Текст книги "Неприкаянный дом (сборник)"

Отец Глеб исчез, не дожидаясь утра. Сквозь сон я не расслышала дверного щелчка. Открыв глаза, я вспомнила – сегодня. На четвертушке, услужливо всплывшей пред глазами, явилось точное время. Рабочий день они начинали с Митиной неприкаянной души.

Холодная змейка наручных часов мигнула двузначной цифрой. Я проспала: их время уже шло. Сорвавшись с места, я заметалась по комнате, как пойманная крыса. То хватаясь за куртку, то шаря по карманам в поисках кошелька, я судорожно считала деньги, как будто собирала выкуп. Нескладные сборы съели минут тридцать.

Часы, стучавшие в вестибюле метро, показывали без пятнадцати одиннадцать. Мигающие секунды пульсировали мелко, как сердце. С того момента, как Митя вошел в родовое здание, минуло два часа. Косясь на мигающий экран, я прикидывала: вряд ли им понадобилось больше. Я говорила себе: Митя успел вернуться. Но если так – сердце стучало в такт секундам, – значит, их время – всего лишь производная моего неведения, потому что теперь, когда Митя успел выйти, их время продолжается для меня одной. Мысль об отпавшем времени, которое не соотносится с настоящим, превращала его в подобие глиняного сосуда, зарытого под дверной порог. Время моего неведения посвящалось Молоху, и ужас, терзающий сердце, корчился остовом первенца, принесенного в жертву.

Я шла по кромке тротуара, и время пульсировало за ушами, отчего все, окружавшее меня, принимало странные очертания. Дома, выстроенные по контуру площади, отступали в глубину. Пространство словно бы ширилось на вдохе, и тусклые соборные купола, увенчанные обрубком, зыбились, оплывая свечами. Пространство, в которое проваливалось мое иссохшее время, втягивало меня, как кит, вдыхающий планктонное облако. Их пространство, чью алчность я разгадала, смыкалось над головой, как вода. В этом пустом пространстве я сама, мое застигнутое тело становилось продолжением пустоты, потому что толща, окружавшая меня, не имела ни души, ни тела. Точнее, это было какое-то общее, совокупное тело: на меня оно зарилось равнодушно, без малейшей вражды. Медленно, словно желая рассмотреть напоследок, я подняла руки и поднесла к глазам. Голубоватые вены пульсировали секундами, пальцы ходили мелкой дрожью. Стоя на краю площади, ширящейся на вдохе, я вглядывалась в свои пальцы, как будто в них, как в последнем вдохе, содрогалась моя душа.

Жжение, похожее на слабый ток, пронзило самые кончики: я расслышала тайный, тихий звук. Сквозь толщу, накрывшую город, он сочился вниз из того пространства, которое я, выстраивая свою иерархию, назвала верхом. Это пространство было источником и истоком. Струя, облеченная в слово, изливалась сквозь мои гибнущие пальцы, проникая в поруганный и покоренный город.

Замерев у ограды, я думала о том, что если и есть надежда, она в этих зыбких звуках. Они одни называются Словом: имеют силу победить пустоту, разрушить скверное и жестокое время рода, которое те, не имеющие ни тел, ни душ, проживают из поколения в поколение. Сквозь толщу, стоящую над головой, я вглядывалась в другое время, в котором женщина, похожая на меня, станет одушевленной. Рядом с ней я была помоечной побирушкой, примеряющей чужое шмотье.

* * *

Сероватые следы лежали на Митиных щеках, перечеркивали лоб. Слабый запах гари стоял в прихожей, пощипывал глаза. Жаркая волна пахнула навстречу, когда я вошла в комнату – следом за Митей. В воздухе, вьющемся струями, летали белые клочки. Он подошел к печке и, распахнув чугунную дверцу, пошевелил. Цвета пламени корчились и выгибались с хрустом. Митя прислонил кочергу и провел рукой по губам, оставляя серый след: «Вот, Пепельная среда… Как оказалось, именно сегодня…» – «Что?» – я смотрела в жерло ожившей печи. «А, ерунда, – он махнул рукой, – не обращай внимания, это – у ваших врагов: первый день Великого поста». – «Как Чистый понедельник?» – я спросила, замирая.

