Текст книги "Такая роковая любовь. Роман. Книга 2"

Глава девятая : Приговор суда. октябрь 1997

Адвокат Евгений Петрович Рябов с неприязнью смотрел на рабочие часы на стене. Свежая обивка помещения не скрашивала его казённости, впрочем, как и допотопная, типичная для таких мест, мебель. Привыкший к стандартным интерьерам судов и прокуратур, адвокат должен был, казалось бы, давно уже не обращать на них внимание. Нет же, как назло, именно сегодня его нервировала мысль о поставленных у входа в суд искусственных горшках, о жёстких полосках пластиковых жалюзи на окнах, уже успевших запылиться с того момента, как их повесили, и оттого выглядевших неряшливо, о стёртых лицах работников учреждения, немноголиких, одинаковых своим безразличием ко всему и всем, и даже о запахе помещения, этакой смеси синтетической клеёнки, бумажной пыли, человеческого пота и ваксы деревянных полов, словно навязывающей ту самую непроницаемость лиц. Ещё раз гадливо взглянув на стену, Рябов пошёл к аппарату с кофе. Выбрав себе крепкий экспрессо, он постарался сосредоточиться на предстоящем заседании.

Встав на своё место под воздействием ловко сфабрикованного монтажа, предложенного Соевым, единственная таблетка снотворного, найденная между диванными подушками, предстала серьёзным обвинением для обоих подозреваемых. И если была хоть какая-то перспектива вытащить из тюрьмы Николая, то с Анной дела складывались очень плохо. В первую очередь рухнули надежды, связанные с единственным свидетелем, способным обеспечить Анне алиби. Прописанный в гостиничном реестре Стябелов Сергей Мартынович – геолог из Красноярска, ответил на запрос Рябова абсолютным отказом. Он написал, что никакую девушку на балконе в соседнем номере не видел, с ней не разговаривал и даже слышать о ней не слыхивал. Не помогла в опознании и посланная в Красноярск фотография Анны; геолог повторно заверил, что никогда в своей жизни Анны Керман не видел. То же самое написали и все четверо его товарищей, проживавших в то время в «России».

Потом получился прокол с телефонным звонком Анны двадцать второго января после девяти часов вечера в Калинки. Оба супруга Белородько были тщательно допрошены по этому поводу, а их показания зафиксированы. Но и здесь возникла проблема: Анна звонила бывшим родным не с гостиничного номера, а с мобильного телефона Кравцова. Разыскав на городской телефонной станции координаты частной компании, обслуживавшей телефон его подзащитного, Рябов сделал официальный запрос на получение расшифровки всех выходящих звонков, зарегистрированных аппаратом. Частный оператор, поменявший за те полгода, что Кравцов находился в тюрьме, не только офис, но и волновую кодировку, никаким образом не мог предоставить в распоряжение официального лица правосудия запрашиваемую им бумагу. Да и вообще, при детальном рассмотрении, это заявление подозреваемой Керман никакого основания не имело: даже если она и звонила в Калинки, то могла сделать это из любого места, и совсем не обязательно из гостиничного номера. А показания супругов Белородько, при желании, наверняка могли бы быть расценены судом, как определённое содействие подозреваемой.

Перебрасывая с одной стороны папки на другую бумаги, собранные для нового процесса, Евгений Петрович реально оценивал результаты своей почти трехмесячной работы, как неутешительные.

Кроме уже приведённых им ранее доводов, адвокат мог добавить к защите только один факт: если бы Анна Керман чувствовала себя виновной, она, официально являясь гражданкой Германии, могла бы уже давно уехать из России, чтобы не связываться с русскими юридическими органами при вдруг павшем на неё подозрении. Она же, зная о своей полной невиновности, не только не покинула Россию, но, наоборот, узнав об аресте бывшего мужа, присутствовала на всех предварительных заседаниях, давала показания, ходатайствовала о выпуске Кравцова под залог; короче – активно содействовала ходу расследования. Всё это могло бы, конечно, сыграть определённую положительную роль в сегодняшнем процессе. Но только определённую, а никак не решающую. И это Рябов прекрасно понимал. Отчего вот уже несколько дней был подавлен и взвинчен одновременно. Мало того, что ему не удалось собрать нужной информации, так ещё и добивало негативное упорство Соева. Адвокат потерпевшей стороны требовал скорейшего окончания процесса и закрытия дела.

