Текст книги "Такая роковая любовь. Роман. Книга 2"

Но староверка неожиданно бычилась и краснела:

– А ничего. Тебе про это знать не надобно. Женское это всё.

– Расскажи!

– Не надо тебе, повторяю, – отпиралась Антонина и выпихивала гостя из комнаты. Но однажды, когда Кирилла не было дома, Антонина сама завела Николая в келью алхимика и принялась пояснять. Женскими оказались по большей части травяные настойки от нервных стрессов, крема на оленьем жиру для эластичности кожи, румяна из коры лиственницы да ещё всякие необходимые женщинам премудрости, ознакомившись с назначением которых Кравцов рассмеялся:

– Так зачем вам всё это здесь? Кому нравиться?

– У, дундук залётный, – обозлилась Антонина, – А то, навроде, как мы и не бабы, если далеко от глаза людского живём? А то, навроде, как у нас и проблем нет своих женских?

Кравцов не унимал бахвальства:

– Каких?

– А мужа ублажать? Красоту не терять? Таким вот, как ты, нравиться? – Женщина посмотрела на Кравцова таким призывным взглядом, что ему стало не по себе и он затоптался на месте:

– Зачем тебе это?

– А чтобы проверить, насколько я в колдовстве своём сильна. Захочу вот, опою тебя зельем приворотным, и никуда ты отсюда уже не денешься, – проговорила она, снижая голос до хрипоты, и вправду, как колдунья.

При её приближении Николай почувствовал, как его окатило волной жара. Он остолбенело уставился на ладонь Антонины, выставленную на уровне переносицы. Голову повело, ноги стали ватными, он попятился к косяку двери. Антонина, не отпуская его взглядом какое-то время, затем всё же сморгнула, стряхнула руку в сторону и усмехнулась:

– Ладно, Коля, не бойся меня. Что ты по нраву мне – истина. Да только не в моих правилах с приезжими любы шарить. Это я тебя на порчу проверила. Думала: как отреагируешь? Воспользуешься ли ситуацией, что Кирилла нет, или как?

Во дворе в это время зашлась лаем собака. Антонина пошла к окну взглянуть. Густошерстая лайка по кличке Мост с разноцветными глазами, одним орехово-карим, другим белёсо-голубым, разрывала округу, отчаянно роя под собой всеми четырьмя лапами.

– Застынь, прокуда! – шикнула хозяйка на животное через окно. Оглянувшись на Николая, она улыбнулась, – Мохнатого где-то поблизости учуяла, вот и бесится. Или волка. Вот ведь нос у неё! На зависть любому зверю. Порой за несколько вёрст живность чует. Она им всю деревню стережёт от захожих. Как только чужак или блудный хищник, так лает. Нам её блудный чукча подарил. Здоровой уже принёс, ей больше года было. Таких собак обычно уже и не берут на дрессировку, поздно. Но Кирилл в неё сразу влюбился, взял. У Кирилла моего, что на зверя, что на человека, тоже чутьё будь здоров! Сразу скажет есть толк в ком или нет, – Антонина посмотрела на гостя тем самым протяжным женским взглядом, что он уже знал по другим бабам. Кравцов опять затоптался, не отвечая. Женщина, видя это, усмехнулась и, отвернувшись, снова продолжила про собаку, как ни в чём не бывало. – А как такую красавицу не взять? Пойди вон на шерсть её только посмотри, – указала она на двор, подзывая молодого мужчину к себе поближе.

Николай медленно зашаркал ногами, стараясь казаться как можно более безразличным. После только что состоявшегося разговора напрямик, он ещё не отошёл. Подойдя к женщине со спины, он наклонился вперёд посмотреть на собаку. Лайка, поняв что её услыхали, уже успокоилась, только стояла навытяжку и ловила носом воздух.

– Нюх у неё хороший, это правда. И охотница она добрая, хоть на волка пойдёт, хоть на медведя, – повторилась Антонина, – А вот характер – дрянь. Избалованная. Не всегда слушает. И есть ей подавай особо. У чукчей-то на красной икре выращена. Они ведь сами едят только рыбу, а икру собакам скармливают. Чукчи, они и есть чукчи. Что с них возьмёшь? А собака от этого вон какая гривастая. Видишь, как у неё шерсть на солнце блестит? Так это летом. А зимой вообще глаз не оторвать, – добавила она и замолчала.

Разговаривая, Антонина вплотную прислонилась спиной к груди Николая. Он отстраняться не стал. Стоял дерево-деревом, боялся шевельнутся. Женщина дальше этой вольности не пошла. Кравцов стоял позади с опущенными руками, не способный ни обнять, ни оттолкнуть. Антонина, поняв, что ничего ей с такого мужика не дождаться, выдохнула, покачала головой и первой пошла из комнаты, оставляя Кравцова в состоянии отупения. Он никак не мог предположить, что в глухой тайге его станут подвергать испытаниям подобного рода. С первого дня Николай чувствовал к себе симпатии хозяйки, но при этом и заподозрить не мог в её угодливости какую-то надобность. Антонина не кокетничала перед ним ни словами, ни действиями. А теперь, на вот тебе, открылась. Кравцов стоял и думал правильно ли он сделал, не ответив на расположение Антонины.

«Может пойти к ней, – мелькнул в голове, – Хоть она мне и в матери годится, а ведь всё-таки баба, со своим женским самолюбием. Колдовством пужает, а хочется-то ей самого обычного бабьего счастья. Чтобы приласкали, заметили. А я и вправду – дундук, мог бы понять, с чего она меня так подолгу по ногам гладит. Взблудилась баба, желанием зашлась при чужом мужике. Чего она тут в глуши видела? Кирилл, видать, и на ласки также расчётлив, как на слова. Вот ей и подумалось, что терять нечего, никто потом ничего не узнает», – колебался он, рассуждая. Но так ни до чего и не собрался, схоронился осторожно у себя в комнатке.

Полдня после этого Николай скрывался, а к вечеру, перед тем как появиться к ужину хозяину, Антонина осторожно позвала Кравцова к столу:

– Извини меня, Коля, за выходки. Нашёл на меня дурман, захотелось могуществом своим над тобой потешиться. Да ты, видать, не робкого десятка.

– Не таким пуган, – коротко ответил Николай, стараясь не поднимать на хозяйку глаз.

– Значит, забудь всё. Если бы хотела тебя присушить, уже давно бы тебе капелек в чай подлила. Забыл бы тогда свою Анну, остался бы с нами, —произнесла Антонина с необыкновенной лёгкостью.

– Анну я, Антонина, никогда не забуду, – ответил Николай твёрдо.

– Вот и ладно. Считай, значит, что шутка моя была глупой, – предложила хозяйка и занялась ужином.

«А ведь не шутила она тогда», – дошло до Николая теперь, и встал перед глазами пытливо-манящий взгляд староверки, и обволок ноги ватный ступор, и прожёг тело жар её ладоней.

Глава четырнадцатая: Отец Ларисы

Анна сидела на стуле в тесной комнате суда с зарешеченной дверью и тупо глядела в окно.

«Неужели любовь может расцениваться как преступление? – задавала она себе сложный вопрос. Анна была уверена в моральной незапятнанности её самой и Николая. Но уже через несколько секунд, продолжая думать о том, как они тайно мечтали, чтобы Лариса исчезла с их пути, впадала в самообвинение. «Мысли – материальны», – не раз твердила Анне мать. Похоже, что это было правдой. То, что Лариса мешала Кравцову воссоединиться с ней, Анна знала наверняка. Тонкость отношений, давно установившаяся между супругами, делала их особо близкими. Родство такого рода, редкое и недосягаемое для других, селило тайну, понятную только им, помогало понимать друг друга, чувствовать обоюдные желания, оценивать происходящее иначе других, а оттого дорожить друг другом по-особому. Как лёгкая паутинка мороза на стекле, едва заметная, но уже сковавшая его гладь, способствует формированию плотного узора, так и их связь – духовная оболочка, соединившая их души навечно в тот давний предгрозовой августовский вечер восемьдесят девятого года, позволяла строить в дальнейшем все те отношения, что возникали между ними при любых условиях. Передряги и неустройства, разрушившие основу жизненного узора, всё-таки не достали до той самой основы, что плотно держала на себе всю суть существования их обоих. Где бы Анна не была, и где бы ни был Николай, одной только мысли друг о друге было достаточно, чтобы почувствовать, что другой думает о нём тоже. Долгие месяцы, прожитые в разлуке, только ещё больше сковали отношения. Анна знала, что Николай постоянно возвращается мыслями к ней.

Порой, стараясь понять не является ли подобная убеждённость плодом её чистого воображения, уводящего от действительности, Анна начинала сомневаться. Тогда она доставала фотографию Николая, долго-долго смотрела на неё, гладила пальцами любимые черты лица, мысленно представляла бывшего мужа, разговаривала с ним вслух и затем снова клала снимок на место. И тогда, словно в подтверждение её догадок, Коля обязательно снился ей будущей ночью. Во время этих снов они совершали прекрасные прогулки то в горы, то по берегу моря, вели долгие беседы о жизни у костра в лесу, катались по морю на яхте, летали на парашютах… Эти сны были нечастыми, но долгими и особо запоминающимися. Анна могла пересказать любой из них. От тоски и одиночества она начала записывать их, а затем перечитывала. Кравцов ничего об этом не знал, но при встрече он начинал говорить вдруг те же слова, что она уже слышала во сне. Первый раз это случилось в Москве в январе девяносто седьмого года, когда Анна приехала на собеседование и Николай делился с ней планами фирмы Ларисы. Слушая его, Керман поразилась: она не только была в курсе задумок, но даже могла сказать какие конкретно решения нужно принимать по тому или иному вопросу.

– Коля, а ты никогда не мечтал побывать в Испании? – вдруг спросила Анна, перебив объяснения.

То, что Кравцов ответил, подтверждало, что сновидения являются ничем иным, как каким-то магическим синхронным переносом их обоих в другой мир.

– Я не только мечтал об этом, но, мне кажется, я там уже был. С тобой. В Коста Браве. Стоял бархатный сезон. Море было достаточно свежим, чтобы купаться. Дул ветер. На берег накатывались волны. Но было не холодно. Мы шли рядом босиком по краю намытой влажной кромки песка, и она то и дело проваливалась под ногами. Тогда мы оказывались в воде. Она освежала нас; ты вскрикивала от неожиданности, а я торопился тебе на помощь. В результате мы оказывались по колено в воде, но уже не замечали этого, потому, что глядели только друг на друга и были счастливы. – В этот миг Николай медленно вёл машину по заснеженной Москве. По замёрзшему лобовому стеклу устало елозили дворники, смахивая ленивые снежинки. А в машине, в установившейся тишине, двое близких людей видели перед собой одну и ту же картинку ушедшего бабьего лета, которое они пережили когда-то в другом измерении.

Георгий Михайлович Соев шёл по коридору суда и медленно считал про себя. Он всегда так делал, когда на душе было гадко. Давнее предчувствие лёгкой победы, которое адвокат сохранял долгие месяцы с тех пор, как взялся за обвинение Николая и Анны, и которому верил ещё не далее как сегодня утром, испарилось. Теперь Соев не просто чувствовал, он знал, что проиграл. И хотя он не хотел себе в этом признаваться и то и дело повторял про себя, что дело не проиграно до тех пор, пока не заслушано последнее показание, что-то предсказывало Соеву неудачу. Остановившись в коридоре перед ликом Фемиды и изображением весов, выгравированных на мраморной стене, Соев подумал о древних египтянах, придумавших символику. Неужели же и тогда было так трудно доказать виновность обвиняемых? Адвокату не хватало воздуха. Все доводы и доказательства, предъявленные ранее, перевешивало одно-единственное письмо с размытым штампом, представленное сегодня суду адвокатом защиты.

«Что делать? Что делать?» – лихорадочно метался Соев в мыслях, автоматически ускоряя счёт. Отвлечение счётом позволяло иногда выудить из подсознания те самые нужные аргументы, что были так необходимы. Прошагав коридор в обе стороны не один раз, Соев вдруг резко остановился и замер.

«Нужна финальная речь! Такая, что будет способной побить все сомнения относительно моих обвинений.»

Утвердившись в правильной мысли, Соев встрепенулся и уже через мгновение нёсся к отведённому ему кабинету. Там он выхватил из папки бумаги лист, схватил карандаш и замер. Он никогда не писал черновики ручкой, оставляя за собой право на мгновенное уничтожение ластиком неправильной мысли или неподходящего слова, написанных грифелем.

«Прежде всего писать стоит кратко. Времени на долгие рассусоливания мне теперь никто не даст. Далее: нужна простота фраз, чтобы все до единого понимали, о чём я говорю. Ещё нужна точность не только каждого слова, но даже слога. Необходимо также следить за интонацией: убить можно даже ударением. Ни в коем случае не стоит ничего доказывать. Только внушать! Крадучись, как кот. Нет, скорее, как дикая кошка. Внушать так, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в том, что я говорю, и чтобы никто и не подумал воспротивиться моей мысли. Но самое главное сейчас – это найти необходимый тон. Нужна страстная воодушевлённая мысль в начале, чтобы приковать внимание слушателей, и ключевая побеждающая в конце, чтобы все помнили о ней ещё долго после окончания процесса. Ах, как здорово говорил Рябов тогда, в июле прошлого года! Как прекрасно он завершил свою защиту: на полном вдохе, обрубив её на самой важной мысли! Что он тогда сказал? – Соев напрягся. Рука его невольно потянулась за точилкой, куда он сунул карандаш и стал медленно крутить его, не глядя на то, что стружка падает на стол перед ним. – Что же он тогда сказал?»

Адвокат на секунду закрыл глаза и тут же вспомнил, ибо обладал такой поразительной особенностью, что мог представить перед собой весь нужный ему процесс. А когда вспомнил, вскрикнул вслух.

– Нет, это была не любовь!.. – перед глазами встала широкая рубашка Рябова и его лицо, озарённое убеждённостью. Медленно глядя на кучерявые стружки от карандаша, Соев принялся методично вдавливать их указательным пальцем в стол.

– Какая сила сможет поставить такое под сомнение? – спрашивал себя адвокат вслух, с заметной обречённостью.

Так прошло несколько секунд, во время которых мозг продолжал упорядоченно перебирать информацию, переворачивая её во всех направлениях, как переворачивается в стиральной машине бельё, пока наконец не нашёл то, что являлось для него единственным спасением. От простоты идеи, пришедшей на ум, Соев даже перестал дышать.

– Мне нужна только та сила, что докажет обратное. Боже, какой я болван: тезис – антитезис. Это же элементарно! – от проступившей ясности мужчина улыбнулся и щёлкнул пальцами, – И вот тут-то письмо Ларисы, которое притащил мой оппонент, как никогда играет мне на руку. Эх, Рябов, Рябов. Ты даже сам не понимаешь насколько ты снова помог мне.

И, совсем уже весело рассмеявшись, Соев смахнул на пол стружки карандаша и склонился над листом, усердно принявшись строчить нужный текст.

– Лариса Фёдорова была женщиной балованной. Единственная дочь обеспеченных родителей, она привыкла к тому, что её все любят, и воспринимала чувства других с эгоизмом. – Соев начал свою заключительную речь после перерыва, стоя между судьёй и залом. Он говорил в сторону присяжных заседателей, медленно, по ходу разговора, переводя взгляд с одного из них на другого. Красивые глаза адвоката, тёмные, обрамлённые густыми ресницами, мягко окутывали каждого, на кого он смотрел. Из голоса исчезла так хорошо знакомая всем сухость. Даже тело его: энергичное, упругое, было в этот момент податливым, как подтаявшее масло. Заранее уверенный в фуроре, какой произведёт его финальная речь, Соев отточенно произносил каждое слово, написанное всего несколькими минутами ранее, но, благодаря уникальной памяти, уже выгравированное в голове. – Лариса Фёдорова была женщиной властной, – продолжил адвокат потерпевшей осуждение её самой, намеренно вставляя противоречия, – Она подчиняла своей воле многих людей: как в быту, так и на работе. Лариса Фёдорова была женщиной сумасбродной. Но! – здесь Соев сделал свой изысканный жест, подняв высоко в воздух длинный указательный палец. Его жилистая рука оголилась из-под рукава тонкого дорогого свитера, дополнительно приковывая внимание, – При всём при этом Лариса Фёдорова не была ни глупой, ни жёстокой, ни подлой. Это не она предала этих двоих людей, после того, как безотказно доверилась им десять лет назад, – адвокат бестактно, не удосуживаясь даже повернуться, ткнул большим пальцем за спину, туда, где на скамье подсудимых сидели Николай и Анна, – И это не она предала их повторно после того, как помогла им обоим менее чем два года назад. Лариса не могла более сносить тяжести безразличия прощенных, обласканных и обязанных ей своим благополучием. Это ясно написано в том письме, что предоставила нам сегодня защита, – проговорил Соев, встав прямо напротив присяжных и глядя на них всех одновременно не жёстким взглядом уверенного человека, а потерянно, почти беспомощно. В этот момент риторический талант и артистические способности адвоката достигли апогея. Тупо, вслед за этим, уставившись в зал, он продолжил надломленным голосом, – Только любящая женщина может понять состояние Ларисы перед смертью. Только любящая и обманутая. Да, Лариса Фёдорова любила своего мужа. И именно из-за того, что она его так сильно любила, она не хотела больше быть ему препятствием. В первый раз Лариса просто молча ушла в сторону. Во второй раз – покончила с собой. И эти двое ничего не сделали для того, чтобы спасти её, чтобы оказать помощь нуждающемуся человеку. А за такое тоже судят.

Не добавляя более ничего, Соев медленно побрёл и сел за стол. Он чувствовал, как в спину ему уставились десятки солидарных взглядов, услышал чьи-то вздохи и скорбные покряхтывания, боковым зрением заметил смятение на лицах присяжных.

«Вот так, – подумал Соев, опалённый ражем состязания, – Сдаваться мне не пристало.»

Он знал, что вслед за его словами, последними словами обвинения, уже не будет у оправдания никакого способа что-то опровергнуть. Значит, логически, должен последовать призыв судьи к присяжным, предлагающий удалиться на совещание. В интересах Соева было, чтобы произошло это как можно скорее. Повернувшись к столу оппонента, Соев увидел, как у Рябова побелели губы, пошёл испариной лоб, как затряслись на столе руки, сложенные ладонь к ладони и сплетённые пальцами.

«Я здесь победитель, я! – говорил взгляд Соева, и никакие мысли о гуманности или жалости к тем двоим, которых до этого почти уже оправдали и которых он заново приговорил к осуждению, не было. – Посмотрим теперь, как понравится вам то прокрустово ложе, в которое я вас усадил, господин оппонент. И не надо смотреть на меня с таким презрением, гражданка Керман. Не надо меня так откровенно ненавидеть, господин Кравцов. Вы должны до конца дней своих знать, что вы – убийцы. Если не явные, то косвенные. А это в глазах суда одно и то же. Так что, получите вы своё. Пусть чуть меньше сроком, но всё равно получите. Каждый за содеянное достоин того, что определено законами общества. Вам – тюрьма. Мне – слава. Каждый сам за себя! Таков закон джунглей», – вспомнилась Соеву фраза Киплинга, и он почувствовал себя ШерХаном.

– Погодите! – взмолился навстречу судье Евгений Петрович, предупреждая его слова, – Разве вы не понимаете, ваша честь, что происходит? Они ведь оба ни в чём не виноваты?

Слова Рябова прозвучали, как последняя молитва умирающего. Отчаяние в его голосе задержало судью на месте. Он прекрасно знал, что речь обвинения, представленная подобным образом, заставит присяжных принять совершенно не то решение, на какое рассчитывала защита. Тем не менее, пора была заканчивать заседание, и судья встал. На его веку он повидал уже немало таких процессов, во время которых наказание вынесено было не всегда оправданно, но он сносил это на фатализм. Каждый проживал данную ему жизнь по-своему. И каждого можно было либо похвалить за пройденный путь, либо осудить.

Ошибки? Кто их не делал? Но, одно дело, когда они проскакивали незаметными, другое – когда оборачивались вот таким громким процессом. Судья нахмурился и посмотрел на осужденных. Они обратили к нему взгляды, наполненные надежды на чудо, на спасение, ждать которого было неоткуда. Судья был больше, чем кто-либо, подвергнут необходимости основываться на объективных показаниях, отметая при исполнении обязанностей любые личностные отношения. Отчего суждения его были сухими, если не сказать формальными.

«Зачем надо было тебе, Николай Кравцов, путаться среди двух женщин, ломать им судьбы, толкать их к принятию роковых решений? – подумал судья, глядя на подсудимого, – В первый раз ты женился, испытывая к Анне настоящее чувство. Она тоже любила тебе до беспамятства. И как ты распорядился этой любовью? Твоя первая жена ушла от тебя сама, страдая при этом, но не желая продолжать жить по привычке. Оставшись один, ты оказался неспособным существовать без сильного женского плеча и женился во второй раз. Пусть не по любви, но зато на той, что была готова ради тебя на всё, – внутри судьи невольно заговорил голос мужской зависти, – Она верила, что ты сможешь если не любить её, то хотя бы быть преданным ей. Ты не смог. Тогда и она ушла. Навсегда. В мир смерти. Сильный проступок. Достойный признания того, что она действительно любила тебя. Иначе трепала бы тебе нервы, как какая-то стервь. Так как же я могу теперь не осудить тебя за то, что именно ты являлся источником несчастий для обеих своих женщин? Нет, я не могу. И присяжные не могут тоже. Значит, придётся тебе всё-таки отвечать перед судом за невольное участие в самоубийстве. А Анне – за содействие этому. Так как никто не докажет, что она не была с тобой в сговоре. По срокам получится порядка пяти и трёх лет, учитывая ваше безупречное прошлое…» – Глядя на обвиняемых, судья молчал, и молчание это говорило больше, чем какие-то слова.

«Это – конец», – подумал Рябов.

«Всё!», – пронеслось в голове Николая.

«За что?», – качнулась вперёд Анна.

Ещё мгновение, и томительное ожидание, висевшее на волоске надежды, должно было оборваться, превратившись в долгие месяцы наложенного наказания. Как вдруг в зале раздался женский голос:

– Погодите, господин судья!

С дальнего ряда с места поднялась красивая женщина и пошла к середине зала. Дойдя до стола Рябова, она остановилась и посмотрела на Кравцова. На вид ей было порядка пятидесяти лет. Она была очень хорошо одета и тщательно причёсана. Все участники процесса впились в неё, ожидая что последует за её появлением.

– Ольга Антоновна? – тихо спросил Кравцов, всматриваясь в пошедшую. Что-то в чертах женщины подсказало кто перед ним.

– Да, господа. Я – мать Ларисы Фёдоровой, – женщина обратилась ко всем, стараясь не глядеть в сторону подсудимых, – И бывшая свекровь Николая Кравцова. Мы с ним никогда не встречались. Но не я этому виной.

Теперь слова подошедшей посвящались только осуждаемому мужчине. В глазах двоих проскользнула боль. При общей внешней симпатии, которая, при иных обстоятельствах могла бы стать хорошей дружбой, ныне они были непримиримыми врагами. Кравцов это понимал лучше других и понял, что если и стоит чего-то ждать от вмешательства матери Ларисы, то это будет явно не в его пользу. Николай отвёл глаза от бывшей тёщи. Она подождала его нового взгляда, но не дождавшись, обратилась к суду.

– Господин судья! Прежде, чем всем вам удалиться на совещание, согласитесь выслушать здесь ещё одного важного свидетеля. Я знаю, что его показания будут необходимы для правильного приговора.

– Кто это? – заинтересовался судья одновременно и самой женщиной, и тем, что она говорит. Воловий взгляд, висевший на лице главного представителя правосудия преобразился: в нём заблестело мужское желание.

Женщина, почувствовав этот интерес, глянула на судью без эмоций:

– Николай Александрович Фёдоров. Мой бывший муж и отец Ларисы. К сожалению, он прикован к инвалидному креслу и в зале его нет. Но, учитывая тот характер, что принимает процесс, совершенно необходимо, чтобы вы, господа, выслушали его. Я очень прошу вас! Дни моего бывшего мужа сочтены. А факты, которые он может сообщить суду, помогут восстановить правосудие. Поэтому не откладывайте это на завтра.

– Как скоро ваш му …, ваш свидетель сможет предстать здесь? – голос судьи оживился. Представитель власти не был окончательно лишён интереса к интриге.

– Максимум через час, если вы согласитесь подождать, ваша честь, – женщина улыбнулась еле заметной улыбкой, предназначенной только тому, к кому обращалась.

Судья увидел её и ответил женщине лёгким прищуром глаз. Её просьба затягивала процесс. Но отказать главный судья не мог. Уж больно манящей была перспектива придать делу новый вектор. Про себя судья подумал, что возможно после заявления нового свидетеля, у него ещё будет возможность увидеть эту женщину, а может быть даже и познакомиться с ней при других обстоятельствах. Вслух же он объявил перерыв.

Ровно через час заседание возобновилось. На середину зала, поближе к столу судьи, на инвалидной коляске вывезли пожилого мужчину, сгорбленного под тяжестью болезни Паркинсона. Дрожащие руки двигались вразнобой. Рот, перекошенный почти поперёк, не мог сдерживать слюну. Она капала поверх салфетки, прикреплённой к одеялу, пеленавшему ноги больного. Речь Николая Александровича была прерывистой. Произношение монотонным и с плохой артикуляцией. Тем не менее, видя ту боль, с какой он говорил незнакомым людям о единственной погибшей дочери, никто не решился прервать его.

Повествование Фёдорова сводилось к следующему. За несколько месяцев до смерти Лариса стала неузнаваемой. Она медленно спивалась. Отец видел это. Но ничего не мог сделать. На его замечания Лариса отвечала грубым нежеланием слушаться. Предложения отца помочь отстраняла тоже в грубой форме. Николай Александрович не знал что делать. По-хорошему, конечно же надо было встретиться и поговорить по-мужски с Кравцовым. Но отец Ларисы испытывал к Николаю откровенное презрение. Признаваясь в этом, Фёдоров еле заметно указал в сторону подсудимого. Он так и не смог простить зятю тот факт, что Николай когда-то отказался от его дочери. За те полгода, что Лариса и Николай были женаты, Николай Александрович ни разу не пришёл к ним в гости тогда, когда зять был дома. Дочь, зная отношение отца к её избраннику, приезжала навещать его тоже одна.

В день смерти Фёдоров был у дочери дома под вечер, незадолго до того, как вернулся Кравцов вернулся. Прежде чем приехать, отец сначала позвонил. Мешая культурную речь с вульгарной, отдавая по мере разговора предпочтение последней, дочь рассказала отцу о встрече с Анной Керман несколькими часами ранее. Николай Александрович отругал Ларису за лицемерие и посоветовал больше не заниматься стратегическими заигрываниями с бывшей подругой.

– На твоём месте я бы не то что бы не брал её к себе на работу, а вообще запретил бы себе даже думать о подобной выходке, – посоветовал отец, – Если ты считаешь, что это компромисс и что, находясь у тебя на виду, они оба не найдут возможности решить свои личные интересы, то глубоко заблуждаешься, – грустно уверил Фёдоров дочь.

Но Лариса, сильно пьяная и оттого неспособная мыслить адекватно, разрыдалась, обозвала отца таким же предателем, как все остальные, и бросила трубку. Недовольный разговором, Николай Александрович незамедлительно поехал к ней. В доме молодожёнов царил беспорядок и было очень холодно от открытых дверей балконов. Лариса приняла отца, поднявшись с кровати. Она была одета в халат и ночную рубашку. Когда отец пришёл, она спросила который час. Была почти половина десятого. Дочь стала возмущаться, что отец разбудил её. На вопрос где её муж, ответила нецензурной фразой. Фёдоров видел, что Лариса взвинчена. Принялся её успокаивать. Она стала кричать, что он лезет не в своё дело, потом зарыдала, потом стала нести вовсе какую-то чепуху. Она жаловалась, что никто никогда её не любил, обвиняла отца и мать в том, что они – эгоисты: построили свои жизни каждый по-своему, не учитывая интересы ребёнка, оставленного после развода без внимания. Отцу оправдываться перед ней было бесполезно. Слушать её обвинения – больно. Николай Александрович в свою очередь стал укорять дочь, что она опустилась до состояния пьянчужки, перестала за собой следить. Тогда на него снова посыпались новые упрёки и дочь пригрозила вслух, что покончит с собой. Отец испугался и спросил чего дочь стремится добиться самоубийством. Лариса ответила, что хочет таким образом отомстить мужу. Пусть, мол, он потом отвечает за её смерть перед судом. Она была уверена, что Николай не сможет оправдаться от подозрений, павших на него. В этот момент Лариса была похожа на сумасшедшую: глаза её горели огнём ненависти, лицо было решительным.

– Я понял тогда, что, скорее всего, дочь решила поиграть на моих родительских чувствах. Она всегда манипулировала мною, – грустно произнёс Николай Александрович, вытирая трясущейся рукой глаза.

Зал смотрел на него не шевелясь. Любое слово, произносимое с таким трудом, было сейчас для каждого сидящего необыкновенно ценным. Не видя зал и стремясь только поскорее закончить, Фёдоров продолжил. – Я уже не раз слышал от Ларисы о её желании умереть. Это были приступы истерики и плача. Я знал, что это происходит от безволия. При всей своей внешней решительности, у моей дочери чувства всегда преобладали над разумом. Вот почему я не принял тогда её слова всерьёз. Отругав за глупости, я сказал ей, что вместо того, чтобы нести чепуху, лучше бы она пошла приняла ванную и приготовила мужу ужин. Лариса приказала мне убираться. Я, в конечном итоге, разозлился, пообещал, что насильно помещу её на излечение от алкоголизма и уехал. Всю ночь я не мог сомкнуть глаз. Если бы только у меня был сотовый телефон Николая…

Фёдоров запнулся и замолчал. Гордыня, не позволявшая когда-то этому мужчине снизойти до контакта с зятем, обернулась трагедией для всей семьи и ускорила течение его собственной болезни. После смерти Ларисы Фёдоров окончательно оказался в инвалидном кресле. Теперь, в свои неполные шестьдесят, он выглядел дряхлым обречённым стариком. Глядя на бывшего тестя, Кравцов вдруг понял, что если бы он был представлен Фёдорову ещё тогда, во время их первого с Ларисой романа, то смог бы привязаться к этому некогда сильному и волевому человеку. Отец невесты мог бы, возможно, заменить Кравцову ту пустоту, что глодала в то время после смерти собственного отца. Да и мать Ларисы, такую красивую, решительную, он смог бы любить. Но тогда не было бы Анны… Потому как из одного только чувства уважения к будущим родственникам сумел бы Кравцов пересилить в себе тот похотный зуд, что затащил его когда-то в баню. А, значит, жил бы он теперь в сытости и уюте, работая ещё с тех пор на хорошем месте, не зная тягот и мытарств недавней жизни, и не нараскоряк с собственной совестью. Имел бы наверняка детей, хотя бы одного. Крутился бы в том самом избранном московском обществе, которое обещала ему когда-то Лариса. Превратился бы в обеспеченного Новорусского, наделённого делом, владеющего капиталом и широко плюющего на всё, что происходит вокруг него…