Текст книги "Любовь по-стамбульски. Сердечные авантюры в самом гастрономическом городе"

– Кажется, вас зовут? – как раз в этот момент снова раздался удушающий кашель, и Серген быстро затараторил, только бы отвлечься от пугающих звуков.

– Понимаете, это моя мама… Вы извините, но иногда она бывает невыносимой.

Мне оставалось только улыбнуться: кому-кому, а мне было хорошо известно, насколько невыносимым может быть подаривший тебе жизнь человек. Я была из числа тех дочерей, у которых при слове «мама» учащается сердцебиение, выравнивается осанка и пересыхает в горле. «Такие» матери держат собственных детей на короткой пуповине, ибо свято веруют в их абсолютную неприспособленность к жизни.

– Дело в том… – продолжил сбивчиво повар, – в том, что она хочет меня срочно женить, чтобы потом отправиться к своей родне… Я обещал познакомить со своей девушкой, чтобы она успокоилась… Понимаете?

Конечно, я прекрасно понимала суть искусного шантажа кашляющей за стенкой особы. Более того, было очевидно, что никуда уезжать она не собиралась, а лишь умело манипулировала наивным сыном. И все же, будучи человеком мягким и эмпатичным, я решила поддержать растерянного повара.

– Это чудесно! – практически искренне порадовалась я за все еще бледного Сергена. – Если ваша мама готова познакомиться с девушкой и после этого уехать, не так уж она и невыносима! – Мне хотелось звучать как можно более оптимистично и ободряюще, для чего я немного повысила голос, чтобы перекричать непрекращающийся кашель старушки. Откуда же он все-таки доносится?

– Я слышу ее, Серген! – наконец прорвался голос, похожий на скрежет, сквозь нескончаемые удушающие приступы.

Серген снова замялся и залпом осушил мою кружку с капучино.

– Проблема в другом… У меня нет девушки. Пока нет. Я все время здесь на кухне, с утра до ночи занимаюсь рестораном.

Знает ли, это не так уж и просто начать отношения… Но скоро я обязательно познакомлюсь с кем-нибудь.

Оптимизм турецких мужчин касательно личной жизни всегда приводил меня в восторг. Большинство из них действительно легко обзаводилось подругами, стоило лишь сменить статус в соцсетях на «в активном поиске» и прическу. Последнее давалось им особенно легко, учитывая количество предложений на рынке парикмахерских услуг. Каждый квартал мог похвастать как минимум десятком подобных заведений, и это не считая клиник по пересадке волос, которых здесь так же много, как и прожорливых голубей на площади у мечети.

Более миллиона человек посещают Турцию ежегодно с одной-единственной целью – повернуть время вспять и зарастить ненавистные залысины, которые, по мнению представителей сильного пола, являются единственной причиной их бед.

Заметно лысеющий в самом центре темечка Серген нервно постукивал пальцами по клетчатой скатерти: звук получался глухим, напоминающим сердечную аритмию.

– Вы поможете мне? – заключил он наконец, глядя прямо в глаза. Манера стамбульских мужчин смотреть в лицо незнакомкам – явление опасное и требующее тщательного изучения.

Местные ухажеры после затяжного фирменного взгляда (как правило, с легким прищуром) считают вполне правомерным пригласить девушку на кофе, в постель или замуж – тип предложения зависит от множества обстоятельств, которые в данной ситуации мне выяснять не хотелось.

Я демонстративно повернула к осмелевшему подкаблучнику кисть и ткнула пальцем в безымянный палец, на котором красовалось заметно потускневшее кольцо, требовавшее срочной реабилитации в виде полировки.

– Yok artık![173]173
  Да нет же! (тур.)


[Закрыть]– неожиданно запротестовал он так рьяно, что мне пришлось ощутить легкий укол самолюбию и даже встревожиться по поводу отсутствия маникюра, трех седых волос, которые я тщательнейшим образом запихивала в тугой пучок на затылке, и разбитых кроссовок, предназначенных исключительно для пробежки. Поглощенная приступом панической атаки, помноженной на зарождавшийся комплекс неполноценности, я готова была без остановки перечислять собственные недостатки, но время не позволяло, да и чашка с кофе была пуста.

Серген же, перевесившись через стол, убеждал меня в плюсах заманчивого предложения, хотя я не видела ни одной причины стать участницей спонтанной буффонады, в которой по воле случая мне отводилась главная роль.

– Я прошу вас, умоляю, – жалостливо шептал шеф с таким же видом, с каким моя младшая дочь просит пятое мороженое за день. – Вы просто скажете маме, что мы встречаемся. Я даже сам скажу, а вы только кивнете. Ведь это так просто…

Я сдалась. Уж очень смешно выглядел чудаковатый повар в тесном кителе и с едва заметной залысиной на темечке. Приняв серьезный вид, мы выступили из-под широкой маркизы, по вине которой мое утро складывалось самым нелепым образом.

– Ну, наконец! – послышался уже знакомый голос примерно в метре от нас: такая близость немного обескураживала, так как обманывать на коротком расстоянии намного сложнее, нежели издалека. Свесившись из окна первого этажа, который в привычном исчислении этажей был бы низким вторым, превеселого вида старушка энергично махала рукой, напоминая рисунок Айболита в детской книжке, добравшегося наконец в Африку. Ее голову покрывали перья редких волос, совершенно хаотично обрамлявшие необычайно мелкое лицо с острым подбородком и практически отсутствующими губами. На вид женщине было лет сто… или больше. Она совершенно не походила ни на кого из местных пенсионерок, с которыми я привыкла делиться радостями и лишениями стамбульских будней.

– Это мама, – заметно повеселев, представил Серген родительницу так, будто передавал мне некое сокровище на долгое хранение.

Преследовавшая меня дружба с людьми «третьего возраста» настораживала, поэтому мысленно я дала слово, что на этот раз максимально быстро ретируюсь и забуду навсегда дорогу к этой итальянской траттории.

– Мам-м-ма! – неожиданно вскрикнул Серген прямо у моего уха. Для себя я отметила, что он неплохо вжился в образ итальянского шефа, по крайней мере, обращался к маме он именно так, как это пристало делать любому добропорядочному итальянцу: с любовью, уважением и страхом. Хотя разве стамбульцы ведут себя иначе?

– Ты слишком сильно свешиваешься! Отойди от окна! – И он начал махать руками наподобие того, как нерадивые кондитеры запихивают вываливающееся из квашни перебродившее тесто. Мама ничего не понимала и, напротив, высунулась еще больше, отчего даже я испугалась и ринулась к стене дома, чтобы в случае чего подхватить падающую старушку.

– Так ты невестушка наша? – неожиданно для меня спросила мама и снова принялась кашлять. Под окном валялся десяток окурков.

Старушка, звучно откашлявшись, задорно щелкнула пальцами и, выкрикнув: «Заходи в дом!», пошла открывать входную дверь. Мои планы немедленно исчезнуть растаяли так же быстро, как и пенка на сливочном капучино, который мне так и не удалось выпить этим утром. Серген торжествовал, а я, ощущая себя безвольной жертвой его хитроумного плана, поднималась по истертым мраморным ступеням навстречу очередному приключению, из которых, впрочем, и состояла моя скучная жизнь в этом городе.

Как и полагается, я оставила обувь у входной двери в подъезде, умоляя невидимые силы уберечь новехонькие кеды от чужих глаз, и проскользнула в приоткрытую дверь с легким чувством будоражащей неизвестности.

Если бы только Дипу было известно, чем грозят мои утренние вылазки, он наверняка устроил бы хорошенькую взбучку в виде невыносимо долгих лекций о поведении замужних дам. Ах, бедный Дип, знал бы он, как я не терплю нравоучений… Однако, к моему счастью, муж пребывал в блаженном неведении о рисковых буднях, и меня это полностью устраивало.

Возможно, пропахшие сушеной мятой тесные квартирки стамбульских бабушек и были не лучшим местом для фантастических приключений, однако даже они таили немало опасных тайн, находчиво припрятанных среди солонок, перечниц и прочей кухонной атрибутики. Квартирка Сергена, след которого простыл, стоило мне переступить порог парадной, была настолько крохотной, что я невольно ощутила себя небезызвестной героиней Льюиса Кэрролла, неожиданно увеличившейся в размерах. Меня заметно отличал от очаровательной Алисы возраст, однако патологическое любопытство роднило – так что, переполненная литературного авантюризма, я направилась прямиком по узкому коридору к распахнутому окну, которое уже не раз фигурировало в моем рассказе.

– Gel! Gel! Ayagda durma![174]174
  Проходи! Проходи! Присаживайся! (тур.).


[Закрыть]– неожиданно заскрежетала мама Сергена. Она махала тонкими руками в сторону окна, стараясь выпихнуть кружившие в воздухе барашки сигаретного дыма.

Курение в помещении – бич стамбульского общества, которое покланяется картонной коробке с двадцатью гильзами с одержимостью первобытного фанатика. Пожалуй, любовь к сигаретам в этом городе была сильнее помешательства на футболе – главное отличие стамбульца от итальянца. По мнению моего знакомого психотерапевта, курение было своеобразным ядром нации (если не считать, конечно, безграничную привязанность к Ататюрку), которое наподобие ядра земного притягивало к себе все шестнадцать миллионов жителей столицы, количество которых росло ежечасно. Конечно, из этого числа стоит вычесть младенцев, дошколят, небольшую долю подростков, и мы получим свидетельство турецкого антирекорда – прочное место в десятке самых курящих стран мира.

Подруга Эмель утверждает, что все вредные привычки у нее из-за мужей, которые бессовестно пользовались ее добропорядочностью. В результате она одна воспитывала четырех неугомонных сорванцов, беспрестанно курила и с интонацией цитировала феминистические изречения Коко Шанель:

– Нет ничего хуже одиночества. Мужчинам оно помогает реализоваться, но нас, женщин, разрушает, – бросала она не раз, заявившись спозаранку на чашечку кофе.

Эмель умела театрально закатить глаза, пустить слезу и уговорить меня на все, что бы ей ни взбрело в голову. Я часами ходила за ней по антикварному базару в поисках костяного мундштука (чтобы точь-в-точь как у Одри Хепберн), отвечала на ее сообщения на сайте знакомств (в тот день у нее болела голова, и она боялась отпугнуть кандидатов), присматривала за ее детьми, ходила в химчистку, за устрицами, стояла в очереди за симитами – в общем, выполняла добрую долю обязанностей домашней прислуги, что вполне вписывалось в образ настоящей «подруги по-стамбульски». Нужно сказать, что меня настигло полное разочарование, когда я поняла, что дружеские обязательства лежали на мне одной, но было поздно что-либо менять: я была обречена быть у Эмель на побегушках, что приводило ее в неописуемых восторг.

– Canım[175]175
  Душа моя (тур.).


[Закрыть], – произносила она любимую фразу с нарочито высокой интонацией, от которой Дипа начинало мутить, и он спешно ретировался в другую комнату. – Наша дружба – такая же редкая, как истинная любовь. Встретить друга так же сложно, как и любовь всей своей жизни…

Зная, с какой легкостью Эмель меняла мужей, я старалась пропускать елейные слова мимо ушей и начинала обдумывать план по выходу из сомнительного дружественного союза. Мне предстоял своеобразный развод – только без раздела имущества. Хотя как я была не права! Стоило мне заикнуться о необходимости поставить «дружбу» на короткую паузу, как Эмель вынесла из моей кухни подаренную ею три года назад джезве, забытый у нас с отколотой кромкой стакан и линялую морскую губку, которой я купала ее детей, когда они оставались у нас на ночевку. Все эти ценности она гордо вынесла из нашего дома, пообещав никогда впредь не появляться на его пороге. Дип в связи с этим заявлением зааплодировал и голосом театрального конферансье заявил, что первое действие спектакля окончено, чем ввел меня в замешательство: второго акта я никак не ожидала.

Лишившись (пусть и на время) подруги, я чувствовала себя вполне свободно и вспомнила о ней лишь сейчас, повстречав очень схожий типаж – курящий, не терпящий отказов и абсолютно бесхозяйственный. Кухня матери Сергена напоминала кладовку, в которой много лет не наводили порядок. Крашенные отвратительной зеленой краской стены были увешаны открытыми полками, на которых вразнобой стояли пустые банки, ставшие последним пристанищем для пауков, мух и прочих членистоногих. В углах болтались лохмотья паутины, а на плите кряхтел толстобокий чайник, медь которого не помнила ни цвета, ни уж тем более блеска. Старушка указала на стул и тут же с грохотом опустила перед самым носом две огромные чашки.

– Çay içeceğiz![176]176
  Будем пить чай! (тур.).


[Закрыть]– повелительно произнесла она, и я окончательно уверовала, что фантом Эмель настиг меня в ту самую минуту.

Чай в чашках – в этом городе такая же редкость, как, скажем, аллергия на котов или не обсчитывающий официант в туристическом районе Султанахмет. Единственное место, где можно встретить фарфор во время чаепития, – это отель Pera Palace[177]177
  «Pera Palace» – исторический отель-музей в старой части города (Пера, район Бейоглу), в котором когда-то останавливались высокопоставленные гости, в том числе пассажиры легендарного поезда «Восточный экспресс».


[Закрыть]во время подачи пятичасового «Дарджилинга» или «Эрл Грея»[178]178
  «Дарджилинг» (Darjeeling) и «Эрл Грей» (Earl Grey) – популярные сорта чая у британцев.


[Закрыть]с тончайшими цитрусово-древесными нотками. Во всех остальных случаях стамбульцы пили чай в неизменных армуды, которые, по моим приблизительным подсчетам, находились в их руках добрую долю дневного времени.

Удачная форма османского стакана, которому приписывают сходство с пышнотелыми наложницами султана, идеально ложилась в руку, постепенно охлаждала содержимое, чем снискала заслуженное звание символа города на Босфоре. Социальные сети новоиспеченных туристов пестрели десятками фотографий, героем которых был он – фигурный армуды, наполненный обжигающим янтарным чаем. Неподготовленный новичок, прибывший издалека, сразу виден по тому, как неумело обхватывает тончайшие изгибы османского стакана: он оттопыривает пальцы и осторожными губами нащупывает кромку тончайшего стекла, боясь то ли обжечься, то ли порезаться. Бывалый же турист, прошедший не один десяток чайных, прекрасно знает, что ободок следует нежно обхватить двумя пальцами, как тонкое запястье любимой; женщины так же бережно держат стакан – правда, по словам все той же Эмель, представляя не запястье, а нечто другое, о чем я долго не могла догадаться…

Старушка пристально следила за мной, не давая ни секунды на изучение места, в котором я оказалась по воле невероятных случайностей.

– Меня зовут Гезде, а там мой сын… – и она протянула тонкую высушенную руку в сторону окна, под которым еще пару минут назад стояли мы с Сергеном. – Внизу у него ресторан. Итальянский… – и она насмешливо махнула рукой, как будто не верила в то, что в нем подают пасту и пиццу.

– Одно название! Он думает, что его отец итальянец, – странная гримаса пробежала по ее лицу, тут же сникла, и старушка закашлялась громче прежнего. Вместо того чтобы сделать глоток воды, она потянулась к полке за запечатанной пачкой сигарет. Нужно было решительно ее отвлечь, так как я свято верила во вред пассивного курения и не хотела омрачать утреннюю прогулку дозой токсичного никотина.

– Выходит, отец Сергена итальянец? Был итальянцем? – на всякий случай поправилась я, так как не сомневалась, что данный женский типаж не потерпит рядом компаньона. Гезде вытянула длинную жилистую шею в сторону двери, прислушалась – никого.

– Да какой там итальянец! – в сердцах воскликнула она и тут же приложила тончайший указательный палец к почти незаметным губам: то ли они были такими бледными, то ли тонкими – но различить их на ее землистом лице было практически невозможно. – Только ты тс-с-с! Bak bana, bu bir sır![179]179
  Смотри мне, это тайна! (тур.)


[Закрыть]

Легкость, с которой стамбульцы избавлялись от тайн, поражала неоднократно, однако заполучить семейный секрет длиною в жизнь за пять минут! Я била все рекорды конфидентов, что, конечно, тешило мое самолюбие. Наверняка я была бы чудесным психологом. Или исповедником? Дознавателем? Образ должностного лица в погонах спугнул мимолетную фантазию, и я вновь сосредоточилась на пачке с сигаретами, которая все еще оставалась запечатанной.

Хозяйка в это время совершала действия, смысл которых был утерян в самых дальних архивах моей памяти: на столе появилась жестяная банка Shazel с растворимым кофе, которые Гезде ловко заварила еще не успевшей вскипеть водой. Блеклая пенка завертелась на поверхности кофейного варева, распространяя по кухне давно забытые ароматы студенческих лет. До кофе быстрого приготовления не опускалась даже Эмель: когда ей было лень возиться с джезвой, она прямиком направлялась к нашей двери, за которой ее всегда ждал свежий душистый türk kahvesi[180]180
  Турецкий кофе (тур.).


[Закрыть]в начищенной до янтарного блеска медной турке.

В кухне же моей новой знакомой, сколько я ни искала, казалось, не было ни единого уголка, в котором могла быть припрятана такая незатейливая вещица, как джезве. Старушка сделала смачный глоток и уже потянулась за сигаретами, как я напористо бросилась спасать свои легкие:

– Так значит, отец Сергена – не итальянец? И кто же?

– Кто-кто? Никто! – и она снова с большим аппетитом отхлебнула едва ли не половину чашки. – Был один, в Бурсе[181]181
  Бурса – крупный промышленный город на северо-западе Турции, известный автомобильным производством; первая столица Османской империи; четвертый город по величине после Стамбула, Анкары и Измира.


[Закрыть]работал на заводе Fiat. Знаешь, машины такие? Крохотные… Не машина, а недоразумение, одним словом. Ну, точно, как его отец! – и она ловко выплюнула нецензурное слово, которое я частенько слыхала во время прогулок по небезопасному району Куртулуш. – Я поехала к родственникам, там родня мамина жила. А он только инженером устроился, по-итальянски говорить умел. А я что? Дуреха та еще… Уши развесила, а он мне: «Синьорита». Это как по-нашему hanımefendi. Мне-то приятно… Вот все у нас и случилось.

– Любовь, значит?

– Да какая там любовь! Его отправили в Италию в командировку, там он и задержался.

– А вы? – История поражала банальностью, и все же в каждом новом исполнении звучала оригинально и немного печально.

– А что я? Как будто мы, женщины, беременность на паузу ставить можем? Девять месяцев отходила – и вот, итальянца родила! На свою голову…

За окном раздались голоса, и старушка бросилась высматривать новых посетителей ресторана. Держась рукой за трубу, она мастерски свесилась и замерла, вслушиваясь в прерываемую гудками мотоциклов спешную речь. Наконец она махнула рукой и, скроив пренеприятнейшую гримасу, резко опустилась на стул:

– Опять не те пришли. По голосу слышу, что денег нет. Чашку кофе закажут, а потом сидеть три часа будут. Только скатерти помнут. А мне гладь потом, – и она снова перешла на бранную лексику, смысл которой, к моему счастью, я не понимала.

– Ресторан убыточный? – тихо спросила я.

– Еще какой! Сергену пришло ведь в голову итальянскую кухню открыть! В Стамбуле! Все мечтает, что отец его явится однажды из Италии… Он ведь думает, что сын итальянца…

– Так вы бы сказали ему правду, и было бы проще: откроет здесь денерную на радость соседям… А то как-то жестоко по отношению к нему…

– Жестоко?! – старушка резко поднялась и в мгновение ока схватила костлявой рукой сигареты. Затрепетал огонек, раздуваемый прерывистым дыханием раздосадованной женщины. – Жестоко было меня одну, девочку совсем, отпускать в большой город с младенцем на руках. Мы скитались с квартиры на квартиру: одним говорила, что он мой младший брат, другим – что сиротка из деревни, которого попросили понянчить. Он только лет к десяти и начал называть меня anneciğim[182]182
  Моя мамочка (тур.).


[Закрыть], а до этого сам не знал, чей он. Я мало с ним говорила…

Уже как несколько минут я пристально всматривалась в ее холодные безразличные черты, тонкий крючковатый нос, губы-ниточки, которые она поджимала внутрь – так что казалось, у нее и вовсе нет рта. Эта пронизанная болью и злобой женщина размыкала их только для того, чтобы выкрикнуть резкое словцо или выпустить ровнехонькое кольцо табачного дыма – мастерства ей в этом было не занимать. Одно за другим поднимались к низкому потолку очаровательные облачка – пышные, как дрожжевая праздничная сдоба.

Гезде улыбнулась. Видимо, она гордилась своим умением, и восхищенный взгляд пришелся ей по вкусу.

– Пиши-пиши… – улыбнулась она, что было для Гезде совсем не характерно. – Ты ведь пробовала наши булочки? Я от них без ума! Пекла бы хоть каждый день, да есть некому. Сер-ген с утра пораньше бежит в свой ресторан, – и она скривилась так, будто говорила про худшую из забегаловок. – Он печет корнетто! Отвратительные, сухие! Если есть неосторожно, можно порезать небо. Ты знала об этом?

Для истинной турчанки критиковать выпечку иноземных кухонь было вполне естественно, особенно если речь шла о корнетто и круассанах, что в общем-то одно и то же.

Если верить рассказу одного из гидов дворца Долмабахче, история создания слоеного рогалика уходит в далекий семнадцатый век. Османские войска осаждали великолепную Вену. Однажды ночью они приступили к исполнению тайного плана: вооружившись мотыгами и лопатками, солдаты осторожно, стараясь не создавать шума, копали тайные ходы под городские стены. Вена спала, а преданные своему султану бойцы неустанно продвигались вперед. Они просчитали все, но забыли одну крохотную деталь: австрийские пекари не спали по ночам, так как готовили свежую выпечку для избалованных горожан к самому рассвету. Их-то и смутили странные звуки, доносившиеся откуда-то снизу. Испуганные булочники немедленно подняли на ноги австрийских солдат – так план османов был сорван, и вскоре они отступили.

Уходя, сипахи[183]183
  Сипахи – воины в Османской империи.


[Закрыть]оставили большое количество мешков с кофе, которым подкреплялись во время длительной осады Вены. Осчастливленные победой австрийцы присвоили кофе и начали спешно открывать кофейни по всему городу. История помнит и имя находчивого пекаря Петера Вендлера, который в честь победы придумал новый вид выпечки – воздушные булочки в виде полумесяца, который еще недавно красовался на османских флагах за стенами его родного города.

Спустя практически сто лет небезызвестная Мария-Антуанетта во время визита в Вену настолько восхитилась выпечкой в форме полумесяца, что приказала придворным кондитерам повторить рецепт, что они и сделали, превратив круассан в символ Парижа. Эта романтизированная версия Венской битвы, наполненная ароматом утренней сдобы и доблестным героизмом трудолюбивых пекарей, конечно, требует некоторых исторических уточнений, которые можно легко найти в любом учебнике по истории. И все же версия гида из дворца Долмабахче приходится по вкусу всем туристам, за исключением, пожалуй, французских, которые никак не готовы делить с кем-либо славу сливочного круассана, который давно стал истинным символом Парижа. После багета, конечно.

По правде сказать, стамбульские пекарни, чьи витрины могли покорить разнообразием сдобных форм даже искушенного гурмана, имели свой серпообразный прототип круассана. Ay çöreği. Этот нежный рогалик, начиненный тягучей пастой тахини, рублеными орехами и корицей, подавали еще во времена прекрасной Хюррем, которая, согласно легендам, любила начать утро со сладкого лакомства. Я же с радостью делила крохотное угощение с Дипом – мы запивали его густым турецким кофе, который должен быть непременно sade[184]184
  Простой (тур.).


[Закрыть], что означает без сахара. И никому из нас в голову не приходило заказать круассан: простой и пресный вкус венской выпечки не шел этому пряному городу, игравшему нашими чувствами легко и непринужденно, как будто ему были подвластны тысячи вкусовых рецепторов.

Гезде, воспользовавшись паузой, которую я взяла для размышления о венской выпечке, расчищала стол от чашек с пакетированным чаем, а также массы вещей, которым пристало находиться где угодно, но уж точно не в кухне. Тюбик с кремом для рук, пластмассовый гребень, стопка прошлогодних газет и полиэтиленовый пакет с тонкими бигуди – все это хозяйка ловким движением смела на диванчик сбоку.

– Ну вот, – радостно заявила она, – порядок навели, теперь и за дело взяться можно. Пиши – мое фирменное блюдо. И не смотри на меня так, будто это я у тебя дома порядок навожу. Я здесь у себя, хватит с меня Сергена-аккуратиста. В моем возрасте могу жить так, как хочу! – и она резко смахнула высохшие крошки со стола прямо на пол.

Я знала, что возраст – оправдание многому: плохой памяти, доверчивости, низкой физической активности и еще массе вещей, однако впервые слышала, что с годами проявляется бунтарство, свойственное, как мне казалось, исключительно подросткам. Гезде высыпала из бумажного пакета горку муки, придала ей форму круга с углублением в центре – наподобие кратера. В него она наспех вбила два яйца, раскрошила пальцами кубик живых дрожжей и после все это залила кефиром.

– Кефира стакан? – поинтересовалась я, потому что способ приготовления пиши выглядел, к моему удивлению, просто, и я решила повторить это дома.

– Где ты увидела стакан? – резко ответила старушка. – Лью на глаз – так всегда вернее. – При этом она одарила меня таким презрительным взглядом, как будто я уточняла не рецепт, а номер ее банковской ячейки. В любом случае вдаваться в детали охота у меня была отбита надолго.

На улице то и дело звучали голоса посетителей ресторана, на что Гезде каждый раз давала язвительные комментарии: «эти чаевые не оставляют», «парочка скупердяев – делят порцию пасты пополам», «сосед – вечно просит поесть в долг»… Пока она критиковала каждого, кто ступал на порог заведения Сергена, ее длинные тощие пальцы разминали липкое тесто, которое, к моему удивлению, через каких-то десять минут собралось в шар идеальной консистенции. Она покрыла его полотенцем и снова потянулась за сигаретой. Вскоре новая партия дымовых колец закружилась в медленном вальсе прямо у моего носа, и мне пришлось мысленно признать, что пассивное курение – это особый вид физического насилия. Едва сдерживаясь от нестерпимого желания раскашляться, я все же старалась держаться правил приличия, которые запрещали мне издавать любого вида звуки за столом. Чашки чая рядом не было, так что я вдохнула как можно глубже полной грудью, чтобы успокоить раздраженное дымом горло. Гезде протянула мне пачку:

– Возьми одну. Но не больше, иначе мне не хватит, а в магазин я сегодня не пойду.

Сколько бы щедрым ни было это предложение, я помотала головой, чем явно обрадовала одержимую курильщицу. Она выпустила еще пару колец мне в лицо и, глухо прокашлявшись, заявила:

– Никогда не доверяла тем, кто не курит.

Ее узкие глаза вонзились в мое лицо, так что я ощутила некую болезненность в области щек, как если бы она щипала их своими крючковатыми пальцами.

– Какое же отношение курение имеет к доверию? Разве порядочный человек не может беречь свое здоровье? – я все же решила защищаться.

– Ну, во-первых, здоровье беречь бесполезно, если не собираешься жить вечно. А во-вторых, что же порядочного в той, которая представляется девушкой моего сына, а сама впервые в жизни его видит?

Меня раскрыли. Жаркая багряная краска подступала к ушам, медленно наползая на щеки. Еще немного, и она подойдет к глазам, и тогда слезы обиды хлынут и никто и ничто их не остановит. Именно так предательски организм реагировал на любое постыдное действие. Подобным образом я сгорала от стыда каждый раз, когда меня разоблачали и при этом глядели прямо в глаза. Утешением служило лишь то, что во мне определенно присутствовало некое подобие совести, что не может не радовать любого стремящегося к духовному развитию человека. Но еще больше удручало то, что все чаще мое поведение взывало к той самой совести, которая в хорошем человеке должна мирно спать, так как в ней нет никакой надобности.

– С чего вы взяли, что я встретила вашего сына впервые? – вопрос был риторическим, так как я, прижимая к груди сумку, направилась в сторону двери.

Гезде хрустнула сухими костяшками пальцев и звучно рассмеялась. Затем она поднялась и подошла к окну:

– Вот тут я дежурю, моя дорогая! Слышимость отличная! Окно открыто и зимой, и летом – если закрыть, сразу кислорода не хватает. Серген мой не в курсе, что у меня здесь вахта, а я ему и не сообщаю. Мужчинам, знаешь ли, вообще знать много не надо. У них мозг… как тебе сказать? Примитивный, что ли?

К подобным феминистическим замечаниям, звучавшим в последние годы все громче и смелее, я давно привыкла, и все же такие слова по отношению к собственному сыну вызывали недоумение.

– Но он ведь ваш сын…

– Он прежде всего мужчина, а они все из одного теста слеплены. Ой, тесто! Забыла! – спохватившись, старушка заглянула под полотенце и с довольной улыбкой кивнула мне: – Ну, куда собралась? Раз пришла, давай уже вместе пиши жарить, или бросишь меня, как все мужчины?

Я осталась. Гезде разделила тесто на пятнадцать кусков, скатала их в шарики, а после каждый расплющила ладонью.

– Что сидишь, обиделась, может? Невестушка… – сухо, но в то же время с интересом поинтересовалась она. – Бери ложку, покажу, как в пиши делать отверстия.

Она ловко пробивала ручкой ложки окошки в самом центре лепешек, а после быстро начинала крутить – дырочка превращалась в идеально ровный просвет. Мне давалась эта манипуляция сложнее.

– А пальцем не удобнее разве? Можно мне попробовать по-своему?

Старушка грозно шикнула.

– Из-за таких, как ты, весь мир с ума сходит. Все хотите делать по-своему. А старикам куда? На свалку? Наши бабки так делали, а вы хотите все переломать.

Я задумалась о понятии «свалка времени», на которой давно пылились патриархальные устои домостроевского толка. Традиционность во всем ее архаическом очаровании блекла на глазах, и лишь вековые старухи, грозно клацая клюками по обитым тротуарам рассыпающихся улиц, бросали вслед молодым осуждающие взгляды, а некоторые даже бранные слова.

– Старость не терпит молодости, да? – неожиданно спросила я.

Гезде в это время наливала подсолнечное масло в стальную сковороду, которая потрескивала на огне миниатюрной плиты на две конфорки.

– Скажу больше… В нашем возрасте мы молодость ненавидим.

От такого откровения дрожь пробежала по телу, хотя я тут же успокоила себя тем, что в свои «хорошо за тридцать» (или «хорошо под сорок») могла уже выбыть из группы юных ненавистников.

Масло тихим шепотом вторило словам склонившейся над ним хозяйки. Несколько секунд она подержала ладонь над сковородой, резко отдернула и торжественно произнесла: «Hazır!»[185]185
  Готово! (тур.)


[Закрыть]

Она аккуратно выкладывала расстоявшиеся лепешки с отверстиями по центру в шипящее масло, и тысячи крохотных пузырьков вмиг взмывали со дна сковороды, обволакивая хрустящей корочкой пиши. Гезде не отходила ни на шаг, она влюбленно крутила раздувающиеся пончики, заботясь о том, чтобы подрумянивались они равномерно. Сливочно-карамельный аромат, который может дать лишь сочетание горячего масла и глютена, одурманил меня настолько, что я уже не замечала ни паутины в углах, ни склянок, расставленных невпопад по хаотично развешанным полкам, ни микроскопических размеров всей кухни, способной вызвать приступ клаустрофобии у каждого. Все это потеряло смысл, неожиданно наполнившись новым – воздушными пиши, которые росли на глазах и вот уже беззастенчиво выглядывали из высокой сковороды.

– Что, не терпится? – заметно подобрев, заговорила Гезде. На бесцветных щеках заядлой курильщицы появился очаровательный румянец, который удивительным образом идет возрастным женщинам. Ее растрепанные волосы хоть и тонкими, но ровными локонами обрамили микроскопическое личико, жесткий взгляд смягчился, и даже из окна вместо тоскливого поскрипывания ржавой маркизы полились нежные свирели горлинки.