Текст книги "Любовь по-стамбульски. Сердечные авантюры в самом гастрономическом городе"

– Кстати, ты не права. Он покрутил чемодан в руках, осмотрел со всех сторон и даже вспорол внутренний карман. Помнишь, тот, что под грязной подкладкой? Так что все было честно и прозрачно… Да, я же совсем забыл!

Дип бросил чайданлык и побежал в прихожую, где на оттоманке все еще лежало его пальто.

– Где же оно? – ворчал он, шаря по собственным карманам. – Забыл сказать! У меня для тебя письмо…

Из последних адресованных мне писем припомнились лишь имейлы от редактора, которому я порядком поднадоела вечным сдвиганием сроков: чем дольше я жила в Стамбуле, тем больше становилась похожей на необязательных горожан, и это было ужасно. Между тем Дип выудил из внутреннего кармана сложенный вдвое, похожий на тетрадный листок и радостно положил его прямо у тарелки, как будто тот был дополнением к тушеной бамии, которая в меня уже не лезла.

– Когда осматривали чемодан, внутри под подкладкой нашли вот это письмо. Я решил, что тебе будет интересно, ты же любишь всякий хлам изучать…

При слове «хлам» я капризно скривилась: было обидно, что муж никогда не разделял любви и тяги к покрытым пылью и патиной предметам, которые вселяли в меня неподдельное восхищение.

– Странно, что твой антиквар не сказал, что письмо такая же подделка, и не прикарманил его…

С присущим мне в таких ситуациях трепетом я развернула листок и тут же ощутила дыхание времени – запах затхлой сырости и влажной пыли, отчего бешено заколотилось сердце.

Чувство обиды, направленное на беднягу Дипа, потихоньку таяло, и привкус тайн и приключений немедленно поселился на кончике языка (его не спутаю ни с чем и никогда). Видя положительные метаморфозы в моем настроении, муж успокоился и продолжил заваривать молодые чайные ростки filiz[218]218
  Filiz – молодые побеги первого весеннего чая с легким мягким вкусом, лишенным терпкости и излишней крепости.


[Закрыть], аромат которых был мягким и ненавязчивым – идеальным, чтобы расслабиться холодным вечером.

Пока я искала в кабинете лупу, Дип разлил янтарный напиток в крохотные грушевидные стаканы, и кухня тут же наполнилась теплом и уютом, которые могут быть только во время семейного чаепития. Эта магическая церемония знакома человечеству долгие тысячелетия, за время которых она претерпела столько изменений: известный нам чай прошел тернистый путь от горьких целительных эликсиров до глубокого вкуса байхового взвара.

Письмо было написано тонким витиеватым почерком на французском, который, к сожалению, так и не поддался мне, как старательно я ни подходила к его изучению.

Очаровательная учительница Моник на курсах Alliance Française несколько лет назад предположила на премилом бургундском диалекте, что восемь времен глагола не дадутся мне даже avec le temps[219]219
  Со временем (фр.).


[Закрыть]. Тот вечер мы завершили с Дипом бургундским алиготе с покатых берегов Роны. Уроки французского пришлось сменить на турецкий, преподаватель которого был намного сговорчивей и восхвалял мои таланты (впрочем, как и всех остальных учеников в классе). Местная образовательная система зиждется на двух столпах: похвалах учащихся и обязательном горячем питании в ученической столовой. Педагог обязан хвалить ученика перед родителями, восхищаться его способностями, как будто это прописано в его трудовом контракте. Многочисленные родственники, имеющие доступ к учителю, часами выслушивают дифирамбы в честь любимого чада, после чего рассыпаются в ответных похвалах, что являет собой принцип зеркальной дипломатии в действии.

Но вернемся к письму, которое, судя по рассыпающимся краям, пролежало в поддельном чемодане не одно столетие.

– Да брось! – возмутился Дип, когда я озвучила эту мысль. – Бумажке не больше тридцати. Видимо, чемодан склепали в девяностых, как раз был бум реплик.

– Ну нет… Ты только посмотри на бумагу, видишь вензель вверху? – и я покрутила пальцем над каллиграфически выведенной буквой «E» и какой-то еще, неудачно размытой пролитым одеколоном или чем-то еще… – Так оформляли бумагу для личной переписки веке в девятнадцатом.

