Текст книги "По слову Блистательного Дома"

– Я его в табуне вот таким взял, – и поднял руку на уровень своего плеча. – С рожка кормил. А сегодня он на дыбы встал, когда увидел, что стрелки ударили. Меня закрыл. А сам вот, – беспомощно шевельнул подбородком.

Вся грудь жеребца была истыкана смертоносными железками. Хамыц поднял его тяжелую голову, лизнул в бархатистый нос. Тот, вывернув голову, глянул в лицо хозяину и коротко заржал.

– Там тебе лучше будет. – Хамыц прижал голову к груди и одним движением вбил кинжал в основание черепа. Медленно, тяжело встал.

– Там ему лучше будет, брат мой, – положил я ему руку на плечо.

– Да, – качнул он головой.

С тех пор я не видел улыбки на его лице. Лишь дважды дрогнули крепко сжатые губы. Когда жутко гудящие его стрелы выносили из седел рогоглазых.

– Да, брат мой. Он твой.

Мрачной горой двинулся вперед Хамыц. Грозно упала вечно веселая Высокая Сестра, скользнул на руку из-за спины стальной шишковатый щит. Нерадостно шел в бой мой соратник.

Доехал. Встал. А соперник его веселился всячески. Облитый алой лакированной кожей, в серебристом мрачном шлеме, смотрелся он куда как праздничнее, чем похожий на грозовую тучу Хамыц.

Полыхнули алые крылья широкого плаща, и яркой молнией рванулся ему навстречу рогоглазый, зажав под мышкой копье. И завыла, и завизжала своей косматой бахромой ему навстречу раскрученная над головой Высокая Сестра. Непонятно было, откуда ударит Хамыц.

Я, честно говоря, перепугался. Ведь мне, воспитанному на рыцарских фильмах, его метода конного боя показалась заведомо проигранной. Темен был, каюсь.

Помноженный на вес коня удар рогоглазого, наверное, был страшен. Но, громко звякнув по шишковатому щитку, копье минуло Хамыца, не причинив ему вреда.

Хамыц же бил копьем сверху, как дротиком. Высокая Сестра с грохотом ударила торцом в щит рогоглазого, отчего по нему зазмеилась длинная трещина, расколовшая его почти надвое. Затем, крутанувшись над головой, слегка зацепила полощущийся за плечами плащ, полоснула по тяжелой ткани широким наконечником, и тот, последний раз всплеснув на ветру раненой птицей, мягко опустился в высокую траву.

Почти на месте развернул коня Хамыц, вскинул вверх Высокую Сестру. Честно говоря, не ожидал, что так громко заору. Чего уж говорить о буйных детях Средневековья.

– Калман, – позвал я, когда отшумели вопли.

– Да, старший.

Я удивленно глянул на него. Ладно, потом разберемся.

– Когда Хамыц этого срубит, атакуем сразу. В лоб не идем. Вскользь. Бьем стрелами. И уходим сразу. Потом возвращаемся.

– И бьем стрелами.

– Да. Прямой бой не принимаем. И еще. Там, среди тех, двое в черных плащах. С капюшонами. Убей их.

Он согласно кивнул головой. Конечно, Тивас, может, на меня и рассердится, только уж очень много из-за этих ребят суеты. Цинично, но верно. Нет человека, нет проблемы.

А рогоглазый наконец остановился. Стряхнул бесполезный щит. Потряс рогатой башкой и тронул коня.

Только вот если нас результаты первой схватки порадовали, оппонентам они явно не занравились. Хамыц, парень умный, близко к злыдням подъезжать не стал. Только и те не лыком шиты, по-своему решили социальную справедливость восстановить. Так как ее понимали, наверное.

Как только Хамыц бросил коня навстречу рогоглазому своему противнику, из строя вылетел еще один весельчак и понесся вслед за нашим певуном.

Мы загорланили, предупреждая его, но только уж очень быстро приближались друг к другу всадники.

– Ат, гниды, – рванул из саадака лук Калман.

Учуял звериным своим нутром второго Хамыц. Птицей слетел с его левой руки тяжелый щит, когда заднему рогоглазому корпуса три лошадиных до беззащитной вроде спины его преодолеть осталось, и гулко врезался в рогатый шлем не ожидавшего такого подвоха интригана.