Снова он взялся за кочергу и распахнул дверцу. Отсвет пламени лег на его лицо: теперь оно казалось расписанным двумя красками – серой и красноватой. «Ну, что там, сегодня?» – «Сегодня?» – он отозвался тихо и недоуменно, словно сегодняшний день был самым однозначным. Растерянно я считала дни и числа: у меня выходило то – двузначное. «Ты… Не ходил?» – я испугалась и осеклась.

Митино лицо повернулось в мою сторону и подернулось отвращением. Оно проступало сквозь двуцветные полосы, как положенные на кожу белила. «Я не могу говорить об этом», – он сказал твердо и провел по губам пепельной рукой. «Взяли подписку?» – я спросила шепотом. Он дернул локтем и качнул головой. «Господи, ну что же тогда, да перестань ты – с этой печкой», – сделав шаг, я вырвала кочергу.

«Послушай, – Митя заговорил медленно, – я понимаю, в тебе говорит здоровое любопытство, но там – это… разговор, я не хочу и не могу в подробностях, – он поднял голос, – но главное, что тебе надо знать: я был прав. После того, что было там, я не смогу оставаться в этой стране, продолжать как ни в чем не бывало». – «Они… что-то потребовали?» – первое, что пришло в голову.

«Потребовали? Во всяком случае, ничего такого, о чем я не знал бы раньше». Мягкое, похожее на пепел, обкладывало клетки мозга. Слова были пустыми и бессмысленными, как иссохшее время. «Что? – сквозь словесную тьму я смотрела в огонь. – Что ты сжигаешь? Письма?» – «Писем нет. Собираюсь сжечь книги, – он отвечал мертвым голосом. – Здесь мне больше не понадобится». – «Все? Но это же – отцовская библиотека…» – взглядом я обвела стеллажи. «Именно поэтому. За свою я бы… Нет, все сжигать не требуется, только самые главные». Я оглядывалась, не веря. В присутствии тысяч томов он не мог говорить всерьез.

«Единственное, о чем жалею, – разговор с твоим благолепным попиком. В этом виновата ты. Это ты поймала меня на слабости… Если бы не ты…» – он задыхался. Двуцветные полосы, покрывающие лоб и щеки, лежали глубокими шрамами, как будто их вырезали по живому. «Они… тебя мучили?»

«Что ты имеешь в виду? – как-то мгновенно успокоившись, Митя переспросил насмешливо. – Впрочем, догадываюсь, – он улыбнулся криво. Улыбке мешали шрамы. – Комната сто один. Уж не знаю, может быть, под влиянием литературы у многих сложились превратные представления об этой области нашей жизни: все эти английские досужие выдумки с крысами, комнатами и пытками, – он говорил размеренным голосом, как будто, взойдя на кафедру, читал лекцию. – У нас, доложу тебе, иначе. Все начинается в юности, когда, побывав у них, ты надеешься, что на этом все закончилось. А как же иначе, раз они тебя отпустили? Слепец, ты живешь, не глядя в зеркало, а поэтому и не знаешь: у тебя на лбу – их печать. Однажды они закидывают крюк и цепляют тебя за губы, и твои иллюзии, которые прежде казались жизнью, остаются по ту сторону, словно ты уже умер. И тогда ты говоришь себе: все это время я жил несовершеннолетним, иначе говоря, придурком». Митя остановился.

«Завтра я подаю заявление. Я знаю, в отделе кадров подпишут не вдруг, существует особый ритуал. Так сказать, набор ритуальных услуг, которые они любезно предлагают. Отъезжающий – род трупа, никаких прав не имеет, все решают за него. Только в данном случае – не родственники, а сослуживцы: именуется бесхозным телом. Таким, как я, все услуги – бесплатно, – мне показалось, он снова улыбнулся. – После чего труп отправляется в ОВИР, чтобы договориться об условиях: все, как в Греции, – на этом этапе стоит и денежек, и усилий. Интересно, как будет выглядеть мой Харон? О, я уверен: дебелая баба с вшивым домиком, супруга кого-нибудь из этих. Семейный подряд, ты не находишь?» – сложив руки, Митя сидел напротив. Высокомерие умершего играло в его бровях.

«А впрочем, искать аналогий – скверная привычка. Там я надеюсь от нее избавиться. По крайней мере, для тебя я не хочу подбирать сравнений. Пусть остается как есть». – «Что – как есть?» – «Точнее, как было, – он поднялся, не глядя, – было и больше не будет. Вчерашнего я тебе не прощу. Как ты сказала, Чистый понедельник? Я не очень тверд в ваших церковных терминах, но, кажется, все прощения совершаются накануне. Так что, будем считать, простились», – смиряя брови, он двинулся к затухающей печи.

Пачка книг в твердых переплетах лежала готовой поленницей. Нагнувшись, Митя подхватил верхнюю и покачал на весу. Жесткий коленкор, изрезанный серебряным тиснением, ходил у меня перед глазами. «Вот, – он смотрел на меня, покачивая, – эту надо обязательно сжечь. Я же сказал тебе: все – не надо. Штук двадцать-тридцать и тогда…» – «Что тогда?» Книжный обрез, повернутый ко мне боком, был захватанным и неровным, как будто, прежде чем прочитать, его резали тупым ножом.

«Есть такой анекдот. Злопыхатели вроде меня любят рассказывать. Году эдак в шестидесятом журналисты спросили у японцев: когда (речь шла об электронике) СССР сможет вас догнать? Японцы обдумали. “По самым оптимистическим прогнозам, лет через тридцать”. В семидесятом их снова спрашивают. Японцы прикинули и отвечают: “В лучшем случае лет через пятьдесят”. В восьмидесятом их спросили в последний раз, и, обдумав, японцы ответили: никогда». – «Я не понимаю…» – «Что непонятного? – взгляд, остановившийся на мне, прищурился и собрался. – Есть несколько книг. То, что в них написано, надо прочесть и усвоить, иначе будущее никогда не наступит. Страна, отвергшая эти книги, обречена. Именно их и именно с этой целью я и собираюсь уничтожить, чтобы ни в коем случае эти книги не остались им».

Книжный обрез, словно взрезанный ножом, выворачивался в мою сторону. Не моргая, я смотрела, как Митя распахивает чугунную створку и заносит руку. Еще не поверив, я поднималась на ноги. Осторожно и бережно, как кладут в колыбель, он вложил книгу в горящее жерло и выпрямил спину.

Боль, ударившая в живот, словно вонзили железный стержень, затмила глаза. Словно глядя со стороны, я видела: оставляя свое тело, я выхожу из него. То, что из меня вышло, встало на колени и поползло к распахнутой печи. «Не на… не надо…» – корчась от боли, оно кричало и тянулось – вырвать из огня. Нечеловеческая ярость, как будто ударило молнией, рассекла Митино лицо. Кривой шрам, разрубая красные и серые полосы, лег наискосок.

«Ага-а! Любишь их! Любишь!.. – вырвав из пламени, он держал тлеющую книгу, и тошнотворный запах затлевшей бумаги забивался в ноздри. – На! Вот тебе! Это ты – язычница! Вот он – твой Бог!» – размахнувшись от плеча, Митя швырнул в стену. Удар ужасной силы, от которого искрами брызнул затылок, отбросил меня назад. Я услышала вой, рвущийся ко мне из тьмы, и увидела: то, что вышло из меня, падает навзничь…

Книга, вывернутая обгорелыми страницами, лежала у стены. Мое тело, из которого оно вышло, стояло посреди комнаты. Пустыми обожженными глазами Митя смотрел пристально, мимо меня.

