Текст книги "Такая роковая любовь. Роман. Книга 2"

Рассказывая всё это Николаю в далёкой Германии, Иван морщился от боли и по-своему завидовал Николаю и Анне, уехавшим из России в столь непонятные времена. Кравцов знал почему такая зависть: перегибы былого времени и вправду казались многим мелочью по сравнению с тем настоящим горем, каким обернулся для всей бывшей советской Империи её развал и последующая за ним абсолютная анархия общественного устроя. Правду же о всей тяжести наступившей новой свободной жизни народ выносил на собственной шкуре. И даже таким, как Иван Белородько, стоявшим среди тех, кто удачно «вписался» в новую систему, нет-нет, да и приходилось жалеть об ушедших советских временах. Нелёгких, но при этом обязательных: социальным обеспечением, прекрасным образованием, действующим законодательством, сбалансированным финансированием общей государственной системы и высокой моралью. Сегодняшняя Россия, при всём её желании прослыть в глазах мира страной светлого будущего, ох как была ещё далека от состояния обеспечения граждан тем самым гарантированным существованием, каким славился СССР.

Думая об этом, Кравцов отчего-то почувствовал в груди неприятное шевеление. Он догадался почему по возвращении из Германии ощутил себя столь нелепо несоответствующим тому обществу, что окружало его. Понял, почему никак не мог свыкнуться с людьми, что встречались на пути ежедневно. Кроме сотрудников по работе, оценивать человеческие качества которых Николай не пытался и не собирался, он виделся с массой посторонних людей, каких понять не мог никак. Вроде бы они и говорили все на одном с ним языке, и жили такой же, как он, заполошной столичной жизнью, а всё-равно был среди них Николай чужаком. Прожив в Москве первые два месяца, Кравцов уже отчётливо знал, что не может и, похоже, уже никогда не сможет стать столичным жителем. Таким, когда каждый ценит свои услуги не по самой важности сделанного дела, а по времени, затраченному на него. Может от этого не чувствовал Николай в себе тяги заводить плотные отношения с кем-либо, ни даже малейшего желания просто общаться. Все казались переселенцу из Европы одинаково необхватными с их новым российским менталитетом, сложившимся за те годы, пока сам он жил заграницей.

Лариса, с её заботливостью о Николае в первые месяцы, тоже не смогла приблизиться к особому образу мыслей мужа. Его нетронутая временем порядочность и равнозначное уважение к любому из клиентов фирмы коробили. Несколько раз Фёдорова пыталась объясниться с мужем на этот счёт, доказывая, что по условиям рынка скорость выполнения заказов по строительству, так же как их оплата, зависят не от возможностей предприятия, возможности всегда можно было бы изыскать, а от толщины кошелька заказчика. Но каждый раз начальница фирмы натыкалась на погасший взгляд супруга и его неизменный вопрос: «А как же престиж фирмы?»

Как молодая супруга, Лариса могла бы понять такую щепетильность, заимствованную у немецких порядочности и основательности. Допустить же их, будучи деловым хозяином предприятия, она не могла никак. Расстояние между молодыми людьми увеличивалось ежедневно. Потеря Кравцова, как партнёра по бизнесу, постепенно переформировалась для Ларисы в утрату близкого человека, с которым хотелось бы говорить на любые темы. Как оказалось, на любые-то как раз было и нельзя. Кравцов не выносил никакой фальши, касалась ли она подмены стройматералов, двойных платежек или фиктивных накладных для предоставления в налоговую инспекцию.

– Избавь меня от всей этой грязи, – попросил Ларису Николай в первый же раз, когда она принялась обучать его способам ведения дел.

– Как хочешь, – ласково улыбнулась молодая жена. Ей вполне хватало для подобных манипуляций Светланы Геннадиевны Киряковой, – Только ведь обанкротишься ты так, Коля, – предупредила Лариса.

– Обанкротишься ты. А я буду при тебе, – уточнил Николай сухо.

