Текст книги "Любовь по-стамбульски. Сердечные авантюры в самом гастрономическом городе"

Рецепт
Рецепт «Хюнкяр бейенди», которым лакомилась императрица Франции в сердце Османской империи

Для порции на четверых мне понадобятся:

• 500 г нежной ягнятины (или лучшей баранины, какую только можно отыскать)

• 2 мясистых помидора

• 1–2 столовые ложки густой томатной пасты

• 3 большие луковицы

• 3 длинных зеленых перца

• Несколько зубчиков чеснока (ориентироваться по вкусу)

• Соль, щепотка сахара, черный перец, кориандр

• 5 крупных баклажанов

• 2 столовые ложки сливочного масла

• 2 столовые ложки муки

• 1 стакан молока

• Соль, перец

Когда готовишь блюдо, которым когда-то наслаждался султан, хочется представить себя восточной принцессой с легкой поволокой на глазах и загадочной улыбкой. Однако султану готовили лишь мужчины, крупные и пышнотелые (стройность фигуры сохранить на дворцовой кухне было непросто), и потому мои фантазии потерпели крах, стоило мне прикоснуться к баклажанам.

Проделав в них несколько проколов обыкновенной вилкой, я вложила противень с ними в разогретую до невозможного духовку – наивная попытка имитировать огонь на открытом воздухе. И, хотя аромата дымка получить не удалось, все же через тридцать минут нежная мякоть восточного овоща была готова. Как ее достать из обуглившейся фиолетово-черной кожуры? Проще занятия нет: разрезаю баклажан вдоль и обыкновенной столовой ложкой выскабливаю начинку. Я ее пюрировала блендером до кремообразной консистенции и ненадолго оставила в стороне.

Работа с мясом, а уж тем более с бараниной, требует мужских рук – так говорит мясник Альтан и всегда уточняет, кто будет готовить, когда продает жирную корейку килограмма на три. Я говорю, что муж, хотя знаю: Дип способен заварить отменный чай, но, к сожалению, на этом его кулинарные таланты заканчиваются.

Накалив чугунный котелок, я закладываю в него нарезанную небольшими кусками (сантиметра полтора на два) ягнятину и оставляю слегка подрумяниться – без соли и специй: их черед еще не пришел. Как только нежное мясо, доставленное этим утром из пригорной Бурсы[236]236
  Бурса – город в западной части Турции, расположен у подножия горы Улудаг. Первая столица Османской империи.


[Закрыть], покрылось золотистой корочкой, перекладываю его в керамическую кясе, какие покупаю в старинной мастерской города Изника. Сделанная руками его ремесленников посуда продолжает готовить блюдо даже тогда, когда оно уже не на огне – и это правда!

В чугун, где только что золотилось мясо, засыпаю мелко нарезанный лук и чеснок. Всего каких-то десять минут на пассировку, и можно уже закладывать томатную пасту и пюрированные помидоры без кожуры. Разрежу-ка их пополам и натру на терке – идеальный результат всего за пару минут. Соль, сахар, специи – и непременная дегустация: вкус должен быть мягким, не сильно кислить и поражать насыщенностью. Самое время вернуть мясо в котелок с луково-томатным варевом и оставить тушиться на небольшом огне. Есть более верный способ добиться невероятной мягкости мяса – накрыть котелок крышкой и отправить в духовой шкаф примерно минут на сорок при температуре двести градусов Цельсия.

Самое время приступить к созданию нежнейшего из гарниров, какие мне когда-либо приходилось пробовать. Это слияние двух великих кухонь, в результате чего был рожден маленький шедевр, который непременно нужно попробовать каждому. Что будет, если соединить истинно французский соус бешамель с турецким запеченным баклажаном? Будет сказка…

В толстодонном сотейнике растапливаю сливочное масло, в которое тут же добавляю пшеничную муку. Помешивая, довожу до золотистого цвета и сразу добавляю пюре из запеченных баклажанов, которые приготовила заранее. Медленно ввожу молоко и тщательно перемешиваю – спустя десять минут в сотейнике уже нежится жемчужная масса, которой не достает одного: щепотки соли и перца.

В глубокие тарелки выкладываю в качестве «подушки» для блюда баклажановый бешамель и ровно посередине украшаю мясным рагу, от аромата которого кружится голова и сразу хочется добавки.

Прежде чем приступить к ужину, мы вспоминаем чудесную историю, которая еще раз подтвердила, что любить нужно, не откладывая чувства в дальний ящик непродолжительной жизни, – ведь нет большего счастья, чем сидеть с любимыми за одним столом и ужинать при мягком свете догорающих свечей.

Эликсир молодости: сзади Пасха, спереди Великий пост

5 марта, г. Стамбул

Хвостики бамии и сарма при остром приступе гастрита. – Хипстерский район придворного художника. – Железная хватка молниеносной подруги. – Кофейная гуща и гипнотическое царство Морфея. – Загнутые уголки в книге памяти. – Апельсиновый сироп для портокалопиты. – Секретный сундучок за развесистой монстерой. – Гипотеза о вероотступничестве в греческом храме. – Женский кружок по алхимии имени императрицы Зои. – Тысячелетний тоннель под историческим полуостровом. – Ошибка влюбленного Орфея. – Сны цвета фиолетового рейхана.

Новый день начинался как всегда предсказуемо: без лишних надежд, но с глубокими упованиями, что сегодня будет лучше, чем вчера. Весенний Стамбул страшно тяготил унылыми прохожими, которые, изголодавшись по витамину D, с трудом передвигались по узким тротуарам таких же узких улиц. Разбитые дороги после недолгих заморозков уходящей зимы светили пугающими черными выбоинами. Опасаясь угодить в одну из таких ям, я передвигалась исключительно в кроссовках и помыслить не могла, что мои ноги могут стерпеть что-либо, кроме комфортной обуви на плоском ходу.

Чего нельзя было сказать о соседке Эмель, которая к весне оперялась и, принаряженная, готовилась к новым романтическим приключениям. Ее гардероб был отдельной темой, которая регулярно поднималась электриком Канатом, веселым парнишкой, что разносил сплетни со скоростью света, который, в свою очередь, регулярно гас в нашем доме из-за неисправной проводки. И тогда старушка Айше, что жила в квартире напротив, носилась в ужасе по этажам и грозилась свернуть шею нерадивому Канату, который в это время перемывал косточки новоселам.

Эмель отсутствие света не пугало. С тех пор как ее мама взяла на поруки четырех малолетних внуков, потребность в готовке отпала, а ванну моя романтическая подруга принимала исключительно при свечах. Когда интервальное голодание грозило ей острым приступом гастрита, она заявлялась к нам, где всегда могла перехватить пару хвостиков бамии[237]237
  Бамия – мелкая овощная культура, внешне напоминающая стручки зеленого перца. В пищу идут пятидневные завязи, так как позже овощ становится жестким и не пригодным в пищу. По вкусу бамия напоминает нечто среднее между стручковой фасолью и кабачком.


[Закрыть], а если повезет, то и с десяток виноградной сармы, которую, нужно признать, я готовила отменно.

По тому, что Эмель приближается к двери, можно было судить по звонкому стуку каблуков, которые идеально подходили ее миниатюрной ножке: она легко преодолевала в них километры по старой брусчатке, на которой я умудрялась подворачивать ноги даже в кедах. В тех же шпильках ей ничего не стоило полночи протанцевать в хипстерских клубах Акаретлера.

Это небольшой район, застроенный очаровательными таунхаусами в английском стиле еще в восемнадцатом веке. Стройку инициировал султан, и, как водится в этом городе, без именитой семьи архитекторов Бальянов не обошлось. «Сыраэвлер»[238]238
  Таунхаусы, блок-квартиры (тур.).


[Закрыть]вскоре заселили работники и служители дворца Долмабахче, до которого было рукой подать. В одной из блочных квартир жил последний придворный художник Османской империи Фаусто Зонаро, известный своими ориенталистскими полотнами. Там же, правда чуть позже, снимал квартиру отец турецкой нации Ататюрк со своей матушкой Зюбейде-ханым – так что район обладает вполне историческим флером и заслуживает внимания не только туристов, но и таких старожил города, как неутомимая Эмель.

Это утро было более чем обычным: заслышав за стенкой торопливое цоканье, я поспешила открыть дверь, пока соседка не стала трезвонить, доставая Дипа, который в тот день работал из дома. Эмель бесцеремонно чмокнула меня дважды в щеку, сбросила тапки с пушком на тончайшей шпильке у порога и молниеносно юркнула в кухню, где тут же принялась хлопотать у плиты.

– Не понимаю, почему у вас никогда нет нормального завтрака? – возмущенно погрозила она мне пальчиком и положила две ложки кофе в джезве, которую с грохотом водрузила на плиту – индукционная конфорка тут же недовольно зашипела: это была ее обычная реакция на чужие руки в моей кухне.

Под нормальным завтраком Эмель понимала хрустящие симиты, менемен на десять яиц, тягучую мыхламу[239]239
  Мыхлама – традиционное утреннее блюдо, представляющее собой густой горячий соус из расплавленного на сковороде сыра, масла и заваренной во всем этом кукурузной муки. Полагается обмакивать в мыхламу хлеб и таким образом вытягивать ее из блюда.


[Закрыть], несколько видов оливок, джемов и, конечно, аджуку, в которой она не чаяла души и поедала банками независимо от графика интервального голодания. Аджуку любила и я. Несмотря на сходство в названии с привычным нам томатно-перечным соусом, турецкий вариант этой приправы «звучит» по вкусу иначе, да и готовится из совершенно других ингредиентов. Однако, зная пристрастия соседки, я не спешила доставать скромные остатки чудо-закуски, которые мне хотелось припасти для Дипа. И пусть меня обвиняют в прижимистости, я делала это без зазрения совести и даже с чувством преданности, так как знала, что Эмель сидит на диете.

– А ты, значит, все никак не начнешь голодание? – вцепилась подруга то ли в чашку с кофе, то ли в меня: ее хватка была железной и молниеносной, как у анаконды, так что, как говорила старушка Айше, Эмель могла бы заинтересовать зоологов-герпетологов.

Вопрос был некстати, так как я уже неделю сокрушалась по поводу собственной нерасторопности в вопросах ухода и красоты. Каждый день я находила тысячи отговорок, чтобы перенести поход в спортзал: часами читала исследования, подтверждавшие, что люди после физических нагрузок грустнеют, требуют повышенных доз глюкозы, склонны к определенным заболеваниям и еще массу страшилок, после которых с чувством заботы о своем теле оставалась дома. Кабинет косметолога представлялся мне клоакой, кишащей бактериями, и оттого я вполне довольствовалась простым умыванием и нанесением крема массажными движениями дважды в день.

Море сомнений одолевали меня, стоило лишь задуматься о простейшей услуге из мира красоты и вечной молодости. Дошло до того, что этой ночью я видела сон, явственный и красочный, так что даже сейчас пребывала в его туманных оковах, крепко державших в гипнотическом царстве Морфея.

Зная о способности Эмель гадать на кофейной гуще и расшифровывать сны, недолго думая, я решила прибегнуть к ее помощи.

– Ты не поможешь мне понять сновидение? Я сегодня видела… – начала я, но тут же была прервана коварнейшей из женщин, которая никогда не упускала возможности набрать очков, чтобы позже манипулировать, шантажировать или просто ехидно подшучивать.

– Yardımıma ihtiyacın var mı, canım?[240]240
  Тебе нужна моя помощь, дорогая? (тур.)


[Закрыть]– запела она самым елейным из всех голосов, которые только имела в арсенале.

Сделав вид, что пропустила ее бессмысленную фразу мимо ушей, я продолжила:

– Так вот, мне приснилось, будто бы я в каком-то старом замке или дворце. Повсюду горят свечи, банки с зельями… Кругом мрак и туман, но среди всего этого сидит на троне невероятно красивая женщина, вся в золотом одеянии, гордая и невозмутимая. И смотрит мне прямо в глаза… А кругом бурлят настои трав в склянках… Иконы, кресты… И руки этой женщины подняты ладонями вверх и ко мне обращены…

На этих словах Эмель недовольно хмыкнула и потянулась за джезве, чтобы вылить остатки кофейной гущи – никогда не понимала, как он пьет эту горькую взвесь.

– Женщина твоя молодая была или старая? – спросила она и опрокинула крохотную чашку в рот одним залпом – зрелище не для слабонервных.

– Женщина была красивая, но не молодая… – начала припоминать я.

– Так я и думала, – резко заявила подруга и направилась к выходу. – Понимаешь, я работаю с другими снами, а это возрастной, что, впрочем, неудивительно, – и она окинула меня пренебрежительным взглядом, как будто не знала, что я моложе ее на три года. – Иди за мной, – Эмель распахнула входную дверь и двинулась прямиком к квартире напротив, где жила милейшая женщина Айше, не раз поддерживавшая меня в трудную минуту и всем сердцем ненавидящая Эмель.

Дверь отворилась нескоро, из-за чего Эмель пришлось колотить в нее так долго и усердно, что даже в соседних квартирах началось движение и шарканье тапок. Айше отворила и, бросив грозный взгляд на подругу, вежливо произнесла:

– Так и знала, что это ты. Кому еще в голову придет так ломиться в дом спозаранку? Эмель, тебе все-таки нужно проверить твою милую головку…

Стало неловко, и я попыталась вступиться за подругу:

– Она не специально, это мне нужно было…

– А ты, как всегда, защищаешь эту бессовестную, как будто я не знаю, что это она тебя сюда притащила в такую рань. Ну что у вас? – улыбнулась старушка и пригласила войти внутрь.

Моя соседка Айше временами поговаривает: «В нашем городе любовь оседает солеными поцелуями на самом кончике носа и щекочет его до тех пор, пока не чихнешь: тогда она разлетается, и ее уже не остановить…» В контексте все еще не утихающей пандемии возможность чихнуть в общественном месте приводила к дрожи в коленках. И я уже не говорю про маски: сомневаюсь, что натянутые по самые зрачки кусочки ткани могли способствовать оседанию частичек любви на кончиках носов санирующихся прохожих. Возможно, поэтому я всячески игнорирую маски и, гуляя по берегу неугомонного Богаза, каждый раз пребываю в нетерпеливом предвкушении особенных чувств, обещанных болтливой Айше.

За чашечкой кофе, который она варит так искусно, что и слов нет, соседка порой начинает рассуждать о чувствах так, будто у нее еще вся жизнь впереди. Я вглядываюсь в горящие глаза, обрамленные тонкой вязью сухих морщин, и вот уже картинки из жизни моей милой подруги оживают – настолько искусно она умеет описывать, настолько ярко хранит ее старая память детали давно минувших лет.

– Сегодня вы любите совсем не так, как это делали мы… – вздыхает она, и я нутром чую, что разговор выдастся увлекательным. На большой террасе, на которую из кухни ведет широкая стеклянная дверь, гуляет легкий ветер: он нежно треплет лысые макушки обстриженной перед зимними холодам лаванды, и терпкий эфирный запах, прячущийся среди тонких серебристых листьев, скромно заигрывает с нами. Айше приятно щурится, и сотни крохотных морщинок собираются вокруг ее уложенных в бантик губ. Она делает еще один глоток и кладет миниатюрную головку на сухенькую ладонь. Так, опершись, старушка долго смотрит вдаль, будто просит у кого-то невидимого разрешения поделиться сокровенным. Я боюсь пошевелиться и, прикрыв глаза, впитываю всю прелесть волшебного момента и даю себе слово запомнить его на всю свою жизнь. Есть минуты, а может, и даже часы, которые нужно непременно вписывать в книгу памяти и помечать эти странички закладкой или загибать уголок, чтобы потом было проще и быстрее отыскать.

Премилые разговоры о чувствах, многочисленных возлюбленных, которых встречала Айше на своем пути, мы вели так часто, что ни я, ни она уже не могли представить своей жизни без этих откровений. Она могла подолгу говорить, как важно любить и что без этого чувства жизнь не имеет смысла…

– А как быть, когда человека нет рядом? – наивно спрашивала я. – Ведь мы не вечны…

– О! Тогда можно любить воспоминания! Ведь в них тоже столько силы и нежности… – и она тут же принималась в деталях описывать парикмахера Георгиоса, с которым познакомилась в 16 лет в парикмахерской, где тот работал помощником ее дядюшки. Тогда они жили еще по ту сторону Халича, в очаровательном районе Фенер[241]241
  Фенер – исторический район Стамбула на южной стороне Золотого Рога. Место популярно среди туристов благодаря особой архитектуре, большому количеству винтажных кафе и антикварных лавок.


[Закрыть], ставшем домом для многих национальных меньшинств, которых в Константинополе было не счесть.

Затем, когда Айше стукнуло тридцать, в ее жизни появился белокурый Константинос, который держал пекарню прямо у Великой школы наций, что по сей день возвышается великолепной багряной шапкой на вершине крутого холма.

Основанный всего через год после падения Константинополя, «красный замок» объединил тысячи детей из благородных семей. В нем обучались богатые наследники европейских престолов, османские визири, князья – все те, кому предстояло сыграть важную роль в истории этих славных мест. Именно там, зажатая покосившимися разноцветными домиками, и стояла пекарня очаровательного Константиноса, который продавал самые вкусные кариоки[242]242
  Кариоки – традиционное греческое печенье с орехами внутри и шоколадной глазурью сверху.


[Закрыть]в шоколаде и подкармливал рано овдовевшую Айше сочными кусочками портокалопиты[243]243
  Портокалопита – греческий апельсиновый пирог из теста фило, пропитанный сахарным сиропом.


[Закрыть], когда та заглядывала к нему за порцией свежих булочек с фетой.

– Наша чувства были такими же сладкими, как апельсиновый сироп, которым он пропитывал свои десерты. А какой он варил кофе!..

Так наши разговоры мирно перетекали из недели в неделю, помогая мне осознать все прелести истинных чувств, жгучесть неподвластных времени страстей и безотказность памяти очаровательной старушки, чья голова была все так же свежа, как и полвека назад.

Однако тем утром, когда напористая Эмель, пренебрегая правилами приличия, приволокла меня к Айше, мы не стали по обыкновению обсуждать ее бывших пассий, а приступили сразу к делу – разгадке странного сна, которой вот уже час не давал мне покоя.

Айше выслушала меня внимательно, после чего принялась задавать вопросы, которыми, по правде сказать, ставила в тупик. Каким бы реалистичным ни был сон, я не могла припомнить: были ли серьги у загадочной дамы, сидела ли птица на ее голове, был ли перстень с рубином на указательном пальце и сколько звезд сияло на ее платье.

– Жаль, что ты ничего этого не помнишь. Такие детали важны… Я всегда запоминаю мелочи, потому что весь смысл именно в них.

– Но разве это может что-то означать? – с недоверием поинтересовалась я и тут же пожалела. Айше насупила белоснежный лоб, прижала ладонью к груди крестик, всегда висевший на шее, и спокойно произнесла:

– Такие послания никто впустую слать не будет. Значит, кто-то с тобой связывается и хочет, чтобы ты что-то сделала… Или что-то узнала…

Я лишь пожала плечами. А Айше, покопавшись в небольшом сундучке, который она прятала за развесистой монстерой, передала мне помятую карточку с изображением красной церкви и адреса, приписанного чьей-то рукой.

– Возьми это. Потом вернешь. Сходи туда, возможно, там что-то узнаешь. Это место особенное, чудодейственное. А чутье мне подсказывает, что сон твой со смыслом. Большим смыслом! – и она снова задвинула подальше секретный сундучок.

Район Фенер, в который я заглядывала нечасто, всегда казался мне порталом в другой мир. Стоило перейти через улицу у болгарской церкви Святого Стефана, как тут же попадал в совершенно другой мир – с другими запахами, красками, вкусами… Здесь не было запруженных дорог – возможно, потому, что все улицы были невероятно узкими. Не было крикливых толп – они будто по волшебству растворялись среди обшарпанных стен, изуродованных безвкусными граффити, сливались с бесконечными рядами антикварных лавок и исчезали в бездонных кофейнях, которых здесь было столько, что хватило бы на любой город сполна.

Я медленно взбиралась на вымощенный булыжниками холм, на вершине которого стояла та самая греческая школа – точь-в-точь замок Хогвартс, в котором должны учиться маленькие волшебники.

Как-то раз я оказалась там на Рождество. Была ярмарка, и, когда все стали расходиться, я спряталась в классе и вышла, лишь когда сторож запер на засов входную дверь и включил телевизор, по которому показывали матч «Фенербахче» – «Гаталатасарай»[244]244
  «Фенербахче» и «Галатасарай» – названия самых популярных в Турции футбольных клубов.


[Закрыть]. Я так волновалась, что вслушивалась в каждое слово крикливого комментатора. Мне повезло, игра была напряженной, и я могла спокойно побродить по длинным пустынным коридорам этого замка. Греческая школа наций открывает свои двери для посетителей лишь раз в году, и то только с доступом в несколько залов и фойе. Но что скрывалось на верхних этажах, что таила старинная библиотека, секретная комната астрономии с гигантским телескопом, всегда глядящим на созвездие Рыб – символ неразделенной любви и верности? Скрип многовекового паркета выдал меня спустя пять минут отважного приключения – обходительный сторож учтиво вывел на улицу, решив, что я одна из тех пустоголовых «ябанджи», которыми полнится их город денно и нощно.

В этот раз у меня не было ни малейшего желания снова заглядывать в манящий сказочный замок, который снаружи был не менее хорош, чем изнутри. Я даже не стала, как обычно, фантазировать на тему: «Чем сегодня обедают греческие лицеисты?», хотя из распахнутых окон ученической столовой доносились чудесные ароматы фаршированных перцев.

Должна сказать, это вовсе не те фаршированные овощи, плавающие в бульоне, как гигантские красные головы. Нет, стамбульский стручок тонкий, слегка островатый, запеченный до золотистой корочки внутри жаркой печи без капли какой-либо жидкости. Внутри же хрустящего сладковатого плода таятся сто граммов золотистого булгура, зажаренного в пряной сальче[245]245
  Сальча (biber salçası) – паста ярко-красного цвета из сладкого мясистого перца.


[Закрыть]с добавлением крупных кешью – каждый размером с морскую жемчужину на Венецианском шлеме Сулеймана Великолепного.

Занятая этими мыслями, я незаметно для себя подошла к ослепительно-терракотовому забору, над которым возвышалась на четырех колоннах воздушная колоколенка – с крышей, поросшей невесть откуда занесенными кустарниками. Глянув на карточку, доверенную мне верной Айше, я поняла, что место найдено, хотя входа нигде не было видно. Дважды обойдя высокий забор, возраст которого выдавала выцветшая полосатая византийская кладка, я наконец приметила небольшую дверь и постучала.

Из окна жилого дома, что напротив, выглянула любопытная старушка. Ее пристальный взгляд я ощущала каждым нервом, который нестерпимо щекотал в позвоночнике от ее пронзительного взгляда. Старушка тихо покряхтывала и делала вид, что ей до меня нет дела, но я знала, что являлась предметом ее пристального изучения, и потому стала стучать еще громче.

– Эй ты, дочка! – наконец та не выдержала. – Хочешь в церковь попасть?

Я кивнула.

– А зачем тебе туда? Службы-то нет, два раза в году только в колокола бьют что есть мочи! Безденежные они!

Я не представляла, как объяснить, зачем я здесь, и просто улыбнулась для вежливости. Но старушка не отступала.

– Ты что, глухая? Спрашиваю ведь, зачем тебе туда?

В этот раз я даже не обернулась и заколотила еще пуще прежнего. К счастью, женщина в окне исчезла, а я решила, что зря забралась в эту даль – раз церковь работает лишь дважды в год, наверняка в ней никого нет.

И только я собралась уходить, как дотошная старушенция уже стояла в метре от меня, деловито подбоченясь. На ней были обшитые люрексом велюровые брюки и чудесный рыжий боб, который она, видимо, начесала впопыхах перед выходом.

– Ты что ж неразговорчивая такая? Думаешь, у меня дел больше нет, как сидеть в церкви дни напролет? Сюда ж почти никто не ходит… – и она принялась перебирать ключи на большом патинированном кольце. Среди новеньких отмычек марки KALE[246]246
  KALE – крупнейший производитель замков и их комплектующих в Турции.


[Закрыть]висело и несколько увесистых ржавых ключей, которые, должно быть, предназначались для тех самых дверей, что для туристов всегда оставались закрытыми.

Замок скрипнул, и после нескольких скрежещущих звуков металлические воротца поддались и с тонкой песней несмазанных петель благодушно впустили нас в очаровательный дворик. Озаренный мягкими лучами прохладного солнца, игравшими сквозь облысевшие кроны окоченевших деревьев, двор казался уютнейшим из мест и будто просил постоять еще немного на покрытых мягким мхом вековых булыжниках, полюбоваться видом миниатюрной башенки на фоне барвинкового неба, прислушаться к песне птиц, кружащих едва ли не над самым загадочным местом этого города – одном из семи холмов великолепного Константинополя.

Тем временем рыжеволосая смотрительница храма принялась отмыкать главные двери. Зашли в притвор мы почти одновременно и обе благостно улыбнулись – таким приятно дразнящим был нежный запах свежей мирты. Зеленые веточки кто-то бережно разложил на скамье, и они благоухали приятнейшим из ароматов, сотворившим чудо с дерзившей еще минуту назад женщиной. Войдя в церковь, она переменилась, и даже голос ее звучал теперь мягче.

– Это женский цветок, – заговорила смотрительница и, прижав к носу ветку, глубоко вдохнула мягкий хвоистый аромат. – Мы, гречанки, верим, что мирта делится с нами энергией и красотой. Новорожденным девочкам кладем такую ветку в колыбель – почувствовав этот запах, дитя впервые осознает себя женщиной, пусть и маленькой, – и она улыбнулась.

А я только заметила, что никакая она вовсе не старуха, а вполне моложавая женщина: ее кожа светилась изнутри жемчужным перламутром, а золотистая рыжина теперь казалась пикантной изюминкой и невероятно шла тонким гибким бровям. Определенно ей было не больше шестидесяти… Задумавшись, я задержала взгляд на лице незнакомки, что, впрочем, ее не смутило.

– Мое имя – Мария, но здесь называют Мерьем-ханым. Вы, наверное, отыскали нашу церквушку в интернете и решили посмотреть историческую достопримечательность? – она задавала вопросы и складывала в стопку разложенные на одной из скамей книги. Среди них были исписанные размашистым почерком блокноты, чертежи с геометрическими фигурами, однако я ничего не успевала рассмотреть. Краем глаза мне удалось заметить, что книги были по искусству, живописи, иконописи, а на обложке одной красовался хорошо известный мне magnum opus – особый символ в алхимии, называемый также эликсиром философов. Он выглядел как круг, в который последовательно вписаны треугольник, затем квадрат и снова круг.

– Вы ищете философский камень? – спросила я самое глупое, что только могла.

– А вы можете мне в этом помочь? – улыбнулась Мария. – Пойдемте внутрь, здесь дует… И вам ведь интересно, что же необычного в нашей «кровавой» церкви?

Я на минуту замешкалась, чтобы натянуть на голову клетчатый шарф, который спасал меня от стамбульских сквозняков, доводивших до жутких мигреней. Смотрительница скептически отнеслась к моей традиционности и демонстративно взбила пальцами стрижку, которую ничем покрыть не собиралась. Недоумение легко читалось на моем лице, ведь я отчетливо помнила, как обычно шикали богобоязненные возрастные прихожанки на молодых христианок, заявившихся в церковь без платка и, чего доброго, в брюках.

– Гречанки не покрывают в церкви голову. И, как правило, приходят в брюках, – поспешила объяснить Мария, пока я не выстроила собственную гипотезу о вероотступничестве. – Мы очень долго были в Османской империи, где наших прабабок принуждали покрывать головы. Еще тогда женщины решили пойти наперекор: они являлись на службу под покровом ночи и демонстративно снимали платки – это был их способ защиты и даже борьбы. Поэтому для меня так важно войти в храм без платка, – и она гордо тряхнула небрежно уложенной прической.

Мне эта идея понравилась, и, хотя я не имела ни капли греческой крови, в тот день мне захотелось поддержать женскую инициативу, и палантин остался на плечах.

Небольшая церквушка вмиг озарилась десятками ламп, переливавшихся в хрустале огромных люстр. Это место было наполнено магической энергией, которая витала в воздухе, – и я вдыхала ее полной грудью; она призывно сверкала на серебряных ризах древнейших из икон, какие мне когда-либо приходилось видеть; магия кружила голову, когда я стояла под низкими арками и от благоговейного трепета не могла сдвинуться с места.

– Что это за место такое? – наконец спросила я. – Здесь очень необычная аура.

– Для обычной туристки вы слишком проницательны… И слишком хорошо говорите по-турецки. Давно здесь живете?

Я хотела ответить, но в это время подошла к алтарной перегородке, украшенной невероятными иконами.

– Почему иконы так перемешаны? Здесь все эпохи… – удивилась я, и этого нельзя было на заметить.

Прямо передо мной висело искусное подобие «фаюмских портретов»[247]247
  «Фаюмские портреты» – особая техника создания портретного изображения с использованием темперы или восковых красок на кипарисовых панелях.


[Закрыть]на деревянной основе; скромные изображения креста времен иконоборчества; сохранившие античный натурализм библейские сюжеты, а также неподвижные и лишенные живой искры аскетические образа, от которых меня обычно бросает в дрожь – настолько отрешенными и чужими кажутся тонкие симметричные профили святых в обрамлении чеканных риз.

Рассматривая одну из таких работ, на которой было смешение многих известных сюжетов, я вдруг заметила то, что заставило меня перешагнуть дозволенную черту и приблизиться к алтарю слишком близко – а именно две ладони…

– Вот-вот, нечто подобное я видела сегодня во сне, – и я позвала Марию, которая копошилась под иконой Святой Варвары, буквально усыпанной дарами излечившихся прихожан.

– Вы видели во сне Успение Божией Матери? – удивилась та.

– Не совсем, во сне были ладони, обращенные ко мне.

– И чьи же это были ладони? – заинтересовалась Мария.

– Какой-то дамы. Она была в золотом одеянии, немолода, но красива. Вокруг много пробирок и склянок с шипящей жидкостью…

Моя собеседница мгновенно изменилась в лице.

– Кто вас прислал сюда? – строго спросила она, и я протянула ей карточку, переданную мне сегодня соседкой Айше. Мария внимательно изучила ее, затем задумалась, продолжая вертеть ее пальцами, и наконец произнесла:

– Кажется, она снова решила выйти на связь. Странно, что через вас. Видимо, вы поймали ее частоту… Думали в последнее время много о красоте или любви, может быть?.. Не понимаю, почему она выбрала вас?

– Это я не понимаю. О ком идет речь? – я была в замешательстве от несуразностей, которые лились потоком из моей новой знакомой.

– Как кто? Понятное дело, Зоя Порфирородная. Не пучьте глаза, сейчас все объясню, – и она потянула меня по скрипящей лестнице на пристроенный второй этаж, сплошь заваленный книгами, картами и тетрадями, исписанными все тем же неопрятным почерком, который я наблюдала у входа в храм. В углу у окна у совершенно невообразимой иконы, которой легко можно было дать тысячу лет, стояла переносная доска, исчерченная тригонометрическими фигурами в весьма странной позиции по отношении друг к другу. Мне и в голову не приходило, что некоторые из них можно было вписать друг в друга.

Это место больше напоминало кабинет сумасшедшего ученого, помешанного на тайнах средневековой алхимии, что шло вразрез с православными канонами и все же представляло невероятный интерес. Как только Мария оказалась в своем царстве знаний, ее лицо изменилось – и она тут же из церковного старосты (пусть и с очаровательным бобом на голове) превратилась в увлеченного математика или, может быть, химика? И мои догадки были близки к реальности.

– Придется знакомиться снова, – учтиво произнесла она, и на этот раз голос ее звучал более деловито и представительно. – Я университетский профессор, кафедра семиотики и теории искусства. Изучаю символы. Я здесь снимаю квартиру, пока исследую одну тему, и заодно присматриваю за ключами. Прихожан практически нет, так что у меня полная свобода, – и в доказательство этого она указала на хаос из книг, грудами лежавших на глубоких подоконниках утопленных в толстую кладку окошек, сквозь которые с трудом просачивался мягкий полуденный свет.

– Я обычно работаю из дома, но тут так получилось, что перенесла свои труды сюда, чтобы ночью не бегать по улице – райончик не из спокойных, – и она трогательно закатила глаза.