Лица прохожих были пепельными. Я шла, внимательно переступая через корни. Они врастали в асфальтовые шрамы, изрезавшие улицу. Оттуда, из глубины, доносился гул. Наружу он пробивался тяжелыми накатами.

Опустившись на корточки, я расковыряла трещину пальцем.

«Тебе чего, плохо?» Рядом со мной остановились ноги. Они были толстыми и отечными. Из ветхой туфли, присыпанной серым пеплом, вилась узловатая вена, проступала спутанным узлом. Если взять за конец, она вытянется длинной веревкой… как в анатомическом театре…

Женщина взвизгнула и отдернула ногу. Заслонив голову руками, я ждала. «Хулиганка! Чего руки тянешь, дрянь!» Туфля, присыпанная пеплом, поднялась над трещиной. Толстые ноги, перевитые веревками, двинулись с места тяжело. Они шли, не разбирая дороги, не боясь придавить…

Я поднялась и пошла к церковной ограде, за которой, шевеля метелками, стояли крапивные будылья. Тяжелые бетонные глыбы, похожие на вывернутые из земли камни, лежали здесь и там. Мешки, сваленные к крыльцу, успели убрать. Сероватые лужи, стянутые цементной пленкой, отражали солнце. Оно дрожало пестрыми бликами, било в глаза. Сощуриваясь от света, я шла в крапивный угол. Солнцу, ходившему по кругу, хватило бы времени обжечь. Метелки крапивы, вытянувшись во весь рост, кланялись мне навстречу. Обжигаясь, но не чувствуя боли, я вошла в их круг.

Встав на колени, я разглядывала внимательно. Вышедшие из моих пальцев расползлись по земле грязью. Маленькие человечки, слепленные из праха, возвратились в прах. Быстрый ангел, летающий над полями, смеялся и брызгал на них дождевыми каплями. Серое и текучее лежало, прикинувшись глиной. Я взялась за крапивный стебель и рванула на себя. Он уперся жгучими волокнами. Рука, измазанная прахом, подняла крапивную кисть. Я занесла руку и хлестнула. Удар за ударом я стегала по глазам, по щекам, по губам. Стебель метелки хрустнул. Застонав, я отбросила его в заросли. Кончиками пальцев, будто и вправду ослепла, я ощупывала лицо. Безобразные волдыри пучились болотными пузырями. Необоримый зуд, перебивающий жгучую боль, занимался под кожей торфяным тлением. Он шел из глубины глухими накатами, словно кто-то, выпустив когти, терзал мое лицо изнутри…

За церковной оградой я стояла, держась за прутья. Точнее, не я – мое пустое тело, чьи руки были совершенно чистыми. Теперь я понимала: это оно. То, что из меня вышло. Я видела: не опасаясь промахнуться, оно стегает себя жесткими крапивными кистями. Запустив пальцы в глинистую жижу, которая была моим мозгом, разминает, силясь перебить боль. Взяв горсть глины, размазывает по моим щекам, словно лепит маску. Жар, пышущий изнутри, схватывает мгновенно. Повторяя вспухшие контуры, глина унимает огонь…

«Господи, – глядя со стороны, я шептала мертвеющими губами, – еще немного, и все это кончится. Я сойду с ума…»

* * *

Лежа лицом к стене, я то впадала в короткий сон, то, приходя в себя, принималась бродить по квартире, но, обойдя комнаты, возвращалась, чтобы уткнуться в стену. Голоса окрепли к вечеру, так что голос мужа, обращавшийся ко мне с увещеваниями, уже не смог перекрыть. Сливаясь с их хором, он говорил о переутомлении («Надо врача, диссертация тебя доконает»), но я махала на него рукой. Свившись толстой веревкой, голоса оплетались вокруг щиколоток: кто-то ходил за стеной. Тяжелое, похожее на мешок, упало как неживое. Шаги стихли, и, собрав силы, я поднялась.

Муж лежал на диване. Рука свисала, касаясь пола костяшками пальцев. На цыпочках я приблизилась и заглянула. Расслабленные мышцы не держали челюсть. Широко открытый рот зиял бездыханно. Скверный голос заныл о выборе: «Увидишь мертвыми, их обоих… Вот тебе и проверка, самая лучшая…» Я смотрела неотрывно. Радость, ворохнувшись под сердцем, разгоралась открытым пламенем.

В гортани булькнуло, словно лопнул пузырь, и заливистый храп вырвался наружу. Муж открыл глаза. Отпавшая челюсть встала на место, вошла в пазы. «Что? Что ты?» – он повторял хрипло, озираясь. Из-под короткого вздернутого халата торчали колени. Он дернул полу, стараясь запахнуться. Ему мешал пояс, перетянувший живот. «Я ухожу. Мне нужен развод». – «Этого не будет, – он вывернулся и спустил ноги на пол. – Любые проблемы можно преодолеть и разрешить», – глаза, упертые в колени, моргали близоруко. Пошарив, он надел очки. Взгляд, укрывшийся за стеклами, стал тяжелым и вязким.

Под этим взглядом я говорила о том, что больше не желаю фарса. Если, по церковной жизни, ему необходима жена, пусть возвращается к прежней: «Вы венчаны, на горе и на радость, или как там у вас?» Запахивая колени, он двинулся к письменному столу и, сев вполоборота, заговорил о том, что я больна, но если уж суждена болезнь, он будет за мной ухаживать – лучше казенных сиделок. Уркая тяжелыми зобами, голоса двигались взад-вперед по коридору, подволакивая крылья.

Он сидел, перебирая четки. Длинная нить, свитая из черной узловатой тесьмы, ходила в его пальцах. Надетые на запястье, четки были похожи на вену, выпавшую наружу. Пальцы, ползущие по узлам, гоняли кровь. «Наш брак – пустая формальность, – я начала снова, старясь отвлечься от голосов. – Он не может длиться вечно… рано или поздно… я больше так не могу…» Он понял по-своему. Перебирая пальцами, заговорил о том, что в нем самом нет никакого изъяна, так я выбрала сама, ему тоже далось нелегко. Но теперь все будет иначе.

Твердая полоска с белым клином, надетая по особому разрешению владыки, перетягивала его горло, мелькала в распахе халата – знаком изысканной, хотя и не всеобъемлющей полноценности. Ее призрака вполне хватало на то, чтобы, запахнувшись, презрительно отмести все партикулярные доводы: «Если тебя по известным причинам не устраивает такая жизнь, я готов вернуться к нормальной – хоть сейчас. – Голые колени вывернулись из-за стола и открылись мне навстречу. Твердая черная полоска подперла шею. – Ради детей, которые родятся», – он говорил тихо. «Мы не животные». Муж усмехнулся и сдвинул колени: «Да, не животные. Наш брак освящен церковью. Животным станешь ты, когда нарушишь». – «Но ты, ты же и с ней венчался». Он ощупывал четки, свитые чужими руками. «Мой грех – мой ответ. К тебе это не имеет отношения. Моя жена ушла сама, но больше я этого не допущу». Голоса, таящиеся под дверью, забили крыльями. Узловатая удавка захлестывала птичьи шеи.

Ловко обвив запястье, он заговорил о том, что наша жизнь, не вполне полноценная с обыденной точки зрения, имеет, тем не менее, ряд преимуществ, которые я, по немощи молодости, не могу в полной мере оценить. Ссылаясь на свидетельства женщин, коих – за свои церковные годы – он наслушался («Да что я, спроси у любого исповедующего батюшки, вот хоть у отца Глеба»), каждая семья – в свой черед – проходит неисчислимые искушения, но горе тем, кто на эти искушения поддался. Гонимые болезненным любопытством, супруги ищут новых впечатлений, чтобы рано или поздно оказаться перед разбитым корытом, но то, что простительно невежественным душам («Кто знает, может быть, с них – по милости Божьей – особый, усеченный спрос…»), не пристало тем, кто волею судьбы оказался приобщенным к Слову. Жизнь, гармонично очерченная церковным кругом, далеко отстоит от жизни разомкнутой, подчиненной плоскому, земному времени. Если человек, а особенно женщина, по собственной несмиренной воле выходит из этого круга, она обречена. Рано или поздно ее душа становится неприкаянной. Рука, забранная узловатыми четками, оперлась о зеленый подлокотник. «Что значит – неприкаянной?» – я спросила тихо.

Окончательно перебравшись в кресло, он говорил: это значит – не способная на жертвы, главной из которых должна стать ее же собственная душа. («Неприкаянная – значит, не принесенная в жертву».) Перед лицом жертвенного смирения любое уклонение беззаконно, любое слово – бессловесно, любая самовольно избранная судьба – гибельна. Перекрывая гомонящие звуки, он говорил другим, изменившимся голосом, в котором больше не было хрипловатости. Прекрасным голосом, умеющим петь «Разбойника», он предрекал мне бесславную гибель, в которую, как масло по раскаленному ножу, уже соскользает моя душа. «В тебе говорит молодость. С какой-то точки зрения, достижимой не раньше духовного совершеннолетия (заметь, не всегда совпадающего с плотским), молодость – это нестойкое душевное состояние, которое предшествует истинному рождению».

Словами, похожими на Митины, но по-цензорски вывернутыми наизнанку, он говорил о пороге, который, расставаясь с молодостью, обязана преодолеть душа. «Это рождение каждому дается в свой срок, да и то если Господь сподобит. Но если уж суждено и человек рождается в Истину, это и есть истинное чудо, потому что на все, окружавшее тебя прежде, ты смотришь новыми глазами. Я, слава Богу, уже прошел этот путь».

Сняв очки, он вытер глаза. Его душа, пройдя через испытания, выучилась жестокости.

Его слова падали с высоты, пробивали осколками голову, застревали в черепной коробке. Боль сводила мои кости, словно душа, изрезанная его словами, пыталась протиснуться в узкий лаз. Голос, увещевающий по-отечески, встречал меня снаружи, потому что я, рождаясь в совершеннолетие, должна была пасть ему в колени. Остановившимися глазами я видела свою гибель, в которую муж, заросший бородой отцовской мудрости, звал меня. Это рождение, посрамляющее молодость, шипело ужасом кровосмешения. В его тени наше прошлое становилось кощунственным, словно я, замороченная неведением, делила его не с мужем, а с отцом. «Господи!» Зажимая рот ладонями, я благодарила за то, что у нас нет детей.

Тяжкое небытие окружало мое сознание. Я видела потоки крови, похожие на полноводные реки. Беря начало в подвалах тайного дома, они двигались под землей, время от времени выходя на поверхность – как взбухшие вены. По берегам, уронив руки в колени, сидели измученные люди. Неприкаянные души, мы дожидались нового рождения, в котором не было ни отцов, ни матерей. Кровь отцов, отворенная изъятелями тайного дома, утекла горячими струями. Вздрагивая, мы стирали ее капли, павшие на нас. Кончиками пальцев терли лбы и щеки, но там, куда падали капли, вспухали безобразные волдыри. Необоримый зуд занимался под кожей, и, расчесывая, мы прикладывали к щекам береговую глину, силясь заглушить.

Кожные покровы становились сухими и чистыми, и, больше не ведая о своем сиротстве, мы уходили в мир. Из окон, забранных железными прутьями, внимательно следили глаза изъятелей, ведающих, что творят. Выдернув неприкаянную душу, они выслушивали ее обеты и, глумливо хихикая, отпускали до поры. Рождаясь в их мир, каждый из нас уносил в себе зуд жестокого и греховного беспамятства, от которого не было спасения.