Текст книги "Такая роковая любовь. Роман. Книга 2"

– Аня, объясни мне всё, не терзая.

– Всё очень просто, Коля: я никогда не была в Баден-Бадене.

На губах Кравцова застыло восклицание. Несколько секунд Николай лихорадочно обшаривал лицо Анны, пытаясь найти в нём малейший подвох, и, не найдя, сжал челюсти и простонал:

– Зачем же тогда ты это сделала?

В памяти Кравцова всплыл их телефонный разговор осени девяносто шестого года. Тогда он подумал, что Анна изменяет ему с кем-то в Баден-Бадене и распрощался холодно, почти резко. Кинув трубку, он убедил себя, что теперь-то уже точно между ними всё закончилось.

«Пора, видать, и мне подумать о собственном благоустройстве», – решил Николай и в тот же вечер пригласил на ужин Ларису, ангажируя новые отношения между ними.

– Что ты наделала, Аня? Что ты наделала? – закричал Николай теперь, —Зачем? Разве стал бы я жениться на ней, если бы ты хоть словом, хоть полу-вздохом дала бы тогда мне понять, что по-прежнему любишь и ждёшь меня!

– Именно поэтому я и солгала. Ведь скажи я, что всегда любила тебя и только тебя, ты ведь бросил бы тогда в России всё.

Медленно отводя взгляд с окна, куда он смотрел, как в бездну, Кравцов еле заметно кивнул.

– Вот видишь, – грустно улыбнулась Анна сквозь слёзы, – И всё началось бы сначала: и твои мытарства, и мои упрёки совести. А ты тогда так радовался своей новой жизни в Москве!

Николай удивлённо повернулся:

– Откуда ты это знаешь?

– Я ведь Надежде постоянно звонила. Спрашивала как у тебя дела. Сердце за тебя разрывалось. Но когда она говорила, что тебе нравится работа и ты счастлив, я понимала, что не имею права на эгоизм. Ты был в Германии несчастен. Больше всего я хотела, чтобы ты нашёл себя.

– А твоя болезнь?

Анна широко раскрыла глаза:

– Тебе про это сказала Лариса?

Кравцов кивнул.

– С этим, Коля, живут, – ответила Анна, не мудрствуя.

– Так, значит, ты действительно никогда никого кроме меня больше не любила? – переспросил Николай, притягивая Анну к себе.

Она забилась в его руках плачем. Кравцов принялся гладить её по спине и плечам. – И никакого другого мужчины после меня у тебя не было? – даже в такой ситуации Кравцову было важно знать всё, чтобы успокоить своё мужской самолюбие.

Анна замотала головой.

– Аня, милая моя, любимая, единственная, драгоценная… Прости меня! Как же я мог сомневаться в тебе? Как мог жениться на Ларисе? Как допустил, что она… Что мы…

В голосе вновь заскулила тревога. Анна освободилась от объятий и, встав с кровати, утёрла лицо. Николай сидел при свете горящих свеч, с прежней маской мученика. Анне стало его снова нетерпимо жалко:

– Не надо, Коля, заново всё тормошить. Суд оправдал тебя. Мне ты рассказал как всё было. Грехи, какие есть, мы оба будем замаливать всю жизнь. Я люблю тебя и верю тебе. Значит, всё будет хорошо. Пошли поедим что-нибудь? Скоро Новый год.

Анна направилась из комнаты, как вдруг её пронзила мысль, остановившая на пороге. Повернувшись к Николаю, женщина раздумывала мгновение говорить или нет и по его пытливому взгляду поняла, что он ждёт:

– Коля, а как же объяснить то, что при повторном обыске милиция нашла ещё одну таблетку снотворного? – Анна пыталась поставить последнюю точку в объяснениях.

Кравцов, словно готовый к вопросу, развёл руками:

– Не знаю, Аня. Просто не знаю.., – мужчина посмотрел в глаза самой дорогой ему женщины. В его взгляде промелькнул испуг, – Ты мне не веришь?

Сколько раз за прошедшее время Кравцов доказывал всем: следователям, адвокатам, судьям, родным ту правду, что только что рассказал Анне! И сколько раз убеждался в том, что ему если и верили, то частично. Оттого теперь, объясняясь с ней, с которой предстояло после этого жить всю оставшуюся жизнь, Николай действительно испугался. Он не смог бы переживать неверие снова и снова, просыпаться каждое утро и сомневаться в том, что Анна подозревает его в чём-то. Но она, опять же всё поняв, поспешно выдохнула:

– Верю, Коля, верю.

После подобного признания, вряд ли бы Николай стал утаивать от неё ещё какие-то детали. Керман предпочла отставить историю с дополнительной уликой обвинения в сторону, снести её на странную случайность, сыгравшую неблаговидную роль в процессе. Разве только что оставалось предположить, что таблетка, найденная между подушками дивана в зале у Фёдоровой, была специально подстроенным фактом, чтобы сделать обвинение подозреваемого Кравцова очевидным?

Анна устала гадать. Для неё не было ничего ближе, роднее и нужнее вот этого сидящего рядом человека. Побитого жизнью, униженного обвинениями, незаслуженно наказанного правосудием, сильного и решительного тогда, жалкого и слабого сейчас. Не желая больше копаться в прошлом, Анна вернулась к кровати, протянула руки и обняла Николая за плечи. Он облегчённо выдохнул, уткнулся ей в живот и так замер, покорно принимая её ласковые прикосновения. Перед глазами побежали те необыкновенно счастливые дни, что прожили они с Анной в течение последних двух недель.

Глава семнадцатая: А дальше нужно просто жить

Анна и Николай обвенчались в деревенской церкви сразу же по возвращении в родительский дом. На скором венчании настоял Кравцов. Договор с попом, даже несмотря на близкое Рождество, вышел моментальным; чему способствовала капитализация духовного служителя. В присутствии Надежды и Ивана Анна и Николай одели друг на друга свои старые обручальные кольца, предварительно омыв в чане от всякого рода порчи. Несмотря на развод, кольца оба хранили бережно. А, убедившись в этом накануне, растрогались до слёз, поклялись никогда больше не разлучаться. Сцена со стороны была душещипательной. Благо, зрителей не оказалось.

– Вам теперь любые несчастья нипочём, – заверила Анну после венчания Верка Латыпова. Их с Фёдором, также как и Мишку Зуева, пригласили на скромный ужин, по поводу окончания мытарства двух близких душ, – Я, Анка, прекрасно знаю, что такое любовные мучения, – продолжила Верка наставления, тут же перешедшие в исповедания, – Я кода без Фёдора жила, такого лиха натерпелась, не передать! Зато потом и любовь слаще будет. Вот увидишь, как заладится у вас теперь. Может, бог даст, и детишек народите. Без них ведь никак нельзя, правда?

Анна в ответ Верке кивала. Предсказания вгоняли в трепет и слезили глаза. Обнявшись с Веркой, Анна почти переставала дышать: детей ей хотелось больше всего. И лада в семье хотелось. Отчего Анна доверительно затихала у Верки на плече.

Латыпова не кривила душой. После того, как они заново сошлись с Фёдором в начале девяносто четвёртого года, Верка превратилась в невзрачную подданную своего господина и покровителя, каким стал в её глазах собственный муж. Последние годы окончательно стёрли с Верки девичью привлекательность, превратив в сухую востроносую бабцу с жидким хвостиком волос. Фёдор же раздобрел, заматерел и стал видным мужиком, принося теперь жене немало ревнивых хлопот. Мужа Верка почитала, но любить перестала вовсе. К семейной жизни относилась покорно, выполняя свои женские обязанности, но не находя в них малейшей былой радости. Единственным источником удовлетворения для угомонённой Верки были только успехи детей, да неизменное покровительство мужа. Простив жену за прошлое, Фёдор ни разу не упрекнул за содеянные грехи. И, хотя держался с ней теперь по-хозяйски строго, но любить не переставал. В редкие минуты особого расположения из его глаз струилась нежность первых годов совместной жизни. Детьми Латыпов гордился тоже не менее. Танька, задрыга и шаболда, какою была пацанкой, как заневестилась, так и утихомирилась. Свадьба её с Егором висела у всех на языках. Ждали только пока Танька окончит двухгодичную учёбу секретаря-рефферента, куда она поступила заочно без отрыва от работы в Газпроме России. Сын Латыповых, Артём, на удивление всем оказался крайне способным к иностранным языкам. Ещё в школе он, по совету учительницы по немецкому, записался в Калугу на подготовительные курсы по подготовке к поступлению в местную Академию. Там теперь и учился на первом курсе. За компанию с ним поступал и извечный приятель – Максим Белородько. Но ему зубрение ломаных претеритов явилось сущим наказанием. Провалив экзамены в Академию, на будущий год Максим чётко решил отказаться от мысли стать, как друг, синхронным переводчиком, а планировал податься в бухгалтера.

– А то кто моей Катьке будет семейный дебит с кредитом сводить, кода она за тебя замуж выйдет, хлыща картавого? – надсмехался Максим над Артёмом.

Последний решил явно последовать примеру сестры и, женившись на Катюшке Белородько после свадьбы Егора и Таньки, возвести бывшие дружеские отношения родичей в неразбиваемый квадрат. Сочная фигурой в мать, и шустрая умом в отца, Екатерина, как она наказала звать себя всем, нравилась в деревне многим ребятам. Больше всех на неё имел виды Денис Зуев. Но шансов понравиться девушке у него не было. Дело было даже не в противной рыжине, коренастости и прыщавости, щедро унаследованных Денисом от дядьки Михаила. Мало ли по деревням ходило мужиков с такой внешностью, и даже ещё похлеще. Все они, благодаря деревенской закалке, выглядели более-менее прилично лет до тридцати. Едва же перевалив этот возраст, парни резко осаждались, грузнели, вываливались наружу сальными складками животов, боков и двойных подбородков, коряжились из рубах толстыми шеями, топорщились на люд выпученными самогонно-пивными краснюками глаз, слюнявились затёртыми лысинами или кучерявились слипшимися остатками волос. Денис Зуев исключение из правил не составлял. Но физическая неприязнь являла в нём лишь побочную причину того отвращения, что вызывал он у многих. Главной доминантой для брезгливости был всё же стервозный характер, в котором заносчивость слов вполне конкурировала с развязностью манер. Даже несмотря на несметные, по местным меркам, богатства, Екатерина, при встрече с Денисом, отшивала любые намёки и пряталась за среднего брата и его дюже умного приятеля.

– Я, Артём от твоих « ви хайс ду» балдею больше, чем от денисовых заманов, – объясняла девушка ревнивому другу детства.

– Погоди, Катька, поживёшь ты ещё со мной по райским уголкам, —счастливо обещал подружке полиглот, окрылённый ясной простотой девичьих глаз.

– Не перестанешь звать меня «катькой», и не мечтай про такое, – требовала Катюха.

А Артём широко и ласково улыбался:

– Мне ведь можно. Я – свой. – В пацанячьих понятиях «катька» было самым нежным и доверительным, что не позволялось более никому.

Думая про детей, Анна ушла в себя. Она прекрасно понимала, что временить с потомством не стоит. Года шли. По российским меркам женщину, не родившую до двадцати пяти лет звали в акушерско-гинекологических аналах «пожилой первородящей». Анна, в свои тридцать три, уже давно перевалила этот рубеж, рискуя перейти в категорию «старых рожениц». Старение женщина чувствовала реально. С недавнего времени она стала замечать у себя то первые морщинки в уголках рта, то мешки под глазами при пробуждении, то уловимый запах собственного пота. Не говоря уже о появившихся ломоте в пояснице, головных болях, непонятных приступах раздражительности.

«Разваливаюсь на глазах», – признавалась себе Анна. Невыполненная роль продолжательницы рода тяготила. Раньше женщина не задавалась целью родить. Теперь же любой акт любви сопровождался пожеланиями о возможном зачатии. Долгое отсутствие близости, вызванное сначала отъездом Николая из Германии, затем тюремным заключением, прорывалось в Анне и Николае постоянной потребностью интимного общения. Найдя друг друга, они никак не могли насытиться ласками и постоянно искали уединения.

– Коля, может чуть-чуть передохнём? – просила Анна на исходе каждой ночи.

– Давай, – соглашался Кравцов, изнурённый любовными усладами. Он покорно прижимал к себе тёплые ягодицы Анны, отвернувшейся для сна и гнездившейся в изгибах его тела по привычке, – Я тебя всего лишь обниму, – невинно обещал мужчина, принимаясь сначала только гладить любимое тело. Но уже через пару минут нажим его руки, огибая все перепады женских форм, носил менее «невинный» характер. А ещё через время притворно вздыхал, – Вот видишь, он никак не может лежать спокойно.

Зная, о чём идёт речь, Анна, не оборачиваясь, находила рукой под одеялом то, что требовалось усмирить, и принималась тихо поглаживать. И чем больше она пыталась укротить «непоседу», тем сильнее и увереннее он проявлял нетерпение, взметаясь в воздух и тыкаясь.

– Безобразник! – шептала Анна, поворачиваясь к забияке с закрытыми глазами, – Никакого с тобой покоя. Чего тебе снова нужно?

– Ничего. Только впусти меня, я там сразу засну в тепле. Ты же знаешь…

– В том-то и дело.

Анна усмехалась: ей хорошо была известна абсолютная противоположность последующих действий просителя. В очередной раз надеясь, что предыдущие усилия скажутся на боеспособности «ваньки-встаньки», она наивно раскрывалась навстречу. И только уже по истечении очередного акта любви, выключавшего их обоих из всех пространственно-временных определений, устало спрашивала, – Ну, теперь, я надеюсь, всё? Можно поспать? Уже петух скоро заголосит!

– Всё! – Николай улыбался, отворачивался, свёртываясь в клубочек, пряча уязвимые места от тёплых жениных рук. Через несколько минут Кравцов уже мирно спал. А Анна, совсем счастливая и перевозбуждённая, засыпала рядом не сразу и всего на миг. По первому же крику петуха, купленного у соседа сразу по возвращении домой, хозяйка дома просыпалась, вставала и принималась хлопотать на кухне. А бывало так, что она не могла заснуть и вовсе. Лежала в брезжащих сумерках скорого рассвета и через спину рассматривала любимого мужа.

Ни возраст, ни испытания не отразились на внешности Николая. К былой атлетичности добавились только крепость и уверенность действий. Широкие плечи, тонкий закаченный торс, изящные тонкие суставы, длинные пальцы восхищали сейчас женщину не меньше, чем когда-то. Особенно нравилось Анне прикоснуться к спине мужа, провести рукой по всей длине мышц, задержаться на высоких ягодицах, соскользнуть с них к внутреннему рельефу ног, где так легко было отделить на ощупь одну мышцу от другой, а потом постепенно спуститься к коленям, острым, словно отточенным скульптором. Эластичность кожи Николая и шелковистость его умеренного волосяного покрова делали движения лёгкими, а та податливость, с какой он отвечал на любое прикосновение, придавали ласкам женщины особую чувствительность. Безусловно, они были созданы друг для друга. Анна знала это всегда, с того самого раза, когда Николай впервые поцеловал её в бане. Воспоминание о нём сводило женщину судорогой истомы всякий раз, и являлось одним из самых тяжёлых испытаний при разлуке. Но с другой стороны, именно эта тактильная память помогала Анне верить в новую встречу, ждать её и дождаться. Лёжа рядом с человеком, ради которого пошла бы сегодня в пекло ада, Анна гордилась им и любовалась. Хотя тут же безысходно корчилась от дурацких навязчивых идей о собственном угасании. Её белая кожа не казалась более достаточно тонкой, локоны волос, давно уже укороченные в каре и распрямлённые феном, беспокоили утерянным блеском, талия, некогда необыкновенно тонкая на фоне крутых бёдер и пышной груди, отвращала своей расплывчатостью. И хотя Анна понимала, что от времени никуда и никому не деться, и что остроту девичьего подбородка, придававшую лицу форму сердца, не вернуть, как не вернуть сочность грудей и упругость бёдер, всё-таки страдала.

«Бабий век – короток». Анна вздыхала, ревниво созерцая словно не тронутого временем мужа.

После освобождения Николай остриг волосы совсем коротко, сбрив бакенбарды, в которых просматривалась первая седина, укоротив чёлку и зачесав её, по привычке, набок-назад. Тёмные короткие волосы необыкновенно молодили Кравцова. На этом фоне теперь чётко выделялся крупный нос с небольшой дугой на переносице, просматриваемой только в профиль. Нос Николая Анна любила по-особому. Ей нравилось целовать его, легко посасывая заострённый кончик. Нравилось любоваться симметрично вырезанными длинными ноздрями воина-римлянина. Нравилось требушить пышные усы, ровно и плотно огибающие губу. В минуты сна всё это совершенство лежало перед Анной покойно, отчего являлось особо притягательным. Но, не желая будить Николая своими прикосновениями, Анна сдерживалась от очередного искушения погладить и продолжала просто смотреть на мужа, умиляясь его красотой до слёз. Близкие слёзы тоже казались Анне проявлением старения. Керман теперь часто замечала в себе особую сентиментальность. Сцены фильмов, где герои плакали, страдали, признавались друг другу в любви; мелодии, передающие душевные переживания; рассказы грустные или, наоборот, слишком смешные, эмоционально встряхивали женщину. Чувствуя подступающие слёзы, она прятала глаза, сморкалась, а то и вовсе выходила из комнаты. Когда-то Анна слышала от той же Надежды, что особая чувствительность присуща женщинам в период беременности. Искренне желая, чтобы душевное состояние объяснялось именно этим, она прислушивалась к каждому отзвуку организма, пытаясь понять его. Анна боялась пропустить самое начало того счастливого мига, что зовётся материнством. Ей необыкновенно хотелось знать на самой ранней стадии о том, что это уже случилось. Надумывая беременность, а не будучи пока уверенной в том, что она наступила, Анна от мыслей о муже переходила к разговорам со своим нутром, готовя его к вступлению в новую роль. То, что беременность будет рано или поздно, Анна была уверена. При всей любви, что она отдавала, при всём том жизненном опыте, что хотела передать будущему ребёнку, женщина никак не хотела остаться без потомства. Зачем-то ведь были в ней накоплены все эти чувства и знания?

От постоянных недосыпаний синяки под глазами, пролегшие ещё в тюрьме, никак не сходили, а утраченные объёмы груди и бёдер не восстанавливались, несмотря ни на обильное питание, ни на более-менее покойный образ жизни.

Вернувшись в деревню в самом разгаре холодов, Николай и Анна решили перезимовать без поисков работы. Заверенный Иваном в том, что может приступить к работе на его фирме в любой момент, Кравцов работать не торопился. После Москвы у него были скоплены какие-то деньги, которых в деревне вполне хватило бы до весны. Особых вкладов в дом не предвиделось. С Анной они довольствовались минимумом, установленным по обоюдному согласию. Не экономя на питании, всё остальное откладывалось на потом. Каждый день молодые супруги посвящали друг другу, не желая тратить часы ни на что другое. Просыпаясь по утру, оба хорошо завтракали. Анна часто пекла по немецкому рецепту сдобные булочки, коричный запах которых поднимал с кровати и по-особому щекотал ноздри. Обнаружив жену на кухне в переднике с заколотыми за уши волосами, прихваченными для верности с двух сторон, он шлёпал по застывшему за ночь деревянному полу без тапок только затем, чтобы уткнуться ей в голову и постоять так, задыхаясь от близости. Женщина в этот миг непременно ворчала, отчитывая мужа за безрассудство и предрекая ему то простуженные почки, то, ещё круче, застуженную простату, но на самом деле тоже ждала каждое утро только этого. После подобного первого сближения Анна прощала Николаю далее всё: и нежелание идти принять душ, ограничившись чисткой зубов и обычным умыванием, и ленность одеть на себя хотя бы самую малость одежды, усаживаясь к столу. По требованиям Анны уже одни только трусы могли сменить её гнев на милость. По понятиям Николая именно они мешали ему окончательно почувствовать себя свободным человеком в собственном доме.

– Похабник, – незло определяла Анна поведение мужа, замечая, как после первой чашки кофе с молоком и пары проглоченных румяных булочек с маслом и сыром, он опускал руки под стол и начинал елеить жену взглядом.

– Всего лишь здоровый мужчина, – противоречил Кравцов, поёрзывая от нетерпения, – Иди же сюда! – и он старался ухватить Анну за халат в тот момент, когда она проходила рядом, прибирая со стола ненужное.

– Шторы дай поплотнее закрыть.

– Некогда! Пусть с ними! – суетился Николай, вовсю уже проникая в запахи ткани.

– Так ведь с улицы всё видно, Коля, – всё-таки настойчиво увёртывалась Анна, торопливо шла к шторам, задвигала их поплотнее, а для верности гасила лампу над столом. Для того, чтобы любить, ей достаточно было отсветов горящих в камине поленьев. Огонь Анна раскладывала непременно к каждому завтраку. Ей нравилось смотреть, как он отражает движущиеся тени, передаёт все уловки, придумываемые Николаем при сближении. Было в этом что-то от первобытнообщинного. Нередко для утех муж опускал её на пол на широко раскинутую баранью шерсть, брошенную к ногам у стола: густую, колючую.

Потом уже, приняв напару душ, счастливые супруги продолжали трапезу. Заново варился горячий кофе. Грелись в микроволновке остывшие булочки. На стол к маслу и сыру подавалось необыкновенно вкусное варенье, купленное в местном кооперативе. Николай особо любил черносмородиновое. Анне нравилось абрикосовое или малиновое. Завтрак мог длиться больше часа. Это было святое время, когда говорили о самом важном и нужном. Следом за этим, прогуливаясь, Кравцовы шли в кооператив, что-то подкупить из съестного.

Вечером к ним каждый день обязательно кто-то приходил. Двери были открыты для всех. Прежде всего их регулярно навещала Надежда. Она не мыслила и дня, чтобы не увидеться. Обычно Надежда заезжала в Серебрянку в районе пяти часов, дождавшись из Калуги Максимку с Артёмом. Мальчишки ездили туда на рейсовом автобусе и, как правило, возвращались после четырёх. К этому времени Катюшка, учившаяся в поселковой школе в утреннюю смену, старалась закончить школьные уроки и тоже вместе с матерью выглядывала ребят из окна. Как только пацанва появлялась на дворе, Надежда загоняла в машину всю троицу и везла к дядьке на поклон.

В доме Кравцовых с приходом молодёжи становилось сразу жарко, шумно, весело. Надежда каждый раз непременно что-то прихватывала к столу из продаваемого в магазине. Николай ругал сестру за тяжеленные пакеты, похожие обилием красок на гуманитарную помощь. В них консервированный горошек гармонировал с компотом из личий, появлявшихся на российском рынке только в это время года.

– Молчи! Куда мне этих «ёжиков» девать? – тыкала Надежда на банки с восточными плодами, – Я их бабам нашим и так уже рекламировала, и эдак – бестолку. Им слаще хрена с редькой никакого банану не надо. Каждый год Иван заказыват на базе деликатесы, и каждый раз потом мы всей семьёй пузо надрываем, поедая это безобразие. Так что ешьте! Хотя бы из чувства сострадания.

– А с чем ты их, Надежда, советовала есть? – тут же с интересом вмешивалась Анна.

– А зачем с чем? Рази их так не едят?

Надежда округляла глаза. Её нос, так похожий формой на братнин, с такими же длинными резными ноздрями, начинал запотевать.

– Можно – так. А ещё лучше – с ванильным мороженным, взбитыми сливками и листочками мяты. Коля, помнишь мы во Фрайбурге в китайском ресторане ели? – вспоминала Анна.

Надежда при обрисовке меню оживлялась и ещё шибче утирала переносицу:

– О! Так это уже совсем другой расклад! Мороженного у меня какого хошь – завались на складах. Сливки тут в каждой избе найдутся. С мятой, конечно, похуже. Но, если постараться, в Калуге у туркменов или узбеков можно найти. Говоришь вкусно?

Кравцов кивал.

– Надо попробовать, – решительно заключала Надежда, тут же записывая рецепт в записную книжку. Потом уже, лопая принесённый компот без всяких премудростей прямо из банки, советовала, – Я вот, Аннушка, чем больше на тебя смотрю, тем больше убеждаюся, что пора вам ресторан строить. Китайский.

Николай на подобные предложения заходился смехом:

– Надюха, здесь на всю Калужскую область если и найдётся по два с половиной китайца на каждые сто квадратных километров, то хорошо. Для кого ресторан нужен?

– Отстал ты, погляжу, брательник, от жизни, – Надежда своих позиций просто так никогда не сдавала, – Во-первых, в китайский ресторан ходят не одни китайцы. А во-вторых, китайцев в Калуге на последний год стало больше, чем было комсомольцев в годы первых послевоенных пятилеток. К нам на базу один мужик приезжает затовариваться, у него в Калуге русский ресторан. Так вот кто ты думаешь ему там пельмени лепит? Они, горемычные, китайцы. Да ещё как лепят – один в один, глаз не оторвать! Так что, китайский ресторан —это дело.

– Нам бы в этом ещё бы хоть что-нибудь понимать, – скептически смотрел на неё брат.

– Зачем тебе чего-то там понимать? Тебе нужно будет только деньги вкладывать. Понимать за тебя другие будут.

Анна, стараясь перевести русло спора в радикальное решение, тоже осторожно сомневалась:

– Надь, но ведь, с другой стороны, Коля прав – ни он, ни я готовить для ресторана не умеем.

– Эх, темнота заезжая! – кривилась на них Надежда, облизывая пальцы от сладкого консервного сока, – Зачем вам уметь готовить, если вы будете хозяевами? Это у них там, на диком Западе, хозяин ресторана должен быть обязательно шеф-поваром. У нас в России дело обстоит гораздо проще и для людей приятнее. Хочешь иметь ресторан – доставай денюжки, нанимай персонал и все дела.

– А зачем он тогда нужен, если там не работать?

– Кто сказал, что не работать? – вскрикивала Надежда.

От прежней деревенской девушки в ней теперь мало что осталось, кроме говора. И в голосе, и в поведении Надежды чётко проглядывалась деловитость, ухватистость и сноровка под стать любому столичному бизнесмену. Часто, слушая её, Николай думал, что годы жизни с Иваном сделали их похожими: свояк всегда был шустрым, сестра стала такой с возрастом.

– А кто тебе будет следить за тем, чтобы пиво клиентам не разбавляли, с бара деньги не таскали, пропорции выкладки меню соблюдали? Кроме хозяина никого к такому подпускать нельзя, – продолжала Надежда уверенно, – Аннушка будет новинки внедрять, займётся рекламой, привлечением клиентуры.

– Можно с таким же успехом управляющего нанять, – ворчал Кравцов. Идея с рестораном его никак не прошибала.

– Коляня, совсем ты онемчурился! – возмущалась Надежда, – Нашему брату разве можно доверие оказывать? Сразу найдут способ без штанов тебя оставить. Русский человек воровал, ворует и воровать будет. Это уж, как здрасьте!

– Ладно, хорош вам спорить. Пойдёмте, пока ещё не совсем стемнело, к родителям сходим. – Стоило Анне напомнить, как и Надежда, и Николай спохватывались. Каждый раз все трое обязательно спускались к деревенскому кладбищу постоять у могилок. Они оставляли детей в доме одних, а сами уходили.

Сходить на погост тоже являлось необходимостью. Здесь трое взрослых замолкали, соединённые мыслями утраты. Контрасты русской жизни царили и тут, определяя кому мавзолей, а кому серый камень с расщелиной. Первой на кладбищенской территории стояла скромная железная оградка на могиле тётки Настасьи. По воле случая она нелепо соседствовала с массивным бело-каменным памятником, водруженным на захоронении Окунька. Денис Зуев, принявший после смерти Вовки дела на бензоколонке в свои руки, не поскупился на отстёг. Злые языки судачили, что таким образом он частично отмыл свой грех. Так как поговаривали, что неспроста была месть чеченской мафии; кто-то, кто доподлинно знал Вовкины планы, заложил его воротилам. Но дальше пересудов не шло, и убийцы найдены не были.

Остановившись ненадолго около могилки бывшей соседки, женщины наскоро сгребали с креста снег, крестились, перешёптывались и шли дальше. Николай, молча постояв напротив бюста погибшего друга, бросал на прощание взгляд в его каменные глаза и нагонял Анну и Надежду на центральной дорожке. Теперь все шли в глубину кладбища к родителям. После смерти матери Анна настояла на том, чтобы отца перезахоронили в Серебрянке. Их совместная могила ещё тогда была помечена общей гранитной полоской с именами и датами. Поклонившись Керманам наспех, Надежда, не задерживаясь, шла к своим. Широкая мраморная плита с позолотой выгравированных бюстов, смотрелась богато, но помпезно.

– Зачем им всё это? – спросил Николай у сестры, впервые увидев установленный барельеф.

– Ради почести.

– Какой почести? По нужде она им была при жизни, а ныне-то чего уж…

– Так должно, Коляня.

Он не спорил. Кому должно? К чему? Всё одно не понять ему теперешних нравов. При жизни у родителей в доме даже подоконники гранитом не облицовывали, позволить себе не могли, а тут на могильной доске зачем-то до пояса барельефы в золото закатаны. Не хуже, чем у танцора Нуриева на кладбище в Париже, как он когда-то видел по телевизору. Подобное выпячивание даже умерших походило на фарс.

– Кабы тогда им такие деньги, так отправили бы мы их в путешествие на остров Фиджи. Помнишь, Надюха, мама всегда мечтала? – грустно повторял Николай не раз.

Надежда без ответа утирала слёзы, прибирая могилку и обтирая рукавицей снег с кованой богатой оградки.

Далеко было то время, когда мать мечтала о Фиджи. Она о нём знала только по французским духам, подаренным как-то отцом: терпким, густым. Каждый раз, когда Николай упоминал о маминой мечте, перед глазами Надежды вставала картина: она и маленький брат ползают по расстеленной на полу огромной политической карте мира, взятой в деревенской библиотеке, и ищут остров Фиджи. Ищут, ищут, а найти не могут. Отец, сидя вдалеке, смеётся над ними, подхлёстывая, а мама стоит и смотрит на всех троих с беспокойством. А что, как вдруг и нет больше на современной карте такого острова? Разволновавшись, она сама опустится на колени и примется искать. И, как в награду, первой найдёт его, затерянный в водах Тихого океана, ткнёт пальцем, показывая, и зардится.

– Хоть бы раз побывать там, – мечтательно проговорит она и улыбнётся, винясь за столь странное желание.

– Куда нам, мать? – оправдается отец, заранее зная, что никогда не сможет исполнить просьбу.

Вспомнив, Николай и Надежда помолчат, прежде чем возобновить разговор. Странно им станет нынче говорить о том, что когда-то казалось таким немыслимым. Доживи родители до сего дня, ничего бы теперь не стоило отправить их в любой конец света. В этом плане перемены в стране в лучшую сторону не признавать было нельзя. Анна, застав брата и сестру молчаливыми, также молча перекрестится на могиле незнакомых ей родных, поклонится им в пояс и тихо скажет:

– Жили они честно, а посему слава им и добрая память от всех нас. Спите спокойно, дорогие наши родители.

От таких слов в груди Николая заноет, сердце сожмёт, сведёт скулы. Но он знает, что именно за эти слова, самые простые, но такие незаменимые в тяжёлый момент, он всегда раньше и любил свою жену, а теперь любит ещё больше.

После кладбища все пойдут в дом, где постепенно вернётся к каждому покой и весёлость. Дети станут забавлять взрослых своими причудливыми рассказами о буднях, планами на будущее. Часам к восьми подскочит из Калуги Иван, наскоро поев, весело забасит. Нередко подрулят к Кравцовым и Латыповы. Кинутся искать Артёма, а, не найдя его в Калинках, приедут в Серебрянку. Верка подвезёт горячего хлеба из собственной булочной, которой они обзавелись год назад в придачу к бару, да ещё какую кулебяку с мясом. Это, как догадаются все, Фёдор накажет взять; тоже, не хуже Надежды, побоится объесть молодожёнов. Мишка Зуев, гость более редкий, появится только в том случае, когда настоит на его приходе Николай. А это случится только тогда, когда два друга, брошенные каждый по своим делам, встретятся накануне днём где-то в деревне. Говорить на ходу обоим не пристанет. Вот и запросит Коля Миху зайти. А тот пообещает, несмотря на то, что всё-таки испытывает перед другом постоянную неловкость. От того, должно быть, что в ту пору, когда Анна вернулась в деревню из Германии одна, да рассказала встреченному Мишке про нелады в семье, Зуев, недолго думая, предложил ей выйти за него замуж.