Текст книги "Любовь по-стамбульски. Сердечные авантюры в самом гастрономическом городе"

– В Париже, куда отправился повелитель великой империи, проходило невероятное по масштабам того времени событие – Всемирная выставка достижений человечества. О, что это было за время! Век фотографии, паровозов, пароходов, радио и кинематографа! Первые выставки импрессионистов! Великолепный 1867 год! Париж дышал воздухом Моне и Писарро, Гогена. – От переполнявших эмоций чувствительный Каан-бей схватился за сердце и взял небольшую паузу, чтобы отдышаться.

Об этой выставке я читала не раз. Будучи поклонницей Ван Гога и Жюля Верна, со всей дотошностью я шерстила любые источники с целью отыскать что-то новенькое об их жизни. И точно знала, что в 1867 году они восторженно ходили от павильона к павильону, вдохновляясь удивительными открытиями своего времени. Тогда им казалось, что будущее уже наступило: в павильонах экспонировали гидравлический лифт, телеграфный аппарат, аэродвигатель, электрические фары, тестомешалку, железобетон… Там же восхищался открытиями и Ганс Христиан Андерсон, после чего написал свою философскую «Комету» – рассказ о времени, которого, возможно, и вовсе не существует.

Каан-бей стряхнул пылинки с рукава пиджака, из которого выглядывали накрахмаленные манжеты с тщательно подобранными обсидиановыми запонками, и продолжил:

– Итак, Париж! Наполеон III не пожалел средств, и слава о выставке и ее высокопоставленных гостях гремела по всему миру. Первые полосы газет, да нет же, все полосы газет писали об одном: о всесильных монархах, прекрасных женщинах, их нарядах… А сколько родилось в те дни анекдотов! – и он готов было уже приступить к одному из них, но Дип прервал его и указал на напольные часы, стрелки которых неподвижно стояли на месте.

Дип не переносил остановившихся часов. Все будильники и хронометры нашего дома регулярно проверялись на соответствие международному атомному времени по Гринвичу и, очевидно, показывали самое эталонное время во всем Стамбуле. Дворцовые же часы замерли на 9:05 – неужели смотритель не озаботился такой малостью, как своевременный завод? И вдруг меня осенило, что это время было умышленно выставлено: ровно в девять утра пять минут в 1938 году перестало биться сердце отца всех турок – Кемаля Ататюрка. Многочисленные часы дворца Долмабахче и, видимо, Бейлербейи тоже были умышленно остановлены на исторических цифрах как знаке памяти.

– Простите, я потерял счет времени, потороплюсь. Хотя забыться в этих стенах не так уж и сложно, я здесь всегда немного тушуюсь… – смутился Каан-бей и тут же продолжил увлекательное повествование, которое захватывало меня все больше и больше. Я даже почти позабыла о письме, углубившись в фантазии о прекрасном Париже.

– Итак, титулованные гости французского монарха были размещены в лучших дворцах Парижа, что уже было истинным наслаждением. Днем делегации посещали выставки, павильоны, а ближе к ночи бальные залы освещались газовыми лампами и, конечно же, тысячами свечей!

Закрыв глаза, я в красках представляла, как играл оркестр, гости кружились в котильоне. Султан, сам увлекавшийся музыкой и даже писавший собственноручно вполне сносные вальсы на европейский манер, конечно же, был поражен. Только представьте: украшенные цветами и затянутые в корсеты дамы, затаив дыхание, кружились по паркету, кокетливо обмахивались веерами, бесстрашно глядели прямо в глаза…

То была эпоха зарождавшегося ориентализма! А для султана Париж был новым миром – рисковым, незнакомым и прекрасным! Конечно, он не мог позволить себе пуститься в пляс – это было бы так же нелепо, как если бы Наполеон III принялся прилюдно исполнять канкан, который – кто бы мог подумать! – был написан персонально для него.

Композитор Жак Оффенбах, недолюбливавший императора, решил создать сатирическую оперу о разнузданном дворе Наполеона III «Орфей в аду». В одном из действий подвыпившие боги бесстыдно танцевали галоп как раз под музыку, известную нам как канкан. Задорная мелодия настолько пришлась по вкусу парижанам, что ее моментально подхватили варьете и прочие сомнительные заведения, увековечив в ней символическую аллегорию императора Франции.

Османский правитель вел себя исключительным образом. Журналисты следовали за ним повсюду: ведь султан был самым загадочным гостем Всемирной выставки. Парижанам было интересно, как он одет, как он ест, как говорит. Будучи обладателем тонкого вкуса, султан скупал столовые и чайные сервизы из севрского фарфора, картины, хрусталь «Baccarat»[232]232
  «Baccarat» – основанная в 1764 году марка хрусталя с производством во французском городе Баккара.


[Закрыть], а также изящные скульптуры, одна из которых хорошо знакома каждому стамбульцу. Это харизматичный бык, вылитый в бронзе Исидором Бонером[233]233
  Исидор Бонер (1827–1901) – французский скульптор-анималист.


[Закрыть], который сегодня склоняет могучую морду перед каждым, кто не поленится посетить старейший район в анатолийской части города Кадыкей.

Во время выставки многие судачили, что султан якобы не выезжал за пределы Стамбула без гарема. Эта новость особенно впечатляла хорошеньких француженок, которые готовы были на многое, только бы пококетничать с самим султаном и, возможно, ощутить вкус восточной сказки. Но только одной было дозволено приблизиться к нему – жене Наполеона III, прекрасной испанке, о красоте и уме которой писали в депешах иностранные послы. Императрица легко разрешала дипломатические конфликты и еще легче их создавала. Так, она с присущей ей легкостью настроила мужа против российского царя Александра II лишь потому, что его супруга Мария Федоровна пренебрегла ее обществом, посчитав репутацию королевы Франции небезупречной. Между странами тут же пролегла холодная тень, которой больше не суждено было рассеяться.

Зачем же такая востребованная и популярная императрица прибыла в Константинополь? Политическое задание? Уж точно она не ставила целью пройтись по Гранд-базару, чтобы приобрести медных джезве и рахат-лукума, как это делают рядовые туристы.

– Боюсь, политического задания у нее не было, – серьезно ответил искусствовед. – До сих пор историки не могут отыскать истинной причины ее визита, хотя определенные догадки есть. – И он игриво накрутил тонкий кончик усов на палец, а я поймала себя на мысли, что этот человек безумно похож на уменьшенную копию Сальвадора Дали – по крайней мере, их усы были на один манер: нелепый и претенциозный.

Комната, в которой мы оказались на этот раз, отличалась особым шармом.

– О, вы оживились! – обрадовался гид. – Не удивлен: дамам с тонким вкусом этот интерьер обычно приходится по вкусу.

Я глянула на свои рыжие потертые угги, тренч оверсайз поверх растянутого пуловера и поняла, что Каан-бей откровенно льстит, считая меня полной разиней и никудышной женщиной, лишенной чувства стиля.

– В этих покоях останавливалась императрица. Дворец был приведен в порядок специально к ее приезду. Султан хотел угодить и потому приказал превратить комнату в точную копию ее парижской спальни – чтобы королева чувствовала себя как дома.

– Удивительное гостеприимство, – заметил Дип.

– Да, известное турецкое гостеприимство и кое-что еще… Кстати, по поводу блюд, которыми вы так интересовались. Несколько шеф-поваров, включая французов, трудились над составлением особого меню к приезду гостьи. Было известно, что она питала слабость к соусу бешамель, чего не могли не учесть придворные повара.

Именно тогда и было придумано уникальное блюдо турецкой кухни, в котором удалось совместить классический французский соус и запеченные баклажаны, без которых невозможно представить себе османскую кухню. Блюдо назвали «хюнкяр бейенди», то есть «повелитель доволен», так как султан пришел от него в полный восторг и после неоднократно наслаждался им, вспоминая о визите прекрасной испанки. Испанкой она была лишь по отцовской линии, хотя во дворцах Европы ходили слухи, будто ее отцом мог вполне быть писатель Про-спер Мериме, у которого были довольно близкие отношения с матерью будущей императрицы. Но уверен, имя Мериме вам ни о чем не скажет, так что оставим его…

– Напротив, – с обидой почти вскрикнула я. – Мы все читали его!

– Неужели? – удивился гид.

Конечно, я утаила, что этот автор входил в обязательную школьную программу, и именно по этой причине новелла «Маттео Фальконе» оказывалась прочитанной подавляющим большинством наших подростков. Хотя мне, как человеку, имеющему особенное отношение к литературе, и вправду было известно немало о Проспере, свободно владевшим русским языком и первым переведшим на французский Пушкина, Гоголя и Тургенева. С последним он, кстати, был дружен и долгие годы вел переписку. Мир был тесен, и это я ощущала сегодня как никогда.

Голова все еще невозможно шумела после бессонной ночи, и я понимала, что теряю линию повествования. Еще меньше я понимала, почему Дип, который почти разгадал имя того, кому предназначалось письмо – некому «АА», вздумал устроить мне урок турецкой истории именно здесь…

– Имеется свидетельство того, что мать султана невзлюбила Евгению…

В недоумении я переспросила:

– Простите, кого? – Засыпая на ходу, я, очевидно, путалась в датах и именах, которых так много было во время этой экскурсии. Дип с укоризной посмотрел на меня в упор, и я поняла, что Евгения была хорошо известным персонажем этого дня, которого я просто пропустила мимо ушей.

– Я же говорю, невзлюбила Евгению. Императрицу Франции. Или как ее еще называли, прекрасную Эжени, – специально для меня повторил гид, с трудом скрывая недовольство.

«Так вот как ее звали…» Я несколько раз обошла комнату, после чего обернулась к маленькому человечку в идеально сидящем костюме.

– А чем эта самая Евгения не угодила валиде?[234]234
  Валиде – официальный титул матери правящего султана Османской империи.


[Закрыть]

– Ну… Есть разные версии. Мать султана прилюдно дала ей пощечину, потому что гостья якобы шла под руку с ее сыном и, возможно, даже хохотала, – и он почти истерично изобразил некое подобие женского смеха, после чего продолжил с серьезным видом:

– Мы не знаем точно… Понимаете, гаремом управляла мать, и все женщины в нем должны были следовать определенному протоколу. Евгения же вела себя как у себя дома…

– И это неудивительно, – попыталась я защитить бедную женщину, – ведь даже стены в спальне были оклеены ее обоями. Возможно, я бы тоже запуталась…

Дип улыбнулся, а Каан-бей увлеченно продолжил рассказ, приглашая нас вглубь длинного коридора, вдоль которого стояли резные полированные комоды и изумительные кресла, на которых, возможно, когда-то отдыхала королева Франции.

– В спальню к Евгении вел отдельный ход. Назовем его тайным… – и наш многословный знакомый указал на небольшую дверь в углу темного холла, замаскированную бледной росписью под стену. – Через него Абдул-Азиз, вполне возможно, проникал к императрице, а дальше мы можем только фантазировать в меру своей благовоспитанности о том, что происходило далее, – и он снова щегольски закрутил кончик напомаженных усиков.

Абдул-Азиз… Строки «Мой милый АА…», которые я усердно переводила этой ночью, ясно всплыли в памяти… А что, если «АА» – это и есть Абдул-Азиз, а «Е» – Евгения? Земля словно покачнулась и начала уходить из-под ног. Еще каких-то несколько часов назад я держала в руках письмо императрицы Франции Евгении, которое она тайно писала своему любовнику султану Абдул-Азизу?! Дип, не скрывая веселого настроя, смотрел на меня и улыбался что было силы.

– Так ты все знал?!

– Конечно! Как только прочитал письмо, все понял. Оставалось только уточнить детали. Но ты, конечно, тугодум… Хотя сделаем скидку на нехватку сна.

Мысли работали, как заведенные: письмо стояло перед глазами, строчки проплавали одна за другой, внося ясность в историю, поверить в которую по-прежнему было невозможно. Далее я вспомнила странную фразу о том, что окна ее комнаты будут переделаны, чтобы ей легче было вспоминать о чем-то – текст был смазан огромным подтеком.

– А что же с окнами в этой комнате? Нет никакой истории, связанной именно с ними?

Наш гид удивленно посмотрел на меня, затем на чудесной работы деревянную раму-слайдер арочной формы, задумался, после чего произнес:

– Удивлен вашей осведомленностью или, скорее, проницательностью. Действительно, по возвращении в Париж в спальне Евгении во дворце Тюильри окна заменили на точные копии тех, которые вы можете лицезреть здесь, в Бейлербейи. Но позвольте узнать, откуда вам это известно?

Я улыбнулась и самодовольно закатила глаза, и мы продолжили осмотр скульптур в парке. Каан-бей монотонно вещал, но только теперь я ловила каждое слово, находя все больше связи между письмом и подлинной историей двух влюбленных. Или просто друзей? Или же все было выдумкой?..

– Жизнь султана сложилась трагически. Случился переворот, который, впрочем, совсем не интересен, и по вполне очевидным причинам в 1876 году Абдул-Азиз отрекся от престола, а еще через несколько дней его тело обнаружили бездыханным. Суицид? Ох, нет… Султаны слишком любили себя и ценили собственную кровь, чтобы пойти на такое.

– То есть султана не стало спустя несколько лет после последней встречи с Евгенией? – грустно спросила я.

– Верно, спустя два года. Уверен, он хотел бы покинуть Стамбул, однако не удалось. Бежать было непросто. Несчастный наивный Абдул-Азиз…

– А что же Евгения?

– О, ее жизнь тоже сложилась весьма невесело, хоть и прожила она долго. На ее веку произошло крушение трех великих империй, а также ее собственной любви.

На выходе из дворца мы все же отыскали чудесное кафе: гезлеме с картофелем и тянущимся сыром, который здесь называют «кашар»[235]235
  Кашар пейнир – классический желтый твердый или полутвердый сыр в Турции. Умеренно соленый. Часто используется в качестве начинки для традиционной утренней выпечки.


[Закрыть], было восхитительным. Тончайшее тесто, в которое искусно пряталась начинка, зажаривалось до сухого хруста и подавалось в виде миниатюрных квадратов к крепкому сладкому чаю.

Вид на спокойный Босфор, в водах которого все еще играло вялое зимнее солнце, был воодушевляющим. Я радовалась, что нам предстояло возвращаться домой по мосту, до которого, казалось, можно было достать рукой. Гигантской аркой он нависал над изящным необарочным дворцом, и вместе этот тандем создавал все то же странное чувство, будто времени и вовсе не существует.

– У меня есть еще один вопрос, – прервала я молчание, и наш новый знакомый вернул на стол стакан с чаем, который только что поднес к губам. – Предположим, если бы Евгения писала письмо, разве могла бы она его спрятать в чемодане фирмы «Луи Виттон»? И как этот чемодан теоретически мог остаться в Стамбуле? – Я поежилась от неловкости, понимая, что только что выдала полную нелепицу.

Однако Каан-бей, напротив, приосанился и принялся на полном серьезе отвечать на мой дилетантский вопрос:

– Известно, что после скандала с пощечиной Евгения в срочном порядке собирала вещи, и впопыхах несколько сундуков и кофров забыли погрузить на корабль. Также мы знаем, что императрица заказывала багаж исключительно в мастерской Vuitton, как, впрочем, и весь европейский бомонд, начиная с середины девятнадцатого века. А потом и двадцатого, и так до наших дней. Это означает, что если бы она действительно писала некое письмо и решила его спрятать, то сделала бы это непременно в чемодане данного бренда.

Мы с Дипом от удивления раскрыли рты. Особенно Дип, так как подобное заявление полностью дискредитировало его теорию о подделке.

– То есть вы уверены, что здесь она тоже была с таким багажом?

– Однозначно да!

Эта новость меня не просто удивила, она перевернула мой мир с ног на голову.

– Но я не думала, что в те давние времена уже носили модные сумки…

– Времена, кстати, не такие давние… – сделав глоток, вдумчиво произнес Каан-бей. – И это были не сумки, а исключительно сундуки и чемоданы для перевозки вещей. Бренд, о котором вы говорите, не случайно так популярен. Кто только не прибегал к услугам старика Луи! Русские цари также путешествовали с точно такими же чемоданами, – добавил с определенной важностью наш собеседник и положил на стол портмоне в знакомую каждому черно-серую клетку с монограммами LV.

Я не верила своим ушам и нуждалась в еще больших подтверждениях.

– Выходит, если бы гипотетически я набрела на антикварном базаре на чемодан «Луи Виттон», он с большой долей вероятности мог оказаться подлинным?

От этого вопроса Дипу стало совсем не по себе: судя по его стыдливо опущенным глазам, он осознавал, что стал жертвой беспринципного старьевщика, поверив тому на слово.

– Думаю, вы вряд ли найдете такой чемодан, однако, если по великой случайности вам повезет, да, он вполне может быть оригиналом.

Чай, подаваемый услужливой официанткой, мгновенно остывал от ледяного дыхания сварливого пролива. Он недовольно бурлил, набрасываясь пенными волнами на мраморный узкий причал, окаймлявший западную сторону дворца. В небольшом пруду плавали две утки, которые по какой-то причине забыли улететь в более теплую Африку и оттого теперь премило жались друг к другу, подергивая озябшими хвостиками.

– Смешные, – неожиданно произнес Каан-бей и достал телефон, чтобы запечатлеть очаровательную пернатую парочку. – Покажу жене, она любит милые фотографии. Назовем утку Эжени, а селезня – Абдул-Азизом, – и он звонко рассмеялся.

Неожиданно завыл тоскливо ветер и сильным порывом едва не сорвал замшевую кепку с его головы.

– Похоже, духи императрицы и султана недовольны вами… – пошутила я.

– Еще бы! – жмурясь от атакующего ветра, произнес наш гид. – Мы так долго перемывали им кости, что теперь, боюсь, в покое они нас не оставят. Рекомендую покаяться в местной мечети. Или костеле? – уточнил он, демонстрируя религиозную корректность.

Затем Каан-бей обратился к Дипу:

– Что ж… Я часть своего обещания выполнил, теперь ваш черед показать мне письмо, о котором вы упомянули утром. По правде говоря, не терпится взглянуть на него…

Дип, испытывая мучения приличного человека, вынужденного юлить и выкручиваться, принялся сочинять на месте:

– Простите, но письмо не с нами. Как только оно будет в наших руках, я тут же с вами свяжусь.

Уверена, случись такой конфуз в другом городе, у нас могли бы быть неприятности. Однако в Стамбуле, самом необязательном и непунктуальном месте в мире, можно было легко забыть обещанный документ, не прийти на встречу или же переносить ее десять раз кряду – все воспринималось с редким доверием и искренней надеждой, что человек говорит правду.

Когда мы подходили к машине, я гневно взглянула на Дипа.

– Мы не сможем отдать ему наше письмо. Это личное. И так стыдно, что мы прочли его. Не хотела бы, чтобы лет через двести кто-то отыскал мой телефон и прочитал нашу с тобой переписку.

– О да! – рассмеялся Дип. – Если бы кто-то ее и нашел, у них случился бы приступ смеха. Только представь: какие-то двое в двадцать первом веке обсуждают лишь мидии и ставриды, а еще сорта баклажанов в базарный день. Вот это романтика!

Иронизировать над нашими наивными гастрономическими эсэмэсками было как минимум неэтично, тем более мне казалось, что в разговорах о морепродуктах, которые я с таким усердием готовлю к ужину, было море романтики…

Остаток дня я провозилась с письмом: крутила его, перечитывала и в конце концов могла декламировать наизусть. К вечеру, пропитавшись духом дворца Бейлербейи настолько, что ни о чем другом думать было невозможно, я отправила Дипа к мяснику. Он долго сопротивлялся, но сдался, как только узнал, что ужинать предстоит по-султански: казалось вполне справедливым завершить этот невероятный день блюдом «хюнкяр бейенди», о котором было столько разговоров.

Рецепт мне любезно переслал далекий от кулинарии Каан-бей. Договориться с ним было несложно: взамен на электронную копию письма он поделился оригинальной рецептурной из дворцовой поваренной книги. Там же была и приписка, что «повелителю понравилось»: ремарка приклеилась к блюду, и с тех пор незамысловатое горячее называли исключительно так – «хюнкяр бейенди».

Эмель несколько раз еще пыталась просочиться в наш дом в надежде устроить разлад и вывести Дипа на чистую воду, однако тот был на страже и держал дверь запертой на все замки. Полночи мы хохотали, чем не давали покоя соседям за стенкой. Я старалась смеяться громче и веселее: мне было известно, что все, что происходит в спальнях нашего дружного дома, передавалось из уст в уста мгновенно по телефонной или же домофонной линии.

Когда я проснулась, в коридоре меня ждал сюрприз: новый чемодан того самого бренда из яловой кожи чудесного шоколадного оттенка. Определенно он радовал меня больше, чем его потертый и скособоченный прапрапрадедушка.

– Ты все-таки решил сбежать? – пошутила я, с удивлением рассматривая неожиданный подарок. – Уверена, Эмель будет здесь незамедлительно.

– Я пытался связаться с тем антикваром, но он не берет трубку. Видимо, ты была права…

Не знаю почему, но теперь это было совершенно не важно: был ли чемодан настоящим; и писала ли письмо красавица Евгения; и любил ли ее Абдул-Азиз? Их эпоха ушла – чемоданов, императриц и султанов, и теперь время принадлежало только нам.

Впопыхах перекусив уличными симитами, которые в феврале от сильной влажности воздуха мгновенно теряют хрусткость и превращаются в пресные булки с дыркой посередине, мы направились через исторический парк Мачка к дворцовой улице, а по ней довольно быстро дошли до Ортакея. Этот миниатюрный район имел уютный выход к морю у красавицы-мечети Меджидие, полюбоваться убранством которой приходят многие.

Мраморный символ османского барокко, прекрасный и незабвенный… К причалу у самой мечети то и дело подплывали туристические яхты, и из теплых кают с запотевшими стеклами вываливались ничего не понимающие туристы. С интересом озираясь вокруг, они кивали прохожим и постоянно фотографировали. Катера так же отчаливали и исчезали в легкой дымке, кружившей над водами пролива.

Мы с Дипом долго вслушивались в неутихающий гул. Он разбивался на высокие голоса торговцев кумпиром, которые занимали с десяток лавок и на все лады призывали прохожих полакомиться запеченным картофелем; гул разлетался на гудки скорых вапуров, поднимавших высокие волны, которые долго раскачивались, словно колыхали невидимое дитя на своих гребнях; стамбульский рокот дробился на тысячи осколков надежд и упований, которые жили в глазах каждого, кто хоть раз вглядывался в Босфор. И мы не были исключением. Скамья у воды нежно обнимала наши съежившиеся от холода фигуры. Я достала желтый листок из кармана, какое-то время помяла, как будто пожимала руку старому знакомому перед расставанием.

Босфор оживился, как только пожелтевшее от времени письмо коснулось его вод: листок закрутился, затанцевал и вдруг понесся вперед, увлекаемый неведомым течением.

Стамбульцы говорят, что тайны должны уходить вместе с теми, кому они принадлежат. И все же порой секреты на долгие столетия переживают своих создателей, бередя их души в других мирах…