Высокая Сестра лохматой молнией сорвалась с руки Хамыца. И пробила второго рогоглазого, вынося его из седла. Не сдерживая коня, Хамыц легко подхватил за бахрому свое тяжелое оружие, описал небольшой круг, ткнул копьем первого поверженного. И, подхватив уздечку его коня, погнал к нам, потому что рогоглазые пошли опять вперед.

– Гайда, – заорал я.

* * *

И опять вилась передо мной дорога. И опять смотрел я на нее меж ушей моего коня. И опять гулко бухали в твердое тело земли тяжелые кованые копыта. И опять рядом неслись верные побрательнички.

Победили мы. Только вот за победу заплатили дорого. От полутора десятков Хушшар четверо в живых осталось. Саугрима едва живого везем. Улебу плечо развалили. На Хамыца было смотреть страшно. Вся его кольчуга из лошадиных копыт, весьма-таки крепкая, после боя лохмотьями висела, а кровоподтеков и порезов разной глубины, кажется, больше, чем живой кожи было. Когда огромный фонарь, что сейчас украшает левую сторону лица Баргула, спадет, станет малыш обладателем совершенно шикарного шрама, каковые, как известно, мужчин украшают. Прав был Саугрим. Не очень хорошо моя одежка удары тупого оружия держит. Голова раскалывается от боли. Опять мне по ней наварили. Левое плечо распухло, рукой не шевельнуть. Это меня булавой треснули. Мерзейший, доложу я вам, предмет. Калман при каждом резком движении морщится. Копейный наконечник вскользь по грудным мышцам прошелся. Во всем этом лютом мордобое только один молодой Хушшар целый остался. Как потом выяснилось, правнук побрательника моего Оки. Несмотря на то что щеки его лишь пух украшает, весьма умело этот нежный юноша секирами машет. Да и повезло ему, видать. И впрямь повезло. Он, как наиболее целый, был назначен караваном трофеев руководить, что на ближайшую заставу Хушшар отправили. Двое уцелевших, но зацепленных Хушшар ему в подчинение передавались. Но это только с моей точки зрения ему повезло. Сам же юноша выглядел чрезвычайно расстроенным.

А рогоглазых мы выбили. Начисто. Ни один не ушел.

Если вам кто-нибудь будет живописать свои героизмы в массовом мордобое, вы ему не верьте. Не стоит. И не потому, что не было тех героизмов, были они, скорее всего. Были. Только вот упомнить их – дело чрезвычайно сложное. Процентов десять реально помнишь. Да и то кусками какими-то. А остальное уже, находясь в ясном уме и твердой памяти, то ли вспоминаешь, то ли придумываешь.

Вначале-то все хорошо получилось. Когда рогоглазые на нас двинулись, мы уже бежать и не собирались. Не помню уж где, кажется у Иванова, Валентин который, здорово было описано, как россы стрелами всю византийскую конницу, что против них послана была, повыбили. В непосредственный боевой контакт, так сказать, не вступая. Нечто подобное я и собирался проделать. Только вот, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает.

Получше, чем византийцы, рогоглазые одоспешены были. Гораздо лучше. И не в пример тем умению воинскому обучены. Не так уж часто враги наши из седел вылетали, за нами метаясь. И не так уж, оказалось, истерично и бессмысленно в атаки они на нас кидались. Когда наши лучники в очередной раз стрелами ударили и мы было на отрыв пошли, встали вдруг из высокой травы крепыши в пятнистых балахонах и, уперев длинные треугольные щиты в землю, влепили нам навстречу из самострелов. Раз-другой. Не так вроде бы и фатально. Но только в кавалерийском бою, как выяснилось, и секунды значение имеют. Имеют. Вздыбились было испуганные кони, но, направляемые руками умелых всадников, бросились вперед, чтобы телами своими разметать хлипкий заслон. Да только потеряли мы те самые секунды. А эти, в балахонах, своим их подарили. Не растерялись верховые и прямо в бок нам свою таранную атаку направили. Тут бы, пожалуй, и конец нам пришел. Но сверзился с седла Саугрим и врос камнем черным в землю. А рядом с ним упал на колено Хамыц, уложив рядом с собой копье. Я бросил коня вперед, чтобы смести, стоптать смертников, что под копыта коней наших жизни свои бросили. Успел услышать лишь, как пробасили спущенные стрелы, с хрустом прошибая доспехи, и увидел, как подняла навстречу налетающей лаве рогоглазых свое вечно голодное жало Высокая Сестра. Маленький был этот форт из двух героев, но дело свое сделал. Сбил напор атакующих.

Разгоном коня вынесло меня на разбитый уже строй крепышей в пятнистом. Дважды просвистели гундабанды, открывая подвернувшимся Врата в Край Счастливой Охоты. Вырвались мы по телам смельчаков на оперативный простор. И уйти бы смогли на расстояние выстрела. Вот только бывает, наверное, в каждом бою момент, когда издалека судьбу не решить. А только вот так вот. Грудь в грудь. И после короткого разворота вломились мы в раздерганный уже строй рогоглазых. Вроде Калман в них первый врубился. Не помню. Необъяснимая логика боя внесла меня в гущу яростной рубки. Еще успел заметить, как заваливались двое под ударами страшной секиры Саугрима. Как вздымался над землей подхваченный Высокой Сестрой. И мне в лицо уже летел кистень. И хорошо успевал я наклониться, и лишь чиркал тот по шлему, но и этого хватало, чтобы вынести из головы все человеколюбивые идеи. И гундабанд влетал в яростно блестящий в щели забрала серый глаз, выворачиваясь из ладони. И с противным скрежетом рвался от удара доспех Улеба, и сам он заваливался. И рука сама дергала нож, и через секунду его синее навершие уже торчало из-под шлема рогоглазого. И бешено блистал длинный узкий меч, желая пробить кожу доспеха, и отлетал в сторону отброшенный гундабандом, а хозяин, получив кулаком промеж рогов, мешком валился наземь. И гордый двойной победой, я приподнимался в седле, желая орлиным взором оглядеть поле боя, и первое, что увидел – это окованный сталью край щита, что бил мне прямо в голову. И приходилось вслепую отмахиваться гундабандом, другой рукой пытаясь повернуть шлем на место, а то ведь не видно ни фига. И страшный удар палицей в плечо, и ощущение потери от выскользающего из пальцев меча. И вернувшееся зрение, и перехваченная на вторичном взмахе рука с палицей, и яростный удар лбом в забрало, и влипшая в ладонь рукоять бастарда, и его лютый вой на взмахе. Страшное оружие. Раненых не оставляет. И пробитый стрелой в спину Хушшар, только что яростно рубившийся с тремя рогоглазыми. Так и не узнал его имени. И стальные полукружья секиры Калмана, порхающие подобно бабочке. Вообще эти Хушшар – бойцы запредельные. Но вот доспех у них чересчур легкий. Эх, коротка кольчужка. И конный гигант, крестящий меня кривым мечом, не подпуская к Саугриму, на которого насели трое, и с грохотом бьющий его в шлем кистень, запущенный верной рукой. И он падает. А трое колют лежащего. Но рудокоп встает, и двое, один за другим, оседают на землю, разрубленные. А один все наскакивает, отвлекая внимание. Для того, чтобы дать время конному. И удивленные глаза моего противника, глядящего на свои пузырящиеся кишки, и противный скрежет его шлема, разваливающегося под ударом бастарда. Но я не успеваю. Всадник уже разогнался, и страшный удар копья, помноженный на вес коня, проломил-таки неподъемный панцирь. Копье сломалось, но швырнуло на колени могучего рудокопа, и тот, что отвлекал, уже с визгом вскинул для удара свой узкий меч... Из высокой травы вылетела коренастая фигурка в гривастом шлеме, мелькнуло полукружье секиры, и воин упал. Тот рогоглазый, что нанес роковой удар, справился со вставшим на дыбы конем, вырвал из ножен блестящую полосу меча. И ударил. Упала в траву невысокая фигурка, и медленно взлетел ввысь гривастый шлем. Прощай, брат. И ветер выжимает слезы из глаз, конечно ветер, бьющий в щель забрала. И в глазах, горящих радостью победы, успевает полыхнуть ужас, когда бастард наискосок разваливает рогатый шлем. И я вдруг понимаю, что звон мечей стал реже. Огладываюсь и понимаю. Мы победили. Почти. Потому что Хамыц еще рубится с двумя в пятнистых балахонах. Слаженной боевой машиной наступают они на нашего певуна. Один все старается мягко закрутить его залитый по самый крыж меч, а второй методично пытается просечь доспех, который уже и без того висит неопрятными лохмами. И я ору коню, и тот, измученный, бросается вперед, и лишь успеваю вздеть его на дыбы, остановленный лютым:

– Мои они!

И мягким котом уходит в сторону Хамыц, и меч его вроде слегка касается шеи того, что справа, но голова взлетает, и залитый кровью второй слегка сбивает темп своих смертоносных замахов, и тут мечи его разлетаются в стороны, и он валится на землю от страшного удара ногой.

– Говорить с нами будет. Потом в жертву Артагу его отдам. Пусть там служит ему, – потом сбивает на затылок шлем. И наконец улыбается: – Ха! Что, всех убили?

– Похоже, всех, – отвечаю и оглядываюсь. – Всех.

Все болит. Слезаю с коня и сажусь на землю. Оглядываюсь.

– Мы, разве что, остались.

– Вставай, алдар. Пойдем раненых смотреть, оружие собирать. Я где-то Высокую Сестру оставил. А где брат мой, Баргул?

Отвечать не хочется, и я лениво машу рукой в сторону, где принял последний бой малолетний стрелок.

Лицо Хамыца делается страшным. Большим котом он кидается в ту сторону. Скоро возвращается, неся на плече тело Баргула. На залитом кровью лице опять белозубая улыбка.

– Ха! Хорошие шлемы делают в стране Рум.

Я неверяще смотрю на мальчишку. Голова на месте. И начинаю ржать. Как конь. И Хамыц довольно вторит мне. Потом улыбка гаснет.

– Пойдем, алдар. Тот, кого Саугрим зовут, плохо ранен. Сильно.

Встаю. Иду.

Из спины рудокопа торчит обломок копья. Но он в сознании. Жив еще. Только, похоже, недолго ему жить осталось, совсем недолго. Как ни плохо я в ранах разбираюсь, но то, что это смертельная, сомнений у меня нет. Весь наконечник копья утонул в мощном теле рудокопа. Вот тебе и непроницаемый доспех кожи огнистого змея.

За губах Саугрима пузырится кровь. Пузырится, когда не течет вольно. Странная такая, почти черная.

– Наклонись ко мне, человек Саин.

Я уселся рядом. Наклонился.

– Что я могу для тебя сделать?

– Слушай, человек Саин. Выполни мою просьбу, и не будет знать пределов благодарность моих братьев.

– Не нужна мне их благодарность. Чем помочь тебе?

Затянутый болью глаз удивленно уставился на меня.

– Даже лорды не отказываются от благодарности рудокопов.

– Я не лорд, – отрезал. – Боюсь, Саугрим, у тебя не так много времени. Говори.

Он закрыл глаза. Улыбнулся? Тяжело вздохнул. Помер, что ли? Ан нет. Открылись глазки-то.

– Неправильно будет, если тело мое в Чертоге Ушедших не упокоится. Поклянись самым святым, что есть у тебя забыть то, что я тебе скажу, выполнив мою просьбу.

– Мамой клянусь!

– Что такое мама?

Вот же темный. Шахтер, одним словом.

– Это моя мать.

– Хорошая клятва, – одобрил мои слова Саугрим и опять глазки свои светлые прикрыл.

– Эй, не умирай давай, – потряс я его за подбородок.

– О, Саин! Смотри, Калман тоже живой, – прервал мою беседу вопль Хамыца.

И правда. Поддерживая еще одного Хушшар с перевязанной ногой, к нам подходил руководитель союзных сил. Видок у него, правда, был, доложу я вам. Кольчуга на груди вспорота, некогда щегольский небесно-синий прикид мало того что изодран в хлам, еще и залит кровью. И своей. И чужой. Щека разрублена. Но глаза веселые.

– С победой вас, братья, – поздравил и шлепнулся рядом со мной на задницу. Раненный в ногу, сцепив зубы и шипя от боли, улегся на траву.

– Хороших врагов нам послали Великие. Возблагодарим их.

Зубами выдрал пробку из принесенной с собой фляжки и с бульками перелил часть ее содержимого в распахнутый рот. Все с некоторой завистью уставились на эгоиста. Судя по всему, он почувствовал наши взгляды, потому как пьянство прекратил.

– У меня осталось трое, старший, – передал мне флягу. – Хороших врагов послали нам Великие.

– Сколько? – спросил я, утерев губы и перебросив емкость Хамыцу.

– Двое моих считают. Умелые были воины. Ты хороший командир, старший. В прямом бою мы стали бы прахом под копытами их коней. – Он помолчал. – Если бы не твой воин в странном доспехе и этот павший герой, вряд ли довелось нам победить. Наши доспехи жидки против их клинков. Разили насмерть.

– Он жив.

– Кто?

– Павший герой. Только умирает.

Калман неверяще посмотрел на меня.

– Как жив? С такой раной, – и бесцеремонно ткнул рукой героя. – Эй, достойный, ты правда жив?

Саугрим с усилием раскрыл затуманенные болью глаза.

– Так что же ты молчишь? – укоризненно уставился на меня Калман.

– Ты маг? Целитель? – огрызнулся я.

– А, – отмахнулся он рукой. Вскочил. Сорвал с пояса какую-то баклажку. Потряс. – Мало. У тебя осталось? – спросил у лежащего.

– Чуть совсем. Этот пес мне ногу едва своим мечом не оторвал.

– Эба! Даргкух! – закричал Калман.

К нам подбежали двое Хушшар. Один с перевязанной рукой, второй целенький, чистенький, будто и не дрался.

– Есть у вас? – показал баклажку. – Рудокоп жив еще. Бегом соберите у всех, кому уже не нужно.

Скоро одиннадцать баклажек стояли у его ног.

– Вам это, братья, не нужно теперь, – грустно пробормотал Калман. – Скажи своему другу, очень больно ему сейчас будет.

– Мне и так больно, – прохрипел Саугрим. – Умереть спокойно дайте. С Саином поговорить дайте.

– Какое умереть! – возмутился Хушшар. Его взгляд остановился на мне. – Старший, ты сможешь вырвать копье с одного раза?

Я с сомнением посмотрел на утопший в теле наконечник.

– Я смогу, – поднялся Хамыц. Сбросил остатки доспеха. Встряхнул своими перевитыми жилами руками лучника. – Я смогу. А у тебя этой штуки хватит?

– Хватит, – отмахнулся Калман.

– А на него хватит? – указал Хамыц на все еще лежащего без сознания Баргула.

Хушшар шагнул к мальчишке, быстро присел на корточки, оглядел сочащуюся кровью рану. Сорвал с себя головной платок, приложил к ней, промокнул. На миг мелькнули рассеченные лицевые кости. И сыпанул красного порошка из баклажки.

Мне показалось, что кровь вскипела. Но тут же застыла пеной, которая стала опадать и обратилась засохшей коростой. Баргул выгнулся дугой, размяк и вдруг громко захрапел.

– Теперь до вечера спать будет, – довольно сообщил Калман. – Тебе не надо ли? – спросил, с сомнением глядя на иссеченное тело Хамыца.

– Мне спать рано, – указал тот на Саугрима. – Поторопимся.

– Если до сих пор от такой раны не умер...

– Что делать надо?

– С одного рывка копье достань.

– Придержите.

Я уселся на широкую, как стол, задницу рудокопа, раненный в ногу навалился на плечи. Саугрим еще попытался прохрипеть что-то.

Мышцы Хамыца стали рельефнее, страшно раздулись жилы на шее, он дернул, и копье, скрежетнув по панцирю, вылетело из раны. Громко заорал Саугрим, нас всех залило фонтаном крови. А Калман сыпал и сыпал горстями красный порошок в не желающую закрываться рану, из которой бил темно-красный ключ. И пересилил-таки порошок. Шапка красной пены встала над спиной рудокопа и, на глазах густея, стала опадать.

– Жить будет теперь, – сообщил Калман. – Только спать будет долго.

Вы слышали грохот лавины? Если вам любопытно, но страшно, то отыщите подземного рудокопа и послушайте, как он храпит.

Я просто свалился набок, надеясь чуток полежать, а также на то, что новости в этот богатый событиями день закончились. Но Судьба показала мне хрен. Чей не знаю, своего-то у нее нет, но здоровенный.

Из высокой травы поднялась девчонка. Симпатичная такая. Рослая, стройная. С милым высокоскулым лицом, украшенным длинными зелеными глазами. Что ее портило, так это синяки под глазами, слипшиеся в колтун от крови волосы и неприятный прицеливающий взгляд. Колючий такой, которым она смотрела на нас поверх двух взведенных арбалетов.

– Шевельнетесь – убью, – просветило нас небесное создание. – Вы – мои пленники.