– Чего же вы ждёте? Почему сами не едете в Красноярск? – бросался Кравцов к Рябову с обвинениями.

– Что это изменит, Николай? Мы уже получили отрицательный ответ от Стябелова.

– Он врёт! – кричал Кравцов, – Сидит в своём медвежьем углу и врёт. Кто захочет связываться с судебными разборками? – Николай хватался руками за голову и в бессилии стонал. Мысли об Анне не покидали его. Особенно невыносимо стало думать о ней после того, как в сентябре ему позволили встретиться с Иваном. Задобрив какого-то крупного деятеля, Белородько сумел добиться разрешения на встречу с заключённым. Двадцать минут, проведённые вместе, раскрыли Кравцову глаза на многое.

Иван давно уже догадывался, что развод Николая с Анной имел под собой какую-то странную почву. Не мог Белородько поверить, что Анна сама станет настаивать на нём, не имея для этого веских поводов. Вот только о природе этих поводов думал иначе, чем оно было на самом деле: примитивно, с мужской логикой. Надежда, бывшая в курсе дел больше, чем Иван, определённо что-то про это знала, но ничего мужу не говорила. Когда он спрашивал, отвечала, что в любой семье случается всякое, что если бы у Анны и Николая были дети, до развода не дошло бы, что не надо было молодым уезжать в Германию. Белородько слушал жену и хотел верить. В конце-концов, кто разберёт какие у женщины могут быть тайны, которые нельзя доверить мужчине? Глядя на то, как прошлым летом во время приезда в Калинки Анна шепчется с Надеждой и нередко плачет, Белородько думал, что настоящей причиной развода является она сама. Мало ли бывает? От безделья взбаламутилось баба, встретила кого-то, кто голову заморочил, влюбилась по уши, а муж по боку пошёл. А потом, когда всё обнаружилось, оказалось поздно локти кусать, дело пахнет разводом. Именно так думал Иван, потому и не лез Анне в душу, не вызывал на откровения, чисто по-мужски укоряя и даже отвергая. А потом, вроде, всё утряслось: Николай вернулся в Россию, стал жить и работать в Москве, случайно встретился с бывшей невестой, раскрученной на деле, и прибился к ней заново. Лариса всегда была девушкой незаурядной, в общении несложной, к Николаю расположенной. Чего же было голову ломать? Женился, да женился. Ивану Кравцов сказал, что Анна в Германии времени зря не теряет, по курортам ездит, с богатыми людьми компании водит. Так и хрен с ней, вертихвосткой. Пущай себе далее стелется под других. Коля теперь в хороших руках, в крепких. Заслужил мужик своё счастье! Пусть порадуется сам, других порадует. А то, что Надежда пузыри пускает, Лариску признавать свояченицей не хочет, так что? У баб, ясен месяц, не всегда поймёшь какая шлея под хвост попала. Побычится, побычится да оттает. Вот как народит Лариска ребятишек, так куда деваться? И Надежда сменит гнев на милость. Не сразу Москва строилась. Одного вот только Иван по занятости да неосведомлённости понять не мог: с какой бы это такой великой радости Лариса вдруг взялась хлопотать за трудоустройство Анны на своей фирме? Здесь все измышлительные таланты Белородько заходили в тупик. Подобные тонкости оказывались для души простого работяги и упрощённого ума собственника сложной логометрической функцией. Надежда на вопросы тоже таращилась, вздыхая полной грудью тяжко и печально:

– Сосем не нравится мне ето, Ваня, – повторяла она, – Ох, будет лихо с того, ой чует моё сердце.

«Вот и докаркалась», – подумал Иван наперво, узнав о случившемся с Ларисой. Да тут же грешным делом стал валить вину не на Николая, а на Анну. Жене ничего не говорил. Но когда Анну арестовали, взорвался:

– Вот она – наша тихоня родственница! Всех своим покладом охомутала, всех заблаговерила. А на деле, как тихая мышка, ямку подрыла, да и свалила туда сначала Лариску. А теперь Коляню тащит. Сто процентов она таблеточек-то подсыпала. Не зря я слышал в трубке музычку, кода она нам звонила тода из Москвы. Там возле мужики какие-то горлопанили. Наверное, где-то в загуле была после того, как бывшую подружку траванула. Вот ведь бл.!!

Иван выплёскивал из себя накопившееся за год раздражение и крыл Анну, не выбирая слов помягче. Надежда, сидевшая в машине, только корчилась от беспомощности и горя, свалившихся на голову.

– Замолчь, Иван, прошу тебя, замолчь! – ответила она наконец, подняв окаменевшее лицо, – Ничего-то ты об них не знашь. Ничего. А кабы знал, то… – Надежда не договорила, закусив зубами край носового платка и завыв. Иван вытаращил на жену глаза, постепенно осознавая, что такой концерт ему в диковинку. Знать, и впрямь дело было лихо.

– Так ты это.., Надюха.., скажи мне, чёб знал, – осторожно попросил он, не решаясь заводить машину. Десять минут назад они вышли из суда, на котором Соев предоставил улику повторного обыска.

– Страшное это дело, Ваня, поганое, – проговорила Надежда, – Но деваться мне некуда. Хоть и дала Анне слово умереть с этой тайной, а не могу теперича молчать. Токо мы можем им помочь. Заводи машину, и поедем домой. Всё тебе обскажу, как было. Вместе потом мозговать будем.

Белородько, узнав про историю с таджикскими приятелями, отплёвавшись и отматерясь, на долгих несколько дней замолчал. Потом, перепоручив все дела помощникам, Иван сорвался из дома и засел в Москве до тех пор, пока не пробил свидания с Николаем.

Осторожно прощупав моральное состояние родственника, Иван принялся за главное:

– Коляня, знашь зачем я сюда пришёл? – спросил Иван, не отпуская свояка взглядом, – Вряд ли догадаешься. Ты вот сидишь тут и жалеешь себя, думаешь, что ты есть самый потерпевший в этом деле. Так? Нет? Адвокат твой поработал здорово: для всех ты спал и Ларису, вроде как, не травил. Теперь по делу всё на Анну падает. По нынешнему раскладу, скорей всего ей вину и нести. Рябов сказал, что тебя могут максимум к паре лет приговорить, а если похлопотать, то даже и условно. За что? За то, что ты её в дом пустил вечером, а суду про это не сказал. И доказать, что таблетки ей не давал – тоже можно. Сама пришла, сама нашла. Так?

Кравцов, отрицательно покачал головой и устало произнёс:

– Не было Ани у нас в тот вечер, Иван. Скоко же я могу вам всем это повторять?

Белородько, пристально посмотрев на свояка, хмыкнул:

– А вот Евгений Петрович именно по этому поводу сомневается. Думает, что ты ему именно это не договариваешь. Что тут у тебя что-то сугубо личное перевешивает, что никому знать не должно. Но ты погодь, – остановил он жестом новое намерение Кравцова возразить, – Времени у нас не так много, а досказать нужно ещё очень важное. Так вот, при хорошем раскладе карт, твой адвокат может сделать всё так, что ты пришёл поздно, поругались вы с Ларисой, ты вдруг почувствовал себя неважнецки, принял снотворное, заснул, и с тебя взятки гладки. Вроде как за то, что могло произойти там между бабами, ты не в ответе. Пока, конечно, ты про Анну молчишь. Молоток! Ну, а как всё же докажет тот другой адвокат, что Анна у вас была, чё делать станешь?

Кравцов застонал, подпирая виски кулаками:

– Да не была она у нас, Ваня, не бы-ла.

Белородько указал пальцем вверх:

– А правду, Коляня, окромя вас двоих, токо там и знают. Мне хотелось бы, чтоб так оно и было. Но токо ничего от моего желания на суде не поменяется. Так вот я спрашиваю тебя: если всё-таки выроет Соев, а он шустрый, как сперматозоид племенного быка, что Анна была у вас, что делать станешь? Возьмёшь вину на себя? Или на ней отыграешься за прошлое? Не зыркай, свояк, не сквози глазами. Я не просто так это говорю. Сам мужик. Знаю. Ты с одной стороны её жалеешь. А с другой, Коляня, всё одно сидит в тебе мужичья злоба. За чё? Да за то, что Анка развелась тогда с тобой, задела твоё мужское самолюбие. Но токо подумай: как же ей было жить-то с тобой после всех ваших выкрутас с таджиками?