Он и не думал становиться совладельцем фирмы. Даже в первые месяцы жизни, когда всё шло нормально, Николай строил планы завести своё дело. Зависеть от жены пожизненно он не собирался. Лариса, похоже, понимала это, но, неспособная что-либо изменить, бесилась, ударяясь по-тихому в пьянство. Она с трудом признавалась себе в правоте отца, предупреждавшего когда-то о непокорности деревенского избранника. Фёдоровой всё чаще казалось, что Кравцов только пользуется её предрасположенностью, что она нужна Николаю временно: с целью как можно скорее встать на ноги, а затем снова уйти из-под контроля. Но вместо того, чтобы хоть как-то пытаться удержать мужа при себе, Лариса делала всё для того, чтобы он удалялся от неё всё больше и больше. Желание Кравцова помочь Анне перебраться в Москву стало для Ларисы крушением последних надежд на возможное семейное счастье. То, чего Николай не смог бы достичь сам, Анна помогла бы ему сделать обязательно; у Керман стойкости характера всегда хватало на двоих. От осознания превосходства противницы, Фёдоровой становилось муторно. Хватаясь за спиртное, она надеялась избавиться от постоянных навязчивых мыслей о том, что её предали. Облегчение оказывалось несостоятельным, никак не оправдывая поведение. Безвольное самоспаивание постепенно переформировывалось в голове Ларисы в ярко выраженную ненависть к Анне. Приступы тяжкого опохмела сопровождались в голове Фёдоровой изобилием самых чудовищных проклятий в адрес подруги. В такие моменты неконтролируемая ненависть порождала агрессию, которая избирательно предлагала экстремальные способы устранения соперницы со своего пути. Ужасаясь тем зверствам, которые хотелось применить к бывшей подруге, Лариса, тем не менее, раз за разом изобретательно продолжала выдумывать возможности свершения задуманного. Смерть Анны под колёсами нанятой машины или от руки наёмного убийцы являлась в этих злохитрых сплетениях самой невинной.

Однажды, глядя в такой момент на себя в зеркало, Фёдорова поразилась неестественному блеску глаз. Лицо пылало местью, глаза сумасшедше сверкали, ноздри раздувались от переполнявшей негативной энергии, вырывающейся с шумным сопением.

«Я похожа на разъярённого быка, – оценила себя Лариса и ей даже показалось, что она видит за головой двурогий орёол. Вглядевшись в серебро зеркала, женщина вскрикнула. То, что до этого позабавило её, теперь ужаснуло: собственный лик приобрёл чёткие очертания лукавого. Чёрные круги под глазами от размазанной несвежей туши, всклокоченные волосы, перекошенное от злобы лицо, и неестественно яркий блеск глаз делали Ларису похожей на дьяволицу, – Не хватает только хвоста и копытец», – заключила она. Подобное прозрение стало страшным преследованием. На протяжении нескольких дней Лариса боялась смотреться в зеркало. Даже отражение в воде набранной ванной казалось злобной насмешкой чертовщины. Истерзанная мучительным страхом грехопадения, по истечении пятого дня Лариса бросилась в церковь исповедоваться. Поп, выслушав её внимательно, признал положение дел молодой женщины катастрофическим. По его словам душа Ларисы стояла на той последней грани, которая всё ещё держится за благодушие, но имеет на это все меньше и меньше сил. Состояние непочтенной христианки требовало срочного вмешательства церковного деятеля, причём вмешательства весьма обстоятельного, как по времени, так и по сумме запрошенной за свою «боготворительность». Перед выбором попасть в рай или гореть в Гиене огненной, Фёдорова, не думая, приняла условия попа. С того дня посещения церкви стали ежедневными. Во время сеансов «душевного очищения» представитель высших сил обильно окуривал Ларису всевозможными фимиамами из чадил, усердно обтирал её святой водой: собственноручно и в местах часто не всегда доступных глазу, и даже пытался обучить молодую забредшую душу церковным песнопениям. С псалмами у Ларисы дела шли неважно. Не взирая на толстенный сборник молитв, всученный новым душевным настоятелем за астрономически высокую, по рыночным соображениям, цену, дальше первого куплета «Отче наш» женщина ничего запомнить не могла. Сказывалось, наверное, впитанное с молоком матери материалистическое учение коммунистов. Да и индивидуальных внушений, производимых попом в интимной обстановке духовного воскрешения, хватало ненадолго. Возвращаясь из церкви, Лариса праведно огибала на своём пути все коммерческие точки, в которых был возможен риск искушения. Усилия хватало только для того, чтобы дойти из церкви до дома, внушая себе благость самоочищения, но ровно настолько, чтобы, проснувшись после обеденного сна, выйти на балкон, закурить и, почувствовав дикую жажду выпить, матернуться и, сломя голову, понестись в ближайший ларёк. Столица в ту пору не была обделена наличием прикупных забегаловок, разного сорта и значимости. В любое время дня и ночи сподобить в России водку или сигареты было гораздо проще, чем купить мягкий хлеб или свежее молоко. Ассортимент большинства алкогольных прилавков спокойно позволял расширять кругозор покупателя по дегустации как продукции отечественных производителей, так и зарубежных брагогонов. От сомнительных молдавских или грузинских вин – дешёвых, но часто проблемных при усвоении, до дорогих марочных сортов иностранных коньяков или виски, тоже, кстати, часто вызывающих при всасывании реакции обратного порядка, ряд промежуточных продуктов был в магазинах весьма внушительным. Задавшись целью выпить, российский покупатель мог позволить себе широкий выбор, не утруждая себя лимитировать имеющиеся сорта пива; этого уж натаскали отовсюду действительно в масштабах мирового пивоварения, с привлечением как далёкого канадского, так и не менее близкого китайского или австралийского.

Приобретя то не особо дорогое, но проверенно-эффективное, на что в этот раз хватало взятых наспех денег, Лариса накидывалась на купленное, как путник, пересёкший пустыню, бросается к фляге с водой – не дожидаясь, пока продавец отсчитает ей сдачу. А уж затем, утолив первую потребность, весело соловела и забирала пакет с остальным багажом, колличество которого было чётко установлено ею в сознании. Чаще всего оно определялось двумя бутылками вина и пятью-шестью баночками пива. Пиво шло для получения первого включения в кайф, а также для разговения кумара между вином. Оно же «догоняло» в конце, приводя Ларису в полную невменяемость.

Глядя на неё, ни Кравцов, ни отец, ни, тем более, мать ничего сделать не могли.

Теперь, думая об этой беспомощности, Николай надолго закусил губу и очнулся от грустных мыслей лишь тогда, когда машина Ивана остановился перед знакомым домом в Калинках.

Глава шестнадцатая: Последние признания

– Я знал, Аня, что её конец будет плачевным, – тихо прошептал Николай и обхватил голову руками.

Разговор о Ларисе Кравцов впервые завёл только сейчас, хотя вот уже две недели, как бывшие осужденные приехали в свой дом. Анна, сидящая рядом на кровати, коротко потёрла его спину рукой и встала к окну. Снаружи мела метель. Сегодня ночью наступал новый, тысяча девятьсот девяносто девятый год. Всего месяц назад мечта вcтречать Новый год в Серебрянке призрачно брезжила перед каждым из них, сидящим на нарах тюрьмы. Но случилось чудо, и теперь, по прошествии этих четырёх тяжёлых недель, вместивших в себя событий на несколько месяцев, а может быть даже и лет, освобождённые узники не хотели вспоминать о прошлом. Все мысли дорогих друг другу людей были только от будущем, которое не имело больше права быть неудачным. И ещё от этого стало Николаю страшно от мысли о том, как примет правду жена. А ведь и действительно: пора было уже объясниться.

– Что же ты молчишь, Коля? Ведь это не совсем то, что ты хотел мне сказать, правда? – спросила Анна через паузу, стоя у окна и глядя на вьюгу. Как ей хотелось, чтобы вместе с этой ветряной пургой вымелись из их душ все негативные мысли, все тяготящие недопризнания. Поймёт ли это Николай? Анна медлила. Мужчина молчал, коротко облизывая пересохшие губы. Кравцову тяжело было решиться на признание, которое, могло, если не оттолкнуть Анну, то наверняка напугать. От вопроса он вздрогнул и тяжело поднял голову. Анна обернулась:

– Расскажи мне, как тогда всё было на самом деле.

Кравцов медленно встал и подошёл к любимой женщине. Он понял, что момент для исповеди настал. Жить дальше и носить в себе тяжесть недоговоров он больше не мог. Без освобождения от бремени, никаких надежд на счастливое будущее у Николая не было.

– Задёрни штору, – попросил Кравцов и заговорил только тогда, когда Анна выполнила его просьбу, принесла свечу и зажгла её.

Двадцать второго января тысяча девятьсот девяносто седьмого года, когда Кравцов шёл домой после проведённого с Анной вечера, на душе у него было тягостно, как никогда. Встреча с бывшей женой всколыхнула до той степени, после которой никакие отношения с другими не могут уже считаться возможными. Все, что было нужно для жизни, вмещалось только в одно слово – «Анна». Как сказать про это Ларисе, как объяснить всю ошибочность убеждений, заставивших жениться на ней, Кравцов не знал. Одно только было бесспорным: продолжать жить с Ларисой он дальше не мог. Дело было даже не в физической неприязни; её можно постараться маскировать. А вот как было спрятать то моральное отторжение, что пошло по нему? Любое слово, любая просьба Ларисы, обычное присутствие рядом и даже голос издалека по телефону вызывали у Николая отвращение. При виде жены хотелось поскорее уйти подальше, чтобы она не могла проникнуть в него пытливым взглядом, нелепым вопросом, неудачной шуткой. Запирая себя на замок, Николай сжимал не только мысли, но даже мышцы. Оставаясь замкнутым какое-то время, он чувствовал после этого, как ломит голову, клинит шею у основания черепа, корёжит всего пополам, словно от страшной боли. Боли не было. Не было и заболевания. Но вместе с тем Кравцов был безнадёжно поражён сложным недугом – недугом тягостной непереносимости одного человека, отягощённым скрытым чувством любви к другому. Промедление шло не на пользу. Кравцов это понимал. Но что делать – не знал. Открыться Ларисе? Это могло повлечь для Анны определённые осложнения. И хотя сегодня вечером бывшая жена в разговоре почему-то сказала, чтобы он не боялся за неё, не считал себя должным перед Ларисой, Николай всё-равно боялся и считал себя Ларисе должным.

Скаредность соображений вводила Кравцова в уныние. Мысли были сумбурными, а принятое решение о последующих действиях незаконченным, когда Кравцов переступил в тот вечер порог дома. И стоило только увидеть Ларису, как всё картинно закрутилось перед глазами бешенным смерчем. Далее действие произошло настолько быстро, что Николай не успел ничего толком понять. А проснувшись на следующее утро, несколько раз задал себе вопрос с ним ли это было, прежде чем встать с кровати и убедиться в положительном ответе.

Не дожидаясь, пока муж разденется, Лариса набросилась на него с упрёками и обвинениями. Обильно скреплённая матом и всевозможными обидными словами, её несвязная речь в сути своей укоряла в позднем возвращении. Такая агрессивность была присуща Фёдоровой при финальной стадии опьянения. Не отвечая на грубости, Кравцов прошёл и огляделся. Общий беспорядок и обилие пустой тары из-под спиртного на балконе подтвердили его догадки.

«Только не отвечать на провокации», – решил Кравцов.

Заранее отказываясь потворствовать заносчивости возбуждённой жены, он постарался представить вокруг себя стеклянный колпак, который хоть как-то мог бы оградить его от обрушившихся отрицательных флюидов. Николая знал, что стоит только ответить хотя бы на одну из нападок, как Лариса найдёт к чему прицепиться, и тогда её монолог рискует превратиться в обоюдную распрю, а следом и в ссору. Опускаться до ругани в данный момент не хотелось. После идиллического вечера с Анной, при котором тонкость понимания доходила до степени эйфории, мужчине казалось противным опускаться до мелочной перебранки с бабой, обезображенной пьянкой и ревностью. Это было бы несообразным завершением решения о разводе, частично уже созревшем в Николае. В полном молчании мужчина переоделся в домашний халат и пошёл в ванную. Лариса преследовала повсюду, не давая продыху оскорблениями. Понимая, что находится на грани срыва, Кравцов заперся в ванной. Непредвиденные обстоятельства по возвращении, требовали сменить тактику действий. Почти готовый до этого признаться в том, что уходит к другой, теперь он решил отложить разговор на завтра.

Зайдя в ванную, Кравцов на какое-то время отключился, не обращая внимания ни на колотьбу в дверь, ни на угрозы сорвать замок. Освежившись, он помедлил выходить, решая как ему поступить: идти сразу спать или всё-таки попытаться поесть, не взирая на докучливую жену. Голод был настолько сосущим, что Николай выбрал второе. Он тихо вышел из комнаты и направился в кухню. В квартире было странно тихо. Лариса спокойно курила, поджидая мужа на кухне. На стол были выставлены холодные закуски, запарен в глубокой пиале пакетный суп и сервировано на двоих. Не допытываясь, что явилось причиной смирения, Николай сел и принялся есть. Всё по той же причине нежелания оказывать видимую оппозицию, не стал он отказываться и от предложенного вина. Хотя пить мужчине совсем не хотелось, в данной ситуации уступить просьбе Ларисы было гораздо разумнее. Кравцов спокойно подождал, пока Лариса умело справится с открывалкой для бутылок, затем, на правах мужчины, налил в бокалы по половине. Разочарованно глядя на растрёпанный вид жены, Николай согласно чокнулся, выслушав пожелание о процветании. Постепенно они завели разговор. Сначала рваный, о прошедшем дне, в котором заботы у каждого были разные. Затем, благодаря самообладанию Николая, диалог стал более спокойным. Лариса уступила место солиста, превратившись в слушателя. Речь шла о работе.

Ужин подходил к концу, и Кравцов уже успокоился, подумав, что вот сейчас он откланяется, поблагодарит Ларису за компанию и ляжет спать. Как вдруг, она принялась рассказывать ему о сегодняшней встрече с Анной. Это известие насторожило. Во-первых от того, что сама Анна не обмолвилась Николаю про встречу ни словом. Во-вторых, потому, что тот тон, с каким Лариса описывала поведение бывшей подруги в гостях, не предвещал ничего хорошего для последней. Кое-как стерпев бездушное описание гардероба и внешнего вида Анны, вызвавших у Фёдоровой бурю сарказма, Кравцов поднялся, чтобы уйти. Его действие ознаменовалось новой вспышкой желчности. Лариса принялась рассказывать про то, как когда-то она с Анной заключила договор. Это парализовало Кравцова. Слушая, он не мог поверить. Его «передали» с рук на руки, как беспомощного и безнадёжного? Возможно ли такое? И почему? Что за история с болезнью Анны? Да, она что-то там говорила ему про головные боли, головокружения, ходила к врачам, обследовалась. Но ничего серьёзного у неё не выявили. А может?..

С опозданием Кравцов понял, что Анна, видимо, знала про свои проблемы что-то такое, что не хотела говорить. Точно так же поступила когда-то мать Николая: долгое время не признавалась домашним в недуге. И Анна, помня это и опасаясь, что у неё может быть нечто подобное, решила заранее избавить своего мужа от мук ещё одной утраты в случае, если подозрения подтвердятся.

Так, значит, она его жалела? И боялась за него? Не за себя, а за него! Именно поэтому и согласилась, чтобы он уехал в Москву. Знала, что там он наверняка встретится с Ларисой, и согласилась? Хотя, какой же он беспробудный идиот! Ведь Лариса только что сказала, что их встреча в Москве была чётко спланирована. А он-то ни сном, ни духом… Считал, что всё это случайно!

«Аня, Аня как ты так могла? Зачем бросила меня в руки этой безумной алкоголички? Разве ты не знала, что любит она не меня, а только тот факт, что я у неё есть?» – Кравцов смотрел взглядом, полным ненависти. Рассказывая, Лариса говорила всё так же грубо, словно специально подбирая фразы, способные ударить по самолюбию, вызвать неприязнь.

Николай уже не помнил точно при каких именно словах он не смог более сдерживаться и вместо того, чтобы покорно глотать оскорбления, лившиеся в адрес Анны, принялся защищать её. Но как только он сорвался, обида, накопленная за последнее время, полилась рекой. Не подбирая более выражений и не стараясь быть любезным, Кравцов высказал Ларисе всё, что думает, за что её принимает и как намеревается поступить дальше. Он категорически запретил Ларисе дурно отзываться в его присутствии об Анне, заявляя, что настоящая жена не стоит даже мизинца бывшей. Его речь, а вернее та безбоязненная прямолинейность, с какой он говорил, были для Ларисы в новинку. Никогда ранее Фёдорова не имела столь обширного доступа к мыслям мужа, как во время этого объяснения. Никогда прежде Николая не заявлял с подобной убеждённостью о том, насколько сильны в нём чувства к Анне. И никогда до этого она не понимала насколько всё, что Кравцов говорит – серьёзно. Подобное самообличение мужчины, которого Лариса считала понятым, но, как оказалось, не знала ни на толику, повергло её. Перед чудовищным лицедейством, какое играл с ней Кравцов на протяжении всех этих месяцев, Лариса обомлела. Давая мужу выговориться, она молчала, и, лишь когда он закончил, оттолкнув её от себя воздушной волной от взмаха руки, Фёдорова тупо проследовала за ним. Николай пошёл за снотворным и выпил его. Потом, когда он разделся и лёг, намереваясь оставить её один на один переживать услышанное, Фёдорова подошла и села рядом.

Скрестив руки на коленях, она была в этот миг не просто потерянной, она была побеждённой. Голос, севший от эмоций, прозвучал полушёпотом:

– А что же мне-то теперь делать после этого, Коля? – Лариса покорно ожидала. Она думала, что муж ответит что-то похожее на «не знаю» или «решай сама». И уже подыскивала в голове фразы, чтобы пробудить в нём, соответственно, либо жалость, либо твёрдую уверенность, что не станет страдать. Но он, не поворачиваясь, сказал то, что не вмещалось ни в какие соображения пьяной женщины:

– Лучше всего тебе теперь, Лариса, умереть.

– Как это «умереть»? – То, что Фёдорова так спокойно разыгрывала незадолго перед отцом, то, что она кощунственно описывала в письме подруге Светлане Родиной, отосланном сегодня днём в Магадан, то, что сумбурно приходило на ум во время тяжкого опохмела, было сказано Кравцовым с такими прямотой и спокойствием, что отрезвило. – Как это «умереть»? – Похоже, Лариса не могла поверить в столь зловещее совпадение сразу нескольких случайностей.

– Как? Просто. Чтобы не мучиться самой и не мучить других. – Голос Кравцова был убийственно безразличным, таким, словно он говорил о чём-то совсем незначительном. Лариса, всё ещё отказываясь верить, растерянно пробормотала:

– Я не знаю, как сделать так, чтобы избавить вас всех от меня. Я уже думала про это. Но не знаю как…

Женщина всё ещё надеялась на жалость. Если бы в этот момент Николай находился в состоянии здравого рассудка, он, конечно же, раскаялся бы в жестокости, признал свою вину, попросил у жены прощение и попытаться бы вывести её из транса, в какой Лариса впала после его слов. Но в том-то и дело, что в тот миг Кравцов уже подпал под воздействие принятого им снотворного. Тело его стал обволакивать тяжёлый дрём, окутывавший с ног до головы, и придававший мыслям приятную тягучесть. Вот почему, не придавая значения своим словам, а, вернее, попросту не в состоянии их полностью контролировать, Кравцов произнёс следующую крамольную фразу:

– Лариса, прекрати со мной играть. Если ты действительно хочешь избавить всех от себя – выпей побольше «Барбамила».

– «Барбамила»?

– Моего снотворного. У меня его как раз в пачке осталось столько, чтобы ты заснула навсегда.

– Значит, ты хочешь, чтобы я умерла? – Понимая, что муж далёк от шуток, Лариса предприняла последнюю попытку пробудить раскаяние.

– Разве ты хоть раз сделала то, что действительно хочу я? – убил он её ответом наповал. Повернувшись, наконец, к жене, Николай поглядел с презрением. Ничтожность в его взгляде была нетерпимой. Укрываясь от неё, несчастная, в этот миг, женщина поднялась и, натыкаясь на мебель в комнате, подошла к дипломату. Молча она раскрыла его ключом, вытащенным из кармана пиджака Николая. Также молча достала из дипломата пачку со снотворным, высыпала на руку пять белых крошечных таблеток и протянула их к лицу мужа. Кравцов лежал с закрытыми глазами. Смесь алкогольного дурмана, разбавленная горечью осознания собственной ненужности человеку, которого она всё-таки любила, сделали Фёдорову безразличной ко всему. Лариса коснулась пальцами лица Кравцова. Он последним усилием приоткрыл глаза.

– Я ненавижу тебя, Кравцов, – произнесла Лариса, покачиваясь сейчас не столько от выпитого, сколько от навалившейся обречённости, – И шлюху твою ненавижу тоже. Будьте вы прокляты! – проговорила женщина медленно собственному отражению в окне.

Тупо глянув на таблетки, Кравцов потянулся к ним, но Лариса убрала руку.

– Не забудь закрыть дипломат и положить ключ обратно в карман пиджака, – последнее, что сказал Николай, прежде чем погрузиться в сон.

– Безусловно, – горько усмехнулась Лариса, выполняя то, о чём он просил. Затем, понимая, что муж больше не обращает на неё никакого внимания, вышла на кухню. Там она взяла на столе начатую бутылку, бросила туда три таблетки и тщательно взболтала вино. Лариса долго смотрела на напиток, пытаясь увидеть, как растворяется снотворное. Но ни ожидаемых газиков, ни самих таблеток больше не видела. Только возмущённая гладь поверхности неспокойно кружилась. Пошатываясь, женщина взяла бутылку, бокал и пошла с ними в зал. Она села на кушетку, неуверенно налила себе почти полный бокал, размешала пальцем вино, вытерла руку о прихваченное с кухни полотенце и, не ощущая вкуса, залпом выпила напиток. В другое руке она продолжала держать оставшиеся две таблетки. Они неприятно давили кожу при сжатии. Лариса разомкнула ладонь, медленно пересчитала лекарство, ласково погладив каждую из таблеток. Она снова потянулась к бутылке, наполнила бокал наполовину, а две таблетки осторожно опустила в остаток вина в бутылке. Проделанное сопровождалось шумами в голове и странным видением, при котором женщина видела себя со стороны. Такое с Фёдоровой уже случалось. Нередко, оставаясь одна, она могла разговаривать вслух сама с собой и с тем, кого представляла. Вот и теперь она проговаривала действия вслух и вполголоса. Лицо было скорбным, как того требовал образ человека, решившего покончить с собой.

Медленно, всё-таки осознавая опасность, Лариса взяла бокал и, боясь расплескать напиток на ходу, пошла снова в спальню. Там, обойдя кровать, она подошла к спящему Кравцову, подсунула ему вино под нос, объявляя, что собирается совершить фатальный акт. Убедившись, что муж не реагирует, тут же обидчиво сделала из бокала пару глотков, надеясь, что Кравцов откроет глаза и остановит её. Но, не дождавшись от спящего ни жалости, ни сострадания, испугалась: всё-таки Рябов был прав, рассуждая ещё в первый день суда про инстинкт самосохранения, и, не зная что теперь делать дальше, снова сунула вино Николаю под нос. Но в очередной раз убедившись, что муж не двигается, встала с кровати и грустная побрела в зал. Пить больше не хотелось. Тело Ларисы с каждой минутой становилось неуправляемым, неловким, чужим. Машинально женщина отпила из бокала ещё пару глотков, затем, понимая, что теряет контроль над собой, поставила бокал с недопитым вином на столик рядом с бутылкой, пошла в третью комнату, легла на кушетку, аккуратно сложила руки на груди и погрузилась в смертельный сон. Уходя, она не думала более о ком-то ни хорошо, ни плохо и не желала никому ничего дурного. Фёдорова просто заснула: мирно, без всяких проблем, избавляя мир от себя, как её об этом так настойчиво просил Кравцов. Необъяснимым осталось только одно: почему несколькими часами ранее она написала и оставила здесь же, на журнальном столике у телефона последнюю записку. Ту, в которой разоблачала мужа, обвиняя его в измене с Анной Керман. Как было при этом не верить всем, оставшимся в живых, в дьявольщину!?

– Вот и всё, – тяжело закончил Кравцов свой рассказ, сильно закусывая ус с одной стороны, – Остальное, Аня, ты знаешь.

Анна, слушавшая признания почти не дыша, отряхнулась. Она знала, что тяжесть, которую Николай только что вылил наружу, теперь ляжет грузом и на неё.

– Как ты понимаешь, я убил её, – твёрдо проговорил мужчина, не ожидая сочувствия.

Анна, еле дыша от волнения, согласно качнула головой:

– Понимаю, – она встала, несколько раз медленно прошлась по спальне взад-вперёд, собираясь с духом, а затем, остановившись совсем близко от Николая, произнесла ещё тише, чем он. – Мы оба убили её, Коля.

Кравцов, не придавая словам должного значения, хмыкнул. Разве что-то значили для него в этот миг подобные соболезнования? Разве могли они успокоить растревоженную совесть? Полное осознание причастности к смерти Ларисы, причастности не косвенной, как было определено судом, а самой что ни на есть прямой, в чём обвинял его Соев, полосовало сердце самобичеванием по живому, – Ты-то тут, Аня, ни при чём? – коротко усмехнулся он, пытаясь дать понять, что всё же ценит участие жены.

– Ещё как «при чём», Коля. И даже больше, чем ты это предполагаешь.

Анна вышла из комнаты на короткий миг, предоставив Николаю гадать о сказанном. Когда она вернулась, в её руке была какая-то открытка. Она протянула её:

– Вот.

Николай в полной растерянности взял открытку. Перед ним была обычная почтовая карточка с видами живописного курорта. Сверху фотографию помечала надпись на немецком Baden-Baden. Не понимая связи со сказанным, Николай взглянул на Анну.

– Переверни.

Кравцов перевернул карточку. Размашистым, незнакомым ему почерком, кто-то писал Анне на русском. Незамысловатый текст сообщал о том, как бурно проводит писавший время не курорте, любуясь красотами в приятном обществе. Так ничего и не понимая, мужчина опять поднял голову.

– Это открытка от маленькой Дины. Помнишь нашу соседку по Фрайбургу? – спросила Анна. Кравцов кивнул. Когда они жили в Германии, жена познакомилась однажды с одинокой женщиной из Киева, воспитывавшей троих детей. Дети были от разных мужей, что не только не удручало бывшую соотечественницу, но, наоборот, радовало: каждый из отцов платил оставленному чаду алименты, строго взыскиваемые немецкими властями. Благодаря этому, Дина растила детей, жила сама и пыталась, как могла, устроить очередной брак, имея сразу несколько претендентов. Кравцов соседку никогда не любил и считал приспособленкой. То, что Анне написала именно эта женщина, окончательно сбило с толку. Николай ушёл в жену глубинным взглядом: