что, если языки действительно отличаются друг от друга так сильно, как уверяют лингвисты, то же самое должно касаться и носителей этих языков – их сознания, культур, потенциалов и даже тел. За этими различениями стояла сила онтологических и эмпирических истин, а также убедительных демонстраций этих истин в исследованиях происхождения, развития, характера и судьбы народов.
Следует подчеркнуть, что истина о существенных различиях между народами (races), цивилизациями и языками была (или хотела быть) радикальной и непререкаемой. Она касалась сути вещей, настаивая, что происхождение и обусловленные им типы – это неизбежность, она устанавливала реальные границы между людьми, на которых строились понятия народа (races), нации и цивилизации, она отвлекала от объединяющих и многообразных человеческих реалий – радости, страдания, политической организации, вместо этого направляя внимание вспять и по нисходящей, к непреложным истокам. Ученый в своем исследовании больше не мог избегать упоминаний об истоках, тогда как восточный человек мог отречься от «семитов», «арабов» или «индийцев», из которых нынешняя реальность – униженная, колонизированная, отсталая – его исключала, но не в назидательном представлении белого исследователя.
Профессия специалиста-исследователя давала уникальные привилегии. Вспомним, как Лэйну удавалось быть ориенталистом и сохранить при этом научную беспристрастность. Восточные народы из его исследований становились в действительности его народами, поскольку он видел в них не только настоящий народ, но и воплощенный и увековеченный предмет своего рассказа. Эта двойная перспектива вдохновляла на своего рода структурную иронию: с одной стороны, существовали некие люди, живущие в настоящем времени, с другой – эти же люди как предмет исследования были «египтянами», «мусульманами» или «восточными» людьми. Только ученый мог видеть и манипулировать различиями между двумя этими уровнями. Тенденция первого из них была направлена на раскрытие многообразия жизни, однако это многообразие всегда было ограничено, сжато в направлении вспять и по нисходящей, к радикальному пределу обобщения. Даже современное, естественное их поведение было излиянием, которое следовало направить обратно, к исходному положению, со временем только упрочивавшемуся. Такого рода «отсылками» и занимался ориентализм как дисциплина.
Способность Лэйна общаться с египтянами и как с современными людьми, и как с подтверждением своеобразных[845]845
Sui generis (лат.).
[Закрыть] ярлыков, была продуктом одновременно и ориентализма как дисциплины, и общих представлений о мусульманах и семитах Ближнего Востока. Ни у какого другого народа, кроме как у семитов Востока, нельзя было наблюдать одномоментно и настоящее, и истоки. Евреи и мусульмане в качестве предмета ориенталистского исследования вполне укладывались в рамки представлений об их примитивном происхождении: это (до известной степени такая ситуация сохраняется и по сей день) краеугольный камень современного ориентализма. Ренан называл семитов примером задержки в развитии, а в функциональном смысле это означало, что для ориенталиста ни один современный семит, сколь сильно он сам бы ни верил в то, что он современный, не сможет избавиться от определяющих его связей с собственными истоками. Это действующее правило было применимо одновременно и на временном, и на пространственном уровнях. Ни один семит не ушел вперед в развитии по сравнению с «классическим» периодом, ни один семит не может вырваться из своего окружения – пустынного пастбища, шатра и племени. Всякое проявление реальной «семитской» жизни может и должно быть обращено назад и соотнесено с примитивной объяснительной категорией «семитского».
В конце XIX века организующая сила подобной системы отсылок, при помощи которой каждый отдельный случай реального поведения можно было свести к небольшому числу объяснительных категорий, связанных с «происхождением», «истоками», была достаточно велика. В ориентализме это было аналогом бюрократии в управлении обществом. Департамент был гораздо полезнее, чем отдельное досье, а человек имел значение лишь как повод для такого досье. Ориенталиста за работой следует представить в виде клерка, складывающего вместе огромное количество досье в громадный шкаф под названием «семиты». С помощью недавних открытий в сравнительной и примитивной антропологии такой ученый, как Уильям Робертсон Смит[846]846
Уильям Робертсон Смит (1846–1894) – шотландский востоковед и библеист.
[Закрыть], смог объединить обитателей Ближнего Востока в группы и описать их родственные отношения, брачные обычаи, формы и содержание религиозных обрядов. Сила работ Смита в том, что они радикально демифологизируют семитов. Номинальные барьеры, предъявленные миру исламом и иудаизмом, отброшены в сторону. Смит использует семитскую филологию, мифологию и ориенталистскую науку для того, чтобы «дать… гипотетическую картину развития социальной системы сообразно всем фактам из жизни арабов». Если эта картина позволит успешно разглядеть предшествующие, но всё еще влиятельные корни монотеизма в тотемизме или почитании животных, тогда можно будет сказать, что ученый добился успеха. И это, отмечает Смит, несмотря на то, что «наши мухаммеданские источники скрывают, так сильно как могут, все сведения о древнем язычестве»[847]847
Smith W. Robertson. Kinship and Marriage in Early Arabia / Ed. Stanley Cook. 1907; reprint ed. Oesterhout, N. B.: Anthropological Publications, 1966. P. xiii, 241.
[Закрыть].
Труды Смита по семитам охватывают такие области, как теология, литература и история, и все они были написаны с учетом того, что уже было сделано ориенталистами (см., например, яростные нападки Смита в 1887 году на книгу Ренана «История народа Израиля»), и, что еще важнее, написаны для того, чтобы облегчить понимание современных семитов. Для Смита, как мне кажется, это было ключевое звено в интеллектуальной цепи, связывающей Белого Человека – эксперта и современный Восток. Ничто из воплощенной мудрости, представленной в ориентальной экспертизе Лоуренса, Хогарта, Белл и других, не было бы возможно без Смита. Но даже изучающий древность Смит не стяжал бы и половины своего авторитета, не имей он прямого и непосредственного опыта взаимодействия с «арабскими фактами». Именно это сочетание умения «схватывать» примитивные категории и способности видеть общие истины, стоящие за эмпирическими превратностями поведения современных людей Востока, и придавало вес его текстам. Более того, именно это особенное сочетание предвосхищало тот стиль экспертного опыта, на котором выстроили свои репутации Лоуренс, Белл и Филби.
Как Бёртон и Чарльз Даути до него, Смит в 1880–1881 годах совершил путешествие по Хиджазу. Аравия для ориенталиста – особое место, и не только потому, что мусульмане почитали ислам аравийским genius loci[848]848
Гений места (лат.). Подразумевается то, что оберегает неповторимую атмосферу той или иной локации (например, божество, человек или другой феномен). В данном случае ислам – это то, что обозначает собой Аравийский полуостров, ассоциация и объяснение.
[Закрыть], но и потому, что Хиджаз выглядит столь же бесплодным и отсталым исторически, как и географически. Аравийская пустыня считалась местом, о прошлом которого можно говорить в точно такой же форме (и с тем же содержанием), что и о настоящем. В Хиджазе можно рассуждать о мусульманах, современном исламе и первоначальном исламе, не трудясь делать различия. Этому лишенному исторических оснований лексическому словарю Смит смог придать дополнительный вес за счет авторитета собственных исследований семитов. В его высказывании мы слышим позицию ученого, распоряжающегося всем предшествующим исламу, арабам и Аравии в целом. А потому:
Для мухаммеданизма характерно, что все национальные чувства подразумевают религиозный аспект, поскольку в мусульманской стране вся политика и все социальные формы облачены в религиозные одежды. Однако было бы ошибочным полагать, что подлинное религиозное чувство лежит в основе того, что обосновывает себя, принимая религиозную форму. Предрассудки араба коренятся в консерватизме, который простирается дальше, чем его вера в ислам. Это, конечно же, большой недостаток религии Пророка, что она так легко приспосабливается к предрассудкам того народа, среди которого впервые была провозглашена. Она приняла под свой покров так много варварских и отживших идей, в которых сам Мухаммед, должно быть, не видел никакой религиозной ценности, однако привнес их в свою систему для того, чтобы облегчить распространение своего реформированного учения. Тем не менее многие из тех предрассудков, которые кажутся нам совершенно отчетливо мухаммеданскими, не имеют никакой основы в Коране[849]849
Smith W. Robertson. Lectures and Essays / Ed. John Sutherland Black and George Chrystal. London: Adam & Charles Black, 1912. P. 492–493.
[Закрыть].
Слово «нам» в последнем предложении из этого поразительного образчика логики явным образом указывает на преимущество Белого Человека. Это позволяет «нам» в первом предложении сказать, что вся политическая и социальная жизнь «облачена» в религиозные одежды (таким образом, ислам может быть охарактеризован как тоталитарное учение), затем сообщить, что религия – это всего лишь используемое мусульманами прикрытие (другими словами, все мусульмане – по сути лицемеры). В третьем предложении содержится утверждение, что ислам, даже наложив отпечаток на верования арабов, не смог по-настоящему изменить их исходный доисламский консерватизм. Но и это еще не всё. Если ислам и успешен как религия, то это только потому, что его слабость позволила постепенно проявиться этим «первоначальным» предрассудкам арабов. В подобной тактике (а теперь мы видим, что это была тактика со стороны ислама) мы должны винить самого Мухаммеда, который, помимо всего прочего, был еще и безжалостным криптоиезуитом[850]850
Тайный приверженец братства иезуитов.
[Закрыть]. Но всё это более или менее снимается в последнем предложении, когда Смит сообщает «нам», что всё сказанное им об исламе не верно, поскольку все сущностные черты ислама, известные Западу, в итоге вовсе не «мухаммеданские».
Принципы единства и непротиворечивости, очевидно, никак не связывали ориенталиста. Их превосходит его экспертиза, основанная на неопровержимой коллективной истине, полностью укладывающейся в пределы философского и риторического ориенталистского восприятия. Смит способен без малейшего сомнения рассуждать о «поверхностной, практической и… по устройству своему не-религиозной склонности арабского ума», об исламе как системе «организованного лицемерия», о невозможности «почувствовать какое-либо уважение к обрядам мусульман, в которых формализм и пустое повторение возведены в систему». Его нападки на ислам лишены релятивизма, поскольку совершенно ясно, что превосходство Европы и христианства носит реальный, а не воображаемый характер. По сути, как следует из следующего пассажа, видение Смита бинарно:
Арабский путешественник сильно отличается от нас. Труд передвигаться с места на места для него – сплошное неудобство, он не находит никакого удовольствия в усилии [как находим его «мы»] и во всё горло сетует на голод и усталость [ «мы» так не поступаем]. Восточного человека невозможно убедить, что, когда слезаешь с верблюда, еще может оставаться какое-то другое желание, кроме как немедленно усесться на ковре и отдыхать (isterih), курить и пить. Более того, араба не впечатляет даже пейзаж [а «нас» – да][851]851
Ibid. P. 492, 493, 498, 499, 500, 511, 500.
[Закрыть].
«Мы» – одно, «они» – другое. Какой араб, какой ислам, когда, как, по каким меркам? – всё это, похоже, тонкости, которые не имеют ничего общего с исследованием Смита и его опытом пребывания в Хиджазе. Главное, что всё то, что возможно узнать о «семитах» и «восточных людях», находит немедленное подтверждение, и не только в архивах, но и непосредственно на месте.
Из этих принудительных рамок, сформулированных белым европейским ученым, в которых современный «цветной» человек зажат среди общих истин о его прототипических лингвистических, антропологических и доктринальных предках и проистекала работа великих ориенталистов XX века в Англии и во Франции. В эти рамки эксперты по Востоку привнесли также свои личные мифы и страсти, которые у таких авторов, как Даути и Лоуренс, уже достаточно подробно изучены. Все они – Уилфрид Скоуэн Блант, Даути, Лоуренс, Белл, Хогарт, Филби, Сайкс, Сторрз – верили, что у них есть собственное видение Востока, что они его сформировали самостоятельно на основе чрезвычайно личного опыта встреч с Востоком, исламом и арабами; при этом каждый из них выражал общее презрение к официальному знанию о Востоке. «Солнце сделало меня арабом, – писал Даути в „Аравийской пустыне“, – но не извратило до ориенталиста». Однако в итоге все они (кроме Бланта) выражали традиционную враждебность и страх Запада перед Востоком. Их взгляды облагородили и придали личностный оттенок академическому стилю современного ориентализма с его набором глобальных обобщений, тенденциозной «наукой», безапелляционными и упрощающими формулировками. И снова Даути на той же странице, где он отпускает колкости в адрес ориентализма, пишет: «Семиты похожи на человека, сидящего по уши в дерьме, но при этом брови его касаются небес»[852]852
Doughty Charles M. Travels in Arabia Déserta. 2nd ed., 2 vols. N. Y.: Random House, n.d. Vol. 1. P. 95. См. также прекрасную статью: Bevis Richard. Spiritual Geology: C. M. Doughty and the Land of the Arabs // Victorian Studies. December 1972. Vol. 16. P. 63–81.
[Закрыть]. На основе подобных обобщений они действовали, обещали и давали советы об общественной политике. Но при этом, по удивительной иронии, в своих родных культурах они приобрели идентичность Белых Людей Востока, даже если, как в случае с Даути, Лоуренсом, Хогартом и Белл, их профессиональный интерес к Востоку (как у Смита) совершенно не мешал им его презирать. Главной задачей для них было сохранять Восток и ислам под контролем Белого Человека.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.