Николай, подпиравший голову, медленно поднял её и воткнул взгляд в родственника. Это был кинжал, остро отточенное лезвие ужаса. Иван не выдержал, отвёл глаза:

– Не таращись, всё знаю от Надюхи. Погань редкая с вами произошла, соглашусь. Я и не знаю, как такое пережил бы. Потому, для Анны и было самым лучшим развестись с тобой. Так что, сам понимаешь, – спасать её надо… – Иван замолк, глядя теперь вопросительно. Кравцов, то краснея за прошлое, то бледнея от теперешнего понимания настоящих причин развода, при последних словах раздул ноздри:

– Ты что, Иван, никак меня на вшивость решил пощупать? —Зарумянившийся от гнева, Кравцов даже привстал, намереваясь вцепиться в родственника. Иван махнул ему сесть на место:

– Не кипятись! Предупредить просто пришёл: спасать надо Анну-то. Понимаешь? Чёб даже мысли ты себе не допускал всё пустить, как получится. Ведь была у тебя мысль не отвечать ни за что? Так, нет? Можешь не отвечать, знаю, что была. А оно вона как всё оборачивается: она ведь тебя пожалела тогда, Анна-то. Именно ту самую нашу мужскую гордость, с какой мы носимся как… Эх, да ладно! Пора закругляться, – подвёл он итог, увидев, как приближается охранник, – Ты токо об одном думай теперь, братка: её ведь никому не защитить, кроме тебя. Понял?

– Понял, я Ваня, всё понял. Не боись и Надюху успокой, – взгляд Николая был сухим, но полным решительности.

– Ну, вот и добре, Коляня, – Иван даже улыбнулся.

– Спасибо тебе, – пробасил Николай, не отводя взгляда, – За неё наперёд спасибо. Да и за меня тоже. Мне бы, дураку, до всего раньше дотумкать, – опоздало пожалел Кравцов, постучав себе по голове кулаком, – глядишь, всё вышло бы иначе… А теперь…

– Заканчивайте, мужики, – гнусаво прогудел охранник.

Иван приподнял руку в знак согласия и поднялся:

– А теперь, братка, надо держаться. Будешь сникшим ты, Анна и вовсе завянет. Понял?

– Понял. – Мгновенно сознание Кравцова выровнялось, стало наполняться текущими извне энергией и уверенностью, что всё окончится хорошо. Но стоило только Ивану уйти, как узник опустил лицо на руки да так и остался сидеть за барьерным стеклом. Обида за собственную глупость всё-таки взяла вверх. Подошедший стражник несколько раз ткнул его в плечо, пока не понял, что заключённый плачет.

– Ладно, выпростайся, горемычный, – пожалел тюремщик, – Оно и вправду, может, полегчает.

– Не полегчает теперича, дядя, – ответил ему Николай, утирая лицо, – Пошли, а то натреплют тебе уши за слабоволие.

– Не натреплют. Начальства поблизости нет, – выдохнул стражник облегчённо, видя как молодой мужчина всё-таки поднимается.

В камере Кравцов упал на нары и пролежал без движения с добрый час. Сидящие с ним мужики ни про что не спрашивали; зная о статье, по какой Кравцов проходит, кто жалел его, кто побаивался, всё-таки ведь убийство, не просто так. Да и неразговорчив был Николай, никак не шёл на контакты. Зазнаваться не зазнавался, но и откровенничать не пытался тоже. К тому же КПЗ – это ещё не зона, где всё строго по законам; тут народ менялся чаще, не было столь строгих делений по старшинству, оттого никто никому ни в чём не подчинялся: хочешь – говори, не хочешь – опять же твоя воля.

«Хотя бы за это спасибо», – не раз благодарил Кравцов установку «предвариловки». Засовывая руку в карман оставленных ему цивильных штанов, он сжимал в кулаке резинового дельфинчика, когда-то купленного им Анне на рождественской ярмарке во Фрайбурге, и принимался мысленно разговаривать с ним, как если бы это была любимая.

«А когда-то я, кретин, смеялся —над Аней за такие же самые разговоры с игрушкой», – осуждал себя Николая.

Осуждать теперь было за что. День за днём, час за часом Кравцов прокручивал в голове все те годы, что прожил с бывшей женой, и не понимал, как мог дойти до того, чтобы поверить, что она его разлюбила.

«Милая ты моя, родная, – звал он Анну издалека, – Как же мне хочется обнять тебя, поцеловать, всю, до последнего пальчика. Ноготки твои овальные, крашеные к лицу прислонить. Волосы твои кудряшками меж ладоней потереть. Анечка, любимая ты моя, до чего же я тебя довёл!»

Кравцов сжимал губы до синевы. После беседы с Иваном, он знал теперь что делать. Главное было – дождаться дня очередного судилища.

Адвокат подозреваемого, конечно же, не был в курсе душевных переживаний своего подзащитного, но при каждой встрече с Николаем ощущал, как всё больше тот зажимается в себе, перестаёт участвовать в обсуждении хода будущего процесса, отвлекается на какие-то параллельные мысли.

«Как бы он мне какую цацу не подложил», – думал Рябов, перелистывая досье перед процессом вот уже третий раз.

Наступило семнадцатое октября, день очередного процесса. Сегодня, согласно всем ожиданиям, суд должен будет принять окончательное решение. Зная слабые стороны защищаемого им дела, Евгений Петрович Рябов заранее догадывался о частичном проигрыше. Он понимал, что за отсутствием прямых улик, Кравцова оправдать будет проще. Анне, учитывая выставленное против неё обвинение, обоснованное исключительно показаниями свидетеля Каменева, грозило несколько лет лишения свободы. Срок мог быть разным; это зависело от того, признается ли Анна в содеянном или же, как прежде, станет отрицать своё участие в отравлении Ларисы. А также от того, насколько убедительной будет речь его самого, адвоката Рябова. Те несколько промашек, что допустила Анна прежде, несомненно будут вспомнены и, зная Соева, наверняка сыграют не в её пользу. Тем не менее, оставалась у Рябова отдалённая надежда на то, что всё-таки речи – речами, симпатии – симпатиями, а дело – делом. Раз достоверности фактов смерти Ларисы Фёдоровой в суде нет, обвинение всё-таки будет косвенным. Следовательно, срок должен быть небольшим. Рябов надеялся максимум на три-четыре года, учитывая безупречное юридическое прошлое свое подзащитной. А уж о том, каким окажется истинный сценарий предстоящего процесса, даже предполагать не мог.

Как только заседание открылось и в зал ввели обоих подозреваемых, Николай Кравцов попросил у судьи слова. Ни на кого не глядя и стараясь говорить спокойно, Николай поведал суду, что подстроил смерть своей второй жены намеренно. Он признался, что никогда не испытывал к Ларисе никаких иных чувств, кроме материального интереса. Женился он на ней исключительно из меркантильности, и, получив правление делами в свои руки, монотонно, планомерно стал выстраивать линию избавления от жены. Он ненавидел её тем более, что знал, что она об этом догадывается. Он делал всё, чтобы вернуть Анну в Россию, устроить её на работу рядом с собой и продолжать жить с ней, как прежде. Анна, естественно, ничего про мысли бывшего супруга не знала, она верила его порядочности и ценила заботу о ней. Вспоминая Анну, Николай смотрел на первую жену с мольбой. От неё прежней остались только глаза. Эти глаза, когда-то добрые глаза оленихи, больше не таили в себе тепло коры вишни, не струили на него свою ясность, не взывали к любви. Они потухли, исплаканные за долгие месяцы следствия, стёрлись, как линяют краски на старом холсте, подвелись тёмными, непроходящими кругами.

«Не стоит больше над тобой издеваться, дорогая ты моя», – прошептал Николай едва слышно, прежде, чем попросить у судьи слово. А теперь, признаваясь в вымышленном злодействе, поглядел на Анну с просьбой понять его и не перечить.

«Иначе я никогда не смогу искупить свою вину перед тобою, – прокричал Николай взглядом, – Да и теперь не знаю, сможешь ли ты ещё простить меня, любимая моя.»

«Зачем ты делаешь это, Коля? – осудила его в ответ взглядом Анна, – Знаешь ведь, что не снести мне жизни без тебя, не оправдаться перед своей совестью за весь тот несовершённый грех, что взвалил ты на себя».

Временя с ответом для судьи, подозреваемая сжигала себя изнутри.

«Не смей меня больше жалеть! Оставь мне хоть одно право – быть верным тебе до конца. Мужское моё самолюбие пощади, человеческую порядочность. Если и этого лишишь, ни к чему больше жить», – посмотрел на неё Кравцов твёрдо.

«Хорошо, любимый, пусть будет по-твоему. Всё равно я буду ждать тебя всю жизнь», – проглотила Анна навернувшиеся слёзы.

– Так оно и было, – тихо кивнула она в зал.

Адвокат Рябов при этих словах до белизны сжал рукой край стола.

Глава десятая: Сибирские таёжники. ноябрь 1997

– Ну, и чего ты добился? Объясни мне, – устало выдохнул Рябов перед Николаем. В результате своей бравуры Кравцов не просто подставил себя, но и навлёк у суда ещё большее подозрение на соучастие Анны в убийстве. Убедившись, что Кравцов не желает опровергать свои новые показания, а подозреваемая Керман соглашается с ним, суд удалился на совещание. О его решении теперь нетрудно было догадаться.

– Евгений Петрович, вы думаете, они её не оправдают? – спросил Николай с надеждой. Блеск его глаз был нездоровым.

«Может, пока не поздно, подать на апелляцию, мотивируя нестабильным психическим состоянием заключённого?», – пронеслось в голове Рябова.

– О том, что я думаю, нужно было меня, Коля, спрашивать до того, как ты устроил эту кашу-малашу… Теперь я тебе ничего не могу гарантировать. Зря ты так полез: не зная броду… – Дальше адвокат продолжать не стал. До вынесения приговора у Кравцова оставалось всего каких-то несколько минут надежды; Рябов не хотел их красть. К тому же, он и вправду ничего теперь предсказывать не брался. Оставив Кравцова в комнате под наблюдением охранников, он вышел на улицу со стороны служебного входа. Курил он редко и сейчас закурил не столько по охотке, а скорее, чтобы скоротать время. Выпуская табачную струю вверх, Евгений Петрович поднял голову. Его взгляд упёрся в окно второго этажа здания суда. Там, во всю ширину стекла, на него сверху вниз смотрел его оппонент. Убедившись, что Рябов видит его, Соев приветливо мотнул головой, как старый добрый знакомый.

– Здорово-здорово, – пробубнил Евгений Петрович тихо, – Можно подумать – давно не виделись. И стал бы ты передо мной, Георгий Михалыч, так расшаркиваться, если бы не знал, что твоя взяла, волчара позорный! – Гнев и разочарование выливались в тяжёлых ситуациях неформальной речью.

«Значит, получат на полную катушку, – предсказал Рябов решение судей, так как знал закономерность: уж если заговорил он на зэковском жаргоне – хорошего не жди. Выбросив сигарету не в урну, а на асфальт в лужу, Рябов пошёл внутрь.

Предчувствия его оправдались с «лихвой»: приговор судей был суровым. Николай Кравцов за убийство Ларисы был приговорён к девяти годам в колонии строгого режима. Его лишали права временной прописки, полученной в Москве после женитьбы на Фёдоровой, без дальнейшей возможности когда-либо ходатайствовать о проживании в столице. Анна Керман, несмотря на убеждения Кравцова в её невинности, была признана соучастницей преступления и осуждена на четыре года исправительных работ также в колонии строгого режима, но по месту основного жительства. Вынесенное ей наказание могло быть пересмотрено в соответствии с законодательством Германии. Но, зная насколько суровы законы немцев, Рябов понимал, что подавать на кассацию даже не стоит. К тому же, Анна с самого начала не желала отдавать себя в руки иностранного государства, считая, что ей ничего не грозит. Узнав, что после приговора она может быть переслана в Германию, Керман изъявила желание отказаться от немецкого гражданства и вновь принять русское. Суд с немым одобрением выслушал её просьбу и, до принятия по этому вопросу какого-либо решения, отправил Анну всё в ту же тюрьму предварительного следствия. Николая же прямо из зала суда погрузили в милицейский УАЗ-ик и отвезли за город на переправочный пункт.

– Евгений Петрович, поезжайте в Красноярск, прошу вас, – только и успел сказать Кравцов адвокату перед отъездом. Решение суда свалилось на осуждённого непосильной ношей. Уже в машине Николай почувствовал лёгкий озноб, а через пару часов его вынуждены были поместить в тюремный лазарет; по всем симптомам у Кравцова был грипп. Мечась в жару по койке, Николай стонал и просил вслух прощение у всех по очереди. Первой в списке стояла Анна. Называя её имя, Кравцов кусал губы и корчился. Он махал в беспамятстве руками, словно пытаясь поймать ими что-то или кого-то, и то и дело повторяя имя любимой жанщины. Остальное разобрать было невозможно, оно состояло из непереводимой смеси русского и немецкого, так неожиданно выплывшего в бессознательном состоянии. Несколько раз Николай отчётливо произнёс имя-отчество своего адвоката и стал излагать своё покаяние перед ним чётким сухим голосом. Упоминая Рябова, Кравцов несколько раз приказным тоном посылал его на Север:

– Адрес кержаков возьмите у Надежды и Ивана. Они вам обязательно помогут. Кирилл – охотник, из староверов. Он на Подкаменной Тунгуске живёт, в посёлке Кузьмовка. К нему поезжайте, только к нему, – уже просил он. Потом, перекинувшись на Ивана, Николай стал беседовать в голос с ним, – Я, братка, как лучше хотел, сам знаешь. Как ты всё сказал, так я и сделал, братка! Не серчайте на меня с Надюхой; не хотел я Ане зла, Иван. – Кравцов стонал и плакал с закрытыми глазами, и метался в жару. Термометр, сунутый ему под мышку, зашкалил за сорок.

– Упарился, видать, преступничек-то, – с садистким выражением пожалела медсестра лазарета, – Может и впрямь врача позвать, как смотрила сказал? Э, друг! Ты чё тут: кино гонишь или впрямь загибаешься? – спросила она, трогая ему лоб. От её руки Кравцов затих.

– Да не, вроде и впрямь жар тебя донимает, – шмыгнула медсестра носом, подержав руку на лбу подольше, ожидая, пока мужчина совсем успокоится, – Ладно, помайся до утра, а там, если не полегчает, врачу позвоню, – окончательно решила женщина, скидывая сменные тапки и впихиваясь в растоптанные унты, – Неохота мне тут на ночь с тобой корячиться. О, опять про кержаков понёс. Баптист, что ли? – Медсестра была возраста неопределённого, глядя на её одежду и причёску, ей легко можно было дать за пятьдесят, но при этом кожа её лица и шеи была натянута, как у молодухи, и без морщин. Поправив безобразно-розовые роговые очки, закрывавшие большую часть лица, женщина сщурила близорукие глаза, внесла в журнал дежурств показание о температуре, намеренно занизив его почти на два градуса, и оставила Кравцова в комнате одного. Других больных в эту ночь ей не привезли. Заперев лазарет и отдав ключ охраннику, медсестра пошла на другой конец тюремного помещения; там её ожидала к чаю надзирательница женской части. Скоро должен был начаться очередной телесериал про заключённых-преступников, отечественного производства. Влюблённые в женщину следователя, обе тюремные сотрудницы ни за что не согласились бы отказаться от вечернего просмотра. Никакие Кравцовы или прочие уголовники, почивавшие в помещении по соседству, в счёт приняты быть не могли. Больному Кравцову оставалось уповать только на своё крепкое здоровье, ибо до самого утра ни одна живая душа даже и не подумала бы показаться в медизоляторе.

Маленький самолёт Ан-2, с единственной боковой дверью и куцым хвостом, приземлился в Байките. Евгений Петрович Рябов, не зная, как ему дальше добираться до нужной сибирской деревни, обратился прямо к начальнику аэропорта:

– Уважаемый, подскажите как добраться до Кузьмовки?

Начальник, он же и дежурный диспетчер – грузный мужик с поразительно красным лицом и глазами навыкат, осмотрел вошедшего, прежде чем с отдышкой посоветовал:

– Летите вертолётом, иначе и в неделю не доберётесь. Туда сейчас никакой другой транспорт не пойдёт.

Рябов, довольный ответом, быстро кивнул:

– А вертолёты часто летают?

– Когда как. А когда и неделю ждать приходится, – пропыхтел начальник. Гость разочарованно присвистнул. Местный пожалел:

– Если бы летом, то можно с проводником сплавиться по Тунгуске прямо до Кузьмовки. Вас бы любой эвенок докатил. Ну а теперь: какие к лешему лодки!? Встали реки. До самого апреля встали.

– А если по реке на машине, не быстрее получится? – предположил москвич по незнанию.

Сибиряк от таких слов аж крякнул, как от смешной детской недоуми. Он встал из-за стола и прошёл к окну кабинета:

– Ты, мил человек, видать, фильмов американских насмотрелся. Это у них быстрее на машине. А у нас – как сказать! Реки снегом занесены в человеческий рост. Он как повалил в этом году в конце августа, так и сыпет до сих пор. Мести некому, – начальник указал на плохо расчищенную взлётную полосу, – Местные, если куда надо, то лучше по тайге пойдут: надёжнее, и снега меньше – деревьями зарощено. А реки ведь открытые; их заносит по самые уши. Тут только опытный проводник нужен. Да где их сейчас возьмёшь? Все эвенки до весны в поселениях расселись, кто где. Радость небольшая по морозу и снегу за сотни километров шастать.

Рябов тоже подошёл к окну. Снег за окном радовал теперь белизной и пушистостью меньше, чем при прилёте.

– А если не эвенки? – приезжий цеплялся за любую надежду.

Диспетчер посмотрел на него так, что тот понял, что лучше отставить свои идеи в сторону. Разочарование залётного москвича было столь очевидным, что начальник аэропорта сжалился. По опыту он знал, что лучшая помощь при огорчении – это участие. Поэтому, стал по-дружески рассуждать:

– Оно, конечно, по реке в два раза короче, чем по тайге бродить – факт. А с другого бока поглядеть – река-то ведь теперь стоит, не везёт. Это летом, когда вода колобродит до пены, и на плотах можно по-быстрому спуститься. Пороги, правда, встречаются, так и есть. Но всё едино летом на плотах или лодочках – милое дело. Здесь ведь глубина в местах до семидесяти метров доходит. – Теперь сибиряк стоял перед растянутой во всю стену картой Красноярского края. Лощёная бумага была разлинована по вертикали голубыми нитями рек. Ткнув в одну из них, начальник продолжил, – Тут даже речушки, знаете, какие полноводные и стремительные – у-у! Вмиг домчит вода куда надобно. А уж рыбы!… И хариус, и таймень, и линок водятся. Да-да, линок, – подтвердил он, уловив на лице Рябова удивление, – Вы там, в центрах, поспорю, о таких рыбах не знаете?

– Слышали, – пожал плечами Рябов неопределённо.

Начальник на такой ответ даже обиделся.

– Слы-ышали! – качнул он голосом приезжему в спину; тот повернулся, чтобы уйти, – А они ведь из благородных; к красной рыбе относятся. У нас, когда лето стоит, в этих местах светло по двадцать часов бывает. Хариус в реках, знаешь, как плещет? Так и плещет. Так и ходит толстопузый. А таймень потише, потише, конечно. – Начальник без конфузов перешёл на «ты» и теперь компанейски сопровождал прибывшего к буфету, где расстроенный пассажир заказал кофе и бутерброд. Адвокат слушал в пол-уха пристрастные россказни бывалого рыбака и пытался выражать лицом то восхищение, то удивление. Взяв себе стакан брусничного чаю, начальник продолжал: