Текст книги "Ориентализм"

Арабская земля – земля чудес; там всё цветет и в свой черед всякий простак или фанатик может стать пророком[677]677
  Ibid. Vol. l. P. 363; Vol. 2. P. 74–75; Vol. 1. P. 475.


[Закрыть].

Шатобриан стал пророком просто потому, что жил на Востоке.

К концу повествования Ламартин достиг цели паломничества, Гроба Господня – начала и конца всякого времени и пространства. Он уже вобрал в себя достаточно реальности, чтобы захотеть вновь вернуться к чистому созерцанию, одиночеству, философии и поэзии[678]678
  Ibid. Vol. 2. P. 92–93.


[Закрыть].

Возвысившись над географией Востока, он преобразился в позднего Шатобриана, обследуя восточные земли так, как будто это была его личная (или по меньшей мере французская) провинция, готовая отдать себя на милость европейских сил. Из путешественника и паломника в реальном времени и пространстве Ламартин превратился в трансперсональное эго, уравнивающее себя по силе и сознанию с Европой. Перед собой он видит Восток накануне неминуемого грядущего расчленения, захвата и благословения европейским сюзереном. В кульминации Ламартина Восток возрождается под властью Европы.

Такого рода сюзеренитет, определенный и освященный как право Европы, будет в основном состоять в праве оккупировать ту или иную территорию, равно как и побережья, для того чтобы по необходимости основывать там свободные города, европейские колонии или коммерческие порты…

Однако Ламартин и на этом не останавливается. Он заходит гораздо дальше, туда, где Восток, тот самый Восток, который он только что видел и где он только что побывал, сведен к «нациям без территории, родины, прав, законов или безопасности… страстно жаждущим найти приют» в европейской оккупации[679]679
  Ibid. Vol. 2. P. 526–527, 533. См. две важные работы французских авторов о Востоке: Carré Jean-Marie. Voyageurs et écrivains français en Egypte. 1 vols. Cairo: Institut français d’archéologie orientale, 1932, и Taha-Hussein Moënis. Le Romantisme français et l’Islam. Beirut: Dar-el-Maeref, 1962.


[Закрыть].

Из всех образов Востока, созданных ориентализмом, нет ни одного столь же, в буквальном смысле, цельного, как этот. Для Ламартина паломничество было связано не только с проникновением властолюбивого сознания, на Восток, но также и с фактическим устранением восточного сознания в результате присоединения Востока к безличным европейским силам. Подлинная идентичность Востока усыхает, рассыпаясь на последовательные фрагменты, воспоминания Ламартина об увиденном, которые позже будут собраны и поданы как возрожденная мечта Наполеона о мировой гегемонии. Если у Лэйна человеческая идентичность исчезает в научных таблицах его египетских классификаций, то у Ламартина осознанность полностью выходит за свои нормальные пределы. Поступая так, он повторяет путешествие Шатобриана и его замыслы лишь затем, чтобы пойти дальше, в сферу абстракций Шелли и Наполеона, которые тасовали миры и народы, словно карты. То, что остается от Востока в прозе Ламартина, и вовсе несущественно. Его планы перекрывают геополитическую реальность; места, которые он посетил, народы, которые он видел, опыт, который он приобрел, – всё это в итоге находит немногочисленные отзвуки в его помпезных обобщениях. Последние следы конкретики исчезают в «политическом резюме»[680]680
  Résume politique (фр.).


[Закрыть], завершающем его «Путешествие на Восток».

Трансцендентному квазинациональному эгоизму Ламартина мы должны противопоставить позиции Нерваля и Флобера. Ориентальные работы играют существенную роль в их творчестве в целом, значительно большую, чем проникнутое духом империализма «Путешествие» Ламартина в его произведении. Тем не менее оба они, как и Ламартин, пришли на Восток, вооруженные длинным списком прочитанного – сочинений классиков, современной литературы и академического ориентализма. По поводу этой подготовки Флобер гораздо более откровенен, чем Нерваль, который в своих «Сыновьях огня» лицемерно сообщает: всё, что ему известно о Востоке – это полузабытые воспоминания со времен школы[681]681
  De Nerval Gérard. Les Filles du feu // Oeuvres / Éds Albert Béguin and Jean Richet. Paris: Gallimard, 1960. Vol. 1. P. 297–298.


[Закрыть]. «Путешествие на Восток» свидетельствует против этого, хотя и демонстрирует знание Востока менее систематическое и менее упорядоченное, чем у Флобера. Важнее то, что оба автора (Нерваль в 1842–1843 годах и Флобер в 1849–1850-х) извлекли из своих путешествий на Восток бóльшую личную и эстетическую пользу, чем какие-либо другие путешественники XIX столетия. Немаловажно также и то, что оба они были гениями, и оба с головой ушли в те аспекты европейской культуры, которые способствовали сочувственному, пусть и извращенному, видению Востока. Нерваль и Флобер принадлежали к сообществу мысли и чувства, описанному Марио Працем[682]682
  Марио Прац (1896–1982) – итальянский писатель и переводчик.


[Закрыть] в его «Романтической агонии», сообществу, для которого воображаемые экзотические места, культивирование садомазохистских вкусов (то, что Прац называет алголагния), завороженность макабром[683]683
  Танец смерти – аллегорический сюжет, демонстрирующий философскую проблему бренности бытия.


[Закрыть], роковые женщины, таинственность и оккультизм, – все эти мотивы в итоге слились воедино в произведениях таких авторов, как Готье (который и сам был очарован Востоком), Суинберна[684]684
  Алджернон Чарльз Суинберн (1837–1909) – английский поэт.


[Закрыть], Бодлера и Гюисманса[685]685
  Жорис Карл Гюисманс (1848–1907) – французский писатель, политик.


[Закрыть], [686]686
  Praz Mario, The Romantic Agony, trans. Angus Davison. Cleveland, Ohio: World Publishing Co., 1967.


[Закрыть]. Для Нерваля и Флобера такие женские образы, как Клеопатра, Саломея и Изида, имели особое значение, и совершенно не случайно и в их творчестве, и во время их поездок на Восток они в высшей степени ценили и выделяли легендарные, побуждающие к размышлениям и порождающие множество ассоциаций женские фигуры.

Кроме того, в общекультурный подход Нерваль и Флобер привнесли и личную мифологию, которой Восток был необходим сюжетно и структурно. Их обоих коснулся «восточный ренессанс», как его понимал Кине и другие: они искали вдохновения в легендарной древности и экзотике. Для каждого из них, однако, паломничество на Восток было поиском чего-то, имеющего скорее личный характер: Флобер искал свою «родную землю», как это назвал Жан Брюно[687]687
  Жан Брюно (1922–2003) – французский и американский литературовед, издатель писем Флобера.


[Закрыть], [688]688
  Bruneau, Jean. Le «Conte Orientale» de Flaubert. Paris: Denoel, 1973. P. 79.


[Закрыть] там, где зарождались религии, образы и классическая древность. Нерваль искал – или же просто следовал за ними – следы своих личных переживаний и мечтаний, как некогда Йорик у Стерна[689]689
  Главный персонаж романа Лоренса Стерна «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» (1768).


[Закрыть]. Для обоих писателей Восток был местом уже увиденным (déjà-vu), и для обоих, в соответствии с принципом художественной экономии, во многом определяющим эстетическое мышление, он стал тем местом, куда они вновь и вновь возвращались уже после того, как настоящее путешествие было закончено. В этом качестве Восток для в них был неисчерпаем, пусть в их ориенталистских текстах нередко можно обнаружить следы разочарования, неудовлетворенности и ощущение утраты былой таинственности.

Первостепенная важность Нерваля и Флобера для изучения такого рода ориенталистского мышления XIX века обусловлена тем, что они создали такие творения, которые, будучи связанными и находясь под влиянием ориентализма, о котором мы говорили выше, при этом сохранили от него определенную независимость. Во-первых, важен масштаб их работы. Свое «Путешествие на Восток» Нерваль создавал как собрание путевых заметок, набросков, историй и фрагментов. Увлеченность Востоком можно найти и в его «Химерах», и в письмах, и в некоторых других художественных произведениях. Творчество Флобера, как до, так и после путешествия, пропитано Востоком. Восток появляется в «Путевом дневнике» и в первой редакции «Искушения Св. Антония» (а также в двух последних версиях), в «Иродиаде» и «Саламбо» и в многочисленных читательских пометах, сценариях и незаконченных рассказах, внимательно изученных Брюно[690]690
  Bruneau, ibid.


[Закрыть]. Отзвуки ориентализма слышны также и в двух других важных произведениях Флобера. В целом оба они – и Нерваль, и Флобер – постоянно и тщательно работали с восточным материалом и разнообразными способами вплетали его в структуры своих персональных эстетических проектов. При этом нельзя сказать, чтобы восточная тема носила в их творчестве случайный характер. В отличие от таких авторов, как Лэйн (из сочинений которого оба этих автора беззастенчиво заимствовали), Шатобриан, Ламартин, Ренан, Саси, их Восток был не столько понят, усвоен, редуцирован и кодифицирован, сколько прожит, и был освоен изобретательно и творчески как обширное вместилище возможного. Значение для них имела структура работы как свободного эстетического и личностного факта, а не способ, которым при желании можно было бы эффективно подчинить Восток или зафиксировать его графически. Их эго никогда не вбирало в себя Восток и никогда полностью не отождествлялось с документальным и текстуальным знанием о нем (то есть с официальным ориентализмом).

С одной стороны, масштаб их работы с Востоком далеко выходит за пределы, устанавливаемые ортодоксальным ориентализмом. С другой стороны, сюжеты их произведений – больше чем ориентальные, или ориенталистские (хотя на свой лад они тоже ориентализировали Восток). Это довольно осознанная игра с вызовами и ограничениями, которые перед ними ставил Восток и знание о нем. Нерваль, например, уверен, что должен привнести жизнь в то, что видит перед глазами, поскольку, как он говорит,

Небо и море всё еще там, небо Востока и море Ионии[691]691
  Область в Малой Азии. Район современного турецкого города Измир.


[Закрыть] каждое утро шлют друг другу божественный поцелуй любви; но земля мертва; мертва, потому что человек убил ее, а боги ее покинули.

Если Восток и жив теперь, когда его боги покинули его, то лишь благодаря плодотворным усилиям Нерваля. В «Путешествии на Восток» нарративное сознание проявляет себя как неизменно энергичный голос, пробирающийся сквозь лабиринты восточного бытия и вооруженный, как сообщает нам Нерваль, двумя арабскими словами: «тайеб» (tayeb) – словом согласия[692]692
  – от корня – «хороший, прекрасный».


[Закрыть] – и «мафиш» (mafisch) – словом отрицания[693]693
  – слово, свойственное для североафриканских диалектов арабского языка со значением отрицания. Благодарю за указание Ф. И. Ал-Хилли.


[Закрыть]. Эти два слова позволяют ему избирательно соприкасаться с противоречивым восточным миром, общаться и вытягивать из него его тайные законы. Он склонен признать, что Восток – это «страна грез и иллюзий»[694]694
  Le pays des rêves et de l’illusion (фр.).


[Закрыть], которая, подобно парандже, на которую повсюду в Каире натыкается взгляд, скрывает глубокий, бездонный омут женской сексуальности. Нерваль повторяет опыт Лэйна, открыв необходимость брака в исламском обществе, но в отличие от последнего он себя с женщиной связывает. И его связь с Зейнаб[695]695
  Зейнаб (Зайнаб) – рабыня, купленная Нервалем в Египте. По мнению исследователей его творчества, первоначально она рассматривалась писателем как доступ к «восточному знанию». Однако проблема коммуникации (незнание Нервалем арабского языка) привела к тому, что знание так и осталось «сокрыто» от путешественника. Позже он передал Зейнаб в другую семью.


[Закрыть] – больше, чем социальное обязательство.

Я должен соединиться с простодушной юной девушкой, родившейся на этой священной земле, служащей для всех нас прародиной. Я должен омыть себя в животворящих источниках человечества, из которых проистекает поэзия и вера наших отцов!.. Я хотел бы прожить свою жизнь как роман и с радостью оказался бы на месте одного из тех деятельных и решительных героев, которые хотели бы любой ценой создать вокруг себя драму, узел сложности – словом, действие[696]696
  Nerval. Voyage en Orient // Oeuvres. Vol. 2. P. 68, 194, 96, 342.


[Закрыть].

Нерваль вкладывает самого себя в Восток, создавая не столько романическое повествование, сколько вечное намерение – никогда полностью не реализованное – слить воедино сознание и физическое действие. Такое антиповествование, такое пара-паломничество – это уход в сторону от дискурсивной завершенности, которую представляли себе писавшие о Востоке прежде.

Нерваль, связанный с Востоком физически и эмоционально, непринужденно бродит среди его сокровищниц, в его культурной (преимущественно женственной) среде, размещая в Египте особенный материнский «центр, одновременно и таинственный, и доступный», из которого исходит всякая мудрость[697]697
  Ibid. P. 181.


[Закрыть]. На эти части прихотливого, манерного повествования, выдержанного в восточном стиле, накладывают свой отпечаток его впечатления, мечты и воспоминания. Тягостные реалии путешествия – в Египет, Ливан, Турцию – перемежаются с намеренными отступлениями, как будто Нерваль, повторяя «Путевые заметки» Шатобриана, использовал тайный, гораздо менее имперский и очевидный, путь. Мишель Бютор[698]698
  Мишель Бютор (1926–2016) – французский писатель.


[Закрыть] прекрасно выразил эту мысль:

На взгляд Нерваля, путешествие Шатобриана остается скольжением по поверхности, тогда как его собственное путешествие рассчитано с использованием дополнительных центров и преддверием контуров, окружающих главные центры. Это позволяет ему с помощью смещения показать размеры ловушки, скрывающейся в нормальных центрах. Слоняясь по улицам и окрестностям Каира, Бейрута или Константинополя, Нерваль постоянно ожидает чего-то, что позволит ему ощутить простирающиеся под Римом, Афинами и Иерусалимом пещеры [главные города «Путевых заметок» Шатобриана]…

Как три города Шатобриана сообщаются между собой – Рим с его императорами и папами, собирающий наследие и заветы, Афины и Иерусалим – пещеры Нерваля… тесно сплетены…[699]699
  Butor, Michel. Travel and Writing. Trans. John Powers and K. Lisker // Mosaic. Fall 1974. Vol. 8, no. 1. P. 13.


[Закрыть]

Даже два крупных сюжетных эпизода – «Сказание о халифе Хакиме» и «Сказание о Королеве утра», которые, по-видимому, должны представлять цельный нарративный дискурс, как кажется, отталкивают Нерваля прочь от «явной» завершенности, всё больше и больше ограничивая его лишь блужданием во внутреннем мире парадокса и мечты. Обе сказки имеют дело с множественной идентичностью, один из мотивов которой – заявленный открыто – инцест, и обе эти сказки возвращают нас к типичному миру Востока Нерваля, полному неясных, текучих снов, бесконечно множащихся вне четкости, определенности и материальности. По завершении путешествия, когда по пути в Европу Нерваль прибывает на Мальту, он понимает, что теперь находится в «стране холода и бурь», и Восток для него «уже не более чем одна из утренних грез, на смену которым грядут дневные заботы»[700]700
  Nerval. Voyage en Orient. P. 628, 288.


[Закрыть]. Его «Путешествие» включает большое число страниц, скопированных из «Современных египтян» Лэйна, но даже их рассудительная уверенность отступает перед этой бесконечно распадающейся, пещеристой стихией – Востоком Нерваля.

В его «Путевом дневнике»[701]701
  Carnet (фр.).


[Закрыть] мы находим два текста, важных для понимания того, до какой степени его Восток отличается от всего, что хоть как-то напоминает ориенталистскую концепцию Востока, пусть даже его собственная работа в известной степени и зависит от ориентализма. В первом тексте он стремится к тому, чтобы собрать в опыте и памяти всё без разбора: «Я ощущаю потребность слиться с природой (чужестранками). Воспоминания о жизни там…» Второй фрагмент несколько уточняет первый: «Мечты и безумие… Желание Востока. Европа поднимается. Мечта осуществляется… Она. Я от нее бежал, я ее потерял… Сосуд Востока»[702]702
  Ibid. P. 706, 718.


[Закрыть]. Восток олицетворяет для Нерваля ускользающую женщину из его грез, она – предмет его желания и его утрата. «Сосуд Востока» таинственно намекает то ли на женщину как сосуд, хранящий в себе Восток, то ли, возможно, на самого Нерваля как сосуд Востока, его литературный вояж. В любом случае Восток определен как памятное отсутствие.

Чем еще можно объяснить, что в работе столь оригинальной и индивидуальной по стилю, как «Путешествие» Нерваля, он беззастенчиво заимствует обширные фрагменты из работы Лэйна в качестве своих собственных описаний Востока? Возникает впечатление, что, потерпев неудачу и в поисках незыблемой восточной реальности и намереваясь придать систематический порядок собственной ре-презентации Востока, Нерваль решился позаимствовать авторитет у прославленного ориенталистского текста. После его путешествия земля остается мертвой, и независимо от блестяще исполненного, хотя и несколько фрагментарного проявления в «Путешествии», его «я» остается не менее одурманенным и измотанным, чем прежде. А потому остается ощущение, что Восток ретроспективно принадлежит к сфере негативного, где его единственно возможным сосудом оказываются провальные повествования, беспорядочные хроники, банальное переписывание научных текстов. Как бы то ни было, Нерваль не пытается спасти свой проект безоговорочной уступкой французским замыслам на Востоке, хотя в ряде своих высказываний и обращается за поддержкой к ориентализму.

В отличие от негативистского видения опустошенного Востока Нерваля взгляд Флобера в высшей степени материален. В его путевых заметках и письмах мы видим человека, скрупулезно отмечающего события, людей и обстоятельства и наслаждающегося их эксцентричностью. При этом он никогда не пытается преуменьшить имеющуюся, на его взгляд, неадекватность. В том, что он пишет (или, возможно, потому что он пишет), главное то, что он берет нечто бросающееся в глаза и превращает в тщательно выстроенную фразу. Например: «Надписи и птичий помет – единственное в Египте, что хоть как-то указывает на жизнь»[703]703
  Flaubert in Egypt: A Sensibility on Tour. Trans. and ed. Francis Steegmuller. Boston: Little, Brown & Co., 1973. P. 200. Я также использовал ряд текстов, в которых можно найти «восточный» материал Флобера: Oeuvres complètes de Gustave Flaubert. Paris: Club de l’Honnête homme, 1973. Vols. 10, 11; Les Lettres d’Egypte, de Gustave Flaubert / Éd. A. Youssef Naaman. Paris: Nizet, 1965; Flaubert. Correspondance / Éd. Jean Bruneau. Paris, Gallimard, 1973. Vol. 1. P. 518.


[Закрыть]. Его вкусы доходят до извращения, форма которого часто представляет собой сочетание проявлений крайнего животного начала или даже гротескной мерзости с крайней, и иногда интеллектуальной утонченностью. Однако этот особый вид извращенности не просто существовал, но изучался, став одним из существенных элементов литературного творчества Флобера.

Привычные оппозиции, или, как их назвал Гарри Левин, амбивалентности, наполняющие работы Флобера, – плоть против ума, Саломея против Св. Иоанна, Саламбо против Св. Антония[704]704
  Levin Harry. The Gates of Horn: A Study of Five French Realists. New York: Oxford University Press, 1963. P. 285.


[Закрыть] – получили мощное подтверждение в том, что он увидел на Востоке, или, учитывая его эклектичное образование, в том, что он смог увидеть в этой смеси знания и грубой телесности. В Верхнем Египте его потрясло древнеегипетское искусство – его утонченность и заведомая распутность: «Неужели столь грязные картинки существовали уже в такой древности?» О том, насколько Восток больше в действительности отвечал на вопросы, чем ставил их, свидетельствует следующий пассаж:

Ты [Флобер обращается к матери] спрашиваешь меня, соответствует ли Восток тому, что я ожидал увидеть? Да, соответствует, и более того, он простирается значительно дальше того плоского представления, которое у меня было о нем прежде. Я нашел ясно выраженным всё то, что в моем сознании было туманным. Место предубеждений заняли факты – так удачно, что часто мне кажется, будто я внезапно попал в давно забытые сны[705]705
  Flaubert in Egypt. P. 173, 75.


[Закрыть].

Творчество Флобера столь сложно и обширно, что любое простое изложение его ориентальных работ неизбежно будет отрывочным и безнадежно неполным. Тем не менее в контексте, заданном другими авторами, писавшими о Востоке, ряд ключевых черт ориентализма Флобера можно выявить довольно точно. Делая скидку на разницу между откровенно личными произведениями (письмами, путевыми заметками, записными книжками) и официально литературными произведениями (романы и повести), мы всё еще можем отметить, что ориентальная перспектива Флобера коренится в устремленных на восток и на юг поисках «визионерской альтернативы», что «значит роскошные цвета в сравнении с сероватым тоном французского провинциального ландшафта. Это значит захватывающее зрелище вместо скучной рутины, неизменную таинственность вместо набившего оскомину»[706]706
  Levin. Gates of Horn. P. 271.


[Закрыть]. Когда же Флобер наконец посетил Восток, тот поразил его своей старостью и дряхлостью. Как и весь прочий ориентализм, ориентализм Флобера носит возрожденческий характер: именно он должен вернуть Восток к жизни, он должен представить его самому себе и своим читателям, и именно его опыт в книгах и на месте, его язык должны проделать этот фокус. Романы Флобера о Востоке были трудоемкими историческими и научными реконструкциями. Карфаген в «Саламбо» и плоды воспаленного воображения Св. Антония – вот подлинные результаты обширной начитанности Флобера и знакомства в источниках (преимущественно западных) с религиями Востока, военным искусством, ритуалами и общественной жизнью.

То, что сохранили официальные литературные произведения сверх и помимо следов жадного чтения и правки, – это память о путешествии на Восток. «Библиотека прописных истин»[707]707
  Bibliotheque des idees recues (фр.).


[Закрыть] гласит, что ориенталист – это «человек, который много путешествовал»[708]708
  Un homme qui a beaucoup voyagé (фр.).


[Закрыть], [709]709
  Flaubert. Catalogue des opinions chic // Oeuvres. Vol. 2. P. 1019.


[Закрыть], однако в отличие от большинства других путешественников Флобер нашел своим вояжам удачное применение. Большая часть его опыта воплотилась в сценической форме. Флобера привлекает не только содержание того, что он видит – как Ренана, – но и то, как он это видит, то, как Восток, пусть подчас и ужасно, но неизменно завлекательно раскрывается перед ним. Флобер – вот его лучшая аудитория:

…госпиталь Каср эль-Айни[710]710
  Каср эль-Айни – как видно из названия, территория, на которой прежде располагался дворец (каср), основанный в XV в. Во время похода Наполеона этот дворец был превращен в лечебницу для французских солдат. После ухода французов – военное училище. В 1827 г. в местечке Абу Забел (окраина Каира) была создана новая больница и училище для египетских врачей. Спустя десять лет они были переведены на улицу Каср эль-Айни.


[Закрыть]. В хорошем состоянии. Работа Кло-бея[711]711
  Антуан-Бартелеми Кло (1793–1868) – французский врач, участвовал в модернизации системы здравоохранения Египта, основатель современного госпиталя Каср эль-Айни при Каирском университете. Получил прозвище Кло-бей.


[Закрыть] – его рука чувствуется и поныне. Ужасные случаи сифилиса в палате мамелюков Аббаса, у некоторых он на заднице. По знаку врача все привстают на своих постелях, распускают поясные ремни (это было похоже на армейские учения) и раздвигают анусы пальцами, чтобы показать шанкры. Чудовищная инфундибула, у одного волосы растут внутрь ануса. У одного старика пенис полностью лишен кожи. Я отпрянул от зловония. Рахитик: руки скрючены назад, ногти длинные, как клыки; все его кости торса хорошо видны, как у скелета; остальное его тело также фантастически тощее, а голове увенчана белесой проказой. Прозекторская… на столе лежит вскрытый труп араба, прекрасные черные волосы…[712]712
  Flaubert in Egypt. P. 65.


[Закрыть]

Эти зловещие подробности Флобер использует потом во многих сценах в своих произведениях, где болезнь предстает перед нами как в анатомическом театре. Завороженность вскрытием и красотой напоминает, например, финальную сцену «Саламбо», достигающую кульминации в церемониальной смерти Мато. В таких сценах чувства отвращения или симпатии полностью подавляются, важно лишь верное воспроизведение каждой детали.

Самым известным моментом восточного путешествия Флобера является эпизод с Кучук Ханем[713]713
  Кучук Ханем – вероятно, прозвище. В переводе с турецкого: «маленькая госпожа».


[Закрыть], знаменитой египетской танцовщицей и куртизанкой, которую он встретил в Вади Халфе[714]714
  Вади Халфа – город в Северном Судане.


[Закрыть]. У Лэйна он читал об альмеях и хавалах, девушках и юношах-танцовщиках, однако скорее собственное воображение, нежели текст Лэйна, позволило ему мгновенно понять и насладиться метафизическим парадоксом профессии альмеи, а также значением ее наименования. (В «Победе» Джозеф Конрад повторил наблюдение Флобера, сделав свою героиню, музыкантшу Альму, неотразимо привлекательной и опасной для Акселя Хейста.) Альмея (алима – alemah[715]715
  Имеется в виду корень  – «знание», от которого образуется причастие первой породы (ученый). В женском роде – .


[Закрыть]) – по-арабски «образованная женщина». Так в консервативном египетском обществе XVIII века называли тех женщин, которые достигли совершенства в декламации стихов. К середине XIX столетия это наименование использовалось как название гильдии танцовщиц, занимавшихся также и проституцией, и таковой была Кучук Ханем, чьим танцем «Пчела» Флобер любовался, прежде чем отправиться с ней в постель. Со своей образованной чувственностью, деликатностью и (согласно Флоберу) бездумной грубостью она, несомненно, стала прототипом целого ряда женских персонажей в его произведениях. Особенно ему нравилось в Кучук Ханем то, что она, казалось, ничего от него не требует, тогда как исходящий от нее «тошнотворный запах» клопов чарующе сливался с «ароматом ее кожи и сандалового масла». После путешествия он писал Луиз Коле[716]716
  Луиз Коле (1810–1876) – французская писательница и поэтесса, хозяйка литературного салона.


[Закрыть], уверяя ее, что «восточная женщина – это не более чем машина: она не делает различия между мужчинами». Безмолвная неукротимая сексуальность Кучук позволила Флоберу погрузиться в размышления, и эта мучительная власть над ним напоминает нам Делорье и Фредерика Моро в финале «Воспитания чувств»[717]717
  Последний опубликованный при жизни писателя роман Флобера.


[Закрыть].

Что до меня, то я в страхе закрыл глаза. Смотря, как это прекрасное создание спит (она сопела, ее голова лежала у меня на руке), я просунул указательный палец под ее ожерелье, моя ночь была одним длинным, бесконечно глубоким забытьем – вот почему я остался. Я думал о ночах, проведенных в парижских борделях – снова нахлынул целый ворох старых воспоминаний, – и я думал о ней, о ее танце, голосе, когда она пела песню, которая для меня была лишена смысла и в которой я не мог разобрать ни слова[718]718
  Ibid. P. 220, 130.


[Закрыть].

Для Флобера восточная женщина – это повод и возможность мечтать, его привела в восторг ее самодостаточность, эмоциональная беззаботность, а также то, что, лежа рядом с ним, она не мешала ему думать. Скорее, не столько реальная женщина, сколько проявление поразительной, но невыразимой женственности, Кучук стала прототипом Саламбо и Саломеи, а также исходящих от женщины плотских искушений, объектом которых был Св. Антоний. Как и царица Савская (которая также танцевала «Пчелу»), она могла бы сказать – если бы могла говорить – «я не женщина, я – мир»[719]719
  Je ne suis pas une femme, je suis un monde (фр.).


[Закрыть], [720]720
  Flaubert. La Tentation de Saint Antoine // Oeuvres. Vol. l. P. 85.


[Закрыть]. Если взглянуть на нее под другим углом, Кучук – тревожащий символ плодовитости, типичная женщина Востока с ее бьющей через край и кажущейся необузданной сексуальностью. Ее дом неподалеку от верховий Нила занимает место, структурно аналогичное тому, где в «Саламбо» хранилось покрывало Танит – богини, прозванной Omniféconde[721]721
  Omniféconde – эпитет, применявшийся к главной карфагенской богине Танит, символу «всеоплодотворения» и сексуальности.


[Закрыть], [722]722
  См.: Flaubert. Salammbô // Oeuvres. Vol. 1. P. 809 ff. См. также: Shroder Maurice Z. On Reading «Salammbô» // L’Esprit créateur. Spring 1970. Vol. 10, no. 1. P. 24–35.


[Закрыть]. Однако как Танит, Саломея и сама Саламбо, Кучук была обречена оставаться бесплодной, губительной, бездетной. Степень, до какой она, как и весь восточный мир, усилила у Флобера чувство собственной бесплодности, видна из следующего пассажа:

В нашем распоряжении – большой оркестр, богатая палитра, разнообразие ресурсов. Мы знаем больше разных трюков и уловок, чем, возможно, когда-либо знали. Чего нам не хватает – это внутреннего принципа, души вещей, самой идеи предмета. Мы делаем заметки, совершаем путешествия: пустота! пустота! Мы становимся учеными, археологами, историками, докторами, сапожниками, людьми вкуса. И что толку? Где сердце, энергия, жизненная сила? С чего начинать? Куда идти? Мы хорошо сосем, играем с языком, часами ласкаем, всё, кроме дела! Эякулировать, зачать дитя![723]723
  Flaubert in Egypt. P. 198–199, 295.


[Закрыть]

Весь восточный опыт Флобера, восхищающий или разочаровывающий, пронизывает неизменная ассоциация Востока с сексом. Флобер не первый и не самый яркий пример этого исключительно устойчивого мотива, иллюстрирующего отношение Запада к Востоку. И действительно, сам мотив остается неизменным, хотя гений Флобера, наверное, как ничей другой, сумел придать ему художественное благородство. Почему Восток, кажется, до сих пор не только манит плодородием, но и сулит сексуальность, неустанную чувственностью, безграничное желание, глубинную порождающую энергию, и опасен ими, – об этом можно было бы поразмыслить, но, несмотря на частые упоминания, это лежит вне сферы моего анализа. Тем не менее нужно признать важность этого сюжета, коль скоро он вызывает у ориенталистов сложные реакции, а подчас и пугающие открытия о самих себе, и Флобер в этом смысле случай интересный.

Восток вернул его к его собственным человеческим и техническим ресурсам – Восток не отвечал на его присутствие, так же, как и Кучук. Наблюдая протекающую перед глазами жизнь, Флобер, как Лэйн до него, ощущал отстраненное бессилие, а возможно, также и навязанное самому себе нежелание войти внутрь и стать частью того, что он видел. Это, конечно, было его вечной проблемой, она проявилась еще до путешествия на Восток и осталась после. Флобер осознавал эти свои трудности, противоядием от которых в его творчестве (в особенности в ориентальном творчестве, вроде «Искушения Св. Антония») было предпочтение энциклопедической формы подачи материала человеческой вовлеченности в круговорот жизни. Действительно, Св. Антоний – именно тот человек, для которого реальность и есть ряд книг, зрелищ и представлений, на расстоянии разворачивающихся перед его взором и искушающих его. Все недюжинные познания Флобера структурированы, как удачно подметил Мишель Фуко, как театральная, фантастическая библиотека, словно на параде, марширующая перед взором анахорета[724]724
  Анахорет – отшельник.


[Закрыть], [725]725
  Foucault. La Bibliothèque fantastique // Flaubert. La Tentation de Saint Antoine. P. 7–33.


[Закрыть]; этот парад несет на себе следы воспоминаний Флобера о Каср эль-Айни (армейские учения сифилитиков) и танце Кучук. Точнее, Св. Антоний – девственник, для которого искушения принимают прежде всего сексуальную форму. После того, как он смирился со всевозможными опасными чарами, ему, наконец, дают возможность взглянуть на биологические процессы жизни; он в исступлении от того, что может видеть рождение жизни – зрелище, для которого сам Флобер, пребывая на Востоке, счел себя неготовым. Однако коль скоро Антоний пребывает во власти бреда, нам следует воспринимать эту сцену в ироническом ключе. То, что дано ему в итоге, – жажда стать материей, стать жизнью, – это всего лишь желание; осуществимо ли оно, выполнимо ли, нам знать не дано.

Несмотря на всю энергию его рассудка и недюжинные способности интеллектуального восприятия, Флобер почувствовал на Востоке, что, во-первых, «чем больше концентрируешься на них [деталях], тем меньше удается ухватить целое», и, во-вторых, что «кусочки встают сами собой на свои места»[726]726
  Flaubert in Egypt. P. 79.


[Закрыть]. В лучшем случае это дает эффектную форму, но западный человек по-прежнему не может до конца в нее окунуться. На определенном уровне это были личные затруднения Флобера, и он искал пути их разрешения – часть из них мы уже рассмотрели. На другом, более общем уровне, это – трудности эпистемологические, для разрешения которых и существовал ориентализм как дисциплина. В один из моментов своего восточного путешествия Флобер посчитал, что эпистемологический вызов может подтолкнуть его к чему-то большему. Без того, что он называл духом или стилем, разум может «затеряться в археологии»: он имел в виду то регламентированное изучение старинного и редкого, благодаря которому всё экзотическое и причудливое получало четкие определения в словарях, кодексах и наконец в клише, которые высмеивались в «Словаре прописных истин». В таком случае миром «управляли бы как колледжем. Учителя были бы законом. Все носили бы униформу»[727]727
  Ibid. P. 211–212.


[Закрыть]. По сравнению с такой навязанной дисциплиной он, несомненно, чувствовал, что его собственный подход к экзотическому материалу, и особенно материалу восточному, почерпнутый им за многие годы из книг и известный по собственному опыту, был несравненно более предпочтительным. У него по крайней мере оставался зазор для непосредственности, воображения и таланта, тогда как в шеренгах археологических томов не оставалось места ничему, кроме «научного знания». Флобер в большей степени, чем прочие романисты, был знаком с систематическим знанием, его плодами и результатами. Эти плоды, очевидно, проявляются в описании злоключений Бувара и Пекюше, но столь же хорошо они – в ироническом ключе – ощущаются в таких областях, как ориентализм, чей текстуальный подход к миру также принадлежит к области «прописных истин» (idées reçues). А потому остается либо конструировать мир, наделяя его энергией и стилем, либо без устали заниматься копированием, следуя безличным академическим правилам этой процедуры. В обоих случаях в отношении Востока это было откровенным признанием того, что где-то есть и другой мир, помимо обычных привязанностей, чувств и ценностей нашего мира на Западе.

Во всех своих романах Флобер связывал Восток с эскапизмом сексуальных фантазий. То, по чему Эмма Бовари и Фредерик Моро тоскуют, – то, чего нет в их однообразной (или пустой) буржуазной жизни и чего они хотят, – легко приходит в грезах, облаченных в восточные клише: гаремы, принцессы и принцы, рабы, покрывала, танцующие девушки и юноши, шербет, притирания и так далее. Репертуар хорошо известен не столько потому, что напоминает нам о путешествиях Флобера и его одержимости Востоком, сколько потому, что здесь очевидна ассоциация между Востоком и свободой распутного секса. Следует понимать, что в Европе XIX века с ее нарастающей буржуазностью секс также был в достаточно высокой степени институционализирован. С одной стороны, не было никакого «свободного» секса, а с другой – секс в обществе влек за собой целую цепь правовых, моральных и даже политических и экономических серьезных обязательств обременительного рода. Точно так же, как разнообразные колониальные владения, помимо их экономической выгоды для европейской метрополии, были полезны еще и тем, что туда можно было отсылать заблудших сыновей, лишних людей – преступников, нищих и прочих нежелательных лиц, – Восток был тем местом, где можно было отыскать сексуальный опыт, недоступный в Европе. Фактически ни один из европейских писателей, писавших о Востоке или путешествовавших там в период после 1800 года, не избежал подобных поисков: Флобер, Нерваль, «Грязный Дик» Бёртон[728]728
  Своим прозвищем Ричард Бёртон обязан переводу «Тысячи и одной ночи» и «Камасутры».


[Закрыть] и Лэйн – самые известные из них. Среди писателей XX века можно упомянуть Жида, Конрада, Моэма и дюжину других авторов. Часто они искали – правильно, как мне кажется, – иной тип сексуальности, возможно, более свободный и менее отягощенный чувством вины, но даже подобные поиски, повторенные достаточным количеством людей, могли стать (и стали) столь же зарегулированными и унифицированными, как и сама наука. Со временем «восточный секс» стал обыденным предметом потребления, как и любой другой товар массовой культуры, в результате чего читатели и писатели могли получить его, если хотели, безо всякого путешествия на Восток.