Текст книги "Любовь по-стамбульски. Сердечные авантюры в самом гастрономическом городе"

От задранной к небу головы онемела шея, да и накрапывавший дождь неприятно барабанил прямо по носу. Дип дергал меня за рукав:

– Ты знаешь ее? – прошептал он так тихо, будто его кто-то мог услышать.

– Конечно, и ты ее знаешь. Мы покупали в их керамической лавке расписные тарелки. Забыл?

Дип тут же потерял интерес, так как любые мои приобретения для кухни приводили его в чувство паники. Каждый раз, когда я просила завернуть очередную безделушку, для которой в нашем жилище уже совсем не было места, он только закатывал глаза, а я благодарила Вселенную за самого несопротивляющегося мужа в мире.

– Послушай! – закричала старушка. – Вы гуляете, так ведь? – снова запищала она что есть силы. – Мой Мехмет-бей куда-то ушел с утра. Наверное, в «Kara Fırın» сидит. Боюсь, что кофе много выпьет, а у него давление… Может, заглянете к нему? Все равно же гуляете…

– А телефона у него нет? – оживился Дип, в чьи планы входило хорошенько позавтракать, а никак не выискивать незнакомого человека в забегаловках.

– Телефон-то есть, но он никогда не отвечает, когда я звоню, – и старушка скрылась в окне так же неожиданно, как и появилась.

Старинный дом из белесого камня, погруженный во влажную дрему, молчал и лишь изредка издавал тоскливые звуки шуршащим пакетом на одном из балконов. В Стамбуле в холодное время жители преклонного возраста все еще хранят продукты, вывешенными в авоськах за окном. Конечно, холодильники есть в каждой квартире, однако старожилы (преимущественно женского пола) убеждены, что вкус овощей лучше сохраняется при естественном способе охлаждения. Я с этим не спорю и просто ценю безразмерный двухдверный агрегат, озаряющий нашу кухню мягчайшим теплым светом во время ночных перекусов.

Мы продолжили невеселый променад по узкой петляющей улочке, плотно уложенной вековыми булыжниками. Они то и дело высовывали затупленные временем носы, чтобы узнать, какое нынче столетие, или просто полюбоваться на горожан, но тут же получали весомую оплеуху грубым ботинком невнимательного прохожего. В Стамбуле никогда не смотрят под ноги. Вначале мне казалось, это происходит от того, что люди любуются красотами вокруг, отвлекаются на проказниц-чаек или просто выискивают место для очередного чаепития. Однако вскоре стало ясно: стамбульцы уходят в себя настолько глубоко, что ничего не замечают вокруг. Они суматошно перебирают полочки души, перекладывая ожидания и обиды, обвинения и оправдания с места на место, иногда путаясь в чувствах и никогда не добиваясь идеального порядка. Так же и я, затеяв генеральную уборку в собственном мире, разворошенном семейными передрягами, переездами, творческим кризисом, продолжала копаться в себе с прытью заядлого рыбака, выуживающего из земли одного за другим вертлявых червей.

Мои черви неохотно выползали наружу, вырывались и снова норовили вернуться в уютные обжитые покои вечно сомневающейся души. Уверена, Дипу было проще: он тщательно следил за всеми неровностями дороги и, в отличие от меня, почти никогда не спотыкался.

– Надеюсь, мы не отправляемся на поиски того полоумного старика? Давай хотя бы раз нормально позавтракаем, – и он попытался отыскать в моем взгляде каплю рационализма и голода.

– Позавтракаем, – улыбнулась я. – Но вначале заглянем в одно местечко, здесь неподалеку. Вдруг он там? Так жалко эту женщину. Волнуется, что старичок много кофе выпьет…

Дип скривился и медленно поплелся вперед. Уверена, мы вдвоем думали об одном и том же: как необычно, когда жена опасается того, что муж вернется домой в «подвыпившем» состоянии от лишней чашечки кофе…

Заведение, в которое мы направились, называется печально и непривлекательно – под стать зимней стамбульской хандре: «Черная печь». Ее символ «невзрачный петух», поскрипывая, раскачивается над широкой зеленой дверью и растерянно вглядывается в направлении солнца, которого с утра никто еще не видел. Вопреки расхожему мнению о «южности» Стамбула, этот город никогда не баловал своих почитателей ясной погодой: двести солнечных дней в году не так уж много – по крайней мере, в сравнении с Ташкентом, Антальей или Римом. Люди здесь страдают нехваткой витамина D, бледностью кожных покровов, постоянными мигренями и вечными прострелами в поясничном отделе позвоночника так же часто, как и белолицые жители суровой Скандинавии и Заполярья.

– Я думала, хотя бы здесь мы избавимся от батареи баночек с витаминными комплексами, – с грустью как-то призналась я русскоязычной Татьяне из аптеки в торговом центре «Зорлу». Эта миниатюрная светловолосая женщина средних лет напоминает мне родной город, и потому я спешу в любимую eczane[140]140
  Аптека (тур.).


[Закрыть]каждый раз, стоит грусти и тоске по дому начать копошиться в дальних уголках ранимой души экспата. Татьяна выуживает пузырьки с ценными пилюлями с верхних полок и с педагогической рассудительностью расписывает график приема.

– Немного пропейте и оставьте на пару месяцев, – авторитетно проговаривает она. – Иначе организм привыкнет, и пользы никакой не будет.

Как странно, но именно этой логике следовал и безответственный Мехмет-бей, который и вправду коротал часы за терпким кофе в забитом посетителями заведении.

– Что ж она уже посыльных ко мне отправляет? – негодующе встретил старик мою просьбу перезвонить жене. – Мужчине нужны паузы: пообщались и перерыв небольшой…

Точь-в-точь как с витаминами в аптеке…

Мы устроились за небольшим столиком у выхода во внутренний дворик, в котором жались к обогревателям заядлые курильщики. Не выпуская тонких сигарет из посиневших от холода пальцев, сонного вида мужчины и женщины потягивали мгновенно остывавший чай и давились закоченевшими симитами, которые на холоде моментально утрачивает воздушность и легкость. Официанты шныряли мимо нас, широко распахивая двери: Дип поежился и обернул еще разок шарф вокруг шеи.

– Подсаживайтесь ко мне, – неожиданно раздобрился старик и, сдвинув книги, которыми был завален его стол, указал нам на два низких кресла. – У двери замерзнете, а там и до простуды недалеко… Болеть сейчас не надо.

Дип, не помня себя от счастья, моментально юркнул в фетровое кресло с вывернутыми в стороны подлокотниками и тут же исчез в гигантском меню газетного формата А3. Из чувства женской солидарности к несчастной Хатидже, с которой так несносно обращался ее муж, я молча сидела, лишь изредка поглядывая на спутанные пряди белоснежных волос на голове неблагодарного супруга.

– Возьмите катмер и кофе, – неожиданно предложил Мех-мет. – Хоть это и десерт, в такую погоду его можно есть без зазрения совести чуть ли не сразу после сна, да еще и в постели. Я уже съел один, но за компанию могу повторить. И жене своей возьмите, а то она меня испепелит своими зелеными глазами. Прямо как моя Хатидже…

Дип понимающе покачал головой, а мне ничего не оставалось, как только пожалеть о том, что явиться сюда было исключительно моей идеей и ничьей больше.

Через пару минут перед нами дымились глубокие керамические тарелки с хрустящими свертками, обсыпанными дроблеными фисташками и украшенными ложкой густого каймака. Нежный сладковатый запах орехов тут же приятно ударил в нос и растекся будоражащим предвкушением по языку.

– Осторожно, – предостерег Мехмет-бей. – Ешьте медленно: с каждым укусом катмер делает вас счастливее.

– О, тогда мне добавка не помешает, – заявил Дип и принялся с аппетитом за хрустящую сдобу.

Десерт на завтрак – опасное удовольствие, и все же мне ничего не оставалось, как последовать примеру опытного стамбульца, знавшего, судя по его замечаниям, толк в счастье. Обжигающая, густая, как кисель, кремовая начинка нежно обволакивала язык, наполняя тело теплом, а голову ощущением уюта. Я быстро сняла пальто, которое до этого не решалась даже расстегнуть, и бросила на стул, на спинке которого уже болтался кашемировый шарф Дипа. С каждым новым укусом я постигала невероятное сочетание тончайшего прозрачного теста с шелковой нежностью сливочно-ореховой начинки. Теплые нотки корицы придавали послевкусию такую деликатную пряную остринку, что хотелось непременно цокать языком, продолжая поглощать это необычное кушанье.

За соседним столиком два старика с аппетитом уплетали «яйла чорбасы» – суп на основе йогурта, в котором, кроме положенного риса, плавали огромные горошины нохуда. От привычки заглядывать в чужие тарелки я так и не смогла отделаться…

– Как в кисломолочном супе могут сочетаться бобовые с рисом? Разве это не гастрономический казус? – возмутилась я тому, что никогда прежде не встречала такого необычного исполнения любимого блюда.

– А разве не странно, что я столько лет живу с моей Хатидже, хотя в нас общего еще меньше, чем у риса с горохом?! – и он заливисто рассмеялся. – Это все ваша пресловутая любовь, будь она неладна! – и он продолжил собирать ложкой остатки кремовой массы по днищу тарелки.

– Наши чувства не так просты, как еда, – и я многозначительно посмотрела в глаза старику, которому спорить, очевидно, тем утром не хотелось. Он вытащил из стопки книг ту, что была толще остальных и, очевидно, старше: переплет непоправимо истерзан, отчего обложка едва держалась на потертом корешке.

Мехмет-бей смачно плюнул на широкую подушечку большого пальца левой руки и начал старательно листать страницы таким нелепым образом, что больше удивляться истерзанному виду фолианта мне не приходилось. Страницы с пренеприятнейшим скрипом царапали друг друга, изламываясь и изворачиваясь в самой отвратительной манере обращения с книгами. Округлив глаза, я с ужасом наблюдала за этим актом вандализма, не находя оправдания для замечания человеку, чей возраст был вдвое больше. Наконец, любитель кофе, керамист и обладатель множества других талантов звонко щелкнул пальцами, и тяжелая ладонь грузно опустилась на страницу со старинной гравюрой, на которой красовалась некая царица с выпирающим бюстом и печальным взором.

– Вы из-за этой гравюры едва не разорвали книгу в клочья… – мне все же удалось выразить негодование в связи с неподобающим обращением с литературой.

– Да нет же, – поморщился от моей недогадливости старик и на этот раз ткнул пальцем в едва различимый мелкий шрифт в самом низу страницы под тем самым портретом. – Вот это читай, canim![141]141
  Душа моя (тур.).


[Закрыть]«Рецепт катмера, пробуждающего истинные чувства». Каково?

Дип отодвинул пустую тарелку и сунул нос в разворот пахнувшей сыростью книжонки. Прищурившись, он с любопытством всматривался в перечень ингредиентов, чем немало напугал меня.

– Ты ведь не станешь это готовить? – поинтересовалась я. Мысли об испорченной сковороде, антикварной меди в посудомойке и едва не устроенном пожаре этим утром все еще жили в памяти.

Мехмет-бей, поглаживая распушившуюся от частых прикосновений седую бороду, с энтузиазмом листал книгу и увлеченно повествовал об особых требованиях к поварам ушедшей Византии.

– Чтобы быть принятым на службу, нужно было не только знать сотни блюд из любимых византийцами злаков и овощей, но и обладать исключительными знаниями любовной кулинарии.

Я едва не рассмеялась при столь необычном заявлении и по-товарищески похлопала Дипа по плечу: «Да, пример именно такой кулинарии у нас и был сегодня утром».

– Вы зря так реагируете, – немного обиделся престарелый профессор и громко захлопнул книжонку, которая при этом издала такой безжизненный хлопок, что я поморщилась. – В Османской империи кухне придавали совсем иное значение, нежели вы можете предположить. Возможно, где-то и разжигали очаги и кострища для приготовления похлебок и прочей снеди, но только не в Константинополе и уж тем более не в Стамбуле.

Произнося это, старик с надеждой вглядывался в наши лица, пытаясь отыскать в них хоть каплю эмпатии и согласия.

– Для вас все это имеет особое значение… – впервые этим утром без малейшей доли сарказма произнесла я. – Вы верите, что тарелка с супом или слоеная булка могут повлиять на чьи-то чувства?

– Я знаю это, – и он приложил большую жилистую ладонь к груди как раз в том месте, где должно было биться старое, но все еще требовавшее любви сердце. Вздохнув, расчувствовавшийся Мехмет-бей почти шепотом продолжил:

– Вы еще молодые и думаете, что все впереди: что и любить по-настоящему вы успеете, и поговорите по душам как-нибудь потом, и прижаться друг к другу щекой можно не сейчас, а позже… Так ведь?

Я согласно качала головой, а Дип просто молчал и слушал.

– Так вот что я вам скажу: время имеет необыкновенное качество. Оно может растягиваться, сжиматься и даже бесследно исчезать. Но, главное, время крадет нашу жизнь, оно питается ею. Стоит зазеваться – и все, дня нет! А то и целой недели или месяца.

От этих слов мне стало не по себе: в последние недели я все чаще ловила себя на мысли, как безвозвратно исчезают страницы моего ежедневника. Я тщательно заполняла разворот делами на понедельник, а на следующий день оказывалось, что завтра будет суббота… Куда убегали сутки? Куда утекала жизнь?

– Но что же делать, чтобы сберечь время?

– О-о-о… Этот вопрос мне задают многие. Я бы и сам не прочь отмотать время назад и вернуться в ту точку, где безрассудно прожигал жизнь без любви.

– Но при чем здесь любовь? – наконец пришел в себя Дип и проявил интерес к действительно увлекательному разговору.

– Так в ней же все дело! Я вам еще не сказал? Тайна вот в чем. Только пообещайте сохранить это в секрете, – и он грозно посмотрел в наши глаза.

В тот момент я готова была поклясться чем угодно, но, к счастью, этого не понадобилось, и наш доверчивый собеседник, перевесившись через стол так, что полы его пиджака оказались в тарелке от катмера, прошептал:

– Время боится только одного – любви…

Я замерла, пытаясь максимально быстро проанализировать услышанное и понять суть.

– Выходит, если в жизни человека нет любви, его время расходуется неэкономно?

– Именно! А вы, оказывается, догадливы! – и он крепко ущипнул меня за щеку (для этого ему снова пришлось перевеситься через стол и окончательно испортить твидовый пиджак, который был так же стар, как и груда рассыпающихся книг на столе).

Официант ловко сновал между столиками, подливая охотливым посетителям горячего чаю, который был так кстати в этот промозглый день.

– А мне уже надо идти, – неожиданно засобирался взгрустнувший керамист. Казалось, что он жалел о том, что раскрыл тайну первым встречным.

Мы тоже быстро рассчитались за сомнительный завтрак и поспешили за взъерошенным знакомым, который на ветру выглядел еще более несобранным и рассеянным. Тонкие пряди приплясывали в такт проказнику-ветру, который озорно срывал с прохожих шапки, сбрасывал капюшоны и выкручивал зонтики.

– Зонтик в нашем городе – самая бесполезная вещь, – вдруг повернулся старик к Дипу, который, обкрутившись шарфом по самые уши, ловко перепрыгивал через неровности поднимавшейся в гору улицы Кодаман. По обе стороны поскрипывали завешенные тканями и прочей портняжной мишурой витрины: ветер нещадно лупил в их тусклые стекла и обгладывал скучающие двери, в которые в это время года редко заглядывал заинтересованный посетитель. Зато теперь еще ярче казались пестрые платья молодых цыганок, которые промышляли сбором мусора в этом районе. Украшенные цветными платками и обкрученные шерстяными индийскими палантинами, женщины резво тянули на широких плечах некое подобие двухколесных тележек, груженных картоном и рулонами выброшенной бумаги. Румяные, они, вопреки непогоде и в отличие от продрогших и скучных горожан, громко смеялись и выглядели счастливыми. То ли тяжкий труд притуплял их чувственность к таким мелочам, как прохладная изморозь, то ли широченные шарфы, плотно обвивавшие их тела, грели лучше, но определенно эти заливавшиеся смехом женщины были счастливее нас…

– Молодость! О чем я вам и говорил… Им кажется, что впереди еще масса времени и они все успеют: любить, страдать, снова любить…

– Но, может быть, в этих мыслях нет ничего дурного? Пусть даже они и ошибаются…

Мехмет-бей не слышал меня, так как беспощадный вихрь леденящего пойраза закружил ворох безжизненных листьев, забытых неряшливыми дворниками у порогов парадной. Пригоршни влажной грязи летели нам в лица, будто город сопротивлялся наивным догадкам трех невзрачных прохожих.

Стамбул не любил, когда ворошили его историю, его тайны или просто философствовали на вечные темы в поисках припрятанных в веках ответов.

Этот город был настоящим ревнивцем, дорожившим эксклюзивными правами на исторические загадки, жившие в каждом камне разбитой мостовой, в каждом пролете прикрытого растрескавшимися ставнями окна и за каждой дверью разбухшего от босфорской влаги особняка. С ехидным прищуром хитрой старухи он глядит сквозь бессчетные трещины на оштукатуренных стенах византийских церквушек и низких арках, которыми испещрены фасады рассыпающихся пристроек старого города.

Из открытого окна потянуло зимними нотками сухой мяты и паприки в кипящем сливочном масле: прохожие замедлили шаг, будто проходили мимо чего-то, на что стоило непременно обратить внимание. С трепетом истинного ценителя местной кухни Мехмет-бей и вовсе остановился посреди улицы, вынуждая следовавших за нами горожан спрыгивать с узкого тротуара на проезжую часть. Некоторые предпочитали также остановиться и подождать: с редким спокойствием они выжидательно дышали нам в затылок, пока мы снова не двинулись в путь.

– Вы понимаете, еда – это не просто способ заправить тело энергией. В трапезе намного больше смысла, нежели вам может казаться… – перекрикивая уличный шум, пытался быть услышанным наш спутник. Его уши совершенно раскраснелись, и на щеках появился морковный румянец, который многие назвали бы нездоровым. Но мне было доподлинно известно, что эти яркие пятна на скулах – не что иное, как поцелуй Стамбула, именно так объясняет их моя престарелая соседка Айше, и я ей охотно верю.

Мы резво шагали, периодически наваливаясь друг на друга, переплетаясь рукавами пальто и наступая на пятки потяжелевшими ботинками.

– Вот и мое пристанище, – за несколько метров до дома произнес Мехмет-бей. – Мне бы еще в магазин за сигаретами, но с книгами тяжело…

– Я отнесу, – неожиданно для себя вызвалась я помочь старику, и он на удивление быстро протянул мне холщовую сумку с раритетными фолиантами, которые весили как классический салатный набор типичного «базарлыка»[142]142
  Покупки на базаре (тур.).


[Закрыть]: с десяток сочных артишоков в лимонном соке, пара пучков пышного «испанака»[143]143
  Шпинат (тур.).


[Закрыть], ворох сочной зелени «семизоту»[144]144
  Портулак (тур.).


[Закрыть], кинзы, укропа и, конечно, петрушки, которую здесь смешно называют «майданоз». Майданоз, к моему превеликому удивлению, оказался самым популярным растением, которое хозяйственные «тейзелер и анелер»[145]145
  Тетушки и мамы (тур.).


[Закрыть]добавляют везде и всюду, ни капли не сомневаясь в уместности пахучей до головокружения травки. Петрушка в стамбульских блюдах давно стала обязательным ингредиентом – будь то мясные бёреки или «чобан салаты»[146]146
  Пастуший салат (тур.) – одна из популярных закусок в турецкой кухне, представляющая собой мелко нарезанные всевозможные овощи и заправленные оливковым маслом, гранатовым соком и приправленные порубленной петрушкой.


[Закрыть]. Особо охотливые до нее гурманы не раз при мне закладывали по пучку за щеку и с характерным хрустом предавались муторному пережевыванию; более осторожные мелко шинковали ее и экономно припорашивали крохотными листками супы и салаты – такой подход казался наиболее логичным и использовался у нас дома.

Еще была особая фраза, которую частенько приходилось слышать от соседей о той самой Эмель, которая из кожи вон лезла, только бы стать частью происходивших в доме событий. Стоило ей заглянуть за чужую дверь в поисках сплетен и интимных подробностей, как ей тут же указывали на выход и настоятельно просили не быть «майданозом».

Именно петрушкой здесь называют любопытного и вездесущего человека – по аналогии с тем, как эта зелень так и норовит стать обязательным ингредиентом любого стамбульского блюда.

Дип медленно плелся вслед за бодро шагавшим Мехмет-беем. Старик периодически оборачивался назад и что-то говорил. Ветер тоскливо выл над головой и, пару минут понаблюдав за сгорбленной фигурой романтика-мужа, я юркнула в подъезд, который, к моей радости, оказался открытым. Запах жареного миндаля тут же окутал меня, и сладостное головокружение вмиг завертелось в заледеневших висках – классический приступ слабости, вызванный длительной прогулкой в компании леденящего Пойраза. С трудом удерживаясь на ногах, я начала растирать виски холодными ладонями.

Не пасть жертвой этого безжалостного явления стамбульского климата – настоящее испытание, пройти которое без специальных навыков так же нереально, как и выбраться из легендарного лабиринта с Минотавром без нити Ариадны.

Коренные стамбульцы сурового ветра боятся как дети. Стоит первым порывам ледяного дыхания окропить кристаллической влагой доверчивые лица расслабленных горожан, как они тут же превращаются в испуганных затворников в продуваемых сквозняками квартирах. Кажут нос в это время года лишь самоотверженные смельчаки. Они с опаской вглядываются в северо-восточном направлении и, прибавив шагу, спешат поскорее улизнуть с промозглых улиц: еще бы, плюс десять сейчас вполне могут ощущаться как суровый минус.

Парадная апартаментов Doga оказалась намного привлекательней изнутри, чем выглядела снаружи. Столетняя история дома буквально склонялась в галантном реверансе на каждом квадратном метре изысканного интерьера: шершавая плитка в стиле дворцовых изразцов Кютахьи[147]147
  Кютахья – старейший город Турции на западе страны, известный древней традицией изготовления керамической плитки и прочих изделий из нее.


[Закрыть], потускневший хрусталь на длинной латунной ноге люстры «а ля жирандоль» и едва ощутимая вуаль невидимой пыли, которая непременно живет в любой старой комнате – независимо от чистоплотности ее обитателей. Подъезд времен рокового правления Абдул-Хамида II[148]148
  Абдул-Хамид II (1842–1918) – султан и халиф Османской империи (1876–1909).


[Закрыть], приведшего к исчезновению одной из самых могущественных империй, был темен и трагичен, как и все созданное в смутные годы.

Любого романтика, склонного к меланхолии, привлекли бы блеклые краски лишенных росписи стен, мутное растрескавшееся стекло над входом и безысходное положение широкой лестницы, которая бесцельно взмывала к верхним этажам, кружа голову каждого, кто ступал на ее широкие ступени. Как и полагалось элитной недвижимости начала прошлого века, здание имело собственный лифт. В те времена такую роскошь могли позволить себе отели расфранченной Перы[149]149
  Пера – один из исторических районов Стамбула (Бейоглу) на берегу Золотого Рога, известный благодаря европейской архитектуре и множеству достопримечательностей.


[Закрыть]и лишь изредка простые «апартманы»[150]150
  Жилые дома (тур.).


[Закрыть], ибо удовольствие было не из дешевых. Уютная кабинка, обшитая изнутри красным деревом, таила все еще легкий флер цветочных одеколонов и ароматной пудры прежних жильцов. Это был особенный, состарившийся запах, не подвластный ни одному парфюмерному дому.

Разве что Стефан Еллинек[151]151
  Стефан Йозеф Еллинек (род.1930) – всемирно известный парфюмер, автор книги «Духи – мечта во флаконе».


[Закрыть]мог попытаться разгадать формулу времени, окажись он со мной в этом крохотном «асансере»[152]152
  Лифт (тур.).


[Закрыть], в котором едва могли уместиться я и холщовая сумка чудаковатого гончара. С трепетом прикоснулась я окоченевшим пальцем к медной кнопке, машина затарахтела, издала благодарный вздох и мягко заскользила по тросам вверх. Хрустальные лампочки над головой капризно замигали и успокоились лишь тогда, когда я покинула миниатюрную кабинку, больше напоминавшую богатый паланкин для знатных особ.

Один из настоящих паланкинов хранится в фойе отеля «Пера Палас». Прибывавших в «Восточном экспрессе» господ на сказочный вокзал Сиркеджи немедленно усаживали в инкрустированные перламутром кабинки и, раскачивая в такт волнам мутного Халича, перемещали по Галатскому мосту: туристы зажимали носы из-за навязчивого запаха мелкой рыбешки, приготовленной для продажи сгорбленными рыбаками; щурили глаза от игравшего в воде садящегося солнца и плотно задергивали бархатную шторку, скрываясь от пытливых глаз любознательных прохожих.

С тем самым чувством неутолимой жажды познания я ныряла в каждую новую дверь, заглядывала в заржавленные скважины и выискивала новые тайны – только бы раскрыть неизвестный город и стать ближе к его удивительным обитателям…

Замок щелкнул, и на пороге показалось хорошо знакомое лицо зеленоглазой Хатидже-ханым. Ей понадобилось секунд десять, чтобы узнать меня в той «ябанджи», которой этим утром она кричала из окна.

– Его с тобой нет?! – взволнованно спросила она и на всякий случай спустилась на несколько ступеней, чтобы осмотреть нижний пролет закрученной лестницы. – Тогда заходи, – и она бережно взяла сумку с книгами.

– Я только передать зашла. Мехмет-бей пошел за сигаретами и скоро придет.

– Знаю я, за какими сигаретами он пошел, – и она распахнула полированный шкафчик, висевший прямо у входной двери. Обе его полки были плотно заложены белыми коробочками с жуткими фотографиями почерневших легких и прочих ужасов, которые, однако, ничуть не действовали на местных курильщиков. Более того, чтобы не раздражаться по пустякам, многие из них вкладывали пачки в кожаные чехлы, которые в самом широком ассортименте были представлены в любом супермаркете города.

– И куда в таком случае они отправились? Мой муж тоже с ним…

– Ну… Тогда расслабься, потому что это надолго. Пока Мехмет не покажет ему каждый столб и не потреплет каждую кошку, домой они не явятся…

Я инстинктивно глянула на часы: время, отведенное для романтического утра с Дипом, безвозвратно таяло на глазах. Скоро закончатся в школе уроки, и жизнь опять обретет свой привычный формат.

– Пойдем на кухню, я чайник поставлю, – и невысокая Хатидже, слегка прихрамывая, поплелась вдоль длинного плохо освещенного коридора.

Узкие нескончаемые проходы, объединяющие множество спальных комнат, – особая черта стамбульского дома. Когда-то вошедшая в обиход планировочная традиция настолько укрепилась в сознании турок, что стала своего рода обязательной к соблюдению в любом жилище. В конце коридора непременно _{располагали комнату «ане»}[153]153
  Мама (тур.).


[Закрыть]– своеобразной главы семейства, которая днями мучилась мигренями в полумраке прикрытых ставен, однако имела едва ли не круглосуточный обзор, а значит, была в курсе передвижения остальных членов семьи, которые едва ли могли прошмыгнуть незамеченными. Рано утром все по очереди являлись к благодетельнице на поклон и целование рук, а по вечерам делились новостями минувшего дня, изрядно приправив их красками и эмоциями, дабы не огорчить старейшину рода. Отец семейства, как правило, до этих времен не доживал из-за невыносимого бремени ответственности, которое местными женщинами возлагается на мужей.

«Когда я вырасту, мне муж купит большой дом и много-много кукол!» – часто заявляют в детских играх девочки трех-пяти лет. Держащиеся от них в стороне прозорливые мальчишки с опаской поглядывают на будущих невест, предпочитая не спускаться с горки, и держат оборону как можно дольше. Я их понимаю: противостоять неугасающим запросам капризной стамбульской женщины – задача не из простых. И горе тому, кто эту женщину полюбит, ибо в тот же час она начнет кокетливо крутить вздернутым носиком и указывать наманикюренным пальчиком, куда ее везти и чем потчевать.

Стоит ли удивляться, что при таких порядках мужчины видят вполне логичным пораньше распрощаться с мужниными обязанностями и тихо-мирно уйти на покой в заранее благоустроенном уголке старинного кладбища.

Караджаахмет – одно из такого рода убежищ покинувших этот мир уважаемых господ. Каждый раз, когда дела забрасывают меня в азиатскую часть прекрасного города, я непременно стараюсь выкроить час-другой, чтобы посетить одно из свидетельств ушедших жизней – старейший из существующих в Стамбуле некрополь Караджаахмет. Раскинувшись на необъятных просторах прибосфорского района Ускюдар, семисотлетняя усыпальница прекрасна в своем молчании:

бок о бок здесь уживаются покосившиеся надгробия и мраморные склепы различных эпох, сменявшихся с громкими падениями и многообещающими появлениями новых звездных империй. Тут покоятся важные патриции и храбрые солдаты Римской империи, чуть дальше – Византийская эпоха во всей ее аскетичной торжественности серого камня. И, наконец, османское время, затянувшееся на долгие столетия вопреки прогнозам уязвленного взятием Константинополя христианского мира.

Границы кладбища плотной стеной защищают высаженные в шестнадцатом веке великолепные кипарисы – по приказу жены султана Селима Второго территорию некрополя облагородили и с тех самых пор тщательнейше следили за порядком в священном месте.

Прохаживаясь по запутанным тропам величайшего из мусульманских обиталищ душ, я каждый раз пристально всматриваюсь в непонятные надписи на мраморных надгробиях. Прихрамывающий старик в выцветшей и вечно спадающий набок феске плетется рядом и что-то бубнит – настолько невнятное, что я едва понимаю суть печального монолога.

– Вот этого обезглавили… по воле султана, – и он с трудом протягивает руку в сторону покосившейся плиты, на которой тонкой вязью выведена, очевидно, причина смерти визиря или строптивого янычара.

Я ускоряю шаг, но старик, резво подтягивая волокущуюся ногу, опережает меня и, заглядывая прямо в глаза, тяжело дышит. Его бесцветное подобие зрачков, окутанное спутанным клоком белесых бровей и ресниц, впивается с силой утопающего, парализует и лишает всякой воли к сопротивлению. Восставший из мифической дымки призрак, он легок и эфемерен, будто и вовсе бесплотен.

– Мы все здесь будем, – пророчески прошамкал беззубым ртом, и по моему телу пробежал ледяной озноб. Я ускорила шаг, удаляясь от страшного места и еще более пугающего прорицателя. Онемевшими губами пыталась поймать воздух, но он, плотный, влажный, пропитанный терпкими кипарисовыми смолами, ускользал, и я дышала все тяжелее и тяжелее, пока наконец не поняла, что ворота Караджаахмет остались далеко позади, и я бреду по пестрым улицам зеленого Ускюдара.

Впереди красовались два тонких минарета воздушной мечети Михримах[154]154
  Михримах (1522–1578) – османская принцесса, дочь Сулеймана Великого и его законной жены Хюррем-султан.


[Закрыть], созданной почти полтысячелетия назад несравненным Мимаром Синаном [155]155
  Мимар Синан (1489–1588) – один из самых известных османских архитекторов и инженеров.


[Закрыть]. Дыхание выровнялось и, предвкушая скорую встречу с живописной гаванью рельефного Босфора, я вновь обрела покой и душевное равновесие после странной встречи на старом кладбище.

– Да что ж с тобой такое?! – трясла меня за плечи Хатидже. Она склонилась прямо над лицом, и я хорошо чувствовала тонкий запах молотого шафрана и розового масла – именно так здесь пахнут пожилые женщины. – Сколько тебе кричу, а ты будто не слышишь вовсе! Uyudun mu?[156]156
  Заснула, что ли?! (тур.).


[Закрыть]

– Нет, просто привиделось… Вспомнила кое-что…

– Что вспомнила? – и она еще ближе наклонилась, чтобы получше разглядеть мои глаза.

– Вспомнила одну встречу на кладбище Караджаахмет… Знаете такое?

– Вай! – заголосила Хатидже и замахала руками, будто гнала меня прочь из дома. – Что ж за язык у тебя такой, yeşil gözlü[157]157
  Зеленоглазая (тур.).


[Закрыть]!? Разве при стариках такие места вспоминают?! Смерти моей хочешь? – И она начала применять весь арсенал суеверных штучек, призванных уберечь ее от грозного предзнаменования. Побледневшая Хатидже трижды подергала себя левой рукой за правую мочку, поплевала внутрь джемпера, постучала носком непослушной ноги по ножке стола, после чего у нее заныло колено и она, наконец, успокоилась.