– В любом отеле можно найти стопки такой бумаги. Возможно, это логотип какой-нибудь гостиницы. Дай-ка подумать, где я мог его видеть…

– Перестань, какой отель! – и я с обидой притянула листок поближе к себе. – Таким почерком люди лет сто как не пишут. Посмотри на росчерк внизу. Плохо видно, конечно, но… – Мои глаза округлились, так как имя, полностью разобрать которое не представлялось возможным, начиналось с той самой буквы «E». Выходило, что автор письма был кем-то знатным, раз имел в те далекие времена собственную бумагу для корреспонденции.

Дип тщательно протер стекло лупы полой кашемирового жилета, после чего недоверчиво посмотрел сквозь него на подпись. Для большей верности он даже прищурил один глаз, что вполне доказывало близорукость, от которой он открещивался как мог: мужчины неохотно соглашаются на диагнозы, подтверждающие их зрелый возраст. Один из казусов, связанных непринятием себя, случился с полгода назад, когда в местной парикмахерской услужливый куафер предложил сделать Дипу омолаживающую стрижку, на что тот охотно согласился. В результате его очаровательная проседь на висках превратилась в жгучую смоль, добавившую ему с десяток лет, не говоря о пересудах коллег и соседей. Подруга Эмель, которая всегда была начеку, предположила, что у Дипа появилась любовница, чем окончательно настроила его против себя. У меня же появился лишний повод подтрунивать над любимым супругом и никогда не доверять свои волосы местным парикмахерам.

В ту ночь, уложив детей спать, я тут же отправилась на кухню, где при свете настольной лампы изучала таинственный листок прекрасной незнакомки. О да, я была уверена, что автором письма была женщина, так как ни один мужчина этого мира не способен так легко использовать восхищенные междометия и притяжательное местоимение mon[220]220
  Мой (фр.).


[Закрыть]в каждой строчке – определенно автором была эмоциональная собственница, не ограниченная в финансах и каким-то чудом занесенная в девятнадцатом веке в Константинополь из самого Парижа. Именно Парижа, так как такие размашистые завитки на прописных буквах могла позволить себе утонченная столичная дама, не лишенная кокетства и самомнения.

Хоть бумага порядком и подвыцвела, было ясно, что изначально она обладала изысканным кремовым оттенком с легким перламутром – очевидно, писавшая письмо француженка была одета изысканно и по моде. Оставалось перевести слово за словом, что осложнялось поплывшими чернилами, и все же я смело взялась за дело.

Я аккуратно выписывала предложения в свой блокнот, периодически прибегая к помощи интернет-переводчика, который старательно и самоотверженно приподнимал завесу над загадочным посланием. Дип, мучимый бессонницей, постоянно околачивался рядом. Ему хотелось, чтобы письмо оказалось недавним, и, заглядывая через плечо, чтобы прочесть расшифрованные строки, он тяжело вздыхал. Я знала, он догадывался, что опрометчиво сбыл настоящий чемодан старейшего из производителей дорожных сумок обманщику-перекупщику. И все же с каждым долгим часом той ночи мне начинало казаться, что настоящее сокровище находилось в моих руках теперь, и, возможно, если бы Дип не решился вывезти чемодан без моего ведома, мы никогда бы не узнали об этом письме.

Я слышала, как проехала шумная машина, собиравшая мусорные пакеты, выставленные на тротуары: часть из них уже распотрошили кошки, и оттого пакеты выглядели «страшилами» с раззявленными пастями, из которых торчали банки, бутылки и прочее барахло. Затем со скрипом начали опускать роллеты в соседней пиццерии – неужели уже час ночи? Позже завели свою бранную перепалку чайки на крыше соседнего дома. Каждый день ровно в три они начинали бесстыдно сквернословить по-птичьи, пока кто-то из парочки не сдавался: обычно та из птиц, что поменьше, лезла под крыло к другой, и так они успокаивались ненадолго.

Ближе к пяти перевод был готов, за исключением пары фраз, которые, как мне казалось, не могли повлиять на смысл, так что я с гордостью пнула заснувшего за столом Дипа в плечо, чтобы зачитать ему тайное послание благородной дамы своему высокопоставленному возлюбленному, отношения с которым очень напоминали классический адюльтер. От восхищения я едва дышала, но Дип, проспавший всю эту ночь на стуле и оттого с трудом понимавший, что происходит, со свойственной ему рассудительностью предложил перенести зачитывание письма на утро и медленно поплелся в спальню. За окном раздались первые звуки утреннего азана. Заунывно и протяжно он распахивал неспящим новый день, призывая осветить его истинной верой. Я медленно скользила уставшим взглядом по строчкам чужого письма, рисуя образ взволнованной красавицы, и проникалась собственной верой во что бы то ни стало раскрыть имя незнакомки, а вместе с ней и доказать подлинность моего чемодана – и моя вера была крепка и непоколебима.

Как и полагается после ночных бдений, сон был дольше обычного. Раскрыв глаза, я искренне поблагодарила судьбу, что на этот раз надо мной не стояла вездесущая Эмель. Однако стоило мне улыбнуться вчерашним воспоминаниям, как из комнаты донесся знакомый звонкий смех: соседка дожидалась моего пробуждения в гостиной, умышленно выдавливая максимум громкости голоса, чтобы поскорей разбудить меня. Коварству этой женщины не было границ! Удивительным казалось лишь то, как оно умещалось в ее мелком теле ростом чуть больше полутора метров. Завидев меня крадущейся по длинному коридору, который является обязательным атрибутом любой стамбульской квартиры, она подскочила на месте и бросилась меня обнимать, как будто мы не виделись год. Мимоходом она шептала мне на ухо:

– Твой здесь, в кухне… По лицу вижу, что-то скрывает. Ты узнала, где его носило вчера?

Как мне хотелось, чтобы утро началось совсем иначе, чтобы не нужно было никому ничего объяснять. После бессонной ночи мысли хаотично блуждали из одного полушария мозга в другое, и у меня не было никаких сил призвать их к порядку. Дип, очаровательно обвязанный фартуком в цветочек, выглянул из кухни и одарил меня красноречивым взглядом. Было ясно, о чем он думал: «А я предупреждал, что дружба с этой женщиной тебя доконает… Я говорил!» Полным мольбы взглядом я смотрела на фарфоровый наперсток с ароматным турецким кофе в его руках, который мне был так необходим.

– Что ж, – неожиданно заявили Дип и, сунув мне кофе, подхватил Эмель за плечи и резко развернул к двери. – Мы уходим по делам, прямо сейчас. До скорой встречи!

– Но она же в халате! – закричала Эмель, уже будучи одной ногой в подъезде. – И куда вы едете?! Я дома и буду ждать новостей! – крикнула она в недоумении, после чего за ней захлопнулась дверь. Я с благодарностью смотрела на Дипа, который проявил верх негостеприимства и дурного воспитания, однако сделал это так мастерски, что определенно заслуживал прощения за свою вчерашнюю выходку.

Однако на этом сюрпризы мужа не закончились. Усадив меня в свое соломенное кресло с чашкой кофе, он признался, что трижды перечитал с утра перевод письма и обнаружил кое-какую зацепку, а именно две большие буквы «АА», к которым несколько раз обращается дама в письме.

– Ты все еще пытаешься привязать это письмо к нашим дням? – устало спросила я: кофе не спешил с бодрящим эффектом.

– Напротив, дорогая! Мы, кажется, обнаружили нечто невероятное. Похоже, письмо принадлежит самой… – тут он склонился к самому моему уху и произнес имя, от которого я тут же пришла в себя без помощи кофе.

Довольный произведенным эффектом, Дип приосанился и, обтянув полы своего любимого кашемирового жилета, радостно произнес:

– Скорей одевайся. Мы немедленно едем в Бейлербейи. Нас там уже ожидают…

Продолжение следует…

Крепкие связи соуса бешамель и запеченного баклажана: любовная дипломатия на берегу Босфора

23 февраля, г. Стамбул

Лучший ракурс прекрасного Константинополя. – «Купаж» кашемира, шелка и альпаки в цвете маренго. – Судьбы мира и тяжелые балдахины. – Несварение желудка как следствие иммигрантской эволюции. – «Золотой путь» наложницы и магнитик на выходе. – Ван Гог и Андерсон у павильона гидравлического лифта. – Канкан в честь Наполеона III в сомнительных варьете. – Бык Исидора Бонера на улице Кадыкея. – Французский соус, покоривший султана. – Загадочные «АА» и «Е». – Зажаренное до сухого хруста гезлеме. – Телефонная переписка о мидиях, ставридах и баклажанах. – Скособоченный прапрапрадедушка подарка в шоколадном оттенке.

Дворец Бейлербейи встретил нас горящим на солнце перламутром стен. Будто живые, они раскачивались в такт плавному танцу могучего пролива: как избалованная вниманием красавица любуется своим отражением в зеркале, так и летняя резиденция султанов любовалась собой в тронутой легкой рябью глади ледяного Босфора.

Вид на азиатский берег с моста, раскинувшегося высоко над водой, намного притягательнее, чем с суши. Еще чудесней было бы подплыть к стелившемуся холмами берегу на вапуре[221]221
  Вапур – вид морского транспорта, представленный обычно небольшими пассажирскими катерами.


[Закрыть], но мы решили не тратить время и отправились в путь на машине, тем более что дорога от дома занимала совсем не долгих тридцать минут – в масштабах необъятного города это было настоящим везением. Однако, будь моя воля, я без сомнения выбрала бы водный транспорт, который создан для того, чтобы прибывать в Стамбул.

После нескольких утомительных экскурсий на состаренных скрипучих яхтах я пришла к неизменному выводу, что вид на город с воды – лучший ракурс прекрасного Константинополя. И как любая женщина знает свою удачную сторону для фото, так и этот город определенно мог гордиться причудливым кружевом, сплетенным из тонких минаретов и пышных куполов, напомнивших столбики с двумя накидками из школьного курса рукоделия. Чего не скажешь о ракурсе с неба. Когда кружишь над бесчисленными постройками в переполненном самолете, первая встреча с городом далеко не так эффектна. Возможно, поэтому те, кто когда-то причаливал к горящим огнями берегам на больших кораблях, были более благосклонны к Стамбулу. И совершенно другое мнение у тех, кто прибыл в черноморский аэропорт и далее на юрком такси, петляя, пробирается сквозь пробки новомодного Левента[222]222
  Левент – деловой район в европейской части Стамбула; находится на пути следования из нового международного аэропорта в исторический центр города.


[Закрыть], известного бескрайними небоскребами, шпили которых теряются в тяжелых кучевых облаках.

Погода благоволила, и издалека мы имели счастье наслаждаться особенной грацией и изяществом белоснежного дворца, имя которого говорило само за себя – «король королей»[223]223
  Слово «бейлербей» в переводе с турецкого языка означает «бей беев», «король королей», «царь царей».


[Закрыть].

Двухэтажное сооружение, построенное потомственным архитектором Саркисом Бальяном в середине девятнадцатого века, казалось невесомой пушинкой, что было так не свойственно для основательной и тяжеловесной османской архитектуры. Дворцы султанов создавались приземистыми и мускулистыми, этот же словно парил над водами Босфора и, скромно укрывшись парковой зеленью, манил в свое непорочное лоно.

У входа нас дожидался миниатюрный человек с маленькими руками, вытянутым лицом и нарочито острыми чертами: ноздри его длинного носа походили на опасную бритву цирюльника; ресницы самым неестественным образом завивались кверху, чем их обладатель несомненно гордился и то и дело вздрагивал ими на манер жеманной вертихвостки. Но хуже всего были искусно слепленные усики, скрученные в тонкие кольца, которые он то и дело поправлял двумя пальцами ухоженных рук. Хотя руки я уже упоминала… Всю дорогу Дип расхваливал знатока, который любезно согласился показать нам еще одну сокровищницу города.

– Это большое везение, что Каан-бей сегодня был здесь и согласился нас принять. Он настоящее светило в мире искусства. Потомственный коллекционер антиквариата времен танзимата[224]224
  Танзимат – период времени с 1839 по 1876 год в Османской империи, ознаменованный модернизацией и реформами во всех областях, а также принятием первой Конституции.


[Закрыть], – хвастал он удачными связями, а я тщетно боролась с накатывающим сном и потому пропускала каждое второе слово мимо ушей.

Возможно, поэтому, увидев популярного в определенных кругах специалиста, я приняла его за рядового экскурсовода и что было силы пыталась избавиться от навязчивого провожатого. Его непереносимый человеческим ухом тембр, от которого начинала чесаться барабанная перепонка, сводил на нет все попытки встряхнуться и прийти в себя: словно мумия, я следовала за нашим высокопоставленным гидом, от которого Дип, которому, в отличие от меня, и трех часов сна было достаточно, пребывал в восторге.

Мы медленно прогуливались по промерзшему парку, до которого только добрались лучи восточного солнца, и он постепенно начинал оттаивать. Не свойственная Стамбулу свежесть воздуха действовала ободряюще, и вскоре я начала внимательней вслушиваться в разговор, но прежде должна отметить, что Каан-бей, чье имя переводилось как «правитель», был одет для стамбульца излишне щеголевато, однако со вкусом.

Дорогой мужской костюм имеет удивительное свойство – облагородить любого, чего не скажешь о женском платье. Дамам всегда приходилось труднее… Идеальный «купаж» кашемира, шелка и альпаки в изысканном цвете маренго безупречно сидел на слегка сгорбленной фигуре искусствоведа, которому, несмотря на очевидные старания омолодиться, было хорошо за пятьдесят, хотя в этом я была не уверена.

Словно вырезанная из дерева кукла чревовещателя, он говорил практически не раскрывая рта, чем вводил в определенное замешательство собеседника: так и хотелось обернуться и перепроверить, нет ли рядом другого говорящего. И хотя, слушая его нескончаемый монолог, я периодически вставляла «Evet», «Doğru» и даже «Çok yaşa!»[225]225
  Да. Верно. Будьте здоровы! (тур.)


[Закрыть], когда он чихал, Каан-бей упорно говорил по-английски, игнорируя мои попытки перейти на турецкий, что всегда было полезно для дополнительной практики. Нужно отметить, что английский лился из его уст так же плавно, как если бы с нами говорил сам Шекспир.

– У вас чудесный британский акцент, – сделал комплимент Дип, чем привел нашего гида в неописуемый восторг. Подправив концы нафабренных усиков, он сжал губы в некое подобие улыбки и, не размыкая их, произнес с чопорностью аристократа:

– Я живу между Лондоном и Стамбулом. Учился в Кембридже, изучал историю искусства. Там же защитил диссертацию на тему «Взаимоотношения Османской империи с Францией в середине девятнадцатого века в области культуры». Вы слышали о профессоре… – тут он понизил голос, что для него было несвойственно, и прошептал, – о Горварде Крейне? Наверняка знаете… Это такой Роберт Лэнгдон, только в реальности: гений, а не человек. Заставит полюбить искусство любого. Во время учебы мы ни про свидания не думали, ни про другие развлечения – такая у него сила над студентами…

Слава об этом курсе ходила в кругах знатоков, а выпускников можно было не представлять: их поименно отслеживали лучшие работодатели, а после выпуска все как один были нарасхват в аукционных домах и лучших музеях мира.

Пока наш знакомый рассыпался в комплиментах родной альма-матер, погружаясь при этом в детали своей непростой родословной, мы обошли главный фасад дворца и углубились в сад, который заслуживал особого внимания.

– По задумке султана парковые зоны должны были стать райским уголком для гостей, среди которых были и персидский шах Насреддин, собственноручно фотографировавший самых преданных ему жен; король Эдуард VIII, отрекшийся от британского престола ради любимой женщины; император Австрии Франц Иосиф, который был влюблен в собственную жену, «как лейтенант и оттого был счастлив, как Бог»…

– Это место, кажется, благословлено амуром… – оживилась я, когда речь пошла о столь занимательных аспектах жизней великих.

– О, не говорите! – обрадовался интересу к теме Каан-бей. – Это ведь только начало. Вы представить себе не можете, что на самом деле вершилось в этих стенах, – и он грациозным жестом указал на ажурный фасад из перламутрового мрамора. – Но, если мы хотим пикантных историй, нам нужно отправиться в святая святых любого помещения…

– На кухню? – еще больше встрепенулась я.

Сонное состояние улетучилось само по себе, стоило заговорить о любви, женщинах, их благородных кавалерах и, конечно, еде.

Наш собеседник, лицо которого сменило неприступный вид на вполне располагающее выражение, разочарованно произнес:

– Должен сообщить, что кухня не может быть святая святых, – и он молодцевато одернул пиджачок на тонкой подтянутой фигуре. – Я говорю о спальнях. Только там вершатся судьбы мира, лишь под покровом тяжелых балдахинов случается то, что потом живет в веках…

В этой фразе было столько приторного романтизма, что пришлось поморщиться. Однако склонностью к гиперболизации здесь грешили все, а в особенности турецкая кухня.

Привыкнуть к вымоченным в густых тягучих сиропах рева-ни[226]226
  Ревани – турецкая сладость наподобие пирога-манника.


[Закрыть]и локме[227]227
  Локма – традиционный десерт в виде маленьких пончиков.


[Закрыть], которые стамбульцы с удовольствием уплетают за нескончаемыми чайными церемониями, было невозможно. И все же временами мы с Дипом также угощались приводящими к несварению сладостями, преследуя конформистскую цель мимикрировать, что вполне можно было рассматривать как естественный этап иммигрантской эволюции.

Пока Каан-бей выпрашивал ключи от закрытых комнат у испуганного смотрителя, мы с Дипом с интересом рассматривали удивительный фонтан, расположившийся прямо в центральной зале.

– Это был первый кондиционер, – прокричал нам искусствовед из другого конца комнаты, заметив наш интерес. – Прохладная вода, забранная из Босфора, чудесно охлаждала…

Напротив фонтана стояла причудливая статуя султана на коне, вдвое приуменьшенная в размере: в отношении авторитарных лидеров такая вольность скульптора была необычна, однако османские правители привередами не были. В середине позапрошлого века они только начинали открывать для себя силу прекрасного, осторожно обращаясь к европейской школе искусств. Ислам накладывал определенные ограничения и запреты, которые тщательно охранялись придворными чиновниками и священнослужителями. Однако молодые прогрессивные султаны, получавшие блестящее образование и владевшие иностранными языками, хотели большего, нежели любование плоскими восточными миниатюрами и витиеватыми каллиграфическими письменами. Им хотелось красок, форм, схожести лиц на полотнах с живыми людьми – и этот путь был долог и тернист.

Зал за залом, по которым мы блуждали, затаив дыхание, открывали неведомые черты султана, который решился на европейский эксперимент и заказал изящнейший из дворцов, какие могут быть лишь в восточных сказках.

Дип увлеченно рассматривал маринистические росписи на потолках, в которых явно угадывалась рука Ивана Айвазовского, любимого художника трех султанов и главного поставщика высокого искусства в Османскую империю. На работы известного мариниста стояли очереди из местной знати, что не могло не льстить капризной натуре любого творца. Художник не раз говорил, что не знает города величественнее Константинополя и напрочь забывает в нем о существовании Неаполя и Венеции. Что ж, в этом он был абсолютно прав, ибо Стамбул и вправду обладал способностью амнезировать, стирая память о чудесных городах и странах, посещенных до него. Именно так очередная самонадеянная пассия бесстыдно уничтожает фотографии возлюбленного с его бывшими. Выходит, город был к нам не равнодушен, раз так старательно и ревниво завоевывал сердца и заставлял прощаться с прошлым.

– Ты думаешь, что автор нашего письма как-то связан с этим дворцом? – наконец спросила я у Дипа, который на этот раз пытался незаметно присесть в расставленные вдоль стен кресла.

– Не думаю, а уверен. И скоро ты в этом убедишься сама. Просто этот человек, – и он незаметно кивнул в сторону Каан-бея, который крохотными шажками уже семенил в нашу сторону, – он ходит вокруг да около…

– А о письме он знает?

– Пришлось обмолвиться. Иначе организовал бы он нам персональную экскурсию!

В это время экскурсовод в идеальном костюме приблизился и принялся чревовещать, приводя меня в неописуемый восторг редким талантом.

– Стулья являются частью экспозиции, так что попрошу вас проявить уважение к истории. Тем более что сидеть на них крайне неудобно.

Дип поднялся, потирая поясницу.

– Если вы заметили, спинки на всех стульях и диванах расположены под прямым углом. Ровно девяносто градусов! Это было сделано умышленно, так как в присутствии султана никто не имел права с комфортом откинуться на спинку – таков протокол! – И звонко цокнув языком, гид шмыгнул в узкий проход в углу, который я бы в жизни сама не заметила. Мы двинулись следом, перешептываясь о том, что было бы неплохо выпить кофе, который услужливый знаток истории не предлагал. Это было так нехарактерно для коренного стамбульца, пусть даже он и учился в Великобритании. Однако наши мысли прервал звонкий щелчок дверного замка.

– А вот и святая святых, о которой я говорил ранее… – снова он перешел на шепот. – Вам несказанно повезло, что у меня здесь хорошие связи, так что сейчас вашему взору предстанут личные покои султана и его гарема. Здесь же и гостевые спальни. Одна из них заслуживает особого внимания.

Султанские гаремы были неотъемлемой частью каждого дворца, так что мне порядком поднадоело посещать посредственные комнаты жен и наложниц, жизнь которых, очевидно, было не самой сладкой. Возможно, поэтому, услышав о предстоящем посещении гарема, я недовольно хмыкнула, что, однако, не осталось незамеченным нашим гидом.

– Вам не интересно? – с обидой спросил он.

– Нет-нет, все в порядке… Просто все эти однотипные комнаты… Вот если бы мы зашли на настоящую кухню…

– Вы снова про свою кухню? – едва не затрясся от разочарования дотошный искусствовед. – В этом дворце нет кухни! Счастье, что нет – иначе вы нас туда непременно затянули бы. А сколько страсти и романтики в поварешках и тазах для чистки рыбы! Вам ведь этого хочется?

На самом деле мне хотелось именно этого: увидеть, в каких тепси[228]228
  Тепси – металлическая посуда в виде противня времен Османской империи, чаще из меди; также использовалась как поднос.


[Закрыть]запекали костлявых куропаток; в каких тава[229]229
  Тава – сковорода по-турецки.


[Закрыть]зажаривали до золотистого цвета в курдючном жиру тушки молодых баклажанов; сколько ножей было у главного дворцового повара и мыл ли он яйца перед использованием. В голове роилась сотня вопросов, которые были намного важнее всех этих спален и скучных историй о выборе наложницы на ночь, которые я знала наизусть.

Рассказы о символичном «золотом пути», по которому проходили осчастливленные вниманием повелителя наложницы, кочевали от одного экскурсовода к другому, обрастая на каждом новом историческом объекте пикантными подробностями и фривольными трактовками вполне обычных событий. При этом гиды частенько беззастенчиво путали даты, имена и даже меняли события местами, ничуть не сомневаясь в том, что турист перемелет любую чепуху, лишь бы обзавестись заветным магнитиком на выходе.

Дворец без кухни вмиг превратился в моих глазах в ненужную безделушку, в которой меркли все статуи и фонтаны, ибо на голодный желудок любоваться картинами сможет редкий эстет, коим я очевидно не являлась. Что толку в монарших гостях, если знаешь, что им нечем было поживиться в полночь, когда просыпается аппетит у доброй половины человечества?

Понимая, что тема затронута для меня животрепещущая и будучи заинтересованным в обещанном Дипом письме, Каан-бей нервно крутанул кончики усов и, шаркнув ножкой, подошел к окну высотой почти во всю стену и, слегка сощурив один глаз, попытался сфокусироваться на чем-то, расположенном на противоположном берегу Босфора.

– Видите там впереди дворец? – и он вытянул тонкую руку, которая указывала на прекрасный Долмабахче[230]230
  Долмабахче – дворец османских султанов на европейской стороне Босфора в г. Стамбуле. Построен в 1856 г. архитектором Карапетом Бальяном.


[Закрыть], выглядевший с этого ракурса особенно привлекательно, хоть и сильно уменьшенным. – Вот оттуда еду привозили на больших гулетах[231]231
  Гулет – небольшое турецкое парусное судно; использовалось для рыбалки, отдыха на воде, а также в качестве грузового и пассажирского транспорта.


[Закрыть]. Их шеренги иногда тянулись через весь пролив. Зеваки стекались к берегам и следили за богатой процессий, груженной такой снедью, о которой многие даже не догадывались. Султаны были еще те чревоугодники…

– Возможно, вы нам расскажете о любимых блюдах султанской семьи?.. – постаралась я углубиться в любимую тему, отчего наш гид поморщился: по его аккуратной комплекции было видно, что он избегает лишних разговоров о еде. Такой тип людей гордится стройностью ног в зрелом возрасте, но умалчивает, каких лишений это стоит. Но мне было хорошо известно, что подобная тонкость – результат изнурительной диеты и неимоверных усилий, а вовсе не волшебной конституции. С возрастом раздаются все – при условии, конечно, что человек ест, а не клюет, как птичка.

Как бы то ни было, Каан-бей не хотел казаться грубым, поэтому неохотно кивнул головой:

– Так и быть, мы затронем вашу любимую гастрономическую тему, но прежде позвольте все же подойти к тому, зачем вы пришли.

Мы с Дипом напряженно вытянулись в струнку, хотя я абсолютно не верила, что этот напыщенный человек с птичьим лицом и талантом чревовещателя прольет свет на загадочное письмо. Между тем он распахнул дверь в чудесную спальню с цветочным орнаментом на обоях и миниатюрной кроватью в стиле зарождавшегося ар-нуво. Сквозь венецианские арочные окна свет осторожно проникал в помещение, устраиваясь полупрозрачными бликами по деревянному полу, начищенному до блеска, хотя, судя по словам гида, эти покои недоступны заезжим туристам.

– Конечно, вы слышали о визите императрицы Франции в Стамбул? Она направлялась на открытие Суэцкого канала и по пути – странная оказия, не так ли? – заехала в Константинополь, сделав при этом немалый крюк. Женщина, путешествующая одна! Такое легко представить лишь в наше время вседозволенности… Ох уж эта свободная Европа! – и он пристально глянул на меня, пытаясь рассмотреть реакцию на его мускулинное заявление.

В недоумении я пыталась состроить выражение недовольства, хотя о самостоятельном путешествии не могла и помыслить. Вид багажа наводил неизменный ужас и страх перевеса на стойке регистрации – возможно, поэтому я питала слабость лишь к антикварным чемоданам, но даже те хранила в темной кладовке подальше от глаз. Паспорта и билеты, которые нужно было держать в надежном месте, я прятала так, что не могла потом отыскать их неделями, и это если не вспоминать об аэропортной панике и прогрессирующей аэрофобии. Знаю, что феминистка из меня никудышная, однако я из тех редких читательниц «Домостроя», которые ратуют за равенство полов с незначительным перевесом в сторону мужской гегемонии.

– Итак, прекраснейшая из императриц, а ее по праву считали едва ли не первой красавицей Европы, направляется в столицу мусульманской Османской империи, ко двору султана, где женщин, как вы понимаете, было в избытке… – на лице Каан-бея засияла сальная улыбочка, что тут же заставило меня задуматься о все-таки высокой миссии феминизма.

– Возможно, императрица была знакома с султаном? – Дип попытался мыслить логически и объяснить странный поступок женщины: это было так на него похоже.

– Совершенно верно! За несколько лет до этого султан лично посетил Париж. О, что это было за событие! Впервые за всю историю империи османский правитель посещал Европу, по крайней мере, с дружественным визитом, – и экскурсовод ехидно кашлянул в микроскопический кулачок.

Я не могла отделаться от раздражавшего чувства: рядом с невероятно миниатюрным Каан-беем ощущала себя гигантом, истинным Гулливером в стране лилипутов, и потому твердо решила отказаться во время чаепития от углеводов – хотя, если во дворце нет кухни, вряд ли нам светил хоть какой-то перекус.