Текст книги "Ориентализм"

Из себя, в себе самом, как набор убеждений, как метод анализа, ориентализм не способен к развитию. Более того, это настоящая доктринальная антитеза развития. Его главным аргументом является миф об остановившихся в своем развитии семитах. Из этой матрицы исходят и прочие мифы, каждый из которых говорит нам, что семиты полностью противоположны западному человеку и потому непременно оказываются жертвами собственной слабости. Цепь событий и обстоятельств привела к тому, что семитский миф раздвоился в сионистском движении: одни, семиты, пошли по пути ориентализма, а другие, арабы, были вынуждены идти по пути восточного человека. Каждый раз, когда речь заходит о шатре и племени, или когда идет речь о национальном характере арабов, этот миф обязательно пускают в ход. Власть, которой обладает этот инструментарий, подкрепляется сформировавшимися вокруг него институциями. За каждым ориенталистом – буквально – стоит система поддержки ошеломляющей силы, и это учитывая эфемерность тех мифов, которые пропагандирует ориентализм. Эта система достигает апогея в институтах государственной власти. Писать об арабском восточном мире – это значит писать от имени всей нации и притом заниматься вовсе не идеологией, а говорить от лица неоспоримой и несомненной абсолютной истины, подкрепленной безграничной силой.

В февральском номере Commentary за 1974 год опубликована статья профессора Гила Карла Элроя[1043]1043
  Гил Карл Элрой (1925–1985) – американский профессор политологии.


[Закрыть], озаглавленная «Хотят ли арабы мира?». Элрой – профессор политологии и автор двух работ: «Отношение к еврейской государственности в арабском мире» и «Образы средневосточного конфликта». Это человек, который обязан «знать» арабов профессионально, эксперт в области создания имиджа. Его аргументы вполне предсказуемы: арабы хотят уничтожить Израиль, арабы сами признаются в своем ничтожестве (и Элрой нарочито обращается за подтверждением к египетским газетам, как будто египетские и арабские газеты – это одно и то же) и так далее с неослабевающим и односторонним рвением. Центральным моментом его статьи, так же как и в статьях других «арабистов» (синоним «ориенталистов»), вроде генерала Харкаби, которые специализируются на «арабском уме», является рабочая гипотеза (если убрать всю не относящуюся к делу чушь) о том, кто такие арабы на самом деле. Другими словами, Элрой должен доказать, что, поскольку арабы, во-первых, все как один склонны к кровавой мести, во-вторых, психологически неспособны к миру и, в-третьих, с рождения склонны к такому пониманию справедливости, которое на самом деле есть нечто прямо противоположное, им нельзя доверять, с ними нужно бороться так, как борются со смертельно опасной болезнью. В подтверждение своих слов Элрой приводит цитату из эссе Гарольда У. Глиддена «Арабский мир» (мы уже упоминали его в главе I). Элрой считает, что Глиддену «очень хорошо» удалось «уловить культурное различие между западным и арабским взглядом» на мир. Тут аргументы Элроя и Глиддена сходятся, поскольку арабы – безнадежные дикари, и поэтому этот авторитет в области арабского ума сообщает широкой аудитории, предположительно состоящей из встревоженных евреев, что им следует, как и раньше, быть начеку. И всё это он проделывает в академической манере, беспристрастно и объективно, опираясь на свидетельства, почерпнутые у самих арабов – которые, как он уверяет с олимпийским спокойствием, «решительно исключают… подлинный мир» – и из психоанализа[1044]1044
  Alroy Gil Carl. Do The Arabs Want Peace? // Commentary. February 1974. P. 56–61.


[Закрыть].

Можно попытаться объяснить эти утверждения, признав, что существует еще более неявное и сильное различие у ориенталиста и восточного человека: первый пишет, а второй выступает как предмет описания. Удел последних – пассивность, тогда как для первых – это власть наблюдать, изучать и так далее. Как сказал однажды Ролан Барт, миф (и те, кто его увековечивает) может изобретать себя непрерывно[1045]1045
  Barthes Roland. Mythologies. Trans. Annette Lavers. N. Y.: Hill & Wang, 1972. P. 109–159.


[Закрыть]. Восточный человек представлен как неизменный, стабильный, нуждающийся в исследовании, нуждающийся даже в знании о самом себе. Никакой диалектики нет и не нужно. Есть источник информации (восточный человек) и источник знания (ориенталист), или иначе, автор и предмет его исследования, во всем остальном остающийся инертным. Взаимоотношения между ними – прежде всего вопрос власти, чему есть многочисленные примеры. Вот пример, взятый из работы Рафаэля Патаи[1046]1046
  Рафаэль Патаи (1910–1996) – венгерский этнограф и историк.


[Закрыть] «Золотая река – Золотой дороге»:

Для того чтобы надлежащим образом оценить, что культура Среднего Востока добровольно примет из того необъятного богатства, которое предлагает ей западная цивилизация, необходимо достигнуть, прежде всего, лучшего и более здравого понимания культуры Среднего Востока. Это же – необходимые условия для того, чтобы оценить возможный эффект вновь приобретенных черт на культурный контекст ориентированных на традицию народов. Также следует изучить более глубоко, нежели прежде, пути и способы, при помощи которых можно было сделать новые культурные предложения привлекательными. Короче говоря, единственный способ, каким можно распутать гордиев узел сопротивления вестернизации на Среднем Востоке, – в изучении Среднего Востока, в получении более полной картины его традиционной культуры, достижении лучшего понимания происходящих процессов перемен, более глубокого проникновения в психологию человеческих групп, взращенных в культуре Среднего Востока. Процесс накладный, но результат – достижение гармонии между Западом и примыкающими территориями, имеющими первостепенную важность, – того стоит[1047]1047
  Patai Raphael. Golden River to Golden Road: Society, Culture, and Change in the Middle East. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1962; 3rd rev. ed., 1969. P. 406.


[Закрыть].

Метафоры, которыми наполнен данный пассаж (я выделил их курсивом), взяты из разных видов человеческой деятельности – торговли, садоводства, религии, ветеринарии, истории. И тем не менее каждый раз настоящее определение связи между Средним Востоком и Западом оказывается сексуальным: как я говорил ранее при рассмотрении творчества Флобера, ассоциация между Востоком и сексом исключительно устойчива. Средний Восток сопротивляется, как всякая девственница, однако мужчина-ученый добивается успеха, взламывая, пронизывая этот гордиев узел насквозь, несмотря на то, что «процесс накладный». «Гармония» – это результат завоевания, победы над девичьей скромностью и ни в коем случае не сосуществование равных. Лежащее в основе этой ситуации отношение власти между ученым и предметом исследования, по сути, никогда не меняется: такое единообразие на руку ориенталисту. Изучение, понимание, знание, оценка, маскируемые льстивыми речами о «гармонии», – на самом деле это орудие завоевания.

Словесные операции в таких сочинениях, как работа Патаи (которая даже превзошла предыдущую его работу «Арабский ум»[1048]1048
  Pata, Raphael. The Arab Mind. N. Y.: Charles Scribner’s Sons, 1973. Есть примеры работ еще более расистского толка, см.: Laffin, John. The Arab Mind Considered: A Need for Understanding. N. Y.: Taplinger Publishing Co., 1976.


[Закрыть]), нацелены на совершенно определенное сжатие и упрощение. Большая часть его материала носит антропологический характер – он описывает Средний Восток как «культурный регион», – но вот результат направлен на то, чтобы полностью уничтожить множество различий среди арабов (кем бы они на самом деле ни были) ради одного различия, а именно того самого, что отличает арабов ото всех остальных. В качестве предмета изучения и анализа их еще проще контролировать. Более того, подвергнув их такого рода упрощению, легко можно допустить, узаконить, придать значимость любой чуши, какую, например, можно встретить в тексте книги Сании Хамади[1049]1049
  Сания Хамади (1924–1990) – ливано-американская специалистка по психологии, социолог.


[Закрыть] «Темперамент и характер арабов». Например:

До сих пор арабы демонстрировали полную неспособность к дисциплине и единству. У них могут быть взрывы коллективного воодушевления, однако они не способны к терпеливым коллективным усилиям, которые обычно принимаются с трудом. Они обнаружили недостаток координации и согласия в организации и функционировании, не проявив никакой способности к кооперации. Им чуждо всякое коллективное действие на общее благо или ради взаимной выгоды[1050]1050
  Hamady Sania. Temperament and Character of the Arabs. N. Y.: Twayne Publishers, 1960. P. 100. Книга Хамади пользуется большой популярностью у израильтян и апологетов Израиля, ее одобрительно цитирует Элрой, так же как и Эмос Элон (Elon Amos. The Israelis: Founders and Sons. N. Y.: Holt, Rinehart & Winston, 1971). Ее также часто цитирует Морроу Бёрджер. Образцом для нее выступает книга Лэйна «Нравы и обычаи современных египтян», однако у нее напрочь отсутствуют эрудиция и осведомленность, присущие Лэйну.


[Закрыть].

Стиль этой прозы говорит даже больше, чем Хамади собиралась сказать. Такие глаголы, как «демонстрировать», «обнаружить», «проявить», используются с косвенными дополнениями: кому арабы всё это демонстрируют, проявляют и показывают? Очевидно, никому в особенности и всем вместе. Это еще один способ говорить, что эти истины самоочевидны только для привилегированного или подготовленного наблюдателя, поскольку Хамади не приводит общедоступных свидетельств, подтверждающих ее наблюдения. Да и действительно, учитывая полную их бессмысленность, какие же могут быть тут свидетельства? Дальше – больше, ее тон становится всё увереннее: «Им чуждо всякое коллективное действие». Категории становятся всё более резкими, утверждения – всё более непререкаемыми, а сами арабы полностью превращаются из народа в предмет для стилистических упражнений Хамади. Арабы существуют только как предлог для деспотичного наблюдателя: «Мир – это моя идея».

И так во всех работах современного ориенталиста: заявления самого странного рода заполняют написанные им/ею страницы – утверждение ли это Манфреда Халперна[1051]1051
  Манфред Халперн (1924–2001) – исследователь постимперской политики на Ближнем Востоке.


[Закрыть], доказывающего, что все действия человеческого ума можно свести к восьми базовым операциям, и исламский ум способен освоить лишь четыре из них[1052]1052
  Этот тезис Манфред Халперн развивает в работе: Halpern Manfred. Four Contrasting Repertories of Human Relations in Islam: Two Pre Modern and Two Modern Ways of Dealing with Continuity and Change, Collaboration and Conflict and the Achieving of Justice // Paper presented to the 22nd Near East Conference at Princeton University on Psychology and Near Eastern Studies, May 8, 1973. Этой статье предшествовала также другая работа Халперна: A Redefinition of the Revolutionary Situation // Journal of International Affairs. 1969. Vol. 23, no. 1 P. 54–75.


[Закрыть], или утверждение Морроу Бёрджера о том, что если в арабском языке важное место занимает риторика, то, следовательно, арабы не способны к истинному мышлению[1053]1053
  Berger Morroe. The Arab World Today. N. Y.: Doubleday Anchor Books, 1964. P. 140. Такого рода выводы лишь подчеркивают нелепую работу псевдоарабистов вроде Джоэла Кармайкла и Даниэля Лернера, однако нечто подобное присутствует, хотя и в более тонкой форме, в работах таких политологов и историков, как Теодор Дрейпер, Вальтер Лякер и Эли Кедури. Также это хорошо заметно и в высоко ценимых работах: Baer Gabriel. Population and Society in the Arab East. Trans. Hanna Szoke. N. Y.: Frederick A. Praeger, 1964; Bonne Alfred. State and Economics in the Middle East: A Society in Transition. London: Routledge & Kegan Paul, 1955. Общее мнение, как кажется, следующее: если они (арабы) и мыслят вообще, то как-то иначе, не обязательно используя категорию причины, а часто и без нее. См. также: Adel Daher’s RAND study, Current Trends in Arab Intellectual Thought (RM 5979 FF, December 1969) и типичный вывод: «Ориентация на решение конкретных проблем, очевидно, полностью отсутствует в арабском мышлении» (P. 29). В своей рецензии для Journal of Interdisciplinary History Роджер Оуэн подвергает критике само понятие «ислам» как концепт, изучаемый историей. Он концентрируется на «Кембриджской истории ислама», которая, по его мнению, некоторым образом увековечивает идею ислама (в духе Карла Беккера и Макса Вебера), «по существу заданную как религиозная, феодальная и антирациональная система, которой не хватает необходимых черт, обусловивших возможность европейского прогресса». По поводу доказательств полной несостоятельности позиции Вебера см.: Rodinson, Maxime. Islam and Capitalism. Trans. Brian Pearce. N. Y.: Pantheon Books, 1974. P. 76–117.


[Закрыть]. Возможно, кто-то назовет эти утверждения мифами – по структуре и по функции, – однако необходимо попытаться понять, что за необходимость приводит к их использованию. Вот одна из таких попыток – в порядке размышления, конечно. Обобщения ориенталистов весьма детализированы, когда речь идет о перечислении недостатков арабов, но оказываются куда менее подробными, когда речь заходит о том, чтобы проанализировать их сильные стороны. Арабская семья, арабская риторика, арабский характер, – несмотря на пространные описания ориенталистов, всё это выглядит безжизненным, лишенным человеческой энергии, даже если те же самые описания обладают полнотой и глубиной благодаря широкому охвату предмета исследования. И вновь Хамади:

Так, араб живет в тяжелой и неблагодарной среде. У него мало шансов развить свой потенциал и упрочить свою позицию в обществе; он слабо верит в прогресс и перемены и спасение видит лишь в загробном мире[1054]1054
  Hamady. Character and Temperament. P. 197.


[Закрыть].

То, чего сам араб не может достичь, следует искать в работах о нем. Ориенталист прекрасно разбирается в его потенциях, он не пессимист, он способен упрочить позицию – и свою, и араба. Возникающий перед нами образ араба как восточного человека – определенно негативный. Тогда зачем же, спросим мы, вся эти бесчисленная череда посвященных ему работ? Что же удерживает ориенталиста, если не – а это определенно не она, – любовь к арабской науке, уму, обществу, его достижениям? Другими словами, какова природа арабского присутствия в мифическом дискурсе о нем?

Прежде всего это два момента: численность и плодовитость. Оба качества в конце концов можно свести одно к другому, однако в целях нашего анализа их необходимо разделить. Почти без исключений во всех современных работах по ориенталистике (в особенности в сфере социологии) много говорят о семье, о доминирующей роли мужчины, о том, что влияние семьи пронизывает всё общество. Типичный пример такого рода – работа Патаи. При этом немедленно проявляется молчаливый парадокс: ведь если семья – это институт, единственным средством от крушения которого является плацебо «модернизации», нам придется признать, что семья продолжает воспроизводить себя, она фертильна и по-прежнему является источником существования арабов в мире, в том виде, в каком она существует. То, что Бёрджер называет «большой ценностью, которую мужчина придает своим сексуальным навыкам»[1055]1055
  Berger. Arab World. P. 102.


[Закрыть], означает скрытую силу, которая лежит в основе присутствия арабов в мире. Если арабское общество представлено почти исключительно в негативных и по большей части пассивных терминах, для похищения и покорения героя-ориенталиста, то можно считать, что подобная репрезентация – это способ справиться с вариативностью и мощью арабского многообразия, источник которого носит если не интеллектуальный и социальный характер, то сексуальный и биологический. Тем не менее абсолютно нерушимым табу в ориенталистском дискурсе является положение, что к самой сексуальности никогда не следует относиться серьезно. На нее никогда не следует в явном виде возлагать вину за отсутствие успехов и «реальной» рациональности, которые у арабов обнаруживают исследования ориенталистов. Однако, по моему мнению, это и есть недостающее звено в аргументации, главной целью которой является критика «традиционного» арабского общества, как в случае с работами Хамади, Бёрджера и Лернера. Они признают силу семьи, замечают слабость арабского ума, отмечают «важность» Восточного мира для Запада, но никогда не говорят, что из этого дискурса следует: единственное, что остается арабам после всего сказанного и сделанного, – это неизменное сексуальное влечение. Но иногда – как, например, в работе Леона Муньери[1056]1056
  Леон Муньери – французский медик, на диссертацию которого (1951) ссылался и другой теоретик постколониализма Франц Фанон.


[Закрыть], – тайное становится явным: «Мощное сексуальное влечение… характерно для южан с горячей кровью»[1057]1057
  Цит. по: Gendzier Irene. Frantz Fanon: A Critical Study. N. Y.: Pantheon Books, 1973. P. 94.


[Закрыть]. В большинстве случаев, однако, принижение арабского общества и его сведение к невообразимым банальностям, невозможным в отношении какого-либо другого народа, кроме расово неполноценных арабов, осуществляется за счет скрытых сексуальных преувеличений: араб воспроизводит себя, бесконечно, сексуально, и практически ничего больше. Ориенталист об этом не говорит прямо, хотя вся аргументация строится именно на этом: «Но сотрудничество на Ближнем Востоке – это всё еще по большей части семейное дело и редко встречается за пределами круга кровных родственников или деревни»[1058]1058
  Berger. Arab World. P. 151.


[Закрыть]. Это всё равно что сказать, что араб – лишь биологическая единица; в институциональном, политическом, культурном отношении он – ноль или почти ноль. Арабы существуют как производители семей и как численность.

Проблема с подобными взглядами в том, что они противостоят приписываемой арабам – ориенталистами вроде Патаи, Хамади и прочими – пассивности. Однако это вполне в духе логики мифа или снов – вмещать в себя радикальные противоположности. Ведь миф не анализирует и не решает проблемы. Он их представляет как уже проанализированные и уже решенные, т. е. представляет их как собранные образы, вроде того, как из хлама делают пугало и выдают его потом за человека. Поскольку этот образ использует весь материал в собственных целях, а миф по определению замещает собою жизнь, противоположность между чрезмерно плодовитым арабом и пассивным чучелом не функциональна. Дискурс сглаживает противоположности. Восточный араб – невозможное создание, чья либидозная энергия приводит его к припадкам перевозбуждения, и тем не менее в глазах всего мира он – марионетка, бессмысленно уставившаяся на современный ландшафт: он не может ни понять его, ни справиться с ним.

Похоже, именно такой образ араба возникает в недавних дискуссиях о политическом поведении на Востоке. Этот образ порожден научными дискуссиями на излюбленные в последнее время ориенталистами темы – революция и модернизация. Под эгидой Школы восточных и африканских исследований в 1972 году вышел в свет том, озаглавленный «Революция на Среднем Востоке и другие тематические исследования», под редакцией П. Ватикиотиса[1059]1059
  Панайотис Джерасимоф Ватикиотис (1928–1997) – греко-американский политолог.


[Закрыть]. Заглавие чересчур медицинское, поскольку ожидается, что мы решим, будто ориенталисты, наконец, были облагодетельствованы тем, чего «традиционный» ориентализм обычно был лишен: психоклиническим вниманием. Ватикиотис задает тон сборнику псевдо-клиническим определением революции, но поскольку при этом мысленно он и его читатели имеют в виду арабскую революцию, враждебный тон этого определения кажется оправданным. В этом есть своя тонкая ирония, о которой я скажу позже. В части теории Ватикиотис опирается на Камю[1060]1060
  Альбер Камю (1913–1960) – французский философ, борец за права населения Алжира.


[Закрыть] – чей колониальный склад ума, как недавно продемонстрировал Конор Круз О’Брайен[1061]1061
  Конор Круз О’Брайен (1917–2008) – ирландский политик и историк.


[Закрыть], обуславливал его прохладное отношение и к революции, и к арабам, – и фразу Камю о том, что «революция губит и людей, и принципы», он принимает как «смыслообразующую». Ватикиотис продолжает:

…любая революционная идеология пребывает в прямом конфликте (даже можно сказать, в лобовом столкновении) с рациональной, биологической и психологической природой человека.

Революционная идеология строится на методическом метастазе и потому требует от своих приверженцев фанатизма. Для революционера политика – это не только вопрос веры или убеждений, замещающих религиозную веру. Она должна перестать быть тем, чем была прежде, а именно адаптационной деятельностью, направленной на выживание. Метастазирующая, сотериологическая политика не терпит приспособленчества, ибо как еще иначе может она преодолеть препоны, игнорировать и обойти преграды комплексной биолого-психологической природы человека, загипнотизировать его хрупкую и при этом ограниченную и уязвимую рациональность? Она сторонится и избегает конкретных и частных человеческих проблем и предрассудков политической жизни, но процветает на абстракциях и прометействе. Все материальные ценности она подчиняет одной, наивысшей ценности: участию человека и истории в грандиозном проекте освобождения человечества. Ей тесно в рамках человеческой политики, стиснутой множеством раздражающих ограничений. Вместо этого она стремится создать новый мир, но не адаптивным, непрочным, шатким, т. е. человечным путем, при помощи устрашающего акта олимпийского псевдобожественного творения. Политика на службе человека – формула для революционной идеологии совершенно неприемлемая. Скорее, наоборот, это человек существует ради порожденного политикой и жестко наведенного порядка[1062]1062
  Vatikiotis P. J., ed. Revolution in the Middle East, and Other Case Studies; proceedings of a seminar. London: George Allen & Unwin, 1972. P. 8–9.


[Закрыть].

Что бы в этом пассаже ни говорилось дальше – витиеватая речь самого крайнего толка и контрреволюционный фанатизм, в ней нет ничего, кроме утверждения, что революция – это плохой извод сексуальности (псевдобожественный акт творения) и еще – раковая опухоль. Согласно Ватикиотису, всё, что делается «человеком», – рационально, правильно, тонко и конкретно, тогда как то, что провозглашает революция, – бесчеловечно, иррационально, гипнотизирующе и канцерогенно. Порождение, перемены и преемственность отождествляются не только с сексуальностью и с безумием, но также, несколько парадоксальным образом, и с абстракцией.

Слова Ватикиотиса эмоционально окрашены: здесь и призывы (справа) к человечеству и потомкам, и призывы (против левых) оградить человечество от сексуальности, рака, безумия, иррационального насилия и революции. И раз уж речь идет именно об арабской революции, то читать этот фрагмент надо так: вот что такое революция, и если арабы хотят ее, то это весьма красноречиво характеризует их как народ подчиненный, каким они и являются. Они способны только на сексуальное возбуждение, а не на олимпийское (западное, современное) разумное размышление. Теперь в игру вступает ирония, о которой я говорил ранее, поскольку на протяжении нескольких страниц мы обнаруживаем, что арабы до такой степени ни на что не годны, что не смеют надеяться, скажем так, удовлетворить свои революционные амбиции. Подразумевается, что арабской сексуальности нужно опасаться самой по себе, а не из-за ее несостоятельности. Короче говоря, Ватикиотис предлагает читателю принять на веру, что революция на Среднем Востоке представляет опасность прежде всего потому, что она не может осуществиться.

Главный источник политических конфликтов и потенциальной революции во многих странах Среднего Востока, а также сегодняшних Африки и Азии, – это неспособность так называемых радикальных националистических режимов и движений управлять – не говоря уже о том, чтобы решить их – социальными, экономическими и политическими проблемами независимости… До тех пор, пока государства на Среднем Востоке не смогут контролировать свою экономическую деятельность и не создадут собственную технологию, их революционный опыт останется ограниченным. Самих политических категорий, необходимых для революции, будет недоставать[1063]1063
  Ibid. P. 12, 13.


[Закрыть].

Проклят, если делаешь, и проклят, если не делаешь. В этой серии противоречивых определений революция предстает как плод сексуально затуманенного сознания, которое при более тщательном анализе оказывается неспособным даже на то безумие, которому Ватикиотис выказывает уважение, – человеческое (не арабское), конкретное (не абстрактное), асексуальное (не сексуальное).

Главным научным шедевром сборника Ватикиотиса выступает эссе Бернарда Льюиса «Исламские концепции революции». Стратегия здесь выступает в обновленном виде. Читатели узнают из этого текста, что для арабоязычных народов слово thawra[1064]1064
  – «революция, восстание, извержение вулкана, вспышка гнева». От корня – «бушевать, подниматься, возникать».


[Закрыть] и родственные ему означают революцию; то же самое говорится во введении Ватикиотиса. Тем не менее Льюис не раскрывает значение слова thawra вплоть до самого конца статьи, пока он не рассмотрит такие понятия, как dawl[1065]1065
  – «государство, господство, династия».


[Закрыть], fitna[1066]1066
  – «искушение, смута, восстание, безумие, заблуждение», от корня – «очаровывать, сеять смуту, лгать, отвращать».


[Закрыть], bughat[1067]1067
  Вероятно, – множественное число от – «несправедливость, притеснение»; от корня – «желать, замышлять, покушаться». Джон Келси указывает, что этот термин предполагает «проступок», в юридическом словаре обозначая термин «повстанец».


[Закрыть] в историческом и по большей части в религиозном контексте. Дело же в том, что «западная доктрина о праве на сопротивление негодному правительству чужда исламской мысли», которая в политической сфере ведет к «пораженчеству» и «квиетизму». В этот момент никак нельзя понять, где все эти слова в действительности встречаются, кроме как в истории слов. Уже ближе к концу эссе мы находим следующее рассуждение:

В арабоговорящих странах используют другое слово для обозначения [революции] – thawra. В классическом арабском корень th-w-r означает «встать», «поднять» (например, верблюда), «быть взволнованным или возбужденным», и отсюда (в особенности в странах Магриба) – «поднимать мятеж», «бунтовать». Часто его используют в контексте образования небольших независимых государств, так что так называемых «удельных царьков», правивших в Испании XI века после падения Кордовского халифата, называли thuwwar (ед. ч. tha’ir). Существительное thawra первоначально означало «возбуждение», как, например, в той фразе, которую приводит Сихах[1068]1068
  Ас-Сихах – словарь арабского языка, автором которого был лексикограф аль-Джахаури (IX–X вв.).


[Закрыть], стандартный словарь средневекового арабского языка: «intazir hatta taskun hadhihi ‘lthawra», «подожди, пока не уляжется возбуждение» – вполне разумный совет, аль-Иджи[1069]1069
  Адудуддин аль-Иджи (XIII–XIV вв.) – мусульманский философ.


[Закрыть] использует глагол в форме thawaran или itharat fitna – «подстрекать к мятежу», для характеристики одной из тех опасностей, которые могут помешать человеку исполнить долг и оказать сопротивление негодному правительству. Термин thawra использовали арабские авторы в XIX веке по отношению к Французской революции, а их последователи использовали его для выражения одобрения революциям своего времени, внутренним и иностранным[1070]1070
  Lewis Bernard. Islamic Concepts of Revolution // Ibid. P. 33, 38–39. В своем исследовании «Раса и цвет в исламе» (Race and Color in Islam. N. Y.: Harper & Row, 1971) Льюис выражает сходную неудовлетворенность принципами широкого подхода. Более отчетливо политический, но менее резкий характер носит его работа «Ислам в истории: идеи, люди и события на Среднем Востоке» (Islam in History: Ideas, Men and Events in the Middle East. London: Alcove Press, 1973).


[Закрыть].

Отрывок, полный снисхождения и передергиваний. Зачем сообщать о «подымающемся верблюде» в качестве этимологического основания для современной арабской революции, кроме как для дискредитации современности? Цель Льюиса явно в том, чтобы принизить революцию с ее нынешней позиции до чего-то не более благородного (или прекрасного), чем встающий верблюд. Революция – это возбуждение, бунт (мятеж), образование маленьких независимых государств – и не более. Лучший совет (который, вероятно, способен дать лишь западный ученый и джентльмен) таков: «Подожди, пока уляжется возбуждение». И вряд ли кто сможет из такого рассуждения о thawra понять, что огромное число людей самым активным образом вносило свой в нее вклад – в формах более сложных, чем способна понять саркастическая ученость Льюиса. Однако именно такого рода сущностное описание естественно для ученых и политиков, занимающихся Средним Востоком: революционные волнения среди «арабов» имеют те же последствия, что и встающий верблюд, и заслуживают не больше внимания, чем болтовня деревенщины. Каноническая ориенталистская литература по этим же идеологическим причинам никому не смогла объяснить и никого не смогла подготовить к революционным потрясениям в арабском мире XX века.

То, что Льюис ассоциирует thawra с подымающимся верблюдом и в целом с возбуждением (а вовсе не с борьбой во имя определенных ценностей), и намекает более откровенно, чем обычно, что для него араб – едва ли нечто большее, чем просто сексуально озабоченный невротик. Всякое слово или фраза, при помощи которых он описывает революцию, имеет сексуальный оттенок: взволнованный, возбужденный, вставший. Однако по большей части он приписывает арабу «скверную» сексуальность. В конце концов, раз уж арабы ни на что серьезное не годятся, то их сексуальное возбуждение – ничуть не благороднее, чем возбуждение (rising up) верблюда. На самом деле это не революция, а подстрекательство, образование мелких суверенных территорий и еще большее возбуждение – это всё равно утверждение, что вместо совокупления араб способен только на предварительные ласки, мастурбацию, прерванный половой акт[1071]1071
  Coitus interruptus (лат.).


[Закрыть]. Таковы выводы Льюиса вне зависимости от того, насколько невинны его мотивы и витиеват его язык. Раз уж он так чувствителен к оттенкам слов, то должен понимать, что и у его слов оттенки тоже есть.

Пример Льюиса интересно проследить дальше, поскольку его положение в мире политики англо-американского средневосточного истеблишмента – это положение ученого-ориенталиста, и всё им написанное утопает в ориенталистском «авторитете». Тем не менее по меньшей мере полтора десятилетия его работа носила вызывающе идеологический характер, несмотря на все его разнообразные попытки продемонстрировать собственную тонкость и ироничность. Я упомянул одну из его недавних работ как прекрасный пример того, как ученый, чья деятельность подразумевает либеральный и объективно научный характер, скатывается в пропаганду, направленную против собственного предмета изучения. Но это не должно удивлять тех, кто знаком с историей ориентализма: это лишь один из недавних скандалов этой «науки» – и на Западе так и не раскритикованный.

Льюис был настолько увлечен своим намерением разоблачить, развенчать, дискредитировать арабов и ислам, что его подвели собственные силы ученого и историка. Например, он публикует в издании 1964 года главу под названием «Мятеж ислама», а затем перепечатывает тот же самый материал спустя 12 лет, лишь слегка изменив его, чтобы соответствовать новому контексту (на этот раз в «Комментарии»), и называет его «Возвращение ислама». От «Мятежа» до «Возвращения» всё, конечно, меняется к худшему, перемены, которые по Льюису, должны были разъяснить новой аудитории, отчего же мусульмане (или арабы) никак не успокоятся и не примут факт израильской гегемонии над Ближним Востоком.

Посмотрим внимательнее, как именно он это проделывает. В обеих публикациях он упоминает антиимпериалистический бунт в Каире в 1945 году[1072]1072
  Каирский погром – беспорядки, начавшиеся с демонстрации против Декларации Бальфура.


[Закрыть], который в обоих случаях он описывает как антиеврейский. Однако ни в первом, ни во втором случае нам ничего не говорят о том, в чем именно состоял его антиеврейский характер. В действительности же, приводя конкретные примеры антиеврейской направленности, он говорит нечто совершенно иное: «…католическая, армянская, греческая православная церкви подверглись нападению и были повреждены». Обратимся к первой версии 1964 года:

2 ноября 1945 года политические лидеры Египта призвали выйти на демонстрации в связи с годовщиной Декларации Бальфура. Вскоре всё это переросло в антиеврейские мятежи, в ходе которых католическая, армянская, греческая православная церкви подверглись нападению и были повреждены. Позвольте спросить, какое отношение к Декларации Бальфура имели католики, армяне и греки?[1073]1073
  Lewis Bernard. The Revolt of Islam // The Middle East and The West. Bloomington: Indiana University Press, 1964. P. 95.


[Закрыть]

А вот версия, опубликованная в «Комментарии» в 1976 году:

Поскольку националистическое движение стало по-настоящему популярным, оно становилось всё менее националистическим и всё более религиозным – другими словами, менее арабским и более исламским. Во времена кризисов, а таких за последние десятилетия было немало, инстинктивная общая лояльность перевешивает все другие. Достаточно нескольких примеров. 2 ноября 1945 года в Египте прошел ряд демонстраций [обратите внимание на выражение «прошел ряд демонстраций» – здесь видна попытка показать действие инстинктивной лояльности, в предыдущей версии ответственность возлагается на действия «политических лидеров»] в связи с годовщиной провозглашения британским правительством Декларации Бальфура. Хотя это явно не входило в намерения организовавших ее лидеров, демонстрация быстро переросла в антиеврейский мятеж, а мятеж – во всеобщий бунт, в ходе которого несколько церквей – католических, армянских и греческих православных [и вновь поучительное изменение: здесь создается впечатление, что нападению подверглось множество церквей, принадлежащих трем конфессиям; в предыдущей версии речь идет о трех конкретных церквях] – подверглись нападению и были повреждены[1074]1074
  Lewis Bernard. The Return of Islam // Commentary. January 1976. P. 44.


[Закрыть].

Полемической (ненаучной) задачей Льюиса было показать здесь и повсюду, что ислам – это антисемитская идеология, а не просто религия. Он не видит логических противоречий, утверждая, что ислам – это жуткий массовый феномен, и, одновременно, что он «не популярен по-настоящему», что, впрочем, долго его не занимает. Как видно из второй версии его тенденциозного текста, он продолжает настаивать, что ислам – это иррациональная толпа или массовый феномен, управляющий мусульманами при помощи страстей, инстинктов и бессознательной ненависти. Цель этого образа – напугать аудиторию ислама и заставить ее не уступать ему ни пяди. Согласно Льюису, ислам не развивается, как не развиваются и сами мусульмане. Они просто есть, и за ними нужно наблюдать из расчета этой их чистой сущности (по Льюису), которая включает в себя давнюю ненависть к христианам и евреям. Льюис повсюду воздерживается от подобных взрывоопасных заявлений: он заботится о том, чтобы произнести, что, конечно, мусульмане не такие антисемиты, как нацисты, однако их религия способна с легкостью приспосабливаться к антисемитизму – так это и произошло. То же самое в отношении ислама к расизму, рабству и прочим более или менее «западным» порокам. Идеологическое обоснование Льюисом ислама состоит в том, что тот никогда не меняется и что его, Льюиса, миссия – информировать об этом консервативные круги еврейской читающей общественности и всех, кто готов согласиться с тем, что любые политические, исторические и научные сообщения о мусульманах должны начинаться и заканчиваться тем, что мусульмане – это мусульмане.

Допустить, что у целой цивилизации религия может быть приоритетом, – уже чересчур. Даже предположение подобного расценивается либеральным мнением как оскорбительное, поскольку оно готово защищать всех, кого сочтет своими подопечными. Это сказывается на нынешней неспособности политиков, журналистов, так же, как и ученых, признать значимость религиозного фактора в текущих взаимоотношениях с мусульманским миром. Отсюда вытекает обращение к языку «левых» и «правых», прогрессивному и консервативному, и всей прочей западной терминологии, использование которой для объяснения мусульманского политического феномена примерно так же точно и информативно, как освещение крикетного матча комментатором по бейсболу (Льюису нравится это его последнее сравнение настолько, что он дословно переносит его из текста 1964 года)[1075]1075
  Ibid. P. 40.


[Закрыть].

В своей более поздней работе Льюис сообщает нам, какие термины являются более точными и полезными, но при этом она не кажется менее «западной» (что бы это слово ни означало): мусульмане, как и большинство других бывших колониальных народов, не способны ни говорить правду, ни даже видеть ее. Согласно Льюису, они одержимы мифами, как и «так называемая ревизионистская школа в США, которая обращается назад, к золотому веку американских добродетелей, и приписывает практически все грехи и преступления мира нынешним правящим кругам своей страны»[1076]1076
  Lewis Bernard. History – Remembered, Recovered, Invented. Princeton, N. J.: Princeton University Press, 1975. P. 68.


[Закрыть]. Даже несмотря на то, что это вредная и исключительно неточная характеристика ревизионистской истории, такого рода замечания направлены на то, чтобы представить самого Льюиса великим историком, возвышающимся над недоразвитыми мусульманами и ревизионистами.