В плен никому не хотелось. Я заозирался, но двух мародерствующих Хушшар поблизости видно не было. Но только зря она вот так-то.

Раненный в ногу с колен бросился к ней и тут же получил стрелу в живот. А дальше пулять барышне не дали. Один из моих ножей торцом треснул ее в лоб, и почти одновременно по хорошенькой головке сухо шлепнуло копье, которое до сих пор держал в руках Хамыц. Взгляд деятельной особы поплыл, и она стала заваливаться. Второй арбалет нежно щелкнул, и стрела воткнулась в землю прямо передо мной.

Калман, пробормотав какое-то ругательство, перевернул своего вторично раненного соратника, рванул у него из живота стрелу и сыпанул из так и не выпущенной из рук баклаги красного порошка в рану. Так что скоро храпели уже трое.

– Хамыц, надень на себя что-нибудь, и пойдем, осмотримся. Вдруг тут еще кто-нибудь такой же деятельный ползает. Ты за этими присмотри, – осадил я поднявшегося было Калмана. – И эту вот свяжи от греха подальше.

– Разве она жива?

Я подошел, подобрал нож, приложил руку к шее. Под пальцами глуховато, но трепетал пульс.

– Да что с ней сделается.

– Это хорошо, – обрадовался Хушшар. – Молодая, злая. Замуж отдадим. От нее дети хорошие пойдут.

Селекционер, блин.

* * *

К вечеру наши раненые действительно очухались. Чудеса, да и только. Была еще хорошая новость. Хушшар нашли Улеба и засыпали ему плечо своим лекарством. Теперь он спал.

Сил у меня не было абсолютно. Единственное, на что меня хватало – это сидеть и беседовать с Саугримом. А остальные казались совершенно двужильными. Собрали все оружие, доспехи, приманили разбежавшихся коней, сложили павших в две шеренги. Пересчитали. Рогоглазых облили одеколоном, отпугивающим зверей. Своих сожгли. Как – не знаю. Леса тут нет. Топлива соответственно тоже. Легкий поворот браслета на руке, и вскоре на месте тела остается лишь круг выжженной земли. Браслеты, кстати, собрали.

– Их должны получить семьи. Пали они смертью героев. Больше, чем один к трем, врагов было. Помянем павших, – плеснул Калман из чаши вина в огонь. – О телах близких своих не тревожься, – обратился он к пленнице, сидящей в кругу с нами. Ей только ноги спутали, чтобы не убежала. – В полудне пути есть сельцо, скажем там, и их похоронят достойно.

– Они пали в хорошем бою. И сейчас пируют рядом с нашими предками. Воин рождается для смерти. Им выпала достойная доля. В нашей земле мало таких бойцов, как вы. Что вы хотите сделать со мной? – обвела она нас взглядом. Не дождалась ответа и сказала: – Мой род богат. За меня дадут хороший выкуп.

– Что скажете, соратники? – посмотрел на нас Калман.

Нам троим сказать было нечего. Мы тут гости. И связывать себя очаровательной, но обузой, резона нам никакого не было. Улеб, мужчина местный, мог бы конечно родить какую-нибудь идею, но он был занят. Храпом отпугивал местную живность. Саугрим молчал, глядя в огонь.

– Пусть этот воин, – подчеркнул я, – будет пленником Хушшар. Нам аманатов и держать-то негде, – развел руками. – Сами бездомные.

– Всякая семья Хушшар будет рада принять таких храбрецов, – задумчиво отхлебнул Калман из чаши. И не услышав ответа, обратился к девушке: – Хушшар не продают пленных. Ты сама можешь дать за себя выкуп.

– Как?

– Жизнь за жизнь. Поедешь в землю Хушшар. Выберешь мужа. Родишь ребенка. А потом, если захочешь, уходи. Не захочешь – оставайся. У нас воины на подбор. Такой породой, как твоя, разбрасываться нельзя.

– Да как ты смеешь? – попыталась она вскочить.

– Мы тебя взяли, не ты нас. Другие тебя и спрашивать не стали бы поди. Как думаешь? – не поднимая глаз, спросил.

– Я воин!

– Ты поляница. А воин что? Тьфу. А ты дите родить должна. Убить всякий сможет. Дело дурное. А вот родить... Ты много воинов знаешь, что родить могут? – остро глянул на нее. Она не отвела взгляд. Сцепились. Долго ломали друг друга. Девушка сдалась первой. – Вот то-то. Нашла чем гордиться. Воин!

Я с удивлением смотрел на этого молодого, в сущности, человека, пораженный такой странной для народа-воина философией. И вспомнил Оки. «Сам пусть идет, а жеребятки в нашем табуне бегать станут». Мудр народ, не боящийся освежать свою кровь новой. А кто воина вырастит, если отец в походах? Мать. Гордая, смелая, сильная.

Вот это я и высказал. Теперь с удивлением смотрели на меня. Уел я их. Но засмущался и заснул.

* * *

А утром, когда уже все определились, кто куда идет, ко мне подошел Калман с тем самым молодым Хушшар, что из боя чистеньким вышел.

– Тут, старший, вот какое дело, – смущенно начал командир. Помолчал. Глубоко вздохнул. И как в омут головой: – Девку ты по голове бил?

– Ну я.

– Нож ей ты в голову бросил, – уже утвердительно.

– Да, – не понимая, куда он клонит, ответил я.

– А почто не убил?

– Не хотел.

– О, – обрадовался Калман, – значит, ты ей теперь родитель.

От такой мощной логики я обалдел:

– Как это?

– Жизнь взять мог?

– Мог.

– Не взял?

– Не взял.

– Подарил, значит.

– Ну в общем-то так получается.

– А кто ж как не родитель человеку жизнь дарит?

Очень мило.

– Согласен, буду родителем. Что надо?

– Вот, – хлопнул Калман по плечу паренька. – Жениться хочет на дочке, на твоей.

Я почувствовал, как крыша моя начинает, ну если не ехать, то разогревать мотор точно. У меня есть две дочери, но до них, к сожалению, добраться еще надо.

– На какой?

– Как ее зовут-то? – зачем-то шепотом спросил Калман.

– Салтен, – тоже шепотом ответил женишок.

– На Салтен, – растолковали мне, глупому. – Она за него идти-то согласна. Но по закону хочет. А поскольку родни ее поблизости нет, ну а ехать к ней вряд ли стоит, сказала она у тебя разрешения спросить как у родителя.

Н-да.

– А где она сама?

– Да вон. Салтен! Сюда иди!

Прятавшаяся между лошадей девушка, опустив голову, подошла.

Что было в этой ситуации делать, я даже в принципе не представлял. Разве что по книгам.

– Ты звал меня, подаритель жизни?

– Звал.

Девушка подняла голову. Нет, ну что значит женщина. Уже и голову вымыла, и вроде даже глаза подвела. А в глазах чертики скачут. Вот же дела. Вчера чуть не убили, а сегодня уже замуж собралась. Фаталисты хреновы.

– Тебе, э... дочка, нравится этот молодой человек?

– Я пойду с этим воином, если он меня позовет.

– Проси, – хлопнул по плечу молодого Калман.

Тот хлопнулся на колено, содрал шлем с головы.

– Отдали бы вы за меня вашу дочку, батька. Люба она мне, – и протянул плетку.

Вот такое вот прямое заявление. Я смешался:

– Вы тут поговорите, дети. Нам с дядьями посоветоваться надо. Калман, иди-ка сюда. Хамыц, Хамыц, – заорал я.

– Здесь я, алдар, – осадил он передо мной коня.

– Слазь, поговорить надо. Ты что же, зараза, делаешь, – попер я вперед.

– Та шо я, шо я, – отступил на шаг Калман. – Просидел возле нее всю ночь, а поутру мне в ноги. Брат ты мне, пойдем, сватом будешь. Себя говорит, убьет. И убьет ведь.

– А зачем он плеть сует?

– А ты его по спине огрей и скажи, шоб добрым был ей мужем, а то ты его по уши в землю вобьешь.

Как мило.

– Хамыц, мне два кольца нужны. Одно мужское, одно женское. Не с этого боя взятые.

– Понял. Баргул, брат мой младший, – заголосил он.

* * *

– Протяните руки, – сказал я им. Ей в руку вложил массивный золотой перстень, ему изящное колечко с каким-то камнем. – Наденьте их друг другу.

Надели, непонимающе глядя на меня. Дети ведь. Ему лет семнадцать. Ей еще меньше.

– Теперь вы муж и жена.

Положил им руки на затылки и прижал к своей груди.

– Поздравляю, – сказал и поцеловал обоих в щеки.

Хоть что-то хорошее в этом мире я сделал. Обряд вот новый завел.

* * *Место, которое описал мне Саугрим, нашлось быстро. Мрачноватый распадок с большим белым камнем на одном из увалов.

– Подождите здесь. Я поеду один.

Выдал я ценное указание спутникам и тронул коня. Вообще-то я горец, но признаюсь честно, такого мрачного ущелья видеть мне не приходилось. Тяжелые склизкие стены без единого пятнышка зелени, казалось, физически давили на плечи. И вяло струящийся под ногами коня мутный ручеек. Была в этом какая-то неправильность. Вы знаете, в горах не бывает мутных ручейков. Никогда. Ни когда они плавно бегут по песчаному руслу, ни когда скачут по камушкам. Разве что после дождя. Только вот после дождя по ручейкам в горах ездить сугубо не рекомендуется. Смоет. Очень буйными они тогда становятся. Ручейки эти. Неласковыми. Лютыми. Но дождей не было. Давно уже.

Коня я не торопил. И так ему, бедолаге, осторожно идти приходилось, выискивая, куда поставить ногу среди опять же неправильных, не окатанных водой камней. Мерзенькое, в общем, местечко такое. Действительно, отнорок.

Наконец добрался до самого начала распадка. Ну так. Четыре раза ударить по красному квадратному камню. Шесть раз по черному шарообразному. Один раз приподнять белый валун. Как хорошо, что я такой физически развитый мужчина. Не всякий эту бандуру и с места сдвинет. Ага, и вот посреди ручья зеленая пирамидка. Ее надо повернуть два раза.

Нет, ну это чересчур. Пока я дважды поворачивал эту пирамидку, все мои мышцы распухли, как у Шварценеггера. Все жилы трещали, глаза чуть на лоб не вылезли. Теперь оставалось ждать. Здесь даже присесть было негде. Мокро, сыро, мерзко. Вообще-то умно. По своему желанию в эту вонючую дыру никто не попрется. Только вот интересно, если, предположим, рудокоп ранен, как он все эти тяжести приподнять и покрутить сможет. Или у них тут целый код разработан. На все, так сказать, случаи жизни.

– Зачем ты звал нас, человек? – прервал мои размышления весьма немелодичный рев.

Я обернулся, укладывая руки на пряжку пояса. В противоположной стене появилась прямоугольная дыра весьма солидных размеров. Где-то два на шесть. И в ней стояли, почти загораживая проход, четверо рудокопов. С головы до ног закованных в черную броню. С выбивающимися из-под глухих шлемов длинными, заплетенными в косицы, усами. Оружия в их руках не было. Но те предметы, которые украшали их толстые, длинные верхние конечности, все эти кирки, ломы и молоты, вполне могли быть в качестве оного использованы. Я уже не говорю о богатом инструментарии, что украшал их широкие, кованые же пояса. Мрачного вида секиры, кистени и моргенштеры. И глаза хозяев из-за забрал поблескивали отнюдь не гостеприимно.

– Там, – неопределенно мотнул я головой, – Саугрим из клана Саурон. Он ранен. Тяжело. Это он мне сказал, как найти отнорок и позвать вас.

– Так плох? – рокотнуло под шлемом, и оголовье молота, с мой шлем размером, раздраженно звякнуло по латной рукавице.

– Вчера мы не думали, что довезем его живым.

Владелец молота разразился рядом гулких скрежещущих звуков. Из темноты появился еще ряд закованных в сталь усачей.

– Где он?

– У белого камня.

Он заскрежетал опять. Потом заговорил:

– Какую плату ты хочешь от семьи Саурон за оказанную помощь?

Я оторопел. Потом рассердился. А потом вспомнил. В чужой монастырь со своим уставом не суйся. Но...

– Мне ничего не надо. Я считаю Саугрима своим другом. В моей земле за помощь другу плату не берут.

Он спрыгнул в ручей. Казалось, земля содрогнулась, а брызги взлетели до неба. Тяжело раздвигая воду, подошел. Откинул забрало. Н-да. Мать природа в данном случае схалтурила. Его когда делали, при рождении раз пять молоточком по камню тюкнули и вместо головы приставили. Вонзив мне в лицо взгляд льдистых глаз из-под тяжеленных надбровных дуг